Текст книги "Расторжение брака"
Автор книги: Клайв Стейплз Льюис
Жанр:
Религия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Блейк писал о браке Неба и Ада. Я пишу о расторжении этого брака не потому, что считаю себя вправе спорить с гением, – я даже не знаю толком, что он имел в виду. Но, так или иначе, люди постоянно тщатся сочетать небо и ад. Они считают, что на самом деле нет неизбежного выбора и, если хватит ума, терпения, а главное – времени, можно как-то совместить и то и это, приладить их друг к другу, развить или истончить зло и добро, ничего не отбрасывая. Мне кажется, что это тяжкая ошибка. Нельзя взять в путь все, что у тебя есть, иногда приходится даже оставить глаз или руку. Путь нашего мира – не радиусы, по которым, рано или поздно, доберешься до центра. Что ни час, нас поджидает развилка, и приходится делать выбор. Даже на биологическом уровне жизнь подобна дереву, а не реке. Она движется не к единству, а от единства, живые существа тем более разнятся, чем они совершеннее. Созревая, каждое благо все сильнее отличается не только от зла, но и от другого блага.
Я не считаю, что всякий, выбравший неверно, погибнет, он спасется, но лишь в том случае, если снова выйдет (или будет выведен) на правильный путь. Когда сумма неверна, мы исправим ее, если вернемся вспять, найдем ошибку, подсчитаем снова, и не исправим, если просто будем считать дальше. Зло можно исправить, но нельзя перевести в добро. Время его не врачует. Мы должны сказать «да» или «нет», третьего не дано. Если мы не хотим отвергнуть ад или даже мир сей, нам не увидеть рая. Если мы выберем рай, нам не сохранить ни капли, ни частицы ада. Там, в раю, мы узнаем, что все при нас, мы ничего не потеряли, даже если отсекли себе руку. В этом смысле те, кто достойно совершил странствие, вправе сказать, что все – благо и что рай всюду. Но пока мы здесь, мы не вправе так говорить. Нас подстерегает страшная ошибка: мы можем решить, что все на свете – благо и всюду – рай. «А как же земля?» – спросите вы. Мне кажется, для тех, кто предпочтет ее небу, она станет частью ада, для тех, кто предпочтет ей небо, – частью рая.
Об этой небольшой книжке скажу еще две вещи. Во-первых, я благодарен писателю, имени которого не помню. Рассказ его я читал несколько лет назад в ослепительно пестром американском журнале, посвященном так называемой научной фантастике, и позаимствовал идею сверхтвердого, несокрушимого вещества. Герой посещает не рай, а прошлое, и видит там дождевые капли, которые пробили бы его, как пули, и бутерброды, которые не укусишь, – все потому, что прошлое нельзя изменить. Я с не меньшим (надеюсь) правом перенес это в вечность. Если автор того рассказа прочитает эти строки, путь знает, что я ему благодарен. И второе, прошу читателя помнить, что перед ним – выдумка. Конечно, в ней есть нравственный смысл, во всяком случае – я к этому стремился. Но сами события я придумал и ни в коей мере не выдаю их за то, что нас действительно ждет. Меньше всего на свете я пытался удовлетворить любопытство тех, кого интересуют подробности вечной жизни.
Почему-то я ждал автобуса на длинной уродливой улице. Смеркалось, шел дождь. По таким самым улицам я бродил часами, и все время начинались сумерки, а дождь не переставал. Время словно остановилось на той минуте, когда свет горит лишь в нескольких витринах, но еще не так темно, чтобы он веселил сердце. Сумерки никак не могли сгуститься в тьму, а я никак не мог добраться до мало-мальски сносных кварталов. Куда бы я ни шел, я видел грязные меблирашки, табачные ларьки, длинные заборы, с которых лохмотьями свисали афиши, и те книжные лавчонки, где продают Аристотеля. Людей я не встречал. В городе как будто не было никого, кроме тех, кто ждал автобуса. Наверно, потому я и встал в очередь.
Мне сразу повезло. Не успел я встать, как маленькая бойкая женщина прямо передо мной раздраженно сказала спутнику:
– Ах, так? А я возьму и не поеду! – и пошла куда-то.
– Не думай, – с достоинством возразил мужчина, – что мне это нужно. Ради тебя стараюсь, чтоб шуму не было. Да разве кому-нибудь до меня есть дело? Куда там…
И он ушел.
