Текст книги "Книга демона, или Исчезновение мистера Б."

Автор книги: Клайв Баркер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Я посмотрел на него и понял, что он уставился на узкую полоску небес между карнизами крыш по обеим сторонам улицы. Я проследил за его взглядом и увидел, что там двигались какие-то фигуры, сияющие даже на фоне яркой голубизны летнего неба. Это были не облака, хотя по чистоте и непредсказуемости они не уступали облакам и стайкой бесформенных очертаний плыли в одном направлении с нами.

– Ангелы, – сказал пирожник.

Я был искренне изумлен тем, что он знает о таких вещах.

– Ты уверен?

– Конечно уверен, – ответил он, и в его голосе послышалось легкое раздражение. – Гляди. Сейчас они проделают то, что всегда делают.

Я поглядел. И увидел, к своему изумлению, что все бесформенные массы сошлись в одну точку, превратились в единую сияющую фигуру и стали вращаться против часовой стрелки по спирали. Центр фигуры разгорался все ярче, а потом взорвался, выплевывая пятна света, как лопнувший стручок. Горошины опустились, вращаясь, вниз на крыши домов и растаяли без следа, как снег ранней весной.

– Должно быть, происходит что-то очень важное, – сказал я себе. – Квитун был прав.

– Уже недалеко, – сообщил пирожник. – Можно, я отсюда покажу вам, куда идти?

– Нет. Доведи меня до самой двери.

Без лишних слов мы двинулись дальше. Вокруг было много народу, но я больше не добавлял к своему обычному облику гротескные штрихи, такие как вывалившийся язык и сопли, бегущие из ноздрей. Не было нужды. Передо мной шел измазанный навозом пирожник, и мы вместе представляли собой достаточно отвратительную пару, чтобы горожане держались от нас подальше и отводили взгляд, когда проходили мимо.

Люди чувствовали смутное беспокойство, и вовсе не из-за нашего вида. Даже те, кто еще не заметил нас, опускали глаза и смотрели себе под ноги. Казалось, все знали, что ангелы и демоны посетили здешние улицы, и спешили по делам, не желая замечать солдат этих двух армий.

Мы свернули за угол, потом еще раз, и после каждого поворота прохожих становилось все меньше. Наконец мы вышли на улицу, где было полно мелких лавок и мастерских: заведение сапожника, лавка мясника, торговля мануфактурой. Все было закрыто, кроме лавки мясника, что оказалось кстати, потому что мой желудок требовал съестного. Пирожник пошел со мной, но вряд ли его интересовал ассортимент лавки мясника. Он как будто боялся остаться в одиночестве на этой зловеще пустынной улице.

В лавке было не убрано, опилки на полу впитывали кровь, а в воздухе роились мухи.

И тут из-за прилавка послышался сдавленный от боли голос.

– Берите что угодно… – хрипло сказал этот голос – Мне все это… уже… не нужно.

Мы с пирожником заглянули за прилавок. Мясник лежал на опилках по другую сторону прилавка, все его тело было сплошь исколото и изрезано. Вокруг него разлилась широкая лужа крови. Смерть смотрела на нас из его маленьких голубых глазок.

– Кто это сделал? – спросил я.

– Один из ваших, – ответил пирожник. – Видишь, как его мучили.

– Не стоит судить скоропалительно, – парировал я. – У ангелов прескверный характер. Особенно в приступе праведности.

– Оба… ошибаетесь… – выговорил умирающий.

Пирожник обошел прилавок и подобрал два ножа, валявшиеся возле тела мясника.

– От них, нету толка, – сказал мясник. – Я думал, одного хорошего удара в сердце хватит. Но нет. Я истекал кровью, но не умирал, поэтому исколол себя всего. С женой, надо сказать, было проще. Пырнул хорошенько…

– Вы убили вашу жену? – спросил я.

– Она вон там – Пирожник кивнул на дверь, ведущую в глубь помещения. Он подошел туда и, застыв на пороге, присмотрелся. – Он вырезал ей сердце.

– Я не хотел, – сказал мясник. – Я хотел, чтобы она умерла и ее охраняли ангелы. Но я не хотел рубить ее на куски, как свиную тушу.

– Почему же вы это сделали? – спросил его пирожник.

– Так захотел демон. У меня не было выбора.

