Текст книги "Пересадочная станция (сборник)"

Автор книги: Клиффорд Дональд Саймак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 72 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]

Глава 8

Он встал с узкой койки, прикрытой грязным одеялом, и подошел к окну. Улица была залита солнцем, на бульваре покачивались чахлые деревья. У тротуара рядом с убогими, жалкого вида конторами стояли полуразвалившиеся машины, некоторые настолько древние, что были оборудованы колесами, вращаемыми двигателем внутреннего сгорания. Сидящие на ступеньках магазинов мужчины жевали табак и сплевывали на асфальт, образуя липкие янтарные лужицы, похожие на старые пятна крови. Казалось, они просто бездельничают, лениво пожевывая и переговариваясь друг с другом, и не обращают внимания ни на здание суда, ни на что-либо другое.

Но Блэйн знал, что они следят за зданием. Они караулят его – человека с зеркалом в мозгу. Мозг, который, как сказала старая Сара шерифу, отражает.

Вот что заметил Кирби Рэнд, вот что выдало меня и заставило «Фишхук» броситься в погоню. А Рэнд, в таком случае, если не слухач, то по крайней мере наводчик. Хотя какая разница, подумал Блэйн. Будь он даже и слухач, все равно он не смог бы заглянуть в мозг, который отражает.

А это значит, понял Блэйн, что в мозгу у него что-то вроде маячка-мигалки, бросающегося в глаза каждому, кто может видеть. Он нигде теперь не будет в безопасности, никогда не сможет укрыться. Он таскает за собой колокол громкого боя, и его легко обнаружит любой слухач или наводчик, оказавшийся поблизости.

Но раньше он таким не был. В этом нет сомнения. Иначе кто-нибудь сказал бы об этом или это было бы в его психической карте.

– Эй, ты, – позвал он спрятавшегося у него в мозгу, – вылезай!

Тот завилял хвостом. Он заюлил, как довольный пес. Но остался на месте.

Блэйн отошел от окна и сел на край кровати.

Гарриет должна помочь ему. А может, шериф отпустит его раньше, как только все успокоится. Хотя шериф и не обязан его отпускать, ношение оружия – вполне достаточный повод для задержания.

– Дружище, – обратился он к своему жизнерадостному спутнику, – похоже, тебе придется опять поработать. Нам снова может понадобиться какой-нибудь финт.

Ведь существо в его разуме уже продемонстрировало один финт – финт со временем. Или обменом веществ? Неизвестно, то ли он двигался тогда быстрее, чем все остальные, то ли время замедлилось для всего остального, кроме него.

По улице, кашляя, протарахтел допотопный автомобиль. Где-то щебетали птицы. Да, попал в историю, признался себе Блэйн, серьезную историю.

Сидящие на ступеньках мужчины продолжали ждать, изо всех сил стараясь показать, что здание суда их нисколько не интересует. Все это начинало Блэйну нравиться все меньше и меньше.

Дверь в кабинете шерифа открылась и снова захлопнулась, послышались шаги. Голоса звучали неразборчиво, и Блэйн не стал прислушиваться. Чем может помочь, если он что-то подслушает? И вообще, может ли ему что-то помочь?

Неторопливой поступью, чеканя шаги, шериф пересек кабинет и вышел в коридор.

Блэйн поднял глаза и увидел его, стоящего перед камерой.

– Блэйн, – сказал шериф, – пришел отец, чтоб поговорить с тобой.

– Какой отец?

– Святой отец, язычник. Пастырь нашего прихода.

Глава 9

Войдя в камеру, священник замигал, стараясь привыкнуть к полумраку.

Блэйн встал.

– Я рад, что вы пришли, – сказал он, – К сожалению, самое большое, что я могу предложить, это присесть здесь на нарах.

– Ничего, – ответил священник, – Меня зовут отец Фланаган. Надеюсь, я не помешал?

– Ни в коей мере. Рад вас видеть.

Покряхтывая от натуги, отец Фланаган опустился на край койки. Это был пожилой тучный человек с добрым лицом и морщинистыми, скрюченными артритом руками.

– Садись, сын мой. Надеюсь, что не отвлек тебя. Сразу хочу предупредить, что я постоянно влезаю в чужие дела. Видимо, причина этому – моя паства, большинство из которой, независимо от возраста, большие дети. О чем бы ты хотел побеседовать со мной?