«Смотри-ка, – подумал я, – вот и меньше на два человека».
Теперь я стоял за угрюмым коротышкой, который, метнув на меня злобный взгляд, сказал соседу:
– Из-за всего этого хоть не езжай…
– Из-за чего именно? – спросил его высокий краснолицый мужчина.
– Народ черт знает какой, – пояснил коротенький. Высокий фыркнул и сказал не то ему, не то мне:
– Да плюньте вы! Нашли кого бояться.
Я не реагировал, и он обратился к коротенькому:
– Значит, плохи мы для вас?
И тут же ударил его так сильно, что тот полетел в канаву.
– Ничего, ничего, пуская полежит, – сказал он неизвестно кому, – я человек прямой, не дам себя в обиду.
Коротенький не стремился занять свое место. Он медленно заковылял куда-то, а я не без осторожности встал за высоким. Тут ушли под руку два существа в брюках. Оба визгливо хихикали (я не мог бы сказать, кто из них принадлежит к какому полу) и явно предпочитали друг друга месту в автобусе.
– Ни за что не втиснемся!.. – захныкал женский голос человека за четыре до меня.
– Уступлю местечко за пять монет, – сказал кто-то. Зазвенели деньги. Раздался визг, потом хохот. Женщина кинулась на обманщика, очередь сомкнулась, и место ее исчезло. Когда пришел автобус, народу оставалось совсем немного. Автобус был прекрасен. Он сиял золотом и чистыми, яркими красками. Шофер тоже сиял. Правил он одной рукой, а другой отгонял от лица липкий туман. Очередь взвыла:
– Ничего устроился!
– Форсу-то, форсу!
– Ух, смазал бы я его!
Шофер, на мой взгляд, не оправдывал таких эмоций, разве что твердо и хорошо вел машину. Люди долго давили друг друга в дверях, хотя там было достаточно места. Я вошел последним. Полавтобуса оказалось пустым, я сел в сторонке, не проходя вперед. Однако тут же ко мне подсел косматый человек, и автобус тронулся.
– Вы, конечно, не возражаете, – сказал косматый. – Я сразу увидел, что вы смотрите на них, как я. Не пойму, чего они едут! Им там не понравится. Сидели бы тут. Вот мы – дело другое.
– А тут им нравится? – спросил я.
– Да как везде, – отвечал он. – Кино есть, ларьки есть, всякие развлечения. Никакой интеллектуальной жизни. Но что им до того? Со мной, конечно, произошла ошибка. Надо бы мне сразу уехать, но я пытался их расшевелить. Нашел кое-кого из старых знакомых, хотел создать кружок… Ничего не вышло. Опустились. Я, правда, и раньше не очень верил в Сирила Блеллоу, писал он слабо, но он хоть разбирался в искусстве. А сейчас – одна спесь, одно самомнение. Когда я стал читать ему свои стихи… Постойте, надо бы и вам взглянуть.
Я с ужасом увидел, что он вынимает из кармана очень много исписанных листов, и начал быстро объяснять, что забыл очки, но сам себя перебил.
– Смотрите-ка, – воскликнул я, – мы летим!
Действительно, мы летели. Под нами сквозь мглу и дождь виднелись мокрые крыши, и крышам этим не было конца.
Косматый поэт недолго терзал меня, беседу нашу прервали, но узнал я о нем довольно много. Как выяснилось, ему удивительно не повезло. Родители не понимали его, ни в одной из пяти школ не разглядели и не оценили его дарований. К довершению бед, он был из тех, кому абсолютно не подходит экзаменационная система. В университете он догадался, что несправедливости эти не случайны, а вызваны нашей экономической системой. Капитализм, оказывается, не только угнетает рабочих, но и портит вкус и притупляет ум. Догадавшись об этом, он стал коммунистом, но тут Россия заключила союз с капиталистическими странами, он снова оказался не у дел и уклонился от призыва. Неприятности, связанные с этим, его вконец озлобили. Он решил ехать в Америку, но Америка вступила в войну. Тогда он понял, что новая поэзия найдет приют лишь в Швеции, но бюрократы и мещане его туда не пустили. Туго было и с деньгами. Отец, человек тупой и отсталый, давал ему гроши. И девушка его обидела. Он думал, она взрослый, современный человек, а она мещанка с моногамным комплексом. Он же, надо сказать, особенно не терпит собственничества. В общем, больше выдержать он не мог. Он бросился под поезд.
