Текст книги "Цветы на подоконнике"

Автор книги: Клавдия Пестрово

 
Ходит ветер по черной воде,
По следам на песчаной гряде.
 
 
Навзничь тело покойно лежит,
Очи смежены накрепко спит.
 
 
Караси, серебристой каймой,
Вьют узор над его головой.
 
 
Спутал волосы тонкий тростник,
Улыбаясь, застыл мертвый лик,
 
 
Словно в заводи тихой лесной
Он обрел долгожданный покой.
 
 
И снуют пауки-плавунцы,
Заметая земные концы…
 
 
Ходит ветер по черной воде.
Саван туч на далекой звезде.
 

На кладбище

 
Я бродила меж крестами.
Ни березки, ни рябины…
И на сердце так щемит.
Свежевырытая яма,
Холм из комьев красной глины,
Страшной, твердой, как гранит.
Глеб… Наталия… Светлана…
Участь горестная, злая —
На чужбине умереть…
Круг сомкнули океаны.
Далеко страна родная,
Много ближе стала смерть…
 
 
Вдруг, так сладостно запахло
И меня окликнул словно
Крестик беленький, простой.
Там, жасмина кустик чахлый,
Что посажен был любовно
Слабой сморщенной рукой
Над безвременной могилой,
В скудной почве, точно чудом!
Робко начинал цвести.
И, казалось, кто-то милый
Улыбнулся мне оттуда
И промолвил: «Не грусти».
 

«Мы любим осень грустною любовью…»

 
Мы любим осень грустною любовью
Так, мать – перед уходом сына в бой,
Сыновнею пушистой, черной бровью
Любуется в последний раз с тоской.
 
 
В осенней солнечной, цветной метели
И в нитях шелковых, летящих в даль,
И в сладком запахе осенней прели —
Разлуки боль, щемящая печаль.
 
 
И мы – рассудком, – зная неизбежность,
Приять конец готовы, не ропща,
Но, сердцем, ловим гаснущую нежность,
Прильнув к ней горько с цепкостью плюща.
 
 
И пьем, с покорностью печальной, вдовьей,
Не долгий блеск осенний, в смертный час.
Мы любим осень грустною любовью,
Как будто любим мы – в последний раз.
 

Домовой

 
Ну, довольно!.. Разломило спину.
Ух, как поздно! Час совсем глухой.
Вижу, потихоньку из камина
Вылезает осторожно домовой.
 
 
Серенький, мохнатый, ну, ветошка!
Он на цыпочках по комнате идет
И, насторожившись мигом, кошка
Недоверчиво чего-то ждет.
 
 
Полизал стакан с вишневым соком,
Посмотрел, закрыт ли в ванной газ?
Не горит ли свечка, ненароком?
То ли дело свой, хозяйский, глаз.
 
 
Наклонился над столом в гостиной.
Вижу – прочитал мои стихи,
Покачал головкою совиной,
Заспешил – пропели петухи.
 
 
Пробежал неслышными шагами,
Кошке дав щелчка по голове,
Та зафыркала, а он – под раму!
И исчез, как дым, в густой траве.
 

Сверчок

 
В комнате моей живет сверчок.
Как сюда попал он, я не знаю,
Очевидно, тут его шесток.
Я теперь камин не зажигаю,
 
 
Не включаю больше пылесос,
Осторожна я и с пыльной тряпкой, —
Всё боюсь, что (жалко, ведь, до слез!)
Оторву ему случайно лапку.
 
 
Прячется ли он из-за гардин?
Или в гардеробе, где-то, с краю?..
Иль облюбовал себе камин?..
Где-то тут, а где – не отгадаю.
 
 
Я – бессонная, из ночи в ночь
Всё лежу впотьмах и ожидаю.
Вдруг он: тррр… И мне хоть и не в мочь,
Всё же я, сквозь слёзы, улыбаюсь.
 
 
Что там в сердце боль, иль перебой,
Или хворость черная другая?..
Мой сверчок запел и, – как рукой! —
Всё мне снимут песни краснобая.
 
 
Иногда, не удержусь, вздохну,
Небылицам за-полночь внимая, —
Замолчит. От зеркала к окну —
Прыг!.. И сразу снова запевает.
 
 
Всё равно мне – быль или не быль, —
Пусть себе живет и распевает.
А уж сор!.. А, по углам-то пыль!
Накопилась!.. Прямо, вековая!
 