– О чем угодно, – ответил Блэйн, – кроме разве религии.

– Ты не веришь в Бога, сын мой?

– Не особенно, – ответил Блэйн, – Обычно размышления на эту тему приводят меня в замешательство.

Старик покачал головой:

– Наступили безбожные дни. Теперь стало много таких, как ты. Меня это беспокоит. И Святую Церковь-мать тоже.

Мы живем в тяжелые для духа времена. Люди больше предаются боязни зла, чем созерцанию добра. Ходят разговоры об оборотнях, злых духах и чертях, хотя все это еще сто лет назад казалось вздором.

Тяжеловесно развернувшись, он уселся боком, чтобы лучше видеть Блэйна.

– Шериф сказал мне, что ты из «Фишхука».

– Думаю, отрицать это бесполезно, – ответил Блэйн.

– Мне никогда еще не приходилось говорить с людьми из «Фишхука», – слегка запинаясь, как будто беседовал скорее с собой, чем с Блэйном, произнес старый священник, – До меня доходили только слухи, а истории о «Фишхуке», которые я слышал, поразительны и невероятны. Одно время тут жил торговец, его факторию потом сожгли – но я так и не побывал у него. Люди бы меня не поняли.

– Судя по тому, что произошло сегодня утром, я тоже думаю, что не поняли бы, – согласился Блэйн.

– Говорят, что у тебя паранормальные…

– Это называется «парапсих», – поправил его Блэйн. – Будем называть вещи своими именами.

– Ты и правда таков?

– Не понимаю, чем вызван ваш интерес, святой отец.

– Только познавательными соображениями, – ответил отец Фланаган, – уверяю, чисто познавательными. Кое-что из этого интересует лично меня. Ты можешь говорить со мной так же свободно, как на исповеди.

– Когда-то, – сказал Блэйн, – науку подозревали в том, что она скрытый враг всех религиозных догм. Сейчас повторяется то же самое.

– Потому что люди снова боятся, – произнес священник, – Они запирают двери на все запоры. Они не выходят по ночам. На воротах и крышах своих домов рисуют кабалистические знаки – заметь, вместо Святого креста – кабалистические знаки. Они шепотом говорят о таких вещах, о которых никто не вспоминал со времен средневековья. В глубине своих невежественных душ они трясутся от страха. От их древней веры мало что осталось. Конечно, они исполняют обряды, но по выражению лиц, по разговорам я вижу, что делается у них в душе. Они потеряли простое искусство верить.

– Нет, святой отец, просто они очень растерянные люди.

– Весь мир растерян, – сказал отец Фланаган.

И он прав, подумал Блэйн: весь мир в растерянности. Потому что лишился кумира и, несмотря на все старания, никак не может найти другого. Мир лишился якоря, на котором он держался против бурь необъяснимого и непонятного, и теперь его несет по океану, не описанному ни в одной лоции.

Одно время кумиром была наука. Она обладала логикой, смыслом, абсолютной точностью и охватывала все – от элементарных частиц до окраин Вселенной. Науке можно было доверять, потому что она прежде всего была обобщенной мудростью человечества.

А потом настал день, когда Человек со всей его пресловутой техникой и всемогущими машинами был вышвырнут с небес назад на Землю. В тот день божество науки утратило часть своего ослепительного блеска, и чуть ослабла вера в него.

Когда же Человек сумел достичь звезд без помощи каких-либо машин, культ механизмов окончательно рассыпался в прах. Наука, техника, машины все еще существовали, играли важную роль в повседневной жизни, однако им больше не поклонялись.

Человек лишился своего бога. Но Человек не может жить без идеалов и целей, ему надо поклоняться какому-то абстрактному герою. А тут образовался вакуум, невыносимая пустота.

В эту пустоту, несмотря на всю свою необычность, идеально вписалась паранормальная кинетика. Наконец-то появилось объяснение и оправдание всем полубезумным культам; наконец пришла надежда на конечное исполнение всех чаяний; наконец родилось нечто достаточно экзотичное или что можно было сделать достаточно экзотичным, чтобы удовлетворить человеческие эмоции во всей их глубине, – что никогда не было под силу простой машине.

Наконец-то человечество – слава тебе господи! – овладело магией.

Мир охватил колдовской бум.

