Текст книги "Под увеличительным стеклом"

Автор книги: Клаус-Петер Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

24

Я был настолько поглощен делами журнала, что упустил из виду мать; я понятия не имел, что с ней. Тем более не знал, что она находится в доме престарелых.

Франц на другой же день отправился ко мне, чтобы Рассказать о случившемся. Но я в ту ночь караулил фургоны и, когда утром вернулся домой, отключил звонок и завалился спать. Следующую ночь я провел во дворе другого дома престарелых. И мне повезло. В этот раз я снарядился куда лучше: взял с собой два литра чая с ромом, рукавицы – во избежание порезов о стеклянные шипы, стул, шерстяное одеяло и шапку.

Я как раз попивал чай, сидя в кустах на своем стуле, когда во двор въехал грузовик с выключенными фарами. Он остановился рядом с фонарем и здорово подфартил мне – я мог довольно хорошо все разглядеть. Из склада выносили ящики и грузили на машину. Я заснял сцену раз тридцать по крайней мере, потом перезарядил аппарат и навел объектив прямо вовнутрь помещения, откуда выносили грузы. Наконец грузовик вырулил со двора. Фары водитель включил только на улице.

Я взобрался на стену, чтобы посмотреть номер машины. Но надо же быть таким дураком – я забыл надеть рукавицы и, естественно, изрезал себе все ладони. Нет худа без добра – мне удалось разглядеть номер машины.

Во двор въехал второй грузовик. Но я не мог изрезанными руками держать аппарат. И руль тоже, а поэтому взял такси и попросил отвезти меня в больницу. Я хотел, чтобы мне поскорее обработали раны, потому что боялся заражения крови. Я вовсе не хотел умирать мученической смертью.

Заражения крови я благополучно избежал, зато теперь меня сильно сковывали перевязанные руки. Я не мог печатать на машинке. И есть мне было неудобно. Еще кое-как удавалось держать стакан.

Пленки, которые мы потом проявили, вознаградили меня за все мои страдания. Мы увеличили надписи на коробках и сумели их прочесть. Нам даже удалось расшифровать название винодельческого хозяйства, откуда были ящики. Я загорелся поехать туда, но взглянул на свои руки… Катя взялась меня повезти.

Это было винодельческое хозяйство в Заарланде. Мы продегустировали там вина и, изрядно захмелевшие, переночевали в небольшом пансионате, а наутро снова пришли. С целью купить вина. Сказали, что приехали по рекомендации господина фон Мевгендорфа, и с нами обошлись очень деликатно. Господин фон Менгендорф постоянно закупал там вино.

Мы узнали, что он ежегодно заказывает 24 тысячи бутылок самого лучшего вина. По категории цен от 20 до 50 марок за бутылку. Поскольку он закупал в больших количествах, то, естественно, получал значительную скидку.

– Ну, молодчик! – сказала Катя. – Хитер как лиса. Он заказывает для домов престарелых лучшее вино… Все расходы оплачивает социальное обеспечение. В каждый дом престарелых завозят по распоряжению Менгендорфа от одной до трех тысяч бутылок, в зависимости от количества подопечных. Вроде бы для всяких там торжественных случаев. То есть для пациентов. В действительности же вино по ночам отгружают, а затем продают. Теперь посчитай: 24 тысячи бутылок в год, пусть будет в среднем 30 марок за бутылку, значит, это составляет в год – постой-ка – ровно 75 тысяч марок. И я спорю, что вино – это только малая часть. Со сколькими товарами он проделывает подобные операции! Да практически со всеми, какие только возможны.

– Но надо еще доказать, что вино не достается подопечным.

– И доказывать не надо, Николя! Просто я в своей статье отмечу как положительный факт, что в дома престарелых завозят самое дорогое вино.

– А что это даст?

– Люди, трезво подумав, выразят возмущение, дескать, старых людей приобщают к алкоголю.

– Но в этом нет ничего особенного, если по каким-то торжественным случаям подопечным дают хорошее вино, изредка можно…

– И все равно найдутся защитники морали, я уверена. Что тогда будет делать Менгендорф? Ему же надо будет как-то объяснить, для чего он заказывает 24 тысячи бутылок в год? И как он выкрутится?