– Здесь был демон? – сказал я. – Как его звали?

– Ее звали Мариаморта. Она приходила сюда, потому что настал конец света.

– Сегодня?

– Да. Сегодня.

– Ты не сказал об этом, – обратился ко мне пирожник. – Если бы я знал, я бы пошел к своей семье.

– Если самоубийца-мясник утверждает, что наступил конец света это не означает, что мы должны ему верить.

– Но мы верим, поскольку это правда, – произнес кто-то у двери.

Это был Квитун. Какой-то знатный человек лежал сейчас где-то мертвый и раздетый, потому что Квитун нарядился в богатый костюм алого, золотого и черного цвета, явно с чужого плеча. Его облик стал еще более впечатляющим оттого, что длинные черные волосы были уложены в тугие блестящие локоны, а усы и бородка подстрижены.

Его новый облик выбил меня из колеи. Он снился мне несколько ночей назад как раз таким, до последней черточки, до мельчайшего камушка на ножнах кинжала. Во сне у него была причина так разодеться, но сейчас мне отвратительно говорить об этом. Мне стыдно. Но почему бы нет? Мы зашли так далеко, вы и я, и я скажу правду. Он так разоделся в моем сне, потому что мы собирались пожениться. Какие лакомые сны создает наш разум! Это бессмысленный вздор, конечно. Но он волновал меня, даже когда я проснулся.

Теперь я обнаружил, что сон был вещим. Квитун из плоти и крови стоял в дверях, одетый точь-в-точь как тогда, перед заключением нашего союза. Было лишь одно отличие – он совершенно не интересовался женитьбой. У него были апокалипсические замыслы.

– Разве я не говорил тебе, мистер Б.? – злорадно спросил он. – Разве я не говорил тебе, что в Майнце происходят события, приближающие конец света?

– Видите? – простонал мясник у моих ног.

– Стихни, – приказал я ему.

Он поймал меня на слове и умер. Я был рад. Мне не нравилось, когда рядом со мной кто-то страдал от боли, а теперь все кончилось. Больше не нужно о нем думать.

– Кто твой новый друг? – лениво спросил Квитун.

– Он просто продавал пироги. Не надо его обижать.

– Нынче конец света, каким мы его знаем, мистер Б. Разве имеет значение, умрет пирожник или нет?

– Нет. Тем более если он останется жить.

Квитун улыбнулся своей свирепой сияющей улыбкой и пожал плечами.

– Ты прав. Не имеет значения.

Он отвел злобный взгляд от пирожника и обратил его на меня.

– Что заставило тебя пойти за мной? – поинтересовался он. – Я думал, мы расстались на дороге и все между нами кончено.

– И я так думал.

– Что же произошло?

– Я ошибся.

– Когда?

– Когда решил идти дальше без тебя. В этом… нет… никакого смысла.

– Я тронут.

– А по твоему тону не скажешь.

– Я разочаровал тебя. Бедный Джакабок. Ты уповал на великий миг воссоединения? Может, ты надеялся, что мы бросимся, рыдая, в объятия друг друга? И я скажу тебе все нежные слова, которые говорю тебе во сне?

– Что ты знаешь про мои сны?

– О, гораздо больше, чем ты предполагаешь.

«Он был в моих снах, – подумал я. – Он прочел книгу моих ночных дум».

Он даже вписывал туда себя, если это его забавляло. Может быть, это подстроил он сам – нашу странную свадьбу во сне. Может быть, это не мое противоестественное желание, а его.

В этой догадке заключалось странное успокоение. Если наша идиллическая свадьба придумана Квитуном, то я, возможно, надежнее защищен от его гнева, чем мне представлялось. Только влюбленный может вместить в себя ту радость, которая мне приснилась: деревья, окаймлявшие аллею к алтарю, пышно цвели, ветер колыхал благоухающие ветви, и в воздухе, подобно однокрылым бабочкам, кружился вихрь осыпающихся лепестков.

Надо напомнить Квитуну об этом видении, когда мы останемся вдвоем. Как бы он ни сопротивлялся, я вытащу его из убежища, где он маскируется и прячется; из того места, где он старался обрести власть надо мною.

