Текст книги "Голос сердца"

Автор книги: Клавдия Лукашевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

ГОЛОС СЕРДЦА

Правдивый рассказ КЛАВДИИ ЛУКАШЕВИЧ

1

Стоял ясный, морозный ноябрьский день. Белый пушистый снег застлал ровным ковром московские улицы. По первопутку весело поскрипывали полозья мчавшихся саней. Лица прохожих казались свежее, оживленнее обыкновенного. По Тверской улице, направляясь к булочной Филиппова, проходили офицер и дама. Дама была одета во все черное. Они хотели зайти уже в булочную, как услышали вдруг позади себя тонкий, жалобный, гнусавый детский голос.

– Подайте Христа ради! Барынька, миленькая, красавица, подайте копеечку… Барин, хороший, подайте на хлеб!.. Ради Христа… Два дня ничего не ела…

Этот заученный детский лепет то звучал назойливо, то прерывался, потом опять дребезжал, как надтреснутый колокольчик.

Дама в черном оглянулась и схватила вдруг офицера за руку.

– Смотри, смотри, Володечка!.. Смотри скорее!.. – задыхающимся шепотом проговорила она.

– Что, милая, смотреть? – удивился он и тоже оглянулся.

– Смотри… Девочка…

– Что ж такое? Маленькая, грязная нищенка…

– Володечка, посмотри: глаза, рот, нос!.. Ужасно похожа!.. – взволнованно продолжала молодая женщина.

– Нисколько не похожа. Тебе все это кажется, милая, уверяю тебя, – ответил офицер.

– Похожа… Особенно глаза…

– Что ты! Что ты! Решительно никакого сходства… Тебе это только кажется…

– Право, похожа, Володечка… Что-то есть родственное в лице…

Дама остановилась около маленькой нищенки, и стала осматривать ее с ног до головы, не сводя с неё глаз.

Девочка, заметив, что на нее обратили внимание, заныла еще визгливее прежнего:

– Миленькая, барынька, красавица, подайте Христа ради копеечку. Отец убит на войне… Мать без работы, больная лежит… Подайте несчастненькой, Христа ради!

– Пойдем, Маруся… Нельзя же в каждой нищенке видеть сходство, – настоятельно проговорил Офицер.

Дама, как будто вздрогнула, сделала несколько шагов, но потом опять остановились. Офицер взглянул на жену. Из её больших серых глаз неудержимо катились крупные слезы. Вся она вздрагивала от тяжелого, по-видимому, едва скрываемого горя.

– Ну, вот опять слезы! Успокойся, Марусенька… Смотри, на тебя обращают внимание… Успокойся же, голубка, – нежно шепнул офицер и взял молодую женщину под руку.

Она поспешно вытерла слезы и сказала, нагнувшись, нищенке:

– Девочка, подожди здесь. Я сейчас куплю тебе булок. Смотри, не уходи…

Дама быстро направилась к булочной. Офицер ничего не сказал и последовал за ней.

– Подайте, барин, миленький, красавец… Три дня не ела… Мать умерла… Отец на войне убит… Пожалейте сиротиночку… – снова заныла девочка, приставая к прохожим…

Народ то входил, то выходил из булочной, но почти никто не обращал на нищенку внимания.

Прошло довольно много времени, пока офицер и дама снова показались на тротуаре.

– Ах, Боже мой, где же она?! Где девочка? – воскликнула дама в черном. – Куда она могла уйти так скоро?!

– Вон, вон она! – как бы сама себе ответила она и улыбнулась счастливой, радостной улыбкой.

Девочка стояла на другой стороне улицы. Дама махнула ей рукой. Нищенка тотчас побежала к ней. Дама, не дождавшись, сама пошла ей навстречу, ласково протянув руки. Офицер остался стоять на панели.

– Посмотри, Володя, как она тряхнула головой… Точь в точь, как Кирочка… Правда, похожа? – крикнула дама с полдороги, обернувшись.

Офицер пожал плечами и отрицательно качнул головой.

Между тем молодая женщина взяла за руку нищенку и повела ее за собою, тревожно и пристально всматриваясь ей в глаза.

– Отчего ты убежала, девочка?