Катя злорадно хихикнула. Я знал, о чем она думала: подожди, Менгендорф, я возьму тебя в оборот. Посмотрим, как ты вывернешься!

Лотар между тем выяснил, кому принадлежат грузовики. Небезызвестному господину Фриче. Владельцу экспедиционной конторы.

25

Когда мы приехали ко мне домой, я увидел торчавшую в двери записку. Меня просили срочно разыскать некоего Франца Кляйна, это якобы жизненно необходимо.

– Вдруг это ловушка, – сказала Катя. – Как бы тебя не взгрели. Поедем вместе.

Я с благодарностью принял ее предложение, ведь я знал, что она прошла курс каратэ. Кто-то, возможно, посмеется надо мной – дескать, мужчина берет с собой для безопасности женщину, но Катя в самом деле владела ударом ребром ладони, а я – нет.

К счастью, Франц Кляйн оказался миролюбивым человеком и вовсе не думал на меня нападать, но, право, было бы лучше, если бы он и в самом деле намеревался мне врезать, то, что я узнал от него, раздавило меня. Оказывается, моя мать добровольно ушла в дом престарелых Менгендорфа, чтобы помочь бежать троим старикам, и теперь попала в ловушку.

– Успокойся, – говорила Катя. – Думаю, что ничего с ней не случится. Если мы приедем туда чин чином и скажем, что хотим ее забрать, кто станет в таком случае задерживать человека? Это было бы уже лишение свободы. Они могут так поступать только с теми, у кого нет родственников, или когда сами родственники хотят избавиться от стариков. Через полчаса она будет на свободе.

Сторож оказался приветливый, но не пропустил меня. Я выставил вперед свои перевязанные руки и пригрозил ему, что суну в зубы.

Тогда он доложил о нас по телефону. Вскоре вышел господин в костюме в тонкую полосочку. Он представился заместителем директора дома престарелых, долго тряс Катину руку, потом мою, потом осведомился, по какому мы делу. Я сдержал гнев и как можно спокойнее попросил вызвать ко мне мать. Когда я назвал ее фамилию, на его лице промелькнула тень испуга. Он еще раз спросил фамилию, словно бы не разобрал ее. Он был явно в замешательстве, ведь моя мать выдала себя за одинокую женщину, у которой не осталось в живых никого из родственников. Об этом я узнал уже после.

Он заявил мне, что женщина с такой фамилией к ним не поступала.

– Слушай ты, паяц! – вскипел я. – Либо через две минуты я выйду в эту дверь со своей матерью, либо я не отвечаю за себя.

– Успокойтесь, молодой человек. Тут, должно быть, недоразумение. Вашей матери у нас нет. А теперь я попрошу вас оставить это учреждение. Вы нарушаете спокойствие в доме престарелых.

Я надвинулся на него, позабыв о порезанных руках, но Катя удержала меня и поступила, конечно, правильно, потому что за спиной заместителя директора уже возникли два санитара, здоровенные детины, смахивающие на каких-нибудь бывших лесорубов, призовых боксеров или вышибал.

– Прошу вас уйти. В противном случае я буду вынужден вызвать полицию! – сказал тип в полосатом костюме.

– Ты еще угрожаешь мне полицией! – заорал я. – А сам не хочешь туда, ты, бандит!

Заместитель директора повернулся и пошел прочь, а двое его приспешников потеснили нас к двери.

Обуянный злобой, я изрыгал потоки самых бранных слов – мать моя бы пришла в ужас, но я ругался на чем свет стоит, потом вдруг заплакал, и это меня еще сильнее растравляло. Катя мягко взяла меня за руку и повела к машине.

– Поедем, Николя, в полицию. Это уже чересчур. Они должны принять какие-то меры.

Она посадила меня в машину. Я был раздавлен. Как мы ехали, я не помню. Я стал осознавать, где я и что, уже только в этой приемной. Подо мной был жесткий стул. Напротив, за старомодным письменным столом, сидел полицейский служащий и недоверчиво поглядывал на меня.