Птица

 
Всё спрашивает из-под стрехи птица:
«О-би-дел?» и опять: «О-би-дел?» Ах!..
Я, утирая мокрые ресницы,
Смеюсь до слез, держа письмо в руках.
 
 
Внизу, в сердитом шуме океана,
Носились чайки в радужной пыли
И старый парусник качался пьяно,
Стремясь уйти подальше от земли.
 
 
А я пишу стихи, смотрю на море…
…Но почему такая боль в груди?
Вздыхают пальмы. Ветер бьется в шторе.
Как мог ты просто написать «не жди»!
 
 
Ах, эта птица!.. Без конца, без края, —
Три ноты. Так с утра, как завела.
А где-то во дворе, как ведьма злая
Визжит центрифугальная пила.
 
 
Три ноты – визг. Три ноты – визг. О, Боже!..
…И объяснениям моим простым
Поверить он не хочет. Иль не может?..
И я курю, курю, глотая дым.
 
 
А день туманится. Нависли тучи.
И всё пытает птица, как палач:
«О-би-дел?»… Да! Обидел… и замучил…
И теплым, частым ливнем хлынул плач.
 

«Струились, фимиамом, кипарисы…»

 
Струились, фимиамом, кипарисы.
Луч солнца радуги в воде купал.
Клочки письма, как корабли Улисса,
Обходят, медля, баррикады скал.
 
 
Мальчишка, с привязными плавниками,
Шныряет, как акула, под водой
И сонных рыб, с янтарными глазами,
Зазубренной пронзает острогой.
 
 
Нет. Лучше, снова повернувшись набок,
Смотреть – тихохонько, чтоб не спугнуть,
На несуразного малютку-краба,
К соседней луже выбравшего путь.
 
 
Две чайки, лакомясь морской капустой,
Взлетали перед каждою волной.
Чернели пятна водорослей густо
И, оглушающе, гудел прибой.
 
 
Полоски ветра на воде, – сиренью.
На облаках жемчужная кайма …
…И я, пером, пускаю по теченью
Клочок последний твоего письма.
 

«Синеет, сновиденьем райским…»

Вере и Борису Д.

 
Синеет, сновиденьем райским,
Сиднейской гавани вода
И, колокольчиком китайским,
Звенят, чуть слышно, провода.
 
 
Белели лебедя крылами
Нарядной яхты паруса
И голубыми кружевами
На мост спадали небеса.
 
 
И ветер, вея в косах нежно,
Считает нити седины
И гребень, вколотый небрежно,
Слетает плавно в зыбь волны.
 
 
Семья медуз, жилиц глубинных,
На парашютах проплыла
И брызгами – аквамарины
Стекали с твоего весла.
 
 
А на корме – смолы агаты…
И блеск, и плеск со всех сторон!
И ты сегодня, как когда-то,
Каким-то светом озарен…
 
 
И счастьем бывшим, счастьем прежним
Воспоминанья расцвели,
И Юность бродит, гостьей нежной,
По берегам чужой земли.
 

«Чаек крик над пляжем…»

Моему мужу

 
Чаек крик над пляжем.
Пенные ручьи.
Облачные пряжи,
Да глаза твои.
 
 
Вот и всё, что надо.
Всё, что – жизнь пройдя, —
Вспомним мы с отрадой,
В сумраке дождя.
 
 
И совсем без боли
Скажешь ты в тот миг:
«Вот, – следы от соли,
В волосах твоих».
 

Твои глаза

 
Всё тебе: и молитва дневная
И бессонницы млеющий жар.
 

Анна Ахматова

 
Твои глаза изменчивы, как море…
То в них блеснет янтарь, то бирюза,
То в изумрудном светятся задорю
Твои глаза.
 
 
То светлые, как день веселый в мае!
То темные, как хмурая гроза…
Зеленые, как мох на старой свае
Твои глаза.
 
 
И нет на свете глубины страшнее…
Я знаю – больше нет пути назад.
Сладка неволя – властвуют над нею
Твои глаза.
 
 
Так до конца. Я не своя отныне —
Всё, всё тебе: улыбка и слеза!
Мир для меня пустыня и в пустыне —
Твои глаза!..
 