– Я городового испугалась…

– Бедняжка!.. Тебе бы надо учиться где-нибудь в приюте, а не бегать по улице в морозные дни… Вот возьми булку… Есть хочешь?

– Хочу…

– Пойдем сюда, в переулок, там ты и поешь…

Молодая женщина кивнула мужу и пошла с девочкой в переулок.

Офицер снова пожал плечами и нехотя последовал за женой и маленькой нищенкой. Во всей его фигуре выражалось недовольство.

Дама завела нищенку под ворота дома, посадила ее на тумбу и нежно проговорила:

– Ну, теперь поешь, крошка… Не торопись…

Девочка была голодна и с жадностью принялась за свежую, еще теплую булку.

Девочка имела вид самой обыкновенной уличной попрошайки. Одета она была в выцветшую юбку, в старую и рваную черную кофту и большие стоптанные сапоги. Один чулок у неё спадал, и девочка поминутно нагибалась, чтобы поправлять его. На голове у неё был красный вязаный, весь в дырьях, шарф. Из-под этого шарфа выглядывало миловидное детское личико. Черные глазки были болезненны и грустны; нос грязный, около глаз и рта болячки; на лбу – большой, плохо залеченный шрам. Волосы черные, курчавые, всклокоченные.

Пока девочка ела булку, молодая женщина порывисто и тревожно говорила офицеру:

– Что ты ни говори, Володечка, а она ужасно похожа… И глаза, и склад рта… И в походке, и в манере что-то поразительно похожее… Неужели ты не находишь?!.

Офицер как будто боялся огорчить жену и ответил уклончиво:

– Что-то, конечно, есть… Немножко… как в каждом ребенке… Но мне кажется, Маруся, больше все это в твоем воображении.

– Где ты живешь, девочка? – расспрашивала между тем нищенку молодая дама.

– Там… – ответила нищенка.

– Где там?

– Не знаю…

– Улицы не знаешь… Бедное дитя! А показать можешь?

– Могу… Только это далеко отсюда.

Молодая женщина обратила к офицеру умоляющее лицо и проговорила горячо:

– Володечка, я ее провожу… Я куплю ей дорогой какую-нибудь игрушку… Теплые сапожки и чулки … Можно?!

– Ах, Маруся! Неужели же гоняться за каждой нищенкой… Ведь я время даром теряю…

– Прости, Володечка… Ты иди домой… А я скоро вернусь. Я не могу. Я провожу эту девочку и узнаю…

Офицер укоризненно покачал головой и сказал:

– Тогда уж и я пойду. Не могу же я пустить тебя одну на окраину Москвы, Бог знает, в какую трущобу…

Молодая женщина едва сдерживала рыдания и, прижав руки к груди, продолжала оглядывать скорбными глазами нищенку.

– Не волнуйся, моя милая, дорогая… Не волнуйся, – нежно проговорил офицер. – Ну, если хочешь, то пойдем за ней… Узнаем все… И ты успокоишь свое бедное больное сердце.

Молодая женщина вздохнула глубоко и тяжело:

– Да, да, эти ужасные воспоминания… Всегда, всегда стоят они передо мною, как страшный кошмар… – заговорила она тихо, как будто в забытье. – Боже мой, все думается одно и то же… Все представляется мучительно прошлое. – Где-то она?! Что с ней?!.

Нищенка перестала жевать и смотрела с удивлением на молодую даму, которая то плакала, то обещала купить ей игрушек, сапожки, то говорила о чем-то странном, то опять плакала.

– Успокойся, Марусечка… – повторял нежно офицер. – Смотри, маленькая нищенка совсем посинела, дрожит и все вытирает свой красный носишко рукой. Пойдем за ней скорее…

– Да, да… Пойдемте… Я куплю девочки сапожки, чулки, игрушек… Скоро Рождество… Праздник детский. В память Кирочки побалуем ее…

Они втроем двинулись по переулку.

– Девочка, иди вперед и показывай нам дорогу туда, где ты живешь… – сказал офицер.

Маленькая нищенка, ежась от холода и подпрыгивая, побежала вперед… За ней пошли офицер и его жена. Девочка поминутно оглядывалась.

– Девочка, у тебя есть родители? – спросил офицер.

– Есть… – отвечала нищенка.

– А как же ты говорила нам, что у тебя отец на войне убит?.. – спросил офицер, нагнувшись к девочке.