Катя стояла сзади, положив руку мне на плечо. Это действовало успокаивающе.

– Так, так, – сказал полицейский. – Стало быть, у вас пропала мать. Вы уже подали на розыск?

– Нет. Я же знаю, где она.

– Значит, вы не считаете ее пропавшей?

– Нет. То есть да. Катя, объясни ему, пожалуйста. Пусть он даст распоряжение, чтобы обыскали дом престарелых и выпустили мою мать. Господи, неужели это так трудно?

– Что? Что я должен?

– Его мать, – стала объяснять Катя, – насильно держат в одном из домов престарелых. Вы должны ее освободить. Ведь это лишение свободы.

Полицейский сунул в рот сигарету без фильтра, но не закурил. Он провел рукой по волосам и сказал:

– А почему, собственно, они должны держать вашу мать? На нее хотят оказать давление?

– Нет. Возможно, мать много знает.

– Ах вот как… да, да… конечно… она много знает.

По его лицу и по тону я понял, что он не принимает нас всерьез. Катя тоже это поняла и, решив не терять время впустую, попросила пригласить начальника. Но тот сидел в это время на каком-то важном служебном совещании. Итак, нам ничего не оставалось, как ждать.

Время шло, начальник не появлялся.

– Появится наконец кто-нибудь, кто нам поможет?! – вскричал я, не выдержав. Мне не ответили, только призвали к порядку.

Катя вышла на улицу позвонить из телефонной будки в журнал – проинформировать редакцию о наших делах. По дороге она купила сигарет. Мы, злые, сидели молча и беспрерывно курили. После пятой сигареты – у меня уже разламывалась от никотина голова – вошел наконец начальник.

Он сразу объявил, что может уделить нам всего несколько минут и, глядя на меня, отхлебнул из своей чашки.

Катя начала говорить, и он с любопытством воззрился па нее.

– Вы ведь, кажется, из этой… как ее…

– Да, из альтернативного иллюстрированного журнала «Лупа».

Он закатил глаза. У него был такой вид, как будто ему к горлу подкатила тошнота и мешала говорить. Это длилось всего мгновение. Он судорожно глотнул воздух и почти пропел:

– Что вы изволите?

Катя изложила суть дела.

Пока она говорила, он не отрываясь смотрел на нее и маленькими глотками отпивал из своей чашки. Потом, обратив взгляд на меня, сказал:

– То, что ваша подруга называет освобождением старого человека, я бы назвал похищением. Если лицо объявлено недееспособным, то передача его каким бы то ни было лицам допускается только с разрешения его опекуна. Санитары, следовательно, поступили в полном соответствии с действующим законом, когда воспрепятствовали вам забрать вашу мать. Положение вашей матери усугубляется и некоторыми моментами юридического порядка. Скверная история, в которую она оказалась замешанной. Возможно, у какого-нибудь мягкого прокурора она получит ввиду своего возраста…

– Ну, хватит! Мою мать там держат насильно. Я требую, чтобы ее отпустили.

– Если ее действительно там держат насильно, то мы попробуем это сделать. Я попрошу вас сообщить более точные данные о ней и оставить ее фотографию, если у вас есть с собой.

Фотография нашлась. Больше мы ничего не добились и ушли.

Мы поехали в кафе, чтобы все обдумать. Я был в таком сильном возбуждении, что Катя предложила мне принять успокоительную таблетку, хотя в принципе была против всяких подобных средств. Одно упоминание о таблетке сразу вызвало во мне неприятные ассоциации с Менгендорфом, с его насильственными методами и домами престарелых, и я только сильнее раздражился. Это был полный идиотизм. Мы знали, где моя мать, и ничего не могли сделать.

Мы поехали к «седым пантерам».

Там как раз обсуждали, что им теперь делать и правильно ли это в принципе – пытаться освобождать людей из домов престарелых; может быть, лучше бороться против порядков в учреждениях социального обеспечения вообще. Один из присутствующих считал, что необходимо и то и другое. Наверное, это были важные вопросы, и их нужно и полезно было обсуждать, но я даже и слышать сейчас ни о чем таком не хотел. Нервы мои были на пределе. Я схватил трубку и позвонил в полицию – узнать о ходе дел.