О любви урбанизме и пр

 
Это было на новой квартире, в Сиднее, в Австралии, когда мы обрели, наконец, долгожданный приют. Это было в Сиднее, могло же быть ближе и далее, ведь, такое бывает повсюду где люди живут.
Сырость в новом жилье зеленела по стенкам трясиной и хозяйка смотрела угрюмо, как в сумерки мавр. Но в окошко кивало нам дерево пышной вершиной, там, над крышами, высился царственно камфорный лавр.
С этим милым соседом мы зажили просто на диво! (Несмотря на хозяйку, на щели в полу не смотря). Попугайчиков рой просыпался на лавре болтливо, лишь притронется к листьям его, позолотой, заря. Он шумел, он рассказывал нам небылицы и были; и в стоградусный жар был он полн благодатных прохлад; и в туман городской, в эти тучи бензина и пыли, с его листьев блестящих струился густой аромат. А когда Южный Крест, Орион и их звездные братья порассыпят свои изумруды над темной листвой, мы – и в ссоре, бывало, – сольем наши руки в пожатьи, Боже мой!.. Жизнь прекрасна! И так коротка!.. Ты со мной!
Милый лавр… Милый друг на чужбине, без спеси, без чванства. Но однажды, в злой день, возвращаясь с работы домой, мы увидели крыши, заборы, пустое пространство… И кольнуло предчувствие в сердце иглой ледяной.
Урбанизм, модернизм, перестройки… Все это не худо и такое бывает повсюду, где люди живут. Но срубили тот лавр… то живое, зеленое чудо!..
И теперь попугайчики нам по утрам не поют.
 

Цветы на подоконнике

 
Уютная гостиная. Цветы на подоконнике.
В углу синеет зеркало, а за большим окном
Поет так жалко-жалобно охрипшая гармоника…
Забуду ль я когда-нибудь, забуду ли тот дом?
 
 
Сходил по темной лестнице я по утрам, а вечером
В глубоком кресле сиживал, под зеркалом, в углу,
Сияли косы рыжие и руки – белым глетчером —
Скользили, гребнем путаясь, сквозь золотую мглу.
 
 
И пахли влажной сыростью цветы на подоконнике,
И голубело зеркало, как выцветший альбом…
Те косы, меднокрасные, меня – огнепоклонника —
Сожгли, неосторожного, губительным огнем.
 
 
Увяли, ах, давно уже, цветы на подоконнике.
Разбилась жизнь, как зеркало, в уютном доме том.
По кабакам я слушаю бродячую гармонику
И горько пью, без просыпу, я меднокрасный ром…
 

Голубой пол

 
Просыпалось солнце смеясь,
Подобрав золотую иглу,
Вышивало зайчиков вязь
На моем голубом полу.
 
 
И была я счастливей всех!
Мне написано на роду
Слышать утром ласковый смех
С воркованием птиц в саду.
………………………………
 
 
Не поют уже птицы в саду.
Больше солнечных зайчиков нет.
Всюду тихо, куда ни пойду
И темно… И не нужен свет.
 
 
А блестящие капельки звезд,
Прорезая синюю мглу,
Видят светлые пятна слез
На моем голубом полу.
 

Остров

 
В пучине затерянный остров,
Захлестнут бурлящей водой,
Взбивает кипящую пену
Зазубренной черной скалой.
 
 
Стоит он, борясь с океаном,
Пружинясь на яром ветру
И полчища юркие крабов
На нем затевают игру.
 
 
Ползут из расселин на солнце,
По лаве шершавой скользя
И, словно, шевелятся скалы,
Их темную зелень струя.
 
 
А ночью, колышат сирены
Вкруг острова зелень волос
И ждут, когда выбросит лодку
Неверной волной на утес.
 
 
И горе тогда мореходу! —
Ему не видать уже звезд, —
Собьет его в бурную пену
Блестящий чешуйчатый хвост.
 
 
Холодные, белые руки,
Как альги его оплетут
И крепкое тело матроса
Друзья никогда не найдут.
 
 
Лишь белый обглоданный череп,
Девятой могучей волной,
Вдруг вынесет утром на остров
С зазубренной черной скалой.
 

«Задохнешься в толчее житейской…»

 
Задохнешься в толчее житейской,
Упадешь и, кажется, – не встать.
Почему-то остров тот, Эгейский,
Я тогда стараюсь вспоминать.
 
 
На щеках – невысохшие слезы,
В голове – машины мерный шум,
А во рту, благоухая розой,
Тает розовый рахат-лукум.
 
 
Солнце!.. Ветер!.. Камень серый, дикий.
Смоквы сизые. Табак в тюках.
Ослика рыдающие крики,
А погонщик – важный патриарх.
 