– Убит… – повторила уверенно девочка.

– А теперь ты говоришь, что у тебя есть родители?

– Да… есть…

– Отец и мать? – переспросил офицер.

– Да, отец есть…

– Странная ты девочка… Сама не понимаешь, что говоришь… А мать есть?

– И мать есть…

– Слышишь, Маруся, – обратился офицер к шедшей с ним под руку с убитым лицом и погрузившейся в тяжелые воспоминания спутнице.

– Марусечка, слышишь… Эта девчурка говорить, что у неё родители живы… А раньше уверяла, что отец убит на войне… Маруся, да ты слышишь или нет?

– Да, да, слышу, Володя… Я все слышу, – проговорила молодая женщина и схватилась рукой за грудь… – Все равно… Побалуем ее… Она такая маленькая, несчастная… Точно запуганный зверек… Сделаем, что можем… В память нашей Кирочки… Ну, право же, Володечка, она так на нее похожа…

– Хорошо, хорошо, моя милая… Сделай все, что ты хочешь… – успокоительно и нежно сказал офицер.

И они пошли дальше.

2

Девочка-нищенка быстро бежала вперед, прихрамывая и все время оглядываясь на офицера и даму.

– Девочка, подожди… Не беги так, – произнес офицер, приостанавливаясь. – Скажи нам, ты живешь далеко отсюда?

Нищенка вытаращила глаза и хихикнула.

– Нет… Близко…

– Как близко? Сколько времени надо идти?

– Не знаю…

– Скоро или не скоро мы придем? Говори правду.

– Еще не скоро…

– Маруся, эта девочка, очевидно, лгунья, от неё нельзя добиться ни одного слова правды. Она заведет нас Бог весть куда… – заметил офицер, обращаясь к даме, и прибавил громко и строго:

– Девочка, не беги…

Девочка обернулась, на громкий окрик офицера; лицо её стало испуганным, и рот искривился.

– Ты испугал ее, Володя… Бедная девочка… Она, наверно, больна… Посмотри, как ее дергает, – произнесла дама. – Иди, иди, крошка, вперед. Не бойся! – обратилась она к девочке, – дядя не обидит тебя. Он только громко говорит.

Нищенка побежала еще шибче и уже не оглядывалась. Её спутники едва поспевали за нею. Так шли они более часа. Миновали длинную, шумную Тверскую улицу, поднялись в гору по кривому и грязному переулку. Дальше долго шли бульваром. Офицер, наконец, начал терять терпение.

– Ну, куда и зачем мы идем!? Ведь это безумие, Маруся! Гоняемся мы за каждой девчонкой, теряем время, здоровье, деньги, расстраиваем себе нервы… И для чего! Это, право, невыносимо!

– Ты иди, Володя, домой… А я дойду и узнаю, – кротко возразила молодая женщина. – Я… я… не могу…

Большие глаза дамы наполнились слезами. Глубокий вопль горя уже готов был вырваться наружу.

– Ну, хорошо, идем, идем!.. Только знай – это уже в последний раз. Так и знай!..

Нищенка между тем все бежала, не оглядываясь. Офицер и дама едва поспевали за нею.

– Девочка, не беги так… Куда ты нас ведешь? Знаешь ли ты дорогу? – то и дело покрикивал офицер.

– Знаю, – откликнулась та.

– Скоро ли? Девочка, да не спеши же.

– Скоро уж! – как эхо повторяла девочка.

Наконец, начались пустыри. Потянулись бесконечные серые заборы. Кое-где стояли одинокие, ветхие, деревянные дома… Иногда встречались группы деревьев, не то остатки леса, не то запущенные сады… Это была окраина Москвы – Хамовники.

– Девочка, да скоро ли ты приведешь нас к твоему жилью? Ведь мы идем уже слишком час, – раздраженно проговорил офицер.

На краю грязной дороги и большого пустыря стоял серый, крошечный домишко. Далее виднелась какая-то яма, а за нею поле, покрытое кучами. Эго были свалки мусора.

– Тут, – неожиданно воскликнула нищенка и юркнула в калитку за серый забор маленького домишка.

Офицер и дама последовали за ней. Но, переступив порог калитки, они остановились.