Я вздрогнул, но он не заметил этого.
Однако ему и тут не повезло. Его направили в серый город. По ошибке, конечно. «Вот увидите, – сказал он, – обратно поедут все, кроме меня». Он-то останется. Он знает, что там его, конечно, ждет слава. А сейчас, поскольку у меня нет очков, он прочитает мне отрывок, который не понял и не оценил Сирил Блеллоу…
Тут нас и прервали. По всему автобусу негромко кипели склоки, и одна в конце концов перекипела через край. Засверкали ножи, засвистели пули, но никого не ранило. Когда все утихло, я оказался цел и невредим, но почему-то на другом месте. И сосед у меня был другой, неглупый с виду, толстоносый, в котелке. Я выглянул в окно. Мы поднялись так высоко, что внизу все слилось воедино. Я не различал ни рек, ни полей, ни гор, и мне показалось, что под нами, куда ни глянь – улицы серого города.
– Какой-то город дурацкий, – начал я, – ничего не пойму! На улицах никого нет. А раньше тут было много народу?
– Нет, – отвечал толстоносый. – Дело в том, что у нас здесь все очень склочные. Прибудет кто-нибудь, поселится и сразу поссорится с соседом. За неделю доходит до того, что рядом жить нельзя. Места много – все уже переругались и уехали. Селится он на соседней улице, а если там тоже найдется сосед, передвигается еще дальше. В конце концов он строит себе на отшибе новый дом. Тут это просто: представь себе дом – и готово. Так город и растет.
– А улицы стоят пустые?
– Вот именно. И время тут другое. Эта остановка, где мы ждали, за тысячи километров от того места, куда прибывают с земли. Все, кого вы видите, живут недалеко от остановки, но добираются они до нее много столетий по нашему времени.
– А где же те, кто раньше прибыл? Ведь не они первые?
– Вот именно. Не они. Те еще дальше продвинулись, перемахнули, так сказать. Жуткая даль… Там, где я живу, есть пригорок, а один здешний житель завел телескоп. Мы разглядели огоньки. Дома друг от друга миль за тысячу. То-то и плохо. Я думал, увижу этих, исторических… А никого нет.
– Если бы они вовремя вышли, они бы успели к автобусу?
– Как вам сказать, вообще-то да. Но они не хотят, эти все – Тамерлан, Чингиз-хан, Генрих VIII. .
– Не хотят?
– Вот именно Ближе всех Наполеон. У нас двое ходили его смотреть Они, конечно, давно вышли, до меня, а вернулись при мне. Теперь мы знаем, где его дом Маленькое такое пятнышко, а кругом пустота, ничего нет
– Они там были?
– Вот именно. Дом у него большой, длинный, окон много, всюду свет. От меня, конечно, не разглядишь. Так, вроде головки булавочной…
– А его самого они видели?
– Вот именно. Заглянули в окно
– Что же он делал?
– Ходил взад-вперед. Туда-сюда, туда-сюда, как маятник. Они целый час глядели, а он все ходит и ходит. И приговаривает: «Это Ней виноват.. Это Сульт виноват, Жозефина виновата, Россия виновата. Англия..». Маленький, жирненький, усталый какой-то, ходит и ходит.
– Значит, город так и будет расти? – спросил я.
– Вот именно, – отвечал толстоносый, – но можно принять меры.
– Какие же?
– Между нами говоря, этим я сейчас и занимаюсь Что у нас плохо? Склочность, вы скажете? Нет. Таков человек. Он и на земле таким был. Плохо то, что здесь нет потребностей. Все у нас доступно, правда – не первый сорт, зато делать ничего не надо, только представь себе – и готово. Другими словами, у нас нет экономической базы для совместной жизни. Если бы людям был нужен настоящий магазин, они бы около него и селились. Общество зиждется на нужде. Тут-то я и вмешаюсь. Я еду не ради здоровья. Честно говоря, вряд ли мне там понравится. Но если я привезу к нам вниз настоящие вещи, тут же возникнет спрос. Открою дельце, люди ко мне стянутся. Централизация! На них на всех двух улиц хватит. Мне – выгода, им – польза.