– В учреждении социального обеспечения вашей матери нет. Я только что звонил господину фон Менгепдор-фу. Он ничего не знает. Он говорил о злостных действиях против него. Будто бы вы и ваш журнал пытаетесь всячески его очернить. Я могу поверить. В этом смысле ваше издание, как известно, пользуется дурной славой.

– Почему вы не произведете проверку? Вы же не можете мою мать силой…

– Проверку? Вы считаете, что мы должны произвести обыск в доме престарелых и установить, содержится ли там ваша мать?

– Именно так.

– Вы понимаете, что вы от меня требуете? Менгендорф – уважаемый человек. Если мы произведем проверку и обнаружится, что вашей матери нет…

– Но мать там! Есть люди, которые это могут подтвердить. Они тут сейчас, хотите с ними поговорить?

– Послушайте, я не сотрудник вашего журнала! И надеюсь, что вы еще одумаетесь и возьмете назад свои обвинения. Господин фон Менгендорф, соответственно учреждение социального обеспечения возбудят дело об оскорблении. Злостная клевета, нарушение спокойствия в домах престарелых и пр. Вас могут привлечь к ответственности, представят к денежному взысканию. Лучше не осложняйте своего положения.

– Но там моя мать! – заорал я в трубку. – Поймите же наконец! Моя мать!

Все окружили меня. Они, видимо, боялись, что меня хватит удар.

– О'кэй! – кричал чиновник на том конце провода. – Вы уже достаточно поиграли на моих нервах. Я буду ходатайствовать перед прокурором о разрешении произвести проверку в доме престарелых. Сегодня же, слышите? Надеюсь, вы останетесь довольны. Но не дай вам бог, если мы окажемся в дураках. Всякому терпению есть предел. Чтоб я еще осрамился. Я это так просто не оставлю.

Он бросил трубку на рычаг.

– Ну что? Они сделают проверку?

– Будут ходатайствовать о разрешении.

– И как скоро?

– Надо надеяться, что сегодня же.

– Другие никогда оттуда не выходят, – сказала одна старая дама, похлопывая меня по плечу. – Иоханна счастливая. Ведь у нее такой хороший сын.

26

Катя начала беседу с «седыми пантерами». Она попросила рассказать как можно больше о Менгендорфе и о побеге.

Я не мог ни во что вникать и сидел, безучастный, в углу, уставившись глазами в стену.

Катя хотела знать все подробности побега. Я знал, что творилось сейчас у нее в душе. Это была тема для очерка. История, которая, возможно, будет перепечатана другими газетами и журналами. Возбудит интерес у сотрудников радио; они захотят взять у нее интервью. Может быть, ее снова пригласят на телевидение. А в нашем журнале это будет заглавная статья, которая поднимет тираж на 10 тысяч экземпляров. Катя как раз попросила рассказать подробности жизни Марлен Кунц, когда зазвонил телефон.

Иоганнес Штеммлер протянул мне трубку:

– Вас, молодой человек.

– Никки? Это Лотар. Только что звонили ищейки. Ты можешь забрать мать. Она в главном полицейском участке. Может быть, мне…

– Нет, спасибо. Я поеду сам.

Значит, на главном полицейском участке. Какие только картины я не рисовал себе в воображении. Произвели проверку в доме престарелых. Нашли мою мать. Менгендорф и его опрятный зять уже сидели за насильственное отправление людей в дома престарелых. Криминальная полиция опрашивала подопечных, содержавшихся в учреждениях социального обеспечения. Шло расследование по делу Менгендорфа…

Катя вызвалась сопровождать меня, но я считал, что ей лучше остаться и продолжать интервью.

Право, я не из породы водителей-лихачей. Но колеса моего автомобиля крутились с бешеной скоростью.

Я взбежал наверх и доложил о цели своего прихода.

Меня провели в соседнюю комнату. Матери там не было. Молодой парнишка лет двадцати с приветливым лицом предложил мне сесть. Щеки его покрывала еще довольно слабая растительность, над верхней губой пробивался мягкий пух.