– Какой ужас! Какая грязь, какой запах… Неужели тут живут люди? – воскликнула молодая женщина.

Между тем девочка прошла между кучами грязного тряпья, костей и еще каких-то свалок и юркнула в низкую закоптелую дверь подвала. Офицер и дама последовали за ней, при чем, поскользнувшись от прилипшего снега, чуть не упали…

Одуряющий запах копоти, гнили, сырости, густой туман скверного табаку, какие-то сиплые голоса, детский плач и брань ошеломили вошедших.

– Говорю, что ты разбойник, пьяница и душегуб! – кричала какая-то женщина в лохмотьях, стоявшая посредине подвала с ребенком на руках. Около неё копошилось еще двое детей. В углу на тряпье ворочалось что-то большое, темное, страшное, – хрипело и не могло подняться.

– Молчи… Молчи, говорю тебе… А то плохо будет, – хрипло бормотал пьяный.

По углам подвала виднелись какие-то люди.

– Боже мой, какой ужас! – воскликнула молодая дама, хватая за руку офицера.

В подвале был полумрак от коптевшей лампы, но люди в углах все же заметили вошедших. Произошло движение, переполох. Все взволновались и что-то тихо заговорили; некоторые попрятались, другие вышли вперед, дети перестали плакать.

– Слышь ты, пьяница, смотри, офицер пришел!.. Попадет тебе, – грозным шепотом проговорила женщина, толкая пьяного человека, лежавшего в углу.

– Ваше благородие… Не боюсь!.. Потому ты жена… Молчи! – бормотал тот.

Офицер и дама подошли к женщине. В полумраке они заметили согнутую спину, страшную худобу и огненно-рыжие волосы.

– Скажите, это ваша девочка? – спросил офицер, указывая на нищенку, которая присела на пол и оттирала застывшие руки.

– Моя, моя… Что она еще натворила? Уж не стянула ли что у вашего благородия? Конечно, ребенок без присмотра… Злые люди всему дурному научат… Мы ее в строгости держим… Не позволяем баловаться.

– Скажите, это ваша родная дочь? – замирающим голосом переспросила молодая женщина, и глаза её загорелись явной тревогой, и она вся впилась в незнакомую женщину.

Та ответила спокойно и уверенно, даже подсмеиваясь:

– Моя… Наша родная дочка… А то как же… Хорошая девочка… Помощница она у меня… А муж – одно горе… Девчонка все делает: с ребятами няньчиться и постирает когда, а не то посбирает на улице… В бедности, господа, всему выучишься.

– Она на вас совсем не похожа… Она такая черненькая, – тихим, каким-то отчаянным голосом сказала дама.

Она хотела еще что-то сказать, но вдруг пошатнулась и чуть не упала. Офицер испугался и поддержал ее.

– Маруся, тебе дурно?.. Дайте табурет скорее! Марусечка, присядь. Дайте воды скорее.

Дама присела на табурет, поданный ей. Вскоре она пришла в себя и опять повторила свой вопрос.

– Отчего она на вас не похожа?..

– Кто? Девчонка-то? А кто ж ее знает, – резко ответила женщина. – Непохожа то, непохожа на самом деле: я – рыжая, муж мой белобрысый. Она, должно быть, в дядю, мужнина брата. Тот быль черный, как таракан…

– Зачем же вы, мать, такую крошку посылаете за десять верст собирать милостыню? Она замерзла, посинела… – с горьким укором сказала дама.

– Нищета наша горькая посылает, барынька, а не мы… Разве мы детей ваших не жалеем…

– Плохо жалеете… Девочка бегает одна, в стужу. Ее отовсюду гонят… Мало ли что может случиться…

– Знаем мы, сударыня… Коли бы не нужда, так и мы бы наших детей, как дамы в шляпках, растили, – сердито проговорила женщина.

– Чего там!.. Гони их!.. Не разговаривай! И девчонку гони… – вдруг на весь подвал закричал в углу пьяный, пытаясь встать и с ворчаньем опять повалившись на пол.

– Вот так всегда… Все из-за него, из-за пьяницы, горе мыкаем и нищету терпим, – сказала женщина и громко заплакала. Заплакал и грудной ребенок у неё на руках.

– Пойдем, Маруся, – сказал офицер.