– Вы думаете, если им придется жить рядом, они будут меньше ссориться?
– Как вам сказать. Поставим вопрос иначе. Их можно будет утихомирить. Заведем полицию. Вобьем в них порядок (тут он понизил голос). Все лучше. Безопасней.
– А какая опасность? – начал я, но он толкнул меня, и я понял, что надо спросить иначе.
– Простите, – начал я снова, – если им все так доступно, зачем им настоящие вещи^2
– Ну, как же! Им нужно, чтобы дом защищал от дождя.
– А эти не защищают?
– Конечно, нет. Куда им!
Зачем же их строить?
Он нагнулся ко мне.
– Все ж безопасней как-то – прошептал он, – вроде бы вернее… Теперь-то ничего, а вот потом… Сами понимаете…
– Что? – спросил я, невольно понижая голос. Он что-то беззвучно произнес, словно думал, что я умею читать движения губ
– Говорите громче, – сказал я.
– Ну… Кому тогда приятно оказаться без крова…
– Почему?
Он что-то сказал так быстро и тихо, что я несколько раз попросил его повторить. Наконец он повторил, довольно сердито, – те, кто шепчет, часто сердятся, – и я спросил по забывчивости громко:
– Кто это «они»? Чего вы боитесь^7 Почему они выйдут, когда стемнеет? Чем защитит воображаемый дом?
– Эт-та что такое? – крикнул высокий пассажир. – Разболтались! Шепчутся, видите ли! Слухи распускают! Эй, Айки, заткнись! Кому говорю!
«Так его!», «Черт-те что!», «Управы на них нет!», «И кто их пустил!», «Так его!» – закричали пассажиры.
Толстый, чисто выбритый человек, сидевший перед нами, обернулся ко мне.
– Прошу прощения, – сказал он. – Я поневоле услышал часть вашего разговора. И где только берутся эти темные предрассудки! Простите? Ну конечно, чистая выдумка! Нет ни малейших оснований полагать, что сумерки сменятся тьмой. В образованных кругах на это смотрят иначе. Странно, что вы не слышали.. Теперь мы считаем, что этот слабый, мягкий свет сменится зарей. Понемногу, конечно, постепенно. А что до страсти к «настоящим вещам», о которой говорил наш друг, то это грубый материализм. Что с них взять? Отсталые люди, привязанные к земному. Для нас этот истинно духовный город (да, при всех его недостатках, он духовен) – как бы детская, где творческий человек, освобожденный от уз материи, пробует крылья. Возвышенная мысль!
Пока шли эти разговоры, в автобусе становилось светлее. Грязно-серое пространство за окнами стало жемчужным, потом бледно-голубым, потом ярко-синим. Нигде не было ни пейзажей, ни солнца, ни звезд, только сияющая бездна. Я опустил стекло, вдохнул благоуханный и прохладный воздух, но тут мой культурный собеседник страшно заорал: «Какого черта!», навалился на меня и резко поднял стекло:
– Вы что?
Я огляделся. Автобус был залит ярким, жестким светом. Увидев лица моих спутников, я содрогнулся. Одни были иссохшие, другие распухшие, одни – по-идиотски злобные, другие совершенно пустые, но все какие-то линялые и перекошенные. Казалось, если свет станет ярче, они развалятся на куски. В автобусе было зеркало, и я вдруг увидел свое лицо. А свет все разгорался.
Над нами снова нависла скала. Она шла отвесно и вверх и вниз, дна я не различал, поверхность была темной и мшистой. Мы поднимались вверх. Наконец мы увидели вверху ярко-зеленую тонкую черточку, ровную, как струна. Вскоре мы достигли ее и заскользили над поросшей травою равниной, по которой текла большая река. Мы явно спускались – верхушки высоких деревьев были все ближе. Вдруг автобус встал. Мы подпрыгнули на сиденьях. Спутники мои ринулись гурьбой к выходу, толкаясь и бранясь на все лады. Я остался один и услышал, как за закрытой дверью в ясной тишине поет жаворонок.
