Текст книги "Галили"

Автор книги: Клайв Баркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 56 страниц)

Глава VI

В те дни, заново знакомясь с домом, я пару раз встречался с Мариеттой (Забрину я тоже мельком видел несколько раз, но она не выразила ни малейшего желания поговорить со мной и сразу поспешно удалялась прочь). Что касается Люмена, человека, который, по словам Цезарии, должен был просветить меня, то он ни разу не попался мне на глаза. Может, моя мачеха решила все-таки не допускать меня к своим секретам? А может, просто забыла сообщить Люмену, что ему предстоит стать моим проводником? Через пару дней я сам решил разыскать Люмена и рассказать ему, как мне не терпится приняться за работу, но что я не могу сделать этого, пока не узнаю тех историй, о которых мне говорила Цезария.

Как я уже упоминал, Люмен живет не в доме, хотя, бог свидетель, там достаточно пустых комнат, чтобы разместить несколько семейств. Он предпочитает сооружение, некогда служившее коптильней, и утверждает, что это скромное жилище больше ему по душе. До сей поры я не только ни разу не был у него дома, но даже не подходил ближе чем на пятьдесят ярдов – дело в том, что Люмен чрезвычайно ревниво защищал свое уединение.

Однако растущее раздражение придало мне храбрости. Я сказал Дуайту, чтобы он отвез меня к жилищу Люмена. И теперь он катил мое кресло к бывшей коптильне по тропе, когда-то ровной, но теперь густо заросшей травой. Пропитанный влагой воздух становился все гуще, местами москиты висели над тропой тучами. Я закурил сигару, чтобы отогнать их, хотя и не надеялся, что это поможет, но хорошая сигара всегда поднимает мне настроение, так что меня мало заботил тот факт, что я стал чьим-то обедом.

Когда мы подошли к дому, дверь была чуть приоткрыта, и внутри кто-то ходил. Люмен знал, что я здесь, а может, знал и то, с какой целью я пожаловал.

– Люмен? – подал я голос. – Это Мэддокс! Ты не возражаешь, если Дуайт внесет меня в дом? У меня к тебе небольшой разговор.

– Нам не о чем говорить, – последовало из темноты за дверью.

– Я считаю иначе.

В проеме появилось лицо Люмена. Вид у него был довольно потрепанный, словно он только что выбрался из передряги, и не одной. Его широкое смуглое лицо лоснилось от пота, зрачки глаз были сужены, а белки пожелтели. Бороду он, похоже, не стриг и даже не мыл вот уже несколько недель.

– Господи, – пробурчал он. – Неужели нельзя оставить человека в покое?

– Цезария не говорила с тобой? – не унимался я.

Он запустил руку в свою лохматую гриву и потянул за волосы так сильно, словно хотел причинить себе боль. Точки зрачков внезапно расширились до размера четвертака. Никогда прежде не видел, чтобы он выкидывал подобные фокусы. Я был так поражен, что едва удержался от крика, но сразу взял себя в руки. Нельзя было позволить ему думать, что он хозяин положения. Он здорово напоминал бешеную собаку. Стоило ему ощутить мой страх, и все бы пропало – в лучшем случае он просто прогнал бы меня прочь. А в худшем? Кто знает, что может взбрести в голову подобному созданию? Все что угодно.

– Да, – наконец изрек Люмен. – Она со мной говорила. Она хочет, чтобы ты кое-что увидел. Но я думаю, тебе не стоит этого видеть. Это не твое дело.

– Она считает – мое.

– Угу.

– Послушай, может, мы продолжим разговор без москитов?

– Тебе не нравится, когда, тебя кусают? – спросил он, мерзко ухмыльнувшись. – А я люблю иногда походить голым, чтобы они облепили меня. Помогает чувствовать себя живым.

Наверное, он думал, что это вызовет у меня отвращение и я уйду, но я не собирался так легко сдаваться. Я продолжал пристально смотреть на него.

– А еще сигара у тебя найдется? – осведомился он.