Как обычно, маятник качнулся слишком далеко и теперь несся в обратную сторону, распространяя по земле ужас и панику.

И опять Человек потерял кумира, а взамен приобрел обновленные суеверия, которые, подобно вздымающейся волне, понесли его во мрак второго средневековья.

– Я много размышлял по этому поводу, – сказал отец Фланаган, – Мимо подобной темы не может пройти даже такой недостойный слуга Церкви, как я. Все, что касается души человеческой, интересует Церковь и Папу.

Как бы в признательность за искренность Блэйн слегка поклонился, однако с долей обиды заметил:

– Так значит, вы пришли меня изучать. Вы пришли меня допрашивать.

– Я молил Бога, чтобы ты так не подумал, – печально произнес старый священник, – Видимо, у меня ничего не вышло. Я шел к тебе, надеясь, что ты сможешь помочь мне, а через меня – Церкви. Ведь Церкви, сын мой, тоже иногда нужна помощь. А ты – человек, умный человек – часть загадки, которую мы не можем разрешить. Я думал, ты мне в этом деле поможешь.

– Ну что ж, я согласен, – подумав, ответил Блэйн, – Хотя и не думаю, что от этого будет какая-то польза. Вы заодно со всем городом.

– Не совсем так, сын мой. Мы не благословляем, не осуждаем. Мы пока слишком мало знаем об этом.

– Я расскажу о себе, – сказал Блэйн, – если это вас интересует. Я путешественник. Путешествовать по звездам – моя работа. Я забираюсь в машину, собственно даже не в машину, а в своеобразное символическое приспособление, которое позволяет мне высвободить разум, а может, даже подталкивает мой разум в нужном направлении. Она помогает ориентироваться… Нет, святой отец, обычными, простыми словами этого не объяснить, получается бессмыслица.

– Я без усилий слежу за твоим рассказом.

– Так насчет ориентации. Описать это языком слов невозможно. В науке принято объяснять языком математики, но это и не математика. Суть в том, что ты знаешь, куда тебе надо попасть, и там и оказываешься.

– Колдовство?

– Да нет же, черт побери… простите, святой отец. Нет, это не колдовство. Стоит только раз понять это, ощутить, и оно становится частью тебя, все оказывается легко и просто. Делать это так же естественно, как дышать, и так же просто, как падать со скользкого бревна. Представьте…

– Мне кажется, – перебил отец Фланаган, – не стоит останавливаться на технических деталях. Лучше скажи мне, каково это– быть на другой планете?

– Ничего особенного, – ответил Блэйн. – Обычно я чувствую себя так же, как, скажем, сейчас, когда я сижу и беседую с вами. Только поначалу – самые первые несколько раз – ты ощущаешь себя до непристойности обнаженным: один разум без тела…

– И разум твой бродит повсюду?

– Нет. Хоть это и возможно, конечно, но не бродит. Обычно стараешься не вылезать из механизма, который берешь с собой.

– Механизма?

– Записывающая аппаратура. Этот механизм собирает все данные и записывает их на пленку. Становится ясна вся картина полностью. Не только то, что видишь сам, – хотя ты в принципе скорее не видишь, а ощущаешь, – а все, абсолютно все, что только можно уловить. Теоретически, да и на практике тоже, машина собирает информацию, а разум служит только для ее интерпретации.

– И что же ты там видел?

– На это потребовалось бы больше времени, чем есть в моем или вашем распоряжении, святой отец, – рассмеялся Блэйн.

– Но ничего такого, что есть на Земле?

– Редко, потому что планет типа Земля не так уж много. Среди общего числа, естественно. Но планеты земного типа вовсе не единственная наша цель. Мы можем бывать везде, где способна функционировать машина, а она сконструирована так, что работает практически всюду…

– И даже в ядре какого-нибудь Солнца?

– Нет, машина бы там не выдержала. А разум, я думаю, смог бы. Но таких попыток еще не делалось. Конечно, насколько знаю я.

– А что ты ощущаешь? О чем думаешь?

– Я наблюдаю, – ответил Блэйн. – Для этого я и путешествую.

– А не кажешься ты себе господином всего мира? Не приходила ли тебе когда-нибудь мысль, что Человек держит всю Вселенную в ладонях рук своих?