Вышел и я. Было светло и прохладно, как летним утром, минуты за две до восхода солнца, но само пространство показалось мне иным, незнакомым, каким-то особенно большим, словно и небо здесь дальше и поляна просторней, чем на маленьком шарике Земли. Я как бы вышел наружу, и даже Солнечная система была теперь домашней, почти игрушечной. Мне стало свободно и страшновато, и от обоих этих чувств я не отделался до конца описываемых здесь событий. Описать эти чувства я не могу и вряд ли добьюсь того, что вы, читая мой отчет, будете о них помнить. У меня просто руки опускаются – как же передать, как выразить то, что я видел и слышал?
Сперва я, разумеется, взглянул на своих спутников, еще стоявших у автобуса, хотя кое-кто и сделал два-три неуверенных шага. Взглянул и обомлел. Теперь на свету они казались прозрачными – совсем прозрачным, когда стояли между мной и светом, и мутноватыми, когда стояли в тени. Говоря строго, они были призраками. Их можно было и не видеть, как грязь на оконном стекле. Трава под их ногами не сминалась, даже капли росы не осыпались на землю.
Потом я увидел все иначе. То ли в уме, то ли в глазах моих что-то сдвинулось, и люди стали обычными, а трава и деревья очень плотными и весомыми, так что по сравнению с ними люди казались прозрачными. Догадка мелькнула в моем мозгу, я наклонился и попробовал сорвать ромашку. Стебель рваться не стал. Он даже не откручивался, вообще не двигался, хотя я ободрал об него руки и весь вспотел. Ромашка была твердой не как дерево и не как железо, а как алмаз. Рядом с ней лежал маленький листок. Я попытался его поднять, сердце чуть не разорвалось, но немножко я этот листок приподнял. Однако тут же и выронил – он был тяжелее мешка с углем. Я стоял, тяжело дышал и глядел на ромашку, как вдруг заметил, что вижу траву сквозь свои ступни. Значит, и я – призрак. Мне стало до тошноты страшно. «Вот это да! – подумал я. – Попался…»
– Не хочу, не хочу! – закричал кто-то. – Нервы не выдержат!
Мимо меня к автобусу пронесся призрак женского пола. Больше я его не видел.
Прочие топтались на месте.
– Эй, как вас! – сказал шоферу высокий. – Когда обратно пойдем?
– Можете и совсем не ехать – отвечал шофер. – Сколько хотите, столько здесь и будете.
– Просто смешно, – прошептал кто-то мне на ухо. Ко мне подошел боком один из самых тихих и приличных призраков. – Путаница какая-то. Зачем этому сброду здесь торчать? Нет, вы посмотрите на них. Их ничто не радует. Им дома лучше. Они даже не знают, что делать.
– Я и сам не знаю, – сказал я, – а вы?
– Я? Меня сейчас встретят. Меня ждут. Мне-то беспокоиться не о чем. Но не так-то уж приятно, когда они тут кишат. Да я за тем и ехал, чтобы от них избавиться!
Он отошђл от меня. Я осмотрелся. Никто не кишел, наоборот, было на удивление пусто, так пусто, что едва различил кучку призраков, за которой мирно сияла зеленая равнина. Правда, где-то вдали виднелись не то облака, не то высокие горы. Порой мне удавалось разглядеть какие-то леса, глубокие долины и даже города на высоких склонах, порой все это исчезало. Горы были невообразимо высоки, я не мог охватить их взглядом. За ними брезжил свет, на земле лежали длинные тени, но солнце не появлялось.
Время шло, и я наконец увидел, что к нам идут люди. Они так сверкали, что я различил их издалека и сперва не понял, люди ли это. Они приближались, земля дрожала под их тяжелыми шагами. Ступали они по мокрой траве, она сминалась, роса осыпалась на землю, и снизу поднимался запах свежести. Одни были одеты, другие обнажены, но обнаженные были нарядны, а одежды не скрывали прекрасных очертаний тела. Меня поразило, что ни про кого нельзя сказать, сколько ему лет. У нас на земле мы видим иногда мудрость на лице младенца или веселую простоту старика. Здесь каждый был и стар и молод. Люди приближались, и я ощущал смутную тревогу. Два призрака заорали и кинулись к автобусу, остальные сгрудились поплотнее.