 
И сияла, драгоценной рамой,
Нежная Эгейская лазурь…
Вспомнишь – и затянутся бальзамом
Все царапины от новых бурь.
 

С Гумилевым

 
«Я конквистадор в панцире железном…»
 

Н. Гумилёв

 
Хорошо от шума городского,
От забот, от пыли – хоть на час! —
Взяв с собою томик Гумилева,
Лечь на теплый гравий, под баркас.
 
 
Улыбнуться Музе Дальних Странствий,
Взявшей сразу сердце на буксир,
И лететь – в чудесные пространства!
В героический волшебный мир…
 
 
Сердца легкие подслушать звоны,
Поглядеться в сонные пруды
И печаль певучую канцоны
Расплескать в жасминные сады…
 
 
Плыть с Колумбом в легкой каравелле,
Конквистадором бродить меж гор
И Суэцкого канала мелей
Проходить песчаный коридор.
 
 
В Африке пылающей, в закаты,
Слушать топоты и рык, и вой,
И, свистя, держать штурвал фрегата
В ураган железною рукой!
 
 
А в лесу экваторьяльном, темном,
Где лианы – змеи! Яд – цветы! —
Меткий дротик карлик вероломный
Бросит вдруг в тебя из темноты.
 
 
Заблудившийся трамвай со звоном
Вдруг подхватит и помчит… в века!
Ветры Генуи… Родоса бастионы…
Светы, громы… И любовь-тоска!
 
 
И очнешься, с сердцем, счастьем пьяным,
Где там будней плесень и полынь!
«В каждой луже запах океана,
В каждом камне веянье пустынь»!
 

Сонет («В разрывах пен седого океана…»)

 
В разрывах пен седого океана
Пески простерли свиток золотой.
Мой тихий берег, солнцем осиянный,
Забвеньем дышит сонный твой покой.
 
 
И всё, что мучит по ночам дурманно
Я погружаю в светлый твой прибой.
Святой Бригитты башня, неустанно,
Тревоги гонит прочь, как часовой.
 
 
А если рухнет мир златого блеска…
И вновь пойду я – у судьбы на леске —
Дорогой неизвестной, налегке, —
 
 
Запомню все… И пены арабески,
И зыбких водорослей запах резкий,
И тень от крыльев птицы на песке.
 

Душа и сердце

 
Как нежно в нашем переулке
Желтеет клен.
 

В. Ходасевич

 
Душа примирилась.
Стала покорней.
Перекинулся, где-то в сознаньи, мост
От берега страха
К селеньям горним,
К неизведанным светам далеких звезд.
 
 
И стало легче дышать.
Неизбежность
Не чернеется тучей с угрюмых круч.
И только слезами
Вскипает нежность
К уходящему дню…
 
 
И прощальный луч
Таким янтарем
Играл на окошке,
И, заслушавшись птиц, так пахли цветы!
Что сердце взмолилось:
«Еще немножко!..
Подождем, пока с клена слетят листы…»
 

Бессмертник

Б.П.Э.

 
Вы дали русский – из России – мне цветок,
И всё, – как не было… Поет опять дорога,
И степь, древнейшая, где дрофы легконого,
В благоуханный зной, сминают желтый дрок…
И пахнет горькая полынь, и едут дроги,
И прыгает лохматый Цыган – детства сверстник…
 
 
Я бережно держу засохший стебелек…
И брызжут слезы на сиреневый бессмертник.
 

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ (не вошедшие в настоящее бумажное издание)

Сонет («Укрывшись мхом, ты грезишь, засыпая…»)

 
Укрывшись мхом, ты грезишь, засыпая,
Под волн седых угрюмой ворожбой,
И чужестранка, со своей тоской,
К тебе прильнула, плача и вздыхая.
 
 
Она тебе шептала, не смолкая,
Про непонятный край, про мир иной,
Про блеск снегов, про лес и звёздный рой,
Что даже Южный Крест затмит, сияя!..
 
 
И обжигали слёзы мох седой.
Ты спишь по-прежнему. Шумит прибой.
Дрожит, в воде ломаясь, свет фонарный.
 
 
Но снится лес тебе, весь золотой!
Седых снегов серебряный покой
И синий свет звезды… Звезды Полярной.
 

Русь

 
Вот Русь моя: в углу, киотом,
Две полки в книгах – вот и Русь.
Склоняясь к знакомым переплётам,
Я каждый день на них молюсь.
 