– Если вы говорите о грехе гордыни и тщеславия, то нет, никогда. Иногда чувствуешь восторг при мысли о том, куда забрался. Нередко тебя охватывает удивление, но чаще всего ты в растерянности. Все вновь и вновь напоминает о том, сколь ты незначителен. А иногда даже забываешь, что ты – человек. Просто комок жизни – в братстве со всем, что когда-то существовало и когда-либо будет существовать.

– А думаешь ли ты о Боге?

– Нет, – ответил Блэйн, – Такого не было.

– Плохо, – произнес отец Фланаган. – И это меня пугает. Быть где-то в полном одиночестве…

– Святой отец, я ведь с самого начала объяснил, что не склонен исповедовать какую-либо религию. Я сказал об этом откровенно.

Некоторое время они сидели, глядя друг на друга, разделенные-пропастью непонимания. Как будто мы из разных миров, подумал Блэйн. Со взглядами, лежащими друг от друга на миллионы километров, и все же оба – люди.

– А ты не колдун?

Блэйн хотел засмеяться – смех уже стоял у него в горле, – но сдержался. Слишком много страха было в заданном вопросе.

– Нет, святой отец, клянусь вам. Я не колдун. И не оборотень. И не…

Поднятием руки старик остановил его.

– Теперь мы квиты, – объявил он, – Я тоже сказал то, что тебе неприятно слышать.

Он с усилием встал с койки и протянул руку со скрюченными артритом или какой-то другой болезнью пальцами.

– Благодарю тебя, – сказал он. – Да поможет тебе Господь.

– А вы будете сегодня вечером?

– Сегодня вечером?

– Ну да, когда здешние горожане потащат меня вешать. Или тут принято сжигать у столба?

Лицо старика скривилось как от удара.

– Ты не должен так думать. Не может…

– Но ведь они сожгли факторию. И хотели убить торговца, да не успели.

– Они не должны были этого делать, – сказал отец Фланаган. – Я говорил им об этом. Мне известно, что в этом принимали участие и люди из моей паствы. Правда, кроме них там были еще и многие другие. Но от моей паствы я этого не ожидал. Многие годы я читал им проповеди, чтобы отвратить их именно от такого шага.

Блэйн взял руку священника. Искалеченные пальцы ответили теплым, крепким рукопожатием.

– Наш шериф славный человек, – сказал отец Фланаган. – Он сделает все, что от него зависит. А я поговорю с людьми.

– Спасибо, святой отец.

– Ты боишься смерти, сын мой?

– Не знаю. Я всегда думал, что мне не будет страшно. Поживем – увидим.

– Ты должен обрести веру.

– Может быть. Если я когда-нибудь ее найду. Помолитесь за меня.

– Бог с тобой. Я буду молиться весь день.

Глава 10

Блэйн стоял у окна и наблюдал, как в сумраке снова собиралась толпа – люди подходили не спеша, без шума, спокойно, почти с безразличием, как будто шли на школьный концерт, собрание фермеров или другое привычное, вполне безобидное мероприятие.

Из кабинета через коридор от него доносились шаги шерифа, и он подумал, знает ли шериф – хотя наверняка знает, он достаточно долго прожил в этом городе, чтобы знать, – чего можно ожидать.

Блэйн стоял у окна, взявшись руками за металлические прутья решетки. Где-то в неухоженных деревьях на тюремном дворе, перед тем как заснуть, устроившись поудобнее на своей ветке, пела последнюю вечернюю песню птица.

Он стоял и смотрел, а в это время из своего убежища выполз Розовый и стал расти и расширяться, пока не заполнил его мозг.

– Я пришел к тебе, чтобы остаться, – сказал он. – Мне надоело прятаться. Теперь я знаю тебя. Я исследовал все углы и закоулки тебя и теперь знаю, что ты такое есть. А через тебя – мир, в котором ты живешь, мир, в котором живу я, поскольку это теперь и мой мир.

– Теперь без глупостей? – спросила та половина этого странного дуэта, которая продолжала оставаться Блэйном.

– Теперь без глупостей, – ответила другая половина. – Без воплей, без паники, без попыток выбраться или скрыться. Мне только непонятно, что такое смерть. Я не нашел объяснения понятию смерти, потому что прекращение жизни необъяснимо. Такое просто невозможно, хотя в глубине моей памяти есть смутные воспоминания о тех, с кем это, кажется, произошло.