Сверкающие люди подошли совсем близко, и я понял, что каждый идет к кому-то из нас. «Сейчас навидаемся трогательных сцен, – подумал я. – Может, неделикатно на них смотреть?». И я отошел, словно хотел исследовать местность. Справа росли большие красивые кедры. Я направился к ним. Идти было трудно. Твердая трава с непривычки резала ноги, и я ступал, как русалочка у Андерсена. Пролетела птица, я ей позавидовал. Она была здешняя, настоящая, как трава. Под ее весом согнулся бы стебель, и роса посыпалась бы на землю.
За мной пошел высокий человек, вернее, высокий призрак, а за ним – один из сияющих людей или сияющих духов.
– Ты что, не узнал меня? – крикнул он Призраку, и я поневоле обернулся. Сияющий Дух был одет, а лицо у него светилось такой радостью, что я чуть не заплясал на месте.
– Черт меня дери? – сказал Призрак. – Увидишь – не поверишь. Нет, Лем, это уж черт знает что. А как же Джек? Ты вот расплылся до ушей, а Джек, Джек-то как?
– Он здесь, – отвечал Дух. – Ты его скоро увидишь, если останешься.
– Да ты же его убил!
– Верно, убил. А теперь все в порядке.
– В порядке, значит? Это для тебя, что ли? А он, бедняга, мертвый лежит…
– Не лежит он! Говорю тебе, ты его увидишь. Он тебе кланялся.
– Интересно узнать, – не унимался Призрак, – почему это всякие убийцы тут прохлаждаются, а я столько лет живи в каком-то хлеву?..
– Этого сразу не понять. Ничего, теперь все кончилось. Все хорошо. Ты больше не беспокойся.
– Не беспокойся, значит? А тебе не стыдно на себя глядеть?
– Нет. То есть не в том смысле. Я на себя не гляжу. Я перестал с собой носиться. Понимаешь, не до того мне было после убийства. Так все и началось.
– Я лично, – сказал Призрак с неуместной значительностью, – я лично считаю, что мне место здесь, а тебе – там. Такое мое мнение.
– Ты, наверно, тут и будешь, – отвечал Дух, – ты только не думай, где кому место.
– Погляди на меня! – Призрак ударил себя в грудь (звука не было). – Погляди на меня. Я человек порядочный. Конечно, недостатки у меня были, у кого их нет, но я жил честно. Такой уж я человек. Чужого не просил. Хотел выпить – платил деньги, хотел заработать – вкалывал. Да. Я человек такой.
– Сейчас бы лучше на этом не настаивать.
– Это кто настаивает? Я что, спорю? Я тебе просто и ясно говорю, какой я человек. Мне чужого не нужно, я своего требую. Думаешь, ты лучше меня, если разрядился, как на ярмарку (да, у меня вы так не ходили), а я человек бедный? Ничего! У меня такие же права, как и у тебя.
– Ну, что ты! У меня нет никаких прав. Если бы мне дали то, что мне по праву следует, я бы здесь не был. И тебе не дадут. Будет гораздо лучше. Ты не бойся.
– Я и говорю. Мне не дали того, что мне по праву следует. А я человек порядочный, делал, что мог, зла не творил. Нет, вы мне скажите, почему мной распоряжается какой-то убийца?
– Я не распоряжаюсь. Ты только пойди со мной, и все будет хорошо.
– Чего ты пристал? Я милостыни не прошу.
– А ты попроси. Попроси милости. Тут можно только просить, купить ничего нельзя.
– А тебе того и надо! Ясное дело. Тут у вас принимают всяких убийц, если они расхныкаются. Что ж, вам виднее. А мне это не годится, понятно? Мне милостыня не нужна. Я жил как надо.
Дух покачал головой.
– У тебя ничего не выйдет, – сказал он, – ты не сможешь ступать по траве, ноги не окрепнут. Мы и до гор не дойдем. Да ты и вообще неправ.
– Это в чем же? – мрачно спросил Призрак.
– Ты не жил как надо, и не делал все, что мог. Никто из нас этого не делал.
– Вот это да! – возмутился Призрак. – Ты мне объясняешь, как надо жить!