Собираясь сюда, я основательно подготовился. У меня были не только сигары, но и джин, а для более интеллектуальных наслаждений – небольшая брошюра из моей обширной библиотеки, повествующая о сумасшедших домах. Много лет назад Люмен провел несколько месяцев в Утике – одном из таких учреждений в северной части штата Нью-Йорк. И теперь, столетие спустя (об этом мне рассказала Мариетта), его по-прежнему волновала мысль о здоровых людях, которых превращают в душевнобольных, и о сумасшедших, которым доверяют посты в Конгрессе. Итак, он попросил сигару, и я достал ее.

– Вот, пожалуйста.

– Кубинская?

– Разумеется.

– Бросай.

– Ее может подать тебе Дуайт.

– Нет. Бросай.

Я осторожно кинул сигару, которая упала примерно в футе от порога. Люмен поднял ее, повертел между пальцами и понюхал.

– Хорошая, – с видом знатока заявил он. – Ты хранишь их в специальном ящичке?

– Да. В таком влажном климате, как у нас...

– Знаю, знаю. – Голос Люмена заметно потеплел. – Ну, хорошо, – сказал он. – Можешь затащить свою задницу в дом.

– Ничего, если Дуайт занесет меня?

– Ничего, если он сразу же уберется, – ответил Люмен. И добавил, повернувшись к Дуайту: – Без обид. Это касается только меня и моего сводного брата.

– Понятно, – сказал Дуайт, взял меня на руки и направился к двери, которую Люмен распахнул перед ним. Меня обдало волной зловонной духоты, как в свинарнике в разгаре лета.

– Люблю крепкие запахи, – снизошел до объяснений Люмен. – Так лучше. Напоминает о старой доброй деревне.

Я ничего не ответил, ибо меня – мне трудно подобрать подходящее слово – потрясло, даже ужаснуло внутреннее убранство жилища Люмена.

– Посади его сюда, на кровать, – распорядился Люмен, указывая на стоящее у камина странное сооружение, весьма напоминавшее гроб. Это ложе больше походило на орудие пытки, чем на место для отдыха, но хуже всего было, что в камине вовсю пылал огонь. Неудивительно, что с Люмена пот тек градом.

– Вы здесь не задохнетесь? – озабоченно спросил Дуайт.

– Не задохнусь, – заверил его я. – Разве что похудею немного.

– Да уж, тебе это не помешает, – хмыкнул Люмен. – Тебе надо следить за собой. Как и всем нам.

Он достал спички и с видом истинного ценителя стал медленно раскуривать сигару.

– Отличная штука, – сообщил он. – Я, братец, умею ценить хорошую взятку. Если человек знает, как, когда и кого нужно подмазать, это признак хорошего воспитания.

– Ну, раз так... – воспользовался я моментом. – Дуайт, принеси джин.

Дуайт поставил бутылку на стол, покрытый толстым слоем пыли; впрочем, в берлоге Люмена пыль лежала повсюду.

– Ты на редкость любезен, – сказал Люмен.

– И еще...

– Я смотрю, сегодня подарки просто сыплются на меня. – Я вручил ему книгу. – Ну а это что? – проворчал Люмен, но, взглянув на обложку, довольно улыбнулся. – Интересная вещица, братец. – Он торопливо пролистал брошюру, которая содержала множество иллюстраций. – Жаль, на картинках нет моей старой доброй кровати.

– Ты что, ее из лечебницы приволок? – поинтересовался я, оглядывая диковинное сооружение, на котором сидел.

– Именно. Не мог с ней расстаться. Я провел в ней связанным двести пятьдесят пять ночей. Ну, знаешь, и привык.

– Вот в этой штуке?

– Точно.

Он приблизился к предмету нашего разговора и вытащил из-под меня грязное одеяло, чтобы я мог лучше рассмотреть ужасающее ложе, которое представляло собой нечто вроде узкого ящика. Ремни по-прежнему были на месте.

– Зачем она тебе?

– Как напоминание, – ответил Люмен и первый раз за все время нашего разговора взглянул мне прямо в глаза. – Я не могу себе позволить забыть все, что пережил. Забыв, я прощу их за то, что они со мной сделали. А прощать я не собираюсь.

– Но...