Но пока у меня имелось другое неотложное дело: отвлечь моего недавнего приятеля от намерения испепелить меня прямо здесь и сейчас. Я не мог забыть, как он глядел на меня, лежавшего в грязной канаве. На его губах не было и тени улыбки, только четыре холодных слова.

– Червь, – сказал он, – приготовься к сожжению.

Не об этом ли он сейчас думал? Не разгоралось ли в его внутренней топке убийственное пламя, готовое извергнуться, как только Квитун решит, что время пришло?

– Ты, кажется, нервничаешь, мистер Б.

– Не нервничаю, просто удивлен.

– Что тебя удивляет?

– Ты. Здесь. Я не ожидал увидеть тебя так скоро.

– Тогда я опять спрошу тебя, зачем ты пошел за мной?

– Я не шел.

– Ты лжец. Закоренелый лжец. Ужасный лжец – Квитун покачал головой. – Похоже, ты безнадежен. Ничему не научился за годы?' Если не можешь нормально соврать, говори правду. – Он кивнул на пирожника – Или ты пытаешься сохранить достоинство ради этого недоумка?

– Он не недоумок. Он печет пироги.

– Ах да – Квитун засмеялся, искренне развеселившись. – Если он печет пироги, тебе точно не стоит раскрывать ему свои секреты.

– У него вкусные пироги, – сказал я.

– Наверное, раз он все распродал. Пора напечь новых.

В этот момент пирожник заговорил и, на беду, привлек к себе взгляд Квитуна.

– Я испеку пирогов для вас, – сказал он. – Я могу напечь пирогов с мясом, но все любят мои сладкие пироги. Особенно тот, что с медом и абрикосами.

– Но как же ты их печешь? – спросил Квитун.

Я знал этот певучий насмешливо-восхищенный тон, он был дурным признаком.

– Оставь его в покое, – попросил я Квитуна.

– Нет, – возразил он, не отводя глаз от человека. – Вряд ли я оставлю его в покое. Даже точно не оставлю. Ты говорил, – обратился он к пирожнику, – про свои пироги.

– Про сладкие пироги, они мне больше удаются.

– А прямо здесь ты их испечь не можешь?

Пирожник растерялся – ответ на вопрос казался очевидным. Я молча желал, чтобы оторопь сковала ему язык и смертельная игра, затеянная Квитуном, закончилась бескровно.

Но нет. Квитун начал игру и не успокоится, пока сам не захочет ее прекратить.

– Я имею в виду, можно ли печь холодные пироги?

– Боже правый, нет! – засмеялся пирожник. – Мне понадобится печка.

Если бы он на этом остановился, худшего можно было бы избежать. Но он еще не закончил. Ему понадобится печка и…

– И жаркий огонь, – добавил он.

– Огонь, говоришь?

– Квитун, прошу тебя! – взмолился я. – Пусть живет.

– Но ты слышал, чего он хочет, – ответил Квитун. – Из его собственных уст.

Я оставил уговоры. Они были бесцельны, я знал. Странная волна, похожая на легкую дрожь, уже прошла по телу Квитуна.

– Он хотел огня, – сказал он мне. – Да будет огонь.

В тот момент, когда пламя вырвалось из его рта, я вдруг сделал нечто нелепое. Я бросился между пламенем и его жертвой.

Мне уже случалось гореть. Я знал, что даже в такой день, как сегодня, когда вокруг происходит много маленьких апокалипсисов, огонь не причинит мне особого вреда. Но пламя Квитуна обладало собственным разумом, и оно сразу устремилось туда, где могло причинить мне наибольший ущерб, – к тем участкам моего тела, которые не тронул первый костер. Я повернулся спиной, крикнул пирожнику, чтобы он бежал, бежал отсюда, и бросился за прилавок, где лужа крови вокруг мясника увеличилась в три раза Я кинулся в эту лужу, как в родник чистой воды, и стал в ней кататься. Вонь стояла ужасная, но мне было все равно. Я услышал удовлетворенное шипение собственной обгорелой плоти, затушенной даром доброго мясника, и через несколько секунд поднялся, дымящийся и окровавленный, из-за прилавка.