 
Рублёвый Пушкин, томик Блока;
Все спутники минувших дней;
Средь них не так мне одиноко
В стране чужих моих друзей.
 
 
Над ними – скромно, как лампада,
Гравюра старого Кремля
Да ветвь из киевского сада —
Вот Русь моя.
 

Старушка у церкви

 
Всё тут не по-нашему —
Ветры не прохладные,
Полыхают жгучие,
Сникла вся трава!
 
 
– Прогневили Господа,
Наша жизнь неладная, —
И трясётся старая
Горько голова.
 
 
Скоро, скоро старенькой
Примет Бог моления.
Ветер переменится,
И приснится ей:
 
 
Словно там, под Пензою,
В тихом дуновении
Ветви закачалися
Липовых аллей.
 

Гнется

 
За окошком бушует ненастье.
Гнется тополей стонущий ряд,
Но последней, сжигающей страстью
Ярким пламенем астры горят.
 
 
Под ударами ветра мотаясь,
Неизжитых желаний полны,
Аметистами в грязь осыпаясь,
Чуют астры – не знать им весны.
 
 
И забудешь и будни, и слякоть,
Эту яркость вбирая душой,
Только хочется тихо заплакать
Над земли обреченной красой…
 

«Современник» (Торонто), 1964. № 9

Отъезд королевы

 
Разлукой потрясенное светило
Прибрежный окровавило гранит
И в пурпуре дорогу проложило
Пред юной королевою Лилит.
 
 
И чайки, за прелестной королевой,
Бросались, с криком, в пену корабля,
И вечера окрасила напевы
В печаль осиротевшая земля.
 
 
И взоры всех, сквозь влажные ресницы,
Искали силуэт на корабле, —
Последний свет сияющей Жар-Птицы,
Лилит – прекраснейшей из королев.
 
 
И мы с тобой – чужого света тени —
Следили с грустью в море те огни,
Где удалялось светлое виденье,
Напомнившее нам другие дни…
 
 
Ведь это было, было все, когда-то…
Ты помнишь?.. Там, на берегах Невы:
И пушек салютующих раскаты,
И клики шумной, радостной толпы,
 
 
Знамен, значков, орлов – двуглавых – стаи!
«Ура!..» могучей, чем разлив реки,
И медью труб рокочущих сверкая,
Полки шагали, Русские полки!
 
 
И крыши, и деревья, и балконы —
Повсюду – люди, люди… И цветы!..
И ветры с Волги, Ладоги, и Дона
В трехцветных флагах, вольно… Помнишь ты?
 
 
Где пышность та, та слава, что мы помним?..
Во власти мы какого колдовства?
Как горько сделаться «ничьим», бездомным…
Пристали ль нам чужие торжества?
 
 
Но корабли плывут… И мы, без гнева,
Смотря вслед исчезающим огням,
Благословим чужую королеву
За ту улыбку, брошенную нам…
 

«Возрождение», 1966, № 174

«Так вот оно – преддверье Рая!..»

 
Смотреть на небо и молиться Богу.
И долго перед вечером бродить.
Чтоб утомить ненужную тревогу.
 

Анна Ахматова

 
Так вот оно – преддверье Рая!..
Какие светы с высоты!
И в эвкалиптах птичьи стаи —
Господни певчие цветы!
 
 
И ветер свежий в океане,
И теплый, ласковый песок,
И водорослей колыханье,
А стайки рыб – у самых ног!
 
 
Как стая радужных иллюзий.
Сверкают свежестью пучин
И все плывут, плывут медузы
На парашютах из глубин.
 
 
И час за часом – все крылатей!
И каждый счастьем озарен!
Но розовы уже на скате
Узоры пальмовых корон
 
 
И, – темная – в вечернем небе,
Летит станица лебедей…
 
 
И кто-то пел вверху молебен
О нищенской душе моей.
 

«Современник» (Торонто), 1967. № 16

«Тени на стене… сквозь решетку сада…»

 
Принимаю как награду
Тень, скользящую по саду.
 

Георгий Иванов

 
Тени на стене… сквозь решетку сада,
Там сегодня – ветер!.. Солнце! Облака!
Сердце, почему стало ты так радо
От, казалось бы, такого пустяка?
 
 
Тени на стене… движутся, играют.
То на миг слабеет кружевной ажур,
То, темнея снова, четко проступает —
В листьях расшалился ветер-балагур.
 