Блэйн отошел от окна и, сев на койку, погрузился в воспоминания Розового. Однако воспоминания приходили издалека и из глубокого прошлого и были такими размытыми, нечеткими, что трудно было сказать, настоящие это воспоминания или просто игра воображения.

Потому что он видел несметное количество планет, и сонмы различных народов, и множество незнакомых понятий, и беспорядочные обрывки знаний о Вселенной, сваленные в кучу из десяти миллиардов соломинок, из которых, как в той игре, практически невозможно вытащить одну соломинку, не потревожив остальных.

– Ну, как ты там? – спросил незаметно подошедший шериф.

Блэйн поднял голову:

– Да вроде бы ничего. Вот только что глядел на твоих приятелей на той стороне улицы.

– Не бойся, – хмыкнул шериф. – Их не хватит, чтобы даже перейти улицу. А если что, я выйду и поговорю с ними.

– А если они узнают, что я из «Фишхука»?

– Ну, этого-то они не узнают.

– Священнику ты сказал.

– Это другое дело, – сказал шериф, – я должен был сказать священнику.

– А он никому не скажет?

– А зачем? – спросил шериф.

Блэйн промолчал: на такой вопрос обычно трудно ответить.

– Ты послал сообщение?

– Но не в «Фишхук». Одному приятелю, а он уже сообщит в «Фишхук».

– Не стоило тратить время, – сообщил Блэйн, – «Фишхук» знает, где я.

Они наверняка уже пустили своих ищеек, и те взяли след много часов назад. У него был всего один шанс скрыться от них – двигаться как можно быстрее и никому не попадаться на глаза.

Вполне вероятно, что они сегодня вечером уже будут в городе, подумал он. И в этом его надежда, потому что «Фишхук» вряд ли допустит, чтобы здешняя банда с ним разделалась.

Блэйн поднялся с койки и подошел к окну.

– Вы можете уже выходить, – объявил он шерифу, – Они перешли улицу.

Да, конечно, им надо торопиться. Они должны успеть сделать свое дело, пока не стало совсем темно. Потому что, когда придет настоящая, черная ночь, нужно быть в своем уютном домике с закрытыми на все замки и засовы дверями, запертыми окнами и опущенными шторами. И кабалистическими знаками, охраняющими все входы-выходы. Потому что тогда, и только тогда, можно чувствовать себя в безопасности от жутких сил, притаившихся в темноте, от оборотней, вампиров, гоблинов, эльфов.

Шериф повернулся, прошел по коридору к себе в кабинет. Звякнул металл вынимаемого из пирамиды ружья. Глухо лязгнул затвор: шериф дослал в ствол патрон.

Толпа наплывала как темная, колышущаяся волна и, кроме шарканья ног, не издавала ни единого звука.

Блэйн завороженно наблюдал за ней, как будто это не имело к нему ни малейшего отношения. «Как странно, – подумал он, – ведь я же знаю, что толпа идет за мной».

Но это не важно, смерти же нет. Смерть бессмысленна, и о ней не стоит думать. Это вопиющая расточительность, с которой нельзя мириться.

А кто же это говорил?

– Эй, – позвал он существо, которое было уже не существом, а частью его самого, – это твоя идея. Это ты не можешь поверить в смерть.

А это истина, в которую не верить нельзя. Смерть – это реальность, она присутствует постоянно, и под ее присмотром проходит короткое существование всего живого.

Смерть есть, и она близко – слишком близко, чтоб позволить себе роскошь отрицать ее. Она притаилась в ропоте толпы перед зданием, толпы, которая уже перестала шаркать ногами и, собравшись перед входом, спорила с шерифом. Толпы не было видно, но гулко разносился голос шерифа, призывающего всех разойтись по домам.

– Все, что вы здесь можете получить, – кричал шериф, – это полное брюхо свинца!

Толпа кричала ему в ответ, снова шумел шериф, и так продолжалось довольно долго. А Блэйн стоял у решетки, и страх постепенно охватывал его, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, подобно приливу поднимаясь по жилам.

Наконец шериф вошел в здание. И за ним трое – злые и испуганные, однако их страх был надежно спрятан за целеустремленным и угрюмым выражением лиц.

Пройдя через кабинет и коридор, шериф остановился у камеры. Ружье безвольно болталось у него в руке. Трое мужчин стояли рядом с ним.