Я не стал садиться и спросил, где моя мать.

– Вашу мать еще допрашивают. После этого вы сможете ее забрать. Побег, возможно, не повлечет серьезных последствий, если вы…

– Что случилось? Где Менгендорф? Вы его уже посадили, или этот опрятный господин сейчас советуется со своим адвокатом?

Полицейский ничего не понял. Кожа на его лице казалась прозрачной. Взгляд ничего не выражал. Он полистал в папке и, не поднимая глаз от бумаг, сказал:

– Господин Менгендорф заявил о правонарушениях, которые имели место. Вы знали о действиях вашей матери?

– Что, что Менгендорф?

– Не исключено, – продолжал полицейский, оставив мой вопрос без внимания, – не исключено, что ваша мать проникла в дом престарелых по заданию вашего журнала, дав ложные сведения о себе. Господин фон Менгендорф выразил подозрение, что вы хотели использовать этих бедных стариков исключительно ради сенсационной истории для вашего журнала. В таком случае вы должны были бы заявлением о подстрекательстве и пособничестве…

Теперь я, кажется, сообразил, куда он гнет.

– Если я вас правильно понял, – сказал я, – Менгендорф сам передал мою мать в полицию и одновременно заявил на нее.

Бледнолицый кивнул.

Я готов был взорваться, но старался придать голосу спокойный тон и сунул руки в карманы, потому что не знал, что мне с ними делать.

– Смотрите, в кино полицейские всегда такие добрые, может быть, и вы теперь… – Нет, не то. Я решил вообще ничего больше но говорить и ждать, когда отпустят мать. Мне пришлось подписать множество бумаг, мне совершенно ясно сказали, что мы должны быть готовы к тому, что нас в любой момент могут потребовать в полицию. Это значило – никаких отпусков за границей. Мне было наконец указано, что все сказанное мною может быть использовано против меня. Затем юнец-полицейский настукал на машинке мою фамилию, адрес и год рождения.

– Если ваша мать действовала по вашему поручению или по поручению кого-либо из членов вашей редакции, когда при поступлении давала ложные сведения…

– Хватит тянуть канитель, Я отказываюсь от всяких показаний, выходящих за рамки анкетных данных. Это мое право. А теперь я должен говорить с моей матерью. Потому что мне хотелось бы, чтобы она не давала дальнейших показаний, не посоветовавшись с адвокатом.

Он вырвал из машинки лист и метнул на меня взгляд.

– Ваша мать вполне может говорить сама за себя. Пожалуйста, подпишитесь вот тут, что вы отказываетесь от дальнейших показаний.

Я подписался.

– А теперь пройдите, пожалуйста, за дверь и ждите там вашу мать.

Я вышел в коридор, сел на деревянную банкетку и уперся глазами в выбеленную стену. Внутри у меня все кипело.

В коридоре был еще один парень. Он стоял рядом с пепельницей, вмонтированной в стену. Справа и слева от пепельницы стена внизу была черная, истертая подошвами курильщиков, которые, томясь здесь в ожидании, всегда подпирали стену, подогнув одну ногу, как фламинго. Возможно, отпечатков ботинок на стене было больше чем отпечатков пальцев в картотеке.

Молодой парень, с пятнами мазута на лице и на руках, нервно курил. Он предложил мне сигарету. Парень производил впечатление человека, поставленного в безвыходное положение, и этим беспомощным жестом он как бы делал попытку найти себе союзника. Я взял сигарету. Но вникать в его проблему я был не в силах, у меня своих было по горло. Он что-то рассказывал. Я кивал ему головой, но не слушал. Потом открылась дверь, и из нее крикнули: «Хольцхаузен, войдите!»

Он смиренно посмотрел на меня. Я похлопал его по плечу и сказал ободряюще: «Держись!» Парень скрылся за дверью.

Я ждал бесконечно долго. Но вот в коридоре появилась наконец моя мать. Она выглядела так, словно только что встала с постели после тяжелой продолжительной болезни. Она еле двигала ногами. Лицо ее было темное, осунувшееся. Она молча припала к моей руке и заплакала. Я свел ее по лестнице вниз и посадил в машину. За все время, пока мы ехали, мать не произнесла ни слова. Она сидела с безучастным лицом и неподвижно смотрела перед собой в одну точку. Мы приехали в редакцию. Мать молчала.