Я не успел вступиться за пирожника – Квитун настиг его в дверях. Пирожника охватило пламя, голова его запрокинулась назад, рот широко раскрылся, но голос был задушен на корню, потому что он вдохнул пламя. Квитун невозмутимо расхаживал вокруг горящего человека, выхватывая самые ярые языки пламени, позволял им поплясать на ладони, а потом тушил в кулаке. Пока он так развлекался, пирожник пылал, и Квитун задавал ему вопросы, суля в качестве награды за ответ (один кивок – да, два – нет) скорое окончание мучений. Сначала он захотел знать, подгорали ли когда-нибудь у пирожника пироги.

Один кивок.

– Дочерна сгорели?

Еще кивок.

– Но они не мучились. Уверен, именно на это ты надеялся, как добрый христианин.

Снова утвердительный кивок, хотя пламя быстро пожирало способность пирожника управлять собой.

– Но ты и ошибался, – продолжал Квитун. – Все на свете страдает. Все в мире. Так что будь счастлив на этом костре, пирожник, ибо…

Квитун умолк, на его лице отразилось недоумение. Он склонил голову, как будто прислушивался к чему-то сквозь треск огня. Но даже если он уловил не всю мысль, а только общий смысл, он был потрясен.

– Проклятье! – прорычал он, небрежно оттолкнул пылающего человека и пошел к двери.

Но когда он добрался до порога, дверь озарилась ослепительным светом, ярче солнца. Я видел, как Квитун отступил, а потом прикрыл голову руками, как будто защищался от града камней, и выбежал на улицу.

Я не мог пойти за ним. Было слишком поздно. Ангелы входили в эту убогую маленькую лавку, и все мысли о Квитуне вылетели у меня из головы. Небесные духи были со мной не телесно и говорили не такими словами, которые можно записать.

Они двигались, словно поле бессчетных цветов, где каждый цветок освещали огни тысячи свечей. Их голоса многократно отражались в воздухе, когда они призвали к себе душу пирожника. Я увидела, как тот поднялся, стряхнул черные останки своего тела – его душа хранила облик младенца, мальчика, юноши и мужчины, которыми он был, всех разом – и пошел к ним, светлым и любящим.

Стоит ли говорить, что я не мог пойти с ними? Я был экскрементом там, где вращались лучезарные, и среди них пирожник. Его сияющая душа сразу узнала тот танец смерти, в который он призван. Он был не единственным человеческим существом среди них. Те, кого жена пирожника Марта называла небесными существами, собрали и других, в том числе двух прежних жертв Квитуна, которых я видел в пламени на улице, и мясника с супругой. Они плясали повсюду вокруг меня, равнодушные к законам материального мира, поднимались ввысь сквозь потолок, устремлялись вниз, как ликующие птицы, грациозно проплывали внизу, где в грязи разлагались тела мертвецов.

Даже теперь, по прошествии столетий, я вспоминаю их блаженный свет, их танец, их песню без слов – этот свет, этот танец и эта песнь каким-то утонченным способом неразрывно связаны друг с другом, – и мой желудок корчится от боли, я едва сдерживаю позывы рвоты. В вибрирующем воздухе разливалось горькое красноречие, а в ангельском свете смешались нежность и ярость. Как хирурги с лучами вместо скальпелей, они прорезали дверку из плоти и костей в середине моей груди, чтобы духи проникли внутрь и изучили напластования грехов, накопившихся во мне. Я не был готов к этому тщательному изучению и к приговору по его результатам. Я хотел уйти оттуда – и отовсюду, где они могли бы найти меня. Возможно, я хотел умереть, потому что понял, узнав их голоса и свет, что в мире для меня больше нет безопасного места, только в объятиях забвения.

А потом они сделали нечто худшее, чем просто прикоснулись ко мне своей сущностью. Они удалились и оставили меня одного. Это было самое ужасное. Нет тьмы мрачнее, чем дневной свет, в котором они бросили меня, и нет звука более убийственного для души, чем тишина после их исчезновения.

Я ощутил гнев. Господи! Такого гнева я не чувствовал никогда, да и ни один демон, клянусь, с самого момента Падения не знал ярости, равной той, что обуяла меня после ухода ангелов.