– Знаю, знаю, что ты хочешь сказать – они все уже мертвы. Это верно. Но я смогу разобраться с ними, когда Господь призовет нас всех на последний суд. Наброшусь на них, словно бешеный пес. Не зря же они называли меня бешеным псом. Наброшусь и заберу их души, и ни один святой, что живет на Небесах, не остановит меня.

С каждым словом Люмен распалялся все сильнее и сильнее. Когда же он смолк, я несколько секунд помолчал, чтобы он успокоился, и сказал:

– У тебя и правда есть веские причины хранить эту штуку.

В ответ он промычал что-то невразумительное, потом подошел к столу и уселся на один из стульев.

– Тебе никогда не казалось странным?.. – начал он.

– Что?

– Почему одному из нас суждено было попасть в психушку, другому – стать калекой, а третьему – шататься по миру и трахать всех красивых баб, какие только попадутся ему на глаза.

Говоря о третьем, он, разумеется, имел в виду Галили, по крайней мере именно таким Галили представлялся всем членам семьи – странником, который бродит между двумя океанами в поисках своей недосягаемой мечты.

– Тебе это не казалось странным? – снова спросил Люмен.

– Всегда.

– Мир несправедлив. Поэтому люди и сходят с ума. Поэтому они хватают пистолеты и убивают собственных детей. Или кончают свои дни в психушке, связанные по рукам и ногам. Мир несправедлив! – Его голос снова сорвался на крик.

– Если позволишь...

– Ты можешь нести любую хрень, что взбредет тебе в голову, – ответил Люмен. – Слушаю тебя, братец.

– ...по-моему, нам повезло больше, чем всем прочим.

– Это еще почему?

– Мы особая семья. И мы... вы обладаете способностями, за которые другие люди готовы убить кого угодно.

– Конечно, я могу оттрахать любую бабу, а потом заставить ее забыть о том, что я к ней даже прикасался. Могу разобрать, о чем говорят змеи. И пусть моя мамаша некогда была величайшей леди, а папаша знал самого Иисуса. Ну и какой мне от этого прок? Меня все равно заперли в дурдоме. И я по-прежнему думаю, что заслужил это. Потому что в глубине души знаю: я – самый бесполезный сукин сын, из всех что жили на этом свете. – Голос его перешел в шепот. – И ничего с этим не поделаешь.

Слова Люмена лишили меня дара речи. И виной тому были не невероятные картины, вспыхнувшие в моем воображении (Люмен, слушающий разговоры змей, отец, дружески беседующий с Христом), а неподдельное отчаяние, звучавшее в голосе моего сводного брата.

– Никто из нас не стал тем, кем ему следовало быть, – сказал Люмен. – Никто из нас не совершил ничего стоящего. А теперь все кончено, больше шансов у нас не будет.

– Вот я и хочу написать о том, почему это случилось.

– О... Я знал, рано или поздно ты об этом заговоришь, – ответил Люмен. – По-моему, в писанине мало проку, братец. К тому же в этой книге мы будем выглядеть неудачниками. Кроме Галили, конечно. Он-то будет героем, а я – подонком.

– Я пришел сюда не для того, чтобы тебя упрашивать, – перебил я. – Если ты не хочешь мне помочь, я так и скажу маме...

– Если сможешь ее найти.

– Смогу. И, думаю, она попросит Мариетту помочь мне. Показать мне все, что надо.

– Мариетте она не доверяет, – заявил Люмен, поднялся, подошел к камину и опустился на пол у огня. – А мне доверяет. Потому что я остался здесь. Доказал свою верность. – Он пренебрежительно выгнул губы. – Я верный, как собака. Сижу в своей конуре и охраняю ее маленькую империю.

– А почему ты не живешь в доме? Там уйма свободных комнат.

– Я ненавижу этот дом. Слишком там все цивилизованно. Вздохнуть нельзя свободно.

– Ты поэтому не хочешь помочь мне? Не хочешь заходить в дом?

– Ох, достал ты меня, – вздохнул он, судя по всему, примирившись с предстоящим испытанием. – Ладно, будь по-твоему. Если ты так этого жаждешь, я отведу тебя туда.