Стараясь не показать свою растерянность, он посмотрел на Блэйна.

– Мне очень жаль, Блэйн, – сказал он, – но я не могу. Эти люди – мои друзья. Я с ними вырос. Я не могу в них стрелять.

– Конечно не можешь, – ответил Блэйн, – трус, жалкий трус!

– А ну давай ключи! – рявкнул один из тройки. – Пора его выводить.

– Ключи на гвозде за дверью, – сказал шериф.

Он поглядел на Блэйна.

– Я ничего не могу поделать, – сказал он.

– Можешь пойти и застрелиться, – посоветовал Блэйн, – Усиленно рекомендую.

Вернулся человек с ключом, и шериф отошел в сторону.

– У меня есть одно условие, – обратился Блэйн к отпирающему дверь. – Я выйду отсюда сам.

– Ха! – усмехнулся тот.

– Я сказал, что выйду сам. Я не дам себя тащить.

– Ты выйдешь так, как нам будет удобно! – прорычал человек.

– Это же мелочь, – вмешался шериф, – Какая вам разница?

Мужчина распахнул дверь камеры:

– Ну ладно, выходи.

Блэйн вышел в коридор. Двое мужчин встали по бокам, один сзади. Никто к нему не прикоснулся. Тот, у кого были ключи, швырнул их на пол. Звук их падения наполнил коридор неприятным звоном.

«Вот оно, – подумал Блэйн. – Невероятно, но это все происходит со мной».

– Пошел вперед, парапсих проклятый! – идущий сзади пихнул его в спину.

– Ты хотел идти сам, – сказал другой, – Покажи, как ты умеешь ходить.

Блэйн пошел твердо и уверенно, сосредоточиваясь на каждом шаге, чтобы не споткнуться. Он не должен споткнуться, он не должен допустить ничего, что бы могло его унизить.

Еще жива надежда, сказал он себе. Еще есть шанс, что прибыл кто-нибудь из «Фишхука» и ждет, чтоб похитить его. Или Гарриет нашла помощь и возвращается, или уже вернулась. Хотя маловероятно, подумал он. Прошло не так много времени, и она не знает, насколько опасно положение.

Блэйн твердо прошагал через кабинет шерифа и спустился к выходу, неотступно сопровождаемый тремя горожанами.

Кто-то с насмешливой вежливостью распахнул перед ним дверь на улицу.

Охваченный ужасом, Блэйн на секунду замешкался. Как только он выйдет за дверь и окажется перед ожидающей толпой, надежд уже не останется.

– Вперед, грязный ублюдок! – рявкнул идущий сзади. – Там тебя ждут.

Упершись рукой Блэйну между лопаток, он толкнул его. Чуть не упав, Блэйн перескочил через несколько ступенек, затем выровнялся и снова пошел спокойным шагом.

И вот он уже переходит порог, и вот он перед толпой!

Животный крик вырвался из толпы – крик, в котором смешались ненависть и ужас, крик, подобный вою стаи волков, взявших кровавый след, похожий на рев тигра, уставшего поджидать добычу, было в этом звуке и что-то от стона загнанного вугол, затравленного охотниками зверя.

А ведь они, со странной беспристрастностью подумал Блэйн, и есть загнанные звери – люди, убегающие от погони. В них и ужас, и ненависть, и зависть непосвященных, в них обида оставшихся за бортом, в них нетерпимость и ограниченность отказывающихся понять – арьергард старого порядка, удерживающий узкий проход от наступающих из будущего.

Сзади кто-то толкнул его, и он полетел вниз по скользким каменным ступенькам. Поскользнувшись, он упал и покатился, и толпа набросилась на него. Множество рук схватило ею, раздирая пальцами мышцы, множество ртов дышало ему в лицо, обдавая горячим зловонным дыханием.

Затем те же руки поставили его на ноги и стали пихать в разные стороны. Кто-то ударил в живот, еще кто-то – по лицу. Сквозь рев толпы прорезался вопль: «А ну-ка, парапсих вонючий, телепортируй себя! Всего-то навсего! Телепортируй себя!»

И это была самая уместная шутка, потому что никто не умел себя телепортировать. Были левитаторы, которые могли летать подобно птицам; другие, как Блэйн, могли телепортировать небольшие предметы; третьи, и Блэйн тоже, умели телепортировать свой разум за тысячи световых лет, но только с помощью хитроумных машин. А настоящая самотелепортация, мгновенный перенос тела из одного места в другое, встречалась исключительно редко.