Я осмотрелся. Мой взор, заостренный ангельским сиянием, увидел лавку мясника во всей отвратительной ясности. Мириады крошечных деталей, прежде не привлекавшие моего взгляда, потребовали своей дани уважения, и мне пришлось их изучить. Каждая трещина в стене или на потолке мечтала соблазнить меня своим милым своеобразием. Каждая капля крови мясника, разлитая на полу, просила меня подождать, покуда она не свернется. А мухи! Прожорливые полчища, слетевшиеся на запах смерти, кружили по комнате, преисполненные собственной разновидностью той же ярости, что обуяла меня. Их мозаичные глаза требовали уважительного внимания, с каким они сами меня разглядывали.

Все, что осталось от пирожника, – дымящееся обугленное тело с конечностями, прижатыми к груди силой огня, сократившего мускулы. Его сущность, конечно, отправилась с гостеприимным ангелом смотреть на неземную красоту, коей мне не увидеть, и пребывать в радости, коей мне не испробовать.

Пока я стоял там, полубезумный, меня настигло внезапное озарение, более болезненное, чем любая рана Я никогда не присоединюсь к ангельскому сословию. Меня никогда не будут обожать и прославлять. А раз так, раз я не могу избегнуть своей мерзкой уродливой сути, я решил стать самым жутким существом, когда-либо исторгнутым адом. Я буду тем, чем был Квитун, но в тысячу раз страшнее. Я буду разрушителем, мучителем, гласом смерти в чертогах величайших и лучших. Я буду убивать всех, кто воплощает любовь и невинность: младенцев, девственниц, любящих матерей, благочестивых отцов, верных псов, воспевающих новый день птиц. Все они падут предо мною.

Если ангелам сопутствовал свет, то со мной будет его отсутствие. Я буду тем, что воображают, но не видят; голосом, у которого вместо слов – узор теней. Мои руки, те самые, что я протягиваю к вам, будут с радостью творить простые жестокости: выдавливать глаза, щипать ногтями нервы, словно струны, сплющивать сердца между ладонями. Они не дадут мне забыть, кем я был до того, как стал воплощением тьмы.

Я увидел все это не так, как записал, не одно прозрение за другим, но все разом, поэтому был одновременно и тем Джакабоком Ботчем, который вошел в лавку мясника несколько минут назад, и совершенно другим. Я был убийством и предательством; я был обманом, нетерпимостью и добровольным невежеством; я был виной, я был стяжательством, я был местью; я был отчаянием, ненавистью и гниением. Со временем я стану подстрекать людей забивать жертв камнями в разгар дня и линчевать в полночь. Я научу детей выискивать острейшие камни, а юношей – затягивать медленно захлестывающиеся петли. Я усядусь рядом со старухами у очага и, глядя на пламя, умолю их рассказать мне, какие обличья принимал Старик [2]2
  Одно из имен дьявола.


[Закрыть]в стародавние времена, чтобы выбрать самую кошмарную личину и вселить ужас в сердца нерожденных.

И когда я наконец стану Богом – когда вечно вращающееся колесо бытия исчерпает все души, превосходящие мою, и наступит мой день обожествления, – я буду знать, как свести вашего брата с ума призраками ужасов, с которыми они не в силах примириться.

Неужели в тот краткий миг, когда тошнотворное воинство ангелов вступило в лавку мясника, отодвинув с порога Квитуна, истребовало душу пирожника и вместе с нею отбыло в неведомые прекрасные выси, я изжил в себе прежнюю жалкую тварь, вялого труса, увязшего в грезах неразделенной любви, и стал вместилищем безграничных мерзостей?

Нет. Конечно нет. Джакабок Ботч, только что появившийся на свет, рос в утробе моего гнева почти век, как дитя, которое я вынашивал вопреки всем законам природы. В этом убогом месте, под взглядами мух, я позволил отвратительному дитяти убить своего отца, как я убил своего. И он освободился, безжалостный и неумолимый.

Сейчас вы говорите с тем самым существом – кровожадным, испорченным, мстительным, исполненным ненависти зачинщиком кровавых побоищ и семейных убийств; насильником, душителем, вместилищем трупных мух и их личинок, подлейшим среди самых подлых. Новое младенчество излечило меня от усталой мудрости возраста. Я никогда не зачахну, как дряхлый усталый старик, я поклялся себе. Я навсегда останусь сморщенным мокрым младенцем, ядовитым источником, чьи воды текут медленно, но постоянно, пока не отравят все живое в пределах досягаемости.