– Куда?

– Под купол, куда же еще. Но дальше, парень, действуй сам. Я с тобой там не останусь. Ни за какие коврижки.

Глава VII

Я пришел к выводу, что одним из проклятий, тяготеющим над семейством Барбароссов, была жалость к себе. Именно она заставила Люмена запереться в коптильне и строить планы мести людям, давно оставившим этот мир, меня превратила в затворника, уверенного в том, что жизнь обошлась с ним слишком жестоко, Забрину обрекла на одиночество, которое скрашивают лишь сласти, столь губительные для ее талии. Даже Галили – которому удалось вырваться отсюда под безбрежные небеса – изредка посылает мне письма, полные меланхолических сетований на бесцельность собственного существования. И это мы – благословенные плоды необычайного дерева. Как получилось, что мы проводим свои дни, пеняя на судьбу, вместо того чтобы воспользоваться ее дарами? Мы не заслужили того, что было дано нам от рождения, – наши способности пропали втуне. Мы растратили их по мелочам и теперь оплакиваем свой удел.

«Неужто уже ничего нельзя исправить?» – спрашивал я себя. Может, четверо неблагодарных детей еще не упустили возможности обрести свое предназначение?

Мне казалось, что лишь Мариетта сумела избежать общей участи, выдумав себя заново. Я часто видел, как она возвращается после визитов в большой мир, иногда в драных джинсах и грязной рубашке она напоминала водителя грузовика, иногда в изящном платье – ресторанную певичку, а порой она бежала через луг почти без одежды, и в лучах восходящего солнца ее кожа блестела, покрытая росой.

Боже, о чем я говорю! Ну, ладно, что сказано, то сказано. К списку моих грехов (который, увы, далеко не так длинен, как мне хотелось бы) теперь придется добавить еще один – кровосмесительные желания.

Люмен сказал, что зайдет за мной в десять. Разумеется, он опоздал. Наконец он появился, с дюймовым окурком гаванской сигары в зубах и с бутылкой, на дне которой оставалось на дюйм джина. Полагаю, он не привык к крепким напиткам, ибо в подпитии был еще более невыносим, чем обычно.

– Готов? – процедил он.

– Более чем.

– Захватил с собой что-нибудь пожрать да выпить?

– А зачем мне там еда?

– Затем. Тебе придется пробыть там долго.

– Я что, буду заперт?

Люмен злобно взглянул на меня, словно решая, стоит ли быть со мной жестоким.

– Не напусти в штаны от страха, – наконец буркнул он. – Дверь все время будет открыта. Ты сам не сможешь уйти. Это место завораживает.

И, повернувшись, он зашагал по коридору, оставив меня поспевать за ним на своей колымаге.

– Не спеши так, – взмолился я.

– Боишься заблудиться в темноте? – спросил он. – Ну и нервный же ты сукин сын, братец.

Темноты я не боялся, однако заблудиться мне и впрямь не хотелось. Мы несколько раз повернули и оказались в коридоре, в котором – и это абсолютно точно – я никогда раньше не бывал. А я-то думал, что побывал в доме везде, за исключением, разумеется, комнат Цезарии. Еще один поворот и еще один новый коридор – мы миновали пустую комнату, потом другую, третью, и я понял, что совсем не знаю, где мы находимся. Если Люмен решит сыграть со мной злую шутку и бросить меня здесь, сам я вряд ли сумею отсюда выбраться.

– Чувствуешь, какой здесь воздух?

– Спертый.

– Мертвый. Сюда никто никогда не приходит. Даже она.

– Но почему?

– Потому что здесь может крыша поехать, – сказал Люмен, обернувшись ко мне на мгновение. В полумраке было трудно различить выражение его лица, но я уверен, что заметил, как блеснули его желтые зубы в злобной усмешке. – Ты, конечно, человек вполне нормальный, не то что я, умеешь держать себя в руках. Может, для тебя все это сущая ерунда. Хотя как знать... вдруг ты свихнешься и мне придется прикрутить тебя к своей старой доброй койке.

Я остановился.

– Знаешь, я передумал.