Я хотел прямо из редакции позвонить нашему домашнему врачу. Она встрепенулась: «Нет. Никаких врачей. Я должна лежать в постели, пока из меня не выйдут все эти лекарства».

Я исполнил ее желание и отвез ее домой.

Я оставался рядом с ней, пока она не заснула. Потом поехал в редакцию.

Лотар между тем тоже вовлекся в это дело.

– Это беззаконие, то, что у нас творится, – говорил он. – Я подумал, должны же быть какие-то органы, которые бы осуществляли контроль за всеми этими частными или получастными домами престарелых. И позвонил в немецкое паритетное благотворительное общество. Это своего рода головная организация.

– И что?

– Ты не поверишь! Год назад они назначили было комиссию для проверки состояния в домах престарелых Менгендорфа. К ним уже поступали жалобы от подопечных. Между прочим, и от этого судьи, о котором ты…

– Давай ближе к делу, – поторопил я.

– Так вот, Менгендорф не допустил комиссию до проверки, и сам немедленно вышел из общества. Таким образом благотворительное общество лишилось возможности воздействовать на Менгендорфа, следовательно, и доказательств у них не имелось. Органы юстиции тоже прослышали кое-что о Менгендорфе. У них имелись показания против отдельных санитаров и даже два заявления на Менгендорфа и его зятя. Но до судебного разбирательства дело так и не дошло. В основном потому, что обвиняющие или свидетели умирали во время расследования, и это неудивительно, большинство из них больные и старые люди. А суды перегружены, вследствие чего с момента заявления о правонарушении до судебного следствия часто проходит не менее трех-четырех лет.

– Выходит, что каждый может открывать дома престарелых и потом уклоняться от всяких проверок?

Лотар пожал плечами.

– Кстати, только что звонила Катя. Она хотела бы поместить в этом номере очерк о побеге и на первой странице портрет твоей матери как организатора побега. Согласится она, как думаешь?

Я сказал Лотару о допросе и о том, что над матерью еще висит угроза.

– Значит, как я понимаю, ты идешь на попятную? Может, нам теперь вообще отказаться от нашей затеи и лучше сделать номер, целиком посвященный концерту рок-музыки, который на следующей неделе…

– Ах, даже не знаю.

Я сел за свой стол и сжал руками голову. «Спокойно, старик, спокойно», – говорил я себе, массируя пальцами виски.

Пока Лотар наседал на кого-то там из управления социального обеспечения, требуя назначить день для интервью с Марлен Кунц, Хедвиг Обермейер и судьей, я проглотил две таблетки аспирина.

Лотар распалялся в трубку. Я не узнавал его. Он, этот вечный пессимист, был настроен сердито и воинственно.

– Нет, я не желаю говорить с их опекуном, меня интересуют те трое стариков, что пытались бежать из дома престарелых, находящегося в вашем ведении. Что-то все-таки их побудило к этому. Вот мы и хотели бы узнать о причинах и напечатать у себя. Что? Бульварный листок? Нас не интересует ваше мнение о «Лупе». Мы обращаемся к той части публики, которая способна думать. Кстати, я давно хотел вас спросить: что думаете вы, сторонний человек, о положении нашей интеллигенции? Гм, бросил трубку.

– Лотар, ты в своем уме? С кем это ты говорил? С Менгендорфом?

Лотар смущенно кивнул. Видно, он надеялся, что этим разговором поднимет во мне дух.

Вернулась Катя от «седых пантер». Закурила сигарету и села за машинку. Вот уж чего я не мог, так это печатать с дымящейся сигаретой во рту. Я пробовал, но у меня не получалось, дым лез в глаза. Кате же это ничуть не мешало. Я взял из ее пачки сигарету и закурил. Она показалась настолько отвратительной на вкус, что я тут же загасил ее в пепельнице.