Теперь-то вы видите, почему для всех будет лучше, если вы сделаете то, о чем я просил вас в самом начале?

СОЖГИТЕ эту книгу.

О, я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете: он почти закончил свою идиотскую исповедь. Что изменится от нескольких оставшихся страниц?

Я вам кое-что расскажу. Помните, как я просил вас вести счет страницам? Я отсчитал, сколько страниц осталось до конца этого завещания, и сейчас стою за столько же шагов от вас, за вашей спиной. Сейчас, когда вы читаете эти самые слова. Да. Я сейчас прямо за вами.

Я чувствую, что ваши пальцы сжали книгу покрепче. Да или нет?

Вы не хотите мне верить, но у вас есть суеверие, которое старше человека внутри вас и старше обезьяны внутри вас. Сколько ни повторяйте себе, что я лишь лгун демон, а все мои слова – вранье, суеверие нашептывает вам в ухо совсем иное:

– Он здесь. Будь очень осторожен. Он давно преследует тебя.

Этот голос знает правду.

Если вы хотите доказательств, нужно просто игнорировать меня и дальше, переворачивая страницы. За каждую страницу, которую вы перевернете, отрицая меня, я буду приближаться к вам на один шаг. Вы понимаете?

Одна страница – один шаг. Пока не дойдете до конца.

Что будет тогда?

Тогда я подойду достаточно близко, чтобы перерезать ваше отрицающее горло.

Так

я

и

сделаю.

Не обольщайтесь ни на минуту, что я передумаю.

Я завел вас так далеко, чтобы вы поняли: я потерял последние крохи надежды и стал противоположностью всему, что обращено к добру и свету; всему, как вы сказали бы в своей идиотской манере, что свято.

Я завел вас так далеко, чтобы вы увидели, как часть меня, желавшая любить – нет, любившая! – была убита в лавке мясника в Майнце, а когда она исчезла, я осознал, кем был на самом деле. Кто я есть на самом деле.

Доверяйте голосу, который шепчет от страха внутри вас. Он знает правду. Если вы не хотите, чтобы я приблизился к вам еще на шаг, даже не думайте переворачивать страницу. Сделайте то, что должны.

Сожгите книгу.

Вперед.

СОЖГИТЕ ЭТУ ПРОКЛЯТУЮ КНИГУ!

* * *

Что с вами? Вы хотите умереть? Неужели? Смерть – это ответ? На какой же вопрос, обезьяна? Или дела так плохи, что вы не хотите просыпаться завтра? Да, понимаю. Все мы цепляемся за эту древнюю землю, когда падаем в пропасть. Я понимаю это лучше, чем вы думаете. Все понимаю. Вы хотели бы избавиться от нависшей над вашей жизнью тени; от тьмы, подбирающейся к вам как раз в тот момент, когда вы считаете, что все идет хорошо.

Вы хотите счастья.

Конечно хотите. Конечно. И вы его заслуживаете.

Итак…

Никому не рассказывайте, что я вам об этом рассказал, потому что я не должен говорить. Но мы уже так много пережили вместе, и я знаю, как больно вам было, как вы страдали. Я видел это по вашему лицу, по вашим глазам, по тому, как опускаются уголки вашего рта, когда вы это читаете.

Представьте, что я могу это исправить. Представьте, что я могу обеспечить вам долгую здоровую жизнь в доме на высоком холме с растущим рядом высоким деревом. Дому не меньше тысячи лет, и когда дует ветер с юга, напоенный ароматом апельсинов, дерево шелестит, как зеленое грозовое облако, но молния в нем не сверкает, только блистают цветы.

Представьте, что я могу подсказать, где вас дожидаются ключи от этого дома и документы, конечно, тоже. Вам надо только подписать. Я могу подсказать.

Как я уже говорил, вы это заслужили. Да, заслужили. Вы страдали. Вы видели чужую боль, и вам самому бывало больно. Очень больно, так что не корите себя за то, что взяли в руки безумную книгу.

Это было маленькое испытание. Вы сможете меня понять, я уверен. Когда награда – жизнь без боли в доме, которому позавидовали бы ангелы, нужно быть осторожным в выборе. Я не могу подарить это первому встречному.