– Сейчас, сейчас… А сколько лет вашей девочке? – обратилась она к женщине.

– Семь лет… В Ольгин день ровнехонько семь лет исполнилось. Мы ее Ольгой и назвали, – сквозь слезы проговорила рыжая женщина.

– А нашей было бы восемь, – сказала молодая женщина офицеру и громко вздохнула.

– Пойдем, Маруся, – тоскливо повторнл офицер.

– Сейчас… Сейчас… – ответила дама и опять обратилась к женщине в лохмотьях. – Послушайте. Вот я купила вашей девочке чулочки… Теплые сапожки. Пожалуйста, не пускайте ее в такие морозы… Вот еще для неё немного денег. Накормите ее, напойте молоком.

Женщина видимо была поражена такой щедростью незнакомой барыни и заговорила плаксиво, униженно кланяясь:

– Спасибо вам, добрая барынька. Пожалели неповинного младенца… Господь вам воздаст сторицей… Материнское сердце кровью обливается за детей своих. Спасибо вам.

– Ишь, нашей хозяйке какое счастье привалило… – послышались среди сидевших по углам мужчин и женщин, очевидно подвальных жильцов.

– Как она теперь поет, по-лисьи. Хитрая баба… Лгунья она…

– А девчонка у них хорошая. И ребятишек жалеет. Сама-то ни одной копейки не утаит и на леденцы не проест… Что правда, то правда, – говорила какая-то хромоногая старуха, притоптывая.

– Знает, как мать бьется! – воскликнула рыжая женщина. – Ишь, уморилась, дитятко родное, и спит, голубонька, как птичка на ветке, – притворно жалобно вздыхая, прибавила она.

Девочка, действительно, устала. Она сидела на полу, свернувшись клубочком, в неловкой позе и крепко спала. Руки её разметались по полу, платок свалился с головы, рот был полуоткрыт. Прижавшись к ней, сидел ребенок лет 4–5 и смотрел, как она похрапывает. Вдруг пьяный пронзительно закричал какие-то бессвязные слова. Девочка быстро очнулась, приподнялась и посмотрела на всех испуганными глазами и опять опустилась, как бы упала, сонная.

– Не мудрено, что девочка заикается, что ее всю дергает, – проговорила дама и порывисто двинулась к ребенку.

– Маруся, пойдем! Мне надо идти по делу, – серьезно сказал офицер и решительно двинулся вперед. Жена пошла за ним, сопровождаемая благодарностью женщины и гулом бедноты.

Когда они вышли за калитку уже совсем стемнело. Свежий морозный воздух пахнул им в лицо.

– Боже, как там ужасно! – проговорила молодая женщина.

– Вот видишь, куда ты меня завела, Маруся. Ни извозчика, ни дороги.

– Прости, Володечка…

– Ну, теперь, по крайней мере, ты успокоилась? Сознала ошибку…

– Да, я вижу, что опять ошиблась.

– И сколько таких ошибок? Вот уже пять лет во всех городах гоняемся мы за призраками… Надо успокоиться и примириться… Завтра я беру билеты на поезд, и мы едем домой… Я измучился…

Молодая женщина остановилась в темноте, вся выпрямилась, точно выросла, и заговорила строго, внушительным, резким, отчаянным голосом:

– Гоняемся за призраком, ты сказал… Ведь ты не злой… И любишь меня… И любил ее… Нашу девочку… Зачем же ты так говоришь? Зачем ты мучаешь меня? Призрак – ты сказал… Нет, это не призрак!.. Разве могу я забыть… Ни одной минуты не забываю, что где-то живет без меня мое несчастное, украденное дитя и, наверно, мучается, страдает, обижено… Ни одной минуты не могу я не думать, не страдать о ней…

– Конечно… Конечно… Марусечка успокойся. Но все-таки, сколько мы делаем бесплодных усилий. Должна же быть мера… У меня есть дело, работа… Я могу невольно сделать упущения по службе… Мы расстроили свое здоровье… Ты подумай о себе и обо мне…

– Ну, хорошо, Володя! Прости. Завтра бери билеты и поедем домой.

И они молча зашагали в темноте.

3

В северной Маньчжурии, где она граничит с Монголией, находилась небольшая китайская деревушка Вань-дзя-тунь. Здесь был расположен русский пограничный военный пост.