Я решил, что с меня на сегодня хватит, и двинул домой. Мне неслыханно повезло – по третьей программе шел детектив. Один из тех фильмов, где трудные подростки и легкомысленные девушки. Совершенно прозрачный фильм, сразу видишь, где хорошее и где плохое и без труда принимаешь чью-то сторону.

Я смотрел, лежа в постели, и не заметил, как заснул. Когда проснулся, понял, что просмотрел, как поймали убийцу. Экран светился белым. Было половина третьего.

Остаток ночи я спал беспокойно. Наутро чувствовал себя разбитым. Голова была тяжелая, как после ночной попойки.

Я принял горячий душ и поехал в редакцию. На Шиллерштрассе остановился и купил себе булочку и сыра. Какой-то шутник переименовал Шиллерштрассе в Киллерштрассе [1]1
  Killer (нем.) – злодей, убийца.


[Закрыть].

«Это стоило бы сфотографировать, – подумал я. – И поместить под рубрикой „Находки“.

Я часто ловлю себя на том, что «работаю», даже если не сижу при этом за письменным столом. Я впитываю в себя информацию как сухая губка. А потом за машинкой выжимаю из себя все до капли. Написанное в основном идет в корзину для бумаг. В журнал попадает лишь малая толика.

Когда я пришел в редакцию, Атце и Ули уже занимались макетом. Они с гордостью показали мне свое творение.

– Мы мыслим это так. Много фотографий. По возможности во всю страницу. Это подчеркивает документальный характер вещи. Чтобы не подумали, что мы тут преподносим какой-нибудь современный детектив. – Твои фотографии грузовиков и бутылок с вином довольно темные. Мы хотим их поместить на двух страницах, а слева дать текст белым.

Я одобрительно кивнул. Должно неплохо выглядеть. Внешнее оформление этого номера нам было гораздо важнее других.

– Через обе страницы по диагонали, из левого нижнего угла в правый верхний, пойдет текст. «Куда идут ночные партии груза из дома престарелых».

– Мне кажется, слишком длинно. Надо покороче. Вошла Катя. Как всегда свежая. Улыбающаяся. Окатывающая волной, дурманящего сладкого запаха.

Она принесла почту. Небрежно бросила письма на стол Ули и стала смотреть макет. У нее, конечно, нашлась масса замечаний.

Атце спокойно все выслушал. Катя считала, что надо дать больше цвета. Атце возразил, что это дороже обойдется. Видно было, что он не хотел вступать с ней в полемику. Он поднялся из-за стола и стал ходить взад и вперед по комнате.

– Мы не комикс, а иллюстрированный журнал. Альтернативный иллюстрированный журнал. Не какой-нибудь… не какой-нибудь…

Он махнул рукой и принялся разбирать почту. Это для вида. Чтобы скрыть свое смущение. Он уступал Кате в способности полемизировать.

– Ну, во всяком случае… – Он озадаченно посмотрел на письма. – Да тут целых пять заказных.

– Да, – подтвердила Катя. – Почтальон мне вручил их у входа. Я расписалась. Меня это тоже удивило.

В предчувствии недоброго Атце неуверенно разорвал один конверт.

– Ты иди читай, – сказала Катя, – а нам дай обсудить макет.

Атце пробежал глазами письмо и как мешок безвольно опустился на стул. Молча протянул листок мне.

Фирма доставки в трех фразах уведомляла нас, что по ряду причин досрочно расторгает с нами договор, и в напыщенных выражениях приносила свои извинения.

Я передал письмо Кате и Лотару.

– Но… но ведь тогда мы не сможем выпустить наш номер.

– Бог с ними, мы сами развезем тираж.

– В 482 торговые точки? – возразил Атце. Он, шеф по производству и сбыту, лучше других понимал проблему. – Если даже мы и сумеем это сделать, то кто потом будет выписывать счета, вести учет платежей, рассылать уведомления об уплате? Нет, ребята, это не пойдет, – покачал он головой.

– А они как это делают?

– Электронная обработка данных, естественно. Компьютер, понимаешь?

– Гадость какая. – Катя вытащила из стола пачку сигарет, помяла пальцами и, поморщившись досадно, скомкала ее. – Так кто будет звонить? Надо же выяснить, что все это значит и вообще имеют ли они право так поступать.