Но вы… о, вы – совершенство. Дом откроется перед вами, и вы подумаете: а этот мистер Б. оказался не таким уж человеконенавистником. Ладно, он заставил меня прыгнуть через пару обручей и сжечь ту маленькую книжку, но разве это имеет значение теперь? У меня есть такой дом, что мне позавидуют ангелы.

Я уже говорил вам об этом? Говорил или нет? Простите, я всегда чересчур увлекаюсь, когда речь заходит о доме.

Никаких слов не хватит, чтобы описать красоту того места. Там вы будете защищены от всего, даже от Бога. Подумайте над этим. Защищены даже от Бога, который жесток так, как были бы жестоки мы сами, будь мы богами, избавленными от страха смерти и осуждения.

В этом доме вы неуязвимы. Никто не приказывает вам, нет никаких заповедей, никаких горящих, но неопалимых кустов за окном. Только вы и ваши любимые, и в вашей жизни больше нет места боли. За очень умеренную плату – за огонь. Огонь, который сожжет эти страницы навсегда.

Ведь именно этого вы сами захотите, когда поселитесь в доме на холме.

К чему вам эта грязная старая книжонка, что запугивала и терроризировала вас? Лучше избавиться от нее навсегда. К чему вам лишние напоминания?

Дом ваш. Клянусь утренней зарей. Ваш.

Нужно сделать только одно – сжечь эти слова и меня вместе с ними, навеки стереть нас с лица земли.

* * *

Не могу понять, вы самоубийца, идиот или то и другое разом? Вы знаете, что я совсем рядом. Вы хотите, чтобы я приставил нож к вашему горлу? Нет. Вы хотите жить. Без сомнений.

Так берите дом на холме и будьте счастливы. Забудьте, что когда-либо слышали имя Джакабока Ботча. Забудьте, что я рассказал вам свою историю и… О!

Моя история. Все из-за нее? Из-за тени моей жалкой жизни, мерцающей в пещере вашего черепа? Вам не терпится узнать, как я перебрался из лавки мясника в Майнце в те слова, что вы сейчас читаете, и ради этого вы готовы отказаться и от дома на холме, и от скрипучего дерева, и от жизни без боли, которой даже ангелы…

Ах, да о чем я беспокоюсь!

Я предлагаю вам уголок рая на земле и жизнь, за которую большинство людей отдали бы свои души, а вы продолжаете читать слова да переворачивать страницы, читать слова да переворачивать страницы.

Меня от вас тошнит. Вы тупая, эгоистичная, неблагодарная мразь. Ладно, читай эти проклятые слова! Давай. Переворачивай страницы, а мы посмотрим, куда это тебя заведет. Не в дом на холме, а в деревянный ящик и в яму под грязными комьями. Хотите такого? Пора бы понять, что дважды я предлагать не буду.

Этот дом – исключительное, единожды выпавшее вам предложение. Вы понимаете? Конечно да. Зачем я переспрашиваю? Все мои слова абсолютно ясны, до последнего слога. Так вы согласны или нет? Решайтесь. Мое терпение вот-вот лопнет. Уговаривать я больше не могу. Вы слышите?

Дом ждет вас. Еще три слова, и он исчезнет.

Перестаньте.

Это.

Читать.

Знаете что? Я вижу этот дом прямо отсюда. Боже, какой сегодня ветер! Листья на дереве колышутся, точно как я описал. Порывы ветра очень сильны. Не помню, чтобы раньше здесь поднимался такой ветер.

Дерево стонет и ломается. Не верю глазам! Какая буря! Сколько снега! Ветви пригнулись к земле. Дерево не выдерживает, корни выворачивает из земли. Господи милосердный, неужели никто ничего не сделает, ведь дерево сейчас упадет на дом!

Ах, конечно. Там никого нет. Дом пуст. Защитить его некому.

Боже, какая жалость! Смотрите, дерево падает, падает…

Вот и стена дома треснула, как яйцо под ударом молота. Настоящая трагедия. Такая красота не должна погибать в одиночестве, без любви. О, теперь крыша не устояла. На нее навалились ветви, обремененные веками и болью, и все здание обрушилось под упавшим деревом. Стены, и окна, и дверь. Завеса пыли скрыла все.

Что ж. Теперь и смотреть не на что. Дома больше нет.