Китайская деревушка была грязная, бедная. Прежде всего бросались в глаза серые, глинобитные заборы. За ними скрывались китайские домики-фанзы. Вперед на улицу выступали лишь лавчонки да харчевни.

Ряды фанз раскинулись равномерно за заборами по обе стороны кривой улицы. Это были все квадратные небольшие строения из глины с отверстиями разных размеров вместо окон. Отверстия были заклеены бумагой, промасленной бобовым маслом, а переплеты их были яркие, красивые, фигурчатые.

Длинную немощеную улицу лишь кое-где оживляла группа бамбуковых деревьев да высокие столбы, окрашенные в красный цвет.

Местность была унылая. Кругом на далекое пространство виднелись или поля гаоляна или небольшие сырые низины, засеянные рисом.

Кое-где, между этими полями и низинами мелькали живописные уголки: кущи высоких бамбуковых деревьев с оригинальными постройками и грудами отдельных каменьев. Это были могилы, так называемые могилы предков, почитаемые как святыни китайцами и маньчжурцами.

В то время, в виду надвигавшейся войны, китайскую деревню занимал запасный лазарет и сотня казаков с их бравым есаулом Крамаренко.

В деревне шла тихая, однообразная военная жизнь: происходили ученья, по улице двигались солдаты, проезжали казаки. То и дело скрипели китайские арбы, привозившие продукты, дрова и сено. Там и сям ходили и сидели китайцы и монголы с длинными черными косами, в цветных своеобразных одеяниях с широкими рукавами.

Изредка в Ван-дзя-туне бывало необыкновенное оживление… Тогда, вместо китайских арб и фундутунок (повозок), вся улица бывала загромождена военным обозом. Стояли повозки с зарядными ящиками, с тюками военной амуниции; распряженные вспотевшие лошади стояли привязанными к повозкам.

Всюду виднелись группы казаков в высоких, мохнатых черных шaпках, громко болтавших и осматривавших китайцев и маньчжур. Некоторые со смехом трогали их за одежду, за косы. Военный обоз доставлял в деревню Ван-дзя-тунь орудия, запасы и деньги.

Так случилось в один из серых осенних дней. В крайней фанзе деревушки царило особенное оживление… Что-то стучало, гремело; слышались плач, возгласы, чем-то двигали; суетились, носили вещи, говорили все разом.

У крыльца стояла повозка. Лошади фыркали.

В низенькой фанзе разыгрывалась такая сцена:

Посредине горницы в объятиях высокого офицера рыдала маленькая, худенькая женщина с ребенком лет 3–4 на руках. Девочка также громко плакала.

Офицер, казалось, сердился и упрекал их.

– Ну зачем ты приехала?! Это же ужасно! Ведь, не сегодня, завтра войну объявят.

– Да… Я знаю… И не могла. Прости, светик, не сердись! – виновато оправдывалась молодая женщина.

– И Киру притащила… Это же ужасно! Для меня только лишний страх; вечные заботы и тревоги… Ведь нас двинут…. Что я с вами буду делать?!

– Я записалась в сестры милосердия… Киру отправим домой… Я все устроила… Хочу, чтобы ты ее повидал и благословил. Ведь на войне мало ли, что может случиться?

– Все это бабьи выдумки… Не хорошо ты это придумала, в такое тяжелое время… – укорял недовольным тоном офицер, а глаза и счастливая улыбка говорили другое… Он как будто сердился, но в то же время ласкал и гладил по голове ребенка и горячо целовал жену.

– В такое время… Как ты добралась?! Мало ли что могло случиться…

– Ехала с обозом… На то я жена казака, чтобы ничего не бояться, ни перед чем не останавливаться.

– Жена казака должна сидеть дома, раздувать огонь у очага, а не мешать мужу на войне, – шутливо-взволнованно проговорил офицер.

А сам то и дело смахивал непрошенные слезы, которые безвольно катились по щекам, падали на бравые черные усы и скользили на пол. У дверей стоял вошедший денщик и улыбался во весь рот.

– Ах, ты сделала непростительную оплошность.

– Светик, родной, прости, не могла… Ежеминутный страх за тебя, бессонные ночи, неведение лишили меня ума. Я не могла ничего поделать с собой. Чего, чего не передумала… Здесь я пристроюсь при лазарете… Все-таки легче… Кируся, ты узнала папу? Смотри… Это наш папа.