– Конечно. Стоит ли разбирать? Лучше я тебе вот что скажу: когда я убил бедного Джека, это было не самое худшее. Я себя не помнил, и все кончилось в одну минуту. А тебя я убивал годами. Я лежал по ночам и думал, что бы я с тобой сделал, если бы мог. Потому меня к тебе и послали. Чтобы я просил у тебя прощения и служил тебе, пока нужно. Из всех, кто у тебя работал, я самый худший. Но все мы так чувствовали. Понимаешь, нам нелегко приходилось. И жене твоей, и детям…
– Тебе-то что? – прервал его Призрак. – Это дела частные, понятно?
– Частных дел нет, – сказал Дух.
– И вот еще что, – продолжал Призрак, – иди-ка отсюда, не лезь ко мне, понятно? Я, конечно, человек маленький, но убийца мне не компания. Нелегко вам было, да? Вернулся бы ты ко мне, я бы тебе показал, как работают!
– Покажи сейчас, – сказал Дух. – Идти к горам весело, но это и труд немалый.
– Ты думаешь, я с тобой пойду?
– Не отказывайся. Одному тебе не дойти, а меня к тебе послали.
– Ясно… – горько проговорил Призрак, но в голосе его звучало торжество. – Чего от вас и ждать? Вы все тут в сговоре. Не пойду. Так и передай. Если я им без тебя плох, и не надо. Я своего требую, понятно? Нечего мне няньку подсовывать, – он просто радовался, что может угрожать. – Вернусь домой. Я вам не собака. Домой пойду, понятно? А ну вас всех…
И он направился к автобусу, что-то ворча и пошатываясь от боли. Ноги его не привыкли к алмазной траве.
Минуту-другую под кедрами стояла тишина, потом послышались какие-то глухие звуки. Два льва, мягко ступая, вышли на полянку, взглянули друг на друга, встали на задние лапы, словно геральдические львы, и стали играть. Гривы у них были мокрые – наверное, они выкупались в реке, шумевшей неподалеку. Я испугался и пошел посмотреть, где же она. Река оказалась за стеною цветущих кустов, стоявших у самой воды. Текла она тише Темзы, но быстро, как горный поток. Там, где отражались деревья, вода была бледно-зеленая, и сквозь нее виднелись все камешки на дне. Еще один Дух беседовал с еще одним Призраком, тем, кто так культурно выговаривал слова и носил гетры.
– Дорогой мой! – восклицал Призрак. – Как я тебе рад! Дух, стоявший перед ним, сверкал нестерпимой белизной.
– Вчера я виделся с твоим несчастным отцом, – продолжал Призрак. – Мы все гадали, где же ты.
– Ты его не привез? – спросил Дух.
– Н-нет. Он живет далеко от остановки… И, честно говоря, он стал немного странным. Трудным, я бы сказал. Не тот, не тот. Сам знаешь, силой он не отличался. Помнишь, когда мы с тобой начинали беседу, он уходил спать. Ах, Дик, никогда не забуду наших бесед! Правда, к концу жизни ты стал… как бы это выразиться… узким. Надеюсь, твои взгляды с тех пор изменились.
– В каком смысле?
– Ну, сам видишь, ты был неправ. Ты верил в настоящие, буквальные, так сказать, Небо и Ад.
– Чем же я неправ?
– Я понимаю, в духовном плане все так. Я и сейчас в них верю. И сейчас, так сказать, взыскую Царствия. Но все эти суеверия, мифы…
– Прости, а где же ты был, по-твоему?
– А, вон оно что! Ты хочешь сказать, что серый город, где с минуты на минуту рассветет, – это, в сущности, Небо. Прекрасная мысль!
– Ничего я не хочу сказать. Неужели ты не знаешь, где ты был?
– Сейчас, когда мы об этом заговорили, я припоминаю, что мы никак не называли этот город. А вы его как зовете?
– Адом.
– Ну, зачем же так грубо!.. Быть может, в твоем смысле слова я не очень правоверен. Но о некоторых вещах я привык говорить почтительно.
– Это об аде почтительно говорить? Я не шучу. Ты был в преисподней. Но если ты останешься здесь, можешь называть ее чистилищем.
– Прекрасно, дорогой, прекрасно! Ты все тот же. А не скажешь ли ты мне, за что я попал в ад? Не бойся, я не обижусь.
– Как за что? За то, что ты отступник.
– Ты это серьезно?
– Совершенно серьезно.
– Признаюсь, не ожидал! Неужели ты и впрямь считаешь, что людей карают за их взгляды, даже если мы допустим, для пользы рассуждения, что взгляды эти ошибочны?