Как я уже сказал, это был исключительный, единожды представившийся вам шанс. Так можно сказать о каждом из нас, если вы сентиментальны. Но не обо мне.

В любом случае дома больше нет. Мне больше нечем вас соблазнять. Отныне, боюсь, нас не ждет ничего, кроме слез.

Это все, о чем мне осталось вам рассказать: слезы, слезы, слезы.

Когда я уходил из лавки мясника, небо разукрасилось странными цветами. Словно северное сияние поймали и потащили к югу, пока оно не повисло над обшарпанным городком, как обещание чего-то большего, что скоро наступит.

Я сразу его возненавидел. Можно было бы об этом не говорить – вы меня уже знаете. Разумеется, я возненавидел его красоту, но еще сильнее я возненавидел его безмятежность. Мне хотелось залезть на ближайшую колокольню и попытаться стащить его вниз. Но у меня не было времени. Нужно было найти Квитуна и показать ему, в кого я превратился после посещения ангелов. Ведь я не сбежал от них, в отличие от него. Я стал гением жестокости и божественных мук; во мне могла отложить личинки любая муха, чье потомство питалось пороком и разрушением; под сводом моего черепа таились скорпионы, я испражнялся змеями и змеиным ядом Я шагал, и воздух вокруг меня пронизывали осколки ярости.

Мне хотелось, чтобы он увидел мое преображение. Чтобы он понял кем бы он ни был для меня прежде, теперь я вырвал из сердца эту любовь (если это была любовь) и скормил жестоким детям Майнца.

Идти по его следам было легко. Я с ходу замечал все тайные знаки мира, как никогда раньше. Казалось, я вижу перед собой его фантом он оглядывался через плечо на бегу, словно боялся, что ангелы догоняют его.

Постепенно этот страх утих, призрак уже не бежал, а спокойно шагал. Наконец он остановился, чтобы отдышаться. Дальше я пошел один, не нуждаясь в призрачном провожатом. Я знал дорогу.

Не только я – многие другие тоже отправились в путь и сошлись в том месте, куда меня привел инстинкт. Я видел, как они то тут, то там пробивались сквозь людскую толпу. За головами одних летели целые рои пчел, другие бесстыдно обнажились, бросая вызов праведным богобоязненным жителям Майнца не желавшим признавать их присутствие. Некоторые избирали необычные способы передвижения: искорками огней проносились в густой грязи под ногами и внутри стен домов или летели, почти невидимые, то взвиваясь к крышам, то ныряя к самой земле. Были и такие, чьи кости светились сквозь колышущиеся одеяния прозрачной плоти. Были существа без голов и конечностей, пробивавшие кирпич и древесину на пути к тому, что созывало нас всех. Откуда они, я не мог достоверно судить. Я никогда не видел подобных существ в кругах ада, но это ни о чем не говорило, поскольку я плохо знал области преисподней. Возможно, это были высшие формы демонов или низшие формы ангелов – или и то и другое одновременно. Это не казалось невероятным. В тот день ничто не казалось невероятным.

Итак, я сделал последний поворот и вступил на ту улицу, где располагалась мастерская Иоганна Гутенберга, лучшего в Майнце золотых дел мастера.

Это было обычное здание на обычной улице, и если бы вокруг не собирались такие силы, оно не привлекло бы моего внимания. Но не осталось никаких сомнений, что в этом непримечательном месте таится что-то очень важное. Иначе зачем воины неба и ада сошлись бы в жестокой битве на крышах и в воздухе над этим местом? Они перемешались, дети солнца и тьмы, и это были не шуточные бои, но битва не на жизнь, а на смерть. Я видел, как величественный демон упал с небес – макушка его черепа была снесена ангельским мечом; еще одного разорвала на части банда небесных духов, каждому из которых досталось по конечности. Другие силы сражались на огромной высоте, пронзая облака молниями; оторванные части тел падали вниз дождем из экскрементов и золота. Граждане Майнца упорно не желали замечать то, что происходило в вышине. Единственным признаком того, что день выдался необычный, было молчание горожан, обходивших мастерскую Гутенберга Они изучали свои облепленные грязью ноги, шагая мимо с выражением фальшивой решимости на лицах, как будто эта сосредоточенность могла защитить их от любого дождя, хоть серного, хоть ангельского.