В возгласах молодой женщины было столько нежности и любви, что муж давно уже забыл свой гнев.

Плакавшая черноглазая хорошенькая девочка улыбнулась. Она перестала дичиться и из-за спины матери, не то со страхом, не то с любопытством, оглядывалась кругом и уставила круглые глазки на денщика. Тот ей кивал головой, манил обеими руками и смеялся счастливой радостной улыбкой.

– Ах, зачем ты ее привезла! Оставила бы ее у бабушки. Возможно ли на войне с ребенком! – опять укорял жену офицер и сокрушенно качал головой.

– Ничего, светик, не беспокойся! Я все обдумала… Кира должна ко всему привыкать. Я скоро, скоро ее отправлю.

Отец ласкал ребенка и нежно упрекал жену.

– Кируся, моя детка дорогая, ты узнала твою няньку? – спрашивал офицер ребенка, указывая на усатое смеющееся лицо денщика.

– Киренька забыли меня… Подите, барышня, ко мне на ручки… Ведь это я, ваша няня… Как вы меня звали-то?

Девочка застенчиво улыбнулась. Она, видимо, давно всех признала.

Офицер присел с женой на кану (печка, служащая также для сиденья), обнял ее и закидал расспросами.

– Ну, что мама?.. А брат Коля? Как экзамены у Жени? Приедет ли тетушка к нашим? А деньги ты получила?

– На маму было жаль смотреть… Все плачет и скучает по тебе… Говорит: «не будь я так стара, пошла бы с Володюшкой на войну…» Просила оставить ей Кирочку. Но я не могла… Хотела, чтобы ты да нее посмотрел, благословил ее, простился…

– Надо было оставить… Опасно и затруднительно здесь с ребенком… Ты поступила неблагоразумно.

– Прости, светик… Но ты и она – все мое счастье… Я пойду всюду за тобою…

Офицер и радовался, и укорял, и беспокоился, и снова ласкал жену и ребенка.

– Что же, Иванчук, ты бы, голубчик, самовар для дорогих гостей справил, – наконец как бы опомнился он.

– Сейчас, ваше благородие, я мигом…

Денщик засуетился. Он одновременно работал и играл с малюткой. Она весело смеялась и болтала и всех насмешила, пролепетав:

– Папа – светик, мама – малютка, а няня – Чуб…

Все рассмеялись. Ребенок вспомнил, как родители называли друг друга ласковыми прозвищами. Чубом она сама, не умея выговаривать Иванчук, называла денщика.

Прошло несколько дней. Новостей в деревне Вань дзя-тунь не было никаких… Все находились в тревожном ожидании, в заботах, в хлопотах.

Мария Ивановна – жена казачьего есаула, осмотрелась, все обдумала и почти что устроилась при резервном лазарете. Там же можно было пристроить временно и девочку, которую она вскоре собиралась отослать домой в Сибирь с одной захворавшей сестрой милосердия и с верным денщиком.

Киру в деревне на руках носили… Офицеры, сестры, даже солдаты не могли нарадоваться на милого, веселого, ласкового ребенка… Все с нею играли, все забавлялись, дарили сладости, делали игрушки. Даже китайцы и те весело кивали головами при встрече с девочкой, смеялнсь и лопотали:

– Холоша… Плиятель… Холоша…

Солдаты, шутя, отдавали ей честь, и она, прикладывая руку к головке, уморительно говорила: «Здоловы, молодцы!» и сама же отвечала: «Лада сталаться!»

– Киренька у нас полковая командирша! – шутили с нею усатые воины.

А она их всех знала и любила.

Чаще всего девочку уносили к себе в лазарет сестры. Там раненых еще не было, и Мария Ивановна с радостью отпускала туда ребенка. Сестры за нею ухаживали, как за собственною дочерью, обмывали, обшивали ее, играли. И маленькая Кира больше всего любила бывать у «сестличек», как она говорила, и всегда с утра уже просилась:

– Чуб, отнеси меня к моим сестличкам… Мамочка, плиходи туда сколее…

Каждое утро все видели, как денщик бережно шел по улице и нес на руках малютку на другой конец деревни.