Звонить надо было бы, конечно же, Атце, но он сидел с таким убитым видом… Я набрал номер телефона. Сколько-то времени мне пришлось ждать, пока меня свяжут с шефом. Тот пытался увиливать, ходил вокруг да около, говорил о перестройке внутри фирмы, о перегруженности, о всеобщем кризисе.

Я возвысил голос:

– Но мы ж» всегда заключали с вами выгодные сделки! Что ж вы теперь хотите нас утопить?

– Но… но об этом и речи быть не может. Вы вольны в любое время заключить договор с другой фирмой.

– Но не в такой короткий срок. Я считаю, что вы должны сейчас развезти нам журнал. Вы обязаны были предупредить о расторжении договора за три номера.

– Не пытайтесь взять меня голыми руками. Я обсудил вопрос с нашими юристами. Всего доброго.

Я объяснил товарищам ситуацию. Фирма поступила незаконно, но сейчас у нас не было времени затевать с ними тяжбу.

Катя решила позвонить одному молодому адвокату, который частенько нас выручал, не предъявляя сию же минуту счет на кругленькую сумму.

Ули осторожно распечатал следующий конверт.

– Боишься, не бомбу ли подложили?

– Нет, просто не люблю пачкать руки, а от этих писем прямо смердит, словно к ним дрянь какая-то налипла.

Он пробежал листок.

– Вот, пожалуйста. Уведомление о расторжении договора имущественного найма. Фирма Шульца просит нас в условленный срок освободить помещение. То есть через три месяца мы должны выселиться. Предстоит ремонт здания и… впрочем, какая разница,

– Что там еще?

– Городской отдел печати аннулирует заказ на подписку.

– Ну это мы переживем.

– Адвокат социального обеспечения предупреждает о принятии юридических мер в случае публикации, так или иначе порочащей репутацию учреждений социального обеспечения, господина Менгендорфа или господина Фриче. Он также ставит в известность, что в любом случае должно оставаться неприкосновенным право личности на публикацию портрета и что без согласия лица мы…

– То есть мы не имеем права печатать фотографию Менгендорфа, – зло ввернула Катя.

– Именно это.

Несколько минут мы сидели в полном молчании и растерянно глядели друг на друга. Атце в своем кресле-вертушке. Ули на подоконнике. Катя за своим столом. Я на подлокотнике единственного кресла.

Эти известия нас сразу как-то придавили. Положение казалось безвыходным. Я просунул руку в пакет с булочкой, отщипнул кусочек и стал жевать; просто из-за того, чтобы хоть чем-то занять себя.

– Положение катастрофическое, – коротко заключил Лотар, первым нарушивший великое молчание.

Сколько-то времени мы еще пребывали в каком-то летаргическом оцепенении, а потом снова принялись за работу как ни в чем не бывало.

Наш адвокат тем временем пытался добиться судебного определения против фирмы поставки. Под страхом договорной неустойки размером в 500 тысяч марок он требовал от фирмы развезти три следующих номера. За это время мы могли бы найти другую фирму, которая согласилась бы с нами сотрудничать.

Решение вопроса о новом помещении для редакции мы пока отложили на время. Я снова печатал проклятый календарь культурных мероприятий, пока не выдохся. Потом поехал к матери. Она уже чувствовала себя лучше, но была еще вялой и не могла долго поддерживать беседу. Шок? Или все еще сказывалось действие медикаментов. Я оставался в полном неведении. О случившемся она не хотела говорить. И врача не хотела. Я купил ей в палатке жареного цыпленка. Она ела равнодушно, без удовольствия. Я попрощался с ней и отправился к Ренате. Выплакаться.

Весь мир казался мне несправедливым, глупым, подлым. Хотелось куда-нибудь забиться. Когда меня охватывает подобное настроение, я запираюсь у себя в квартире с сентиментальными пластинками, бутылкой коньяка и несколькими плитками шоколада. Но сегодня мне хотелось быть с Ренатой. Я сам себе казался слишком нетерпимым, чтобы оставаться наедине с собой.