Толпа, подхватив шутку, скандировала: «Телепортируй, телепортируй, телепортируй себя, грязный, вонючий парапсих»! Толпа смеялась, радуясь собственному остроумию, самодовольно веселилась, осыпая свою жертву градом насмешек. И ни на минуту не переставала перемежать шутки пинками и ударами.

Теплая струйка бежала у Блэйна по подбородку, губа отекла и распухла, а во рту чувствовался солоноватый привкус. Болел живот, и саднили ребра, а десятки рук и ног продолжали наносить удар за ударом.

Снова чей-то раскатистый голос прорвался через шум: «А ну, хватит! Отойдите от него!»

Толпа отхлынула, но не расступилась, и Блэйн, стоя в центре человеческого кольца, повсюду видел горящие в последних слабых лучах заходящего солнца рысиные глаза, выступившую на губах пену; ненависть, поднимаясь со всех сторон, катилась на него, как запах потных тел.

Кольцо разорвалось, и в середину вышли двое мужчин – один маленький и суетливый, скорее всего счетовод или приказчик, другой – детина с физиономией, на которой будто черти горох молотили. На плече у здоровяка висела свернутая в кольцо веревка, а в руке он держат ее конец, искусно завязанный в аккуратную удавку.

Оба остановились перед Блэйном, и маленький повернулся лицом к толпе.

– Джентльмены, – произнес он голосом, которому позавидовал бы любой распорядитель похорон, – мы должны вести себя достойно и соблюдать приличия. Ничего против этого человека мы не имеем, мы протестуем против той мерзкой системы, которую он представляет.

– Всыпь им, приятель! – с энтузиазмом выкрикнул кто-то из задних рядов толпы.

Человек с голосом распорядителя похорон поднял вверх руку, призывая к тишине.

– То, что мы должны сделать, – елейным тоном продолжал он, – наш горький и печальный долг. Но это долг, поэтому исполним его в подобающей манере.

– Верно, – снова заорал энтузиаст, – пора кончать с этим! Вздернем проклятого ублюдка!

Здоровяк подошел к Блэйну вплотную и медленно, почти бережно надел на него петлю так, что она легла Блэйну на плечи. Затем осторожно затянул узел на шее.

Веревка была совсем новая и колючая и жгла, как раскаленное докрасна железо. Оцепенение, в котором находился Блэйн, прошло и схлынуло, оставив его стоять холодным, опустошенным и обнаженным на пороге вечности.

Пока все это происходило, он не переставал подсознательно цепляться за уверенность, что такое невозможно, что он так умереть не может; с другими такое могло случиться и случалось, но не с Шепардом Блэйном.

А сейчас его от смерти отделяли считанные минуты; орудие смерти уже на месте. Эти люди – люди, которых он не знает, которых он никогда не знал, – хотят забрать у него жизнь.

Он попробовал поднять руки, чтобы сорвать с себя веревку но не смог ими даже пошевелить. Он сглотнул – появилось чувство медленного и болезненного удушья.

А его еще не начали вешать!

Холод его опустошенного «я» становился все сильнее, его бил озноб всепоглощающего страха – страха, который охватил его и держал, не давая пошевелиться и замораживая тем временем заживо. Казалось, кровь перестала течь по жилам, тело исчезло, а в мозгу громоздятся друг на друга глыбы льда, и череп вот-вот не выдержит и лопнет.

Откуда-то из глубины сознания всплыла мысль о том, что он уже не человек, а просто испуганное животное. Окоченевшее, слишком гордое, чтобы ронять слезы, скованное ужасом, удерживающееся от крика только потому, что отказали язык и горло.

Но если он не мог крикнуть вслух, он закричал внутри себя. Этот крик рос и рос, тщетно пытаясь найти выход. Еще мгновение, понял Блэйн, и, если выход не будет найден, этот страшный безмолвный крик разорвет его на части.

На какую-то долю секунды все померкло, растворилось, и Блэйн вдруг оказался один, и ему больше не было холодно.

Он стоял на посыпанной кирпичной крошкой старой аллее, ведущей к зданию суда, веревка все еще висела у него на шее, но на площади перед судом не было ни одного человека.

Кроме него, в городе вообще никого не было!