– Поздно, – отрезал Люмен.

– Говорю тебе, я не хочу туда идти.

– Слушай, что за игры? Я же не хотел тебя вести, теперь, когда я согласился, ты уперся, точно баран. Разберись наконец со своими долбаными желаниями.

– Я не хочу рисковать, своим рассудком, – заявил я.

Люмен одним глотком допил джин.

– Понимаю, – кивнул он. – У человека в твоем положении нет ничего дороже собственного рассудка. Потеряешь рассудок, и от тебя вообще ничего не останется. – Он приблизился ко мне на пару шагов. – С другой стороны, если ты сейчас повернешь назад, плакала твоя книга. Грош ей будет цена. Так что выбирай. – И он принялся перебрасывать бутылку из правой руки в левую, приговаривая: – Разум. Книга. Разум. Книга. Тебе решать.

В ту минуту я ненавидел его главным образом потому, что он был совершенно прав. Если он оставит меня под куполом и я лишусь рассудка, я не смогу написать ни одной строчки. Но если я откажусь подвергать себя риску и напишу только то, что мне известно, не стану ли я впоследствии горько сожалеть о том, насколько более полной, более правдивой могла бы быть моя книга, если бы у меня хватило смелости увидеть то, что скрывает эта комната?

– Выбирай, – повторил Люмен.

– А как бы ты поступил?

– Ты меня спрашиваешь? – Люмен был искренне удивлен, что меня интересует его мнение. – Я тебе так скажу. Свихнуться – это не слишком приятно. Даже совсем не приятно. Но, насколько я понимаю, времени у нас почти не осталось. Этот дом не будет стоять вечно. А если все летит к чертям, значит, то, что ты увидишь там, – и он поднял руку, указывая на коридор передо мной, который заканчивался уходящей вверх лестницей, – скоро исчезнет тоже. Когда этот дом рухнет, ты не сможешь уже ничего увидеть. И никто из нас не сможет.

Я уставился в глубь коридора.

– Что ж, тогда я сделал свой выбор.

– Я так понимаю, ты решил войти.

– Да, я решил войти.

Люмен улыбнулся.

– Ну держись, – сказал он, наклонился и поднял меня вместе с креслом. Он стал подниматься по лестнице, а я затаил дыхание, с ужасом ожидая, что он или уронит меня, или оступится и рухнет в пролет. Однако все обошлось, и мы добрались до узкой площадки, на которой была всего одна дверь.

– Здесь я тебя оставлю, – сказал Люмен.

– Ты больше не станешь мне помогать?

– Ты же умеешь сам открывать двери?

– А что будет, когда я зайду внутрь?

– Там и узнаешь. – Люмен опустил руку мне на плечо. – В случае чего позови.

– Ты будешь тут?

– Зависит от моего настроения, – сказал он и двинулся вниз по лестнице. Мне мучительно хотелось его окликнуть, но я понимал, что минутная отсрочка ничего не изменит. Если я принял решение, надо приступать к делу не откладывая.

И я покатился к двери, лишь раз обернувшись, чтобы взглянуть на Люмена. Но он уже скрылся из виду. Я остался в полном одиночестве. Глубоко вздохнув, я взялся за ручку двери. В глубине души я еще надеялся, что дверь окажется запертой и я не смогу войти. Надежда оказалась тщетной – ручка повернулась и дверь распахнулась, причем слишком легко, как будто некий радушный хозяин поджидал меня, дабы проводить в свои владения.

Я примерно представлял, что находится за дверью, по крайней мере, планировку помещения. По словам Мариетты (однажды она забралась сюда, чтобы развлечься со своей очередной подружкой), комната под куполом – или «небесная комната», как в Монтичелло назвал Джефферсон ее двойника, – отличалась некоторыми странностями, но при этом была довольно красивой. В Монтичелло эту комнату дети облюбовали для своих игр, потому что попасть в нее было довольно трудно (вследствие изъяна в проекте, который повторился и в «L'Enfant»), но в «L'Enfant», если верить Мариетте, в этой комнате в воздухе висело нечто тревожное, и ни один ребенок не смог бы беззаботно резвиться здесь. Хотя в комнате были восемь окон (как и в Монтичелло) и стеклянный люк в потолке, по утверждению Мариетты, это место заставило ее «поволноваться», впрочем, я не совсем понял, что именно она имела в виду.