– Неужели ты и впрямь считаешь, что нет грехов разума?
– Есть, как не быть. Суеверие, отсталость, умственный застой… Но честно исповедовать свои взгляды – не грех.
– Да, я помню, так мы говорили. Я сам так говорил, пока не стал узким. Тут все дело в том, честно ли ты исповедовал эти взгляды.
– Я? Не то, что честно – смело! Я не боялся ничего. Когда разум, данный мне Богом, не мог больше соглашаться с доктриной Воскресения, я открыто от нее отрекся. Я сказал мою прославленную проповедь. Я рисковал всем.
– Чем ты рисковал? Что из этого могло выйти, кроме того, что вышло? Ты прославился, книги твои раскупили, тебя приглашали повсюду, ты стал епископом…
– Дик, ты ли это! На что ты намекаешь?
– Я не намекаю. Понимаешь, я знаю. Давай говорить прямо. Мы не дошли честно до наших взглядов. Мы просто унюхали определенный тип идей и схватились за него, потому что он был в моде. Помнишь, еще в колледже мы писали сочинения на верную пятерку? Так и потом. Мы не хотели встать лицом к лицу с единственно важным вопросом: а может, чудеса все-таки есть? Мы не хотели рисковать, боялись недолгой борьбы и теряли веру.
– Если ты имеешь в виду свободные богословские взгляды, я решительно протестую! Неужели ты хочешь сказать, что такие люди, как…
– Я ничего ни о ком не хочу сказать. Я говорю о нас, обо мне и о тебе. Ради Бога, вспомни все, как было! Ты ведь знаешь, что мы жульничали. Мы просто боялись, как бы другое учение не оказалось правдой. Мы боялись простой веры в спасение, боялись предать дух века, боялись насмешек, а больше всего мы боялись настоящих страхов и надежд.
– Конечно, люди молодые часто ошибаются, попадают под дурные влияния, подчиняются моде. Но при чем тут я? Я честно верил в то, что говорил, и честно говорил то, во что верил.
– Да, конечно. Мы разрешили себе плыть по течению, охотно принимали всякую полуосознанную подсказку наших желаний и, в конце концов, поверили, что не верим. Так завистник верит любой лжи о лучшем своем друге, пьяница верит, что еще одна рюмка ему не повредит. Они честно верят в том смысле, что именно это подсказывает им душа. Если ты имеешь в виду такую честность, и они честны, и мы. Но ошибки их не становятся от этого невинными.
– Ты сейчас оправдаешь инквизицию!
– Почему? Из того, что в средние века люди ошибались на один лад, не следует, что мы должны ошибаться на другой.
– Очень интересная точка зрения, – проговорил Призрачный епископ. – Я бы сказал, оригинальная. Однако…
– Спорить некогда, – перебил его Дух. – Все это позади. Мы больше не играем. Я говорил о нашем прошлом только для того, чтобы ты от него отказался. Начни с самого начала. Ты знаешь, это ведь правда – «паче снега убелю». Бог дал мне власть очистить тебя. Я долго шел, чтобы тебя увидеть. Ты был в аду; ты в преддверии рая. Неужели ты и теперь не покаешься?
– Я не уверен, что улавливаю твою мысль, – сказал Призрак.
– Какая тут мысль! – воскликнул Дух. – Я прошу тебя покаяться…
– Дорогой мой, я и так верю. Мы не во всем согласны, но ты ничего во мне не понял, если тебе кажется, что я не дорожу моей верой.
– Ладно, – сказал Дух. – Поверь в меня.
– В каком смысле?
– Пойди со мной. Поначалу будет больно. Истина причиняет боль всему, что призрачно. Но потом у тебя окрепнут ноги. Идем?
– Занятное предложение… Обдумаю, обдумаю… Конечно, без гарантий рискованно… Я бы хотел удостовериться, что там, у вас, я могу быть полезен… могу развернуть данные мне Богом дары… что там возможно свободное исследование, царит, я бы сказал, духовная жизнь…
– Нет, – сказал Дух, – ничего этого я тебе не обещаю. Ты не принесешь пользы, не развернешь дарований – ты получишь прощение. И свободное исследование там не нужно – я веду не в страну вопросов, а в страну ответов, и ты увидишь Бога.