 
Эта быстрота! Красота! Мятежность…
И неуловимость!.. словно ты во сне.
А душа звенит и вбирает нежно
Маленькое чудо, – тени на стене.
 

«Современник» (Торонто), 1971. № 23-24

«Сон вдруг приснился, так живо, так ярко…»

Ф.И.Т.

 
Сон вдруг приснился, так живо, так ярко,
Ночью, под синей луной.
Снился он, снился, – чудесным подарком! —
Город приморский родной.
 
 
Улиц знакомых кружились извивы —
Площадь. Аптека. Собор.
Сочно синели, по-прежнему, сливы,
Свесившись через забор.
 
 
Дом… Этот дом, где в зеркальности окон
Ветра соленый полет,
Где под окном так безбрежно-широко
Черное море поет!
 
 
Сон… Но чужбины тяжелая лапа
Больше не давит тоской —
Милая сердцу, приснилась Анапа,—
Город приморский родной.
 

«Австралия!.. Красавица чужая…»

На небе вызвездило, и Стожары ярко мерцали…

И.С. Тургенев

 
Австралия!.. Красавица чужая,
Жемчужина в оправе золотой.
И белоснежных попугаев стаи
Недаром гордо реют над тобой.
 
 
И эвкалиптов запах терпкий, пряный
Тревожит эхом первозданных дней,
И ожерелья пены – океаны —
Несут издалека к земле твоей.
 
 
И Южный Крест в брильянтовой тиаре
В полночном небе чертит полукруг.
Австралия… Где север пышет жаром,
Где леденящим ветром веет юг.
 
 
А там… В России… Светятся Стожары…
И пахнет кашкой и полынью луг…
 

Южный крест

 
Лица коснулись мягко крылья ночи.
Оранжево моргнуло с маяка.
Прилив сметал, бросая пены клочья,
Следы ступней с усталого песка.
 
 
Все городские шумы глуше, тише.
Повиснул мост цепочкой золотой,
И зацепился Южный Крест за крышу
Голубоватой, дремлющей звездой.
 
 
И вдруг душа, распятая тоскою,
Исполнилась внезапно новых сил,
И Южный Крест в торжественном покое
Мой каменистый путь благословил.
 
 
И радости целительной причастье
Вложила красота в мои уста,
А в небе – золотым залогом счастья —
Горели звезды Южного Креста.
 

«Пели жалобно трубы. Хоронили героя…»

 
Пели жалобно трубы. Хоронили героя.
Колыхались знамена, в галунах и шитье.
Трубы пели о хладном могильном покое.
И смеялося солнце на их медном литье.
 
 
Музыкантов, свистя, провожали мальчишки,
Развивалась вдоль улиц кортежа спираль,
И, вполголоса, люди обсуждали делишки,
Сохраняя на лицах, прилично, печаль.
 
 
– Посмотрите, вон Мэри…
– Привезли из Кореи…
– Понесла же нелегкая!..
– Это новый седан?..
– Тыщу триста!..
– Женатый?..
– Ах, хотя бы скорее!..
– Да, сегодня же скачки!..
– Кто вам делает план?..
 
 
И вставали трамваи и автомобили
В неподвижно-притихший почтительный ряд,
И казалось, что тот, кого дважды убили,
Принимал, проезжая, молчаливый парад.
 

«Огни мерцали, мерцали звёзды…»

 
Огни мерцали, мерцали звёзды,
Пылало небо – не погасить!
В лицо мне веял горячий воздух,
И так безумно хотелось жить!
 
 
Цветы шептали, шептали травы,
Внизу призывно пел океан.
Напьюсь я сладкой земной отравы
И не запомню заживших ран.
 
 
Челны светились, светились сваи,
И в море Млечный струился Путь…
Нет! Мне не надо на небе Рая —
Хочу навеки к земле прильнуть!
 

Последняя любовь

 
Последняя любовь таит страданья.
Но в жалкой обреченности земной
Она падучей, огненной звездой
Сверкает в нашей жизни, на прощанье.
И нежный луч закатного сиянья,
Как будто медлит… Но, колдуньей злой,
Нас невозвратность тянет за собой
На темные дороги угасанья…
 
 
И эта неизбежность умиранья,
И страсть, и боль прощального лобзанья
Пронзают сердце горькой красотой —
Так, поздней осенью, кружась в тумане,
Волнующим до слез очарованьем,
Слетает лист последний, золотой…
 

«Лирная пристань», Сидней, 1984 г.