Теперь мне предстояло это выяснить. Открывая дверь ногой, я опасался, что в лицо мне кинутся испуганные птицы или летучие мыши. Но комната была пуста. Ни малейшего намека на мебель, лишь девять застекленных отверстий, сквозь которые проникал лунный свет.

– Ох, Люмен, сукин ты сын, – пробормотал я.

Он нагнал на меня страху, и я был готов к чему-то страшному, к безумному бреду, который охватит меня под натиском видений, к тому, что, возможно, навсегда утрачу ясность ума. Но передо мной была лишь пустая темная комната, несколько мрачноватая, и не более того.

Я проехал пару ярдов, озираясь по сторонам в поисках чего-либо пугающего. Но там было пусто. Охваченный смешанным чувством разочарования и облегчения, я откинулся на спинку кресла. Все опасения оказались напрасными. Моему рассудку ничего не угрожало.

Если, конечно, ощущение безопасности не было уловкой. Я оглянулся на дверь. Она по-прежнему оставалась открытой. За ней виднелась площадка, на которой мы с Люменом обсуждали, имеет ли смысл мой визит сюда. Похоже, я с легкостью дал себя одурачить, как он, должно быть, потешается, наблюдая за мной. Отпустив в адрес Люмена несколько нелестных эпитетов, я отвел взгляд от двери и снова вгляделся в полумрак.

На этот раз, к своему немалому удивлению, я обнаружил, что «небесная комната» вовсе не так пуста, как мне показалось вначале. В нескольких ярдах от меня, там, где пересекались лучи света из девяти окон, в воздухе возник неясный силуэт. Я неотрывно смотрел на него, боясь моргнуть, мне казалось, что он исчезнет. Прошло несколько мгновений, но силуэт не исчезал, напротив, стал несколько отчетливее. Тогда я двинулся к нему, медленно, осторожно, словно охотник, боящийся вспугнуть добычу. Видение не исчезало, однако природа его оставалась загадочной. Движения мои стали более решительными, и вскоре я оказался в самом центре комнаты, как раз под окном в потолке. Силуэт колебался в воздухе рядом со мной, он по-прежнему был едва различим, и я не был уверен, что действительно вижу его. Подняв голову к застекленному отверстию, я увидел лишь усыпанное звездами ночное небо, наверху не было ничего, что могло бы отбрасывать причудливые подвижные тени. В поисках объяснения я принялся изучать окна одно за другим. Но безрезультатно. Из каждого окна лился тусклый свет, но ни за одним не было ни малейшего движения – ни ветки, качающейся на ветру, ни птицы на подоконнике. Источник этой таинственной тени находился здесь, в комнате. В полном недоумении я отвел взгляд от последнего окна, и тут меня охватило ощущение, что за мной наблюдают. Я резко повернулся к дверям, решив, что это Люмен решил украдкой полюбоваться моей растерянностью. Но я ошибся, лестничная площадка была пуста.

Как бы то ни было, подумал я, вряд ли имеет смысл сидеть здесь и сходить с ума. Возможно, мне стоит во всеуслышанье заявить о причинах, подвигнувших меня на этот визит, и посмотреть, не последует ли за этим ответ.

Нервно вздохнув, я заговорил.

– Я пришел сюда... Пришел, чтобы увидеть прошлое, – сообщил я, с удивлением прислушиваясь к своему голосу – неожиданно тонкому, дрожащему, почти детскому. – Меня послала Цезария, – счел я нужным добавить, решив сообщить обитателям комнаты, что осмелился на столь дерзкое вторжение отнюдь не самовольно. Если у них есть, что показать мне, то, черт возьми, пора приступать.

Какая-то моя реплика – не знаю, о прошлом или о Цезарии – действительно возымела действие. Теперь меня окружало множество силуэтов, они потемнели, и движения их стали более сложными и резкими. Некоторые из них стали двигаться, словно живые, а потом подниматься – выше, выше, почти до самого окна в потолке. Другие, отделившись от остальных, устремились к стене, рассекая полумрак, который струился вслед за ними, словно хвост за воздушным змеем. Были среди теней и такие, кто предпочел лениво растянуться на полу.

Кажется, с моих губ против воли сорвались какие-то изумленные восклицания. «Господи Боже» или что-то в этом роде. И на то были причины. Зрелище с каждой секундой становилось все более захватывающим, движения теней все убыстрялись, и количество их росло в геометрической прогрессии. Движение порождало движение, и тени порождали новые тени. Не прошло и минуты, как стены комнаты сплошь покрылись туманными абстракциями, сами серые, они отчетливо выделялись на серой поверхности, предвестники грядущих видений. Я озирался по сторонам, пораженный происходящим, переводя взгляд от одного размытого контура к другому, я ощущал, что сейчас передо мной предстанет нечто видимое. Мне казалось, я вот-вот пойму, что порождает эти абстракции.

И даже сейчас эти туманные, еще не принявшие четких форм силуэты завораживали меня. Любуясь их кружащей извивающейся пляской, я начал понимать, почему Люмен наотрез отказался входить в эту комнату. Несмотря на свои грубые манеры, он был очень ранимым, а здесь было слишком много чувств для нежной души. Наблюдая за игрой теней, мне казалось, что я слышу мелодию, а может быть, несколько мелодий сразу.

В огромных, двигающихся в воздухе тенях, напоминающих столбы дыма в солнечном свете, присутствовала торжественность реквиема. Другие тени, поменьше, бесновались недалеко от меня в разудалой польке. А вокруг меня поднимался серпантин эфира, который выше превращался в кольца, окружающие меня, и звучал приятной одухотворенной мелодией рапсодии.

Словом «зачарован» нельзя описать, насколько я был захвачен происходящим. Вокруг творилось волшебство, мои глаза и сердце переполнились впечатлениями, и я готов был разрыдаться. И в то же время я не переставал думать о силах, породивших эту магическую игру. Своей готовностью принять это видение я сам попросил его открыться передо мной. Теперь настало время распахнуть свое сознание еще шире и увидеть, что же покажут мне тени.

– Я готов, – еле слышно произнес я. – Когда вы...

Тени продолжали свой танец, но никак не отреагировали на мои слова. Они по-прежнему изменяли свои очертания, однако я заметил, что движения их замедляются. Умопомрачительная пляска, за которой я наблюдал всего минуту назад, несомненно, приближалась к финалу.

Я вновь подал голос:

– Я не боюсь.

Никогда я не произносил подобной глупости. Хвалиться бесстрашием в подобном месте было, по крайней мере, опрометчиво.

И не успели эти слова сорваться с моих уст, как тени конвульсивно дернулись, словно купол сотряс сейсмический толчок. Несколько мгновений спустя, словно раскат грома, следующий через некоторое время после вспышки молнии, ударная волна поразила единственный материальный объект, находившийся в комнате, – меня. Мое кресло покатилось так быстро, что спинка отклонилась назад, я попытался вернуть ему равновесие, но тщетно, колеса скрипнули, и я врезался в стену около двери с такой силой, что вылетел из своего передвижного средства.

Упав лицом вниз, я почувствовал, что в теле моем что-то хрустнуло, и у меня перехватило дыхание. Если бы не это, я мог бы взмолиться о милосердии, мог бы попросить прощения за свое излишне самонадеянное заявление. Впрочем, не думаю, что это смягчило бы мою участь.

Хватая воздух ртом, я с трудом приподнялся и огляделся в поисках кресла. Меня пронзила резкая боль. Скорее всего, я сломал ребро. Опасаясь причинить себе еще больший вред, я решил не двигаться.

Мне оставалось лишь лежать на полу, куда меня столь бесцеремонно швырнули, и ожидать от комнаты дальнейших сюрпризов. Я сам попросил обитающие здесь силы показаться мне во всем своем великолепии, и теперь не приходилось рассчитывать, что они откажут себе в удовольствии немного позабавиться.