Текст книги "Бог астероида"

Автор книги: Кларк Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Немалую часть своего времени он проводил в беседах с некоторыми из Млоки, особенно с Нлаа и Нлуу, которые с удовольствием и увлечённостью опекали его, неустанно делясь с ним разнообразными, нелёгкими для понимания премудростями. Он обрёл здесь невообразимые представления о времени, пространстве, жизни, материи и энергии, а также был обучен новой эстетике и невероятно сложным искусствам, по сравнению с которыми его собственная живопись казалась теперь глупым и варварским времяпрепровождением.

Сэркис так и не узнал, как долго длилось его пребывание на Млоке. Его наставники, долгожители, для которых столетия выглядели не больше нескольких лет, не придавали большого значения формальному измерению времени. Много длинных двойных дней и коротких нерегулярных ночей минуло, прежде чем его начала мучить тоска по утраченной Земле. Среди всех развлечений и новшеств его существования, в его изменённых чувствах, в его уме зародилась ностальгия, поскольку его мозг всё ещё оставался мозгом земного человека.

Чувство это проявлялось у Сэркиса постепенно. Его воспоминания о мире, который он прежде ненавидел и от которого стремился убежать, приобрели навязчивое очарование и остроту, постепенно приобретая обаяние воспоминаний о раннем детстве. Отшатнувшись от чувственного изобилия в окружавшем его мире, он томился жаждой по незамысловатым зрелищам и лицам человеческого мира.

Млоки, прекрасно осведомлённые о росте этого чувства, пытались отвлечь Сэркиса новыми впечатлениями, отправившись с ним в путешествие по своей планете. В этом путешествии они использовали судно, которое плыло сквозь густой воздух, словно подводная лодка в каком-нибудь земном океане. Нлаа и Нлуу сопровождали землянина, заботились о нём и стремились продемонстрировать ему здешние чудеса на всех широтах родной планеты.

Однако эффект от этого путешествия оказался совершенно противоположным, и только усугубил ностальгию Сэркиса. Глядя сверху на лишённые куполов Карнаки и Вавилоны этого ультракосмического мира, он думал о земных городах с таким страстным вожделением, которое ранее казалось для него совершенно невозможным, учитывая его прежнее неприятие своего человеческого существования. Проплывая среди вершин потрясающих гор, по сравнению с которыми высочайшие земные пики выглядели жалкими валунами, он с болезненной тоской вспоминал Сьерры, едва удерживаясь от слёз.

Облетев Млок по экватору и посетив бесснежные полюса, экспедиция вернулась к своей отправной точке, которая лежала в царстве тропиков. Сэркис, пребывая в безнадёжно болезненном томлении, умолял Нлау и Нлуу отправить его обратно в свой мир с помощью таинственного силового проектора. Они пытались отговорить его, утверждая, что тоска по родине – всего лишь иллюзия, которая со временем рассеется.

Желая быстро и окончательно избавить его от подобных страданий, они предложили ему качественный способ очистки мозговых клеток. При помощи инъекции редкой растительной сыворотки они могли изменить самые глубинные воспоминания и психические реакции. Тогда его память, так же, как и изменённые органы чувств окажутся приблизительно такими же, как у самих Млоки.

Сэркис, хоть и уклонился от предложенной психической трансформации, которая полностью и навсегда отделила бы его от человечества, вполне мог согласиться на эту операцию. Однако этому помешали другие, совершенно непредвиденные неблагоприятные события.

Планетарная система, к которой принадлежал Млок, располагалась на самом краю местного звёздного скопления. В короткие межсолнечные ночи это скопление могло быть доступно взору. Оно выглядело как туманное звёздное облако, заполняющее половину неба; но другая его половина была тёмной и непроглядной, как туманность Угольный Мешок, известная земным астрономам. Казалось, что в этой чёрной пропасти нет живых звёзд, свет которых мог бы добраться до обсерваторий Млока.

И тем не менее именно эта пустота оказалась источником первого вторжения, ставшего серьёзной угрозой безопасности планеты двойного солнца. Первым признаком этого вторжения стало появление тёмного облака – явления, до сих пор неизвестного на Млоке, влага которого постоянно пребывала в густых морях и в плотном воздухе, не испаряясь и не проливаясь на землю в виде осадков. Облако в форме трапеции, стремительно опускалось, быстро расширяясь над южными областями планеты, превращая небо в купол насыщенной черноты. Этот купол пролился на землю всеразъедающим дождём из чёрных жидких глобул едкого химиката. Плоть, камень, почва, растительность, всё, что было затронуто этим дождём, мгновенно растворялось, образуя смолистые бассейны и ручьи, которые вскоре слились в постоянно расширяющееся море.

Известие об этой катастрофе моментально разнеслось по всей планете. За всеразъедающим морем следили с воздушных судов, изо всех сил стараясь остановить его распространение. С помощью атомной энергии были возведены дамбы, чтобы оградиться от моря; в центр загрязнения направляли элементальный огонь, стараясь его сжечь. Но все эти меры были напрасны: море, словно жидкая раковая опухоль, неуклонно пожирало огромную планету.

Пожертвовав собственными жизнями, Млоки сумели заполучить небольшое количество чёрной жидкости, доставив её для анализа. Они объявили о своих выводах относительно его природы в тот момент, когда едкое вещество уже начало разрушать их тела. Согласно этому заключению, упавшие из космоса глобулы были протоплазматическими организмами неизвестного типа, которые были способны разжижать все прочие формы материи в неостановимом процессе ассимиляции. Именно этот процесс сформировал всеразъедающее море.

Вскоре было получено сообщение об очередном дожде из глобул, на этот раз в северном полушарии. Третье выпадение смертоносных осадков, почти без промедления последовавшее за предыдущим, окончательно возвестило о скорой и несомненной гибели планеты Млок. Её жители могли лишь бежать от растворяющихся побережий трёх океанов, которые расширялись ненасытными кругами и рано или поздно должны были слиться в единое целое, охватив собой всю планету. Также стало известно, что и другие миры звёздной системы, не населённые разумными существами, подверглись нападению со стороны смертоносных организмов.

Млоки, будучи расой философов, издавна благодушно размышлявших о космических изменениях и смерти, смирились с грядущим уничтожением. И хотя возможность бегства в другие миры при помощи своих космических проекторов не представляла для них никакой сложности, тем не менее они предпочли погибнуть вместе со своей планетой.

Однако Нлаа и Нлуу, так же, как и большинство их товарищей, решили позаботиться о возвращении Лемюэля Сэркиса в его родной мир. Они утверждали, что несправедливо и неправильно обрекать человеческого гостя на погибель, которая грозила всем местным обитателям. Млоки незамедлительно отказались от идеи подвергнуть его дальнейшим трансформациям и могли лишь настаивать на его немедленном отбытии с их планеты.

Сбитый с толку, пребывая в состоянии странной растерянности он был доставлен Нлаа и Нлуу в башню, через которую он прибыл на Млок. С холма, на котором стояла башня, он мог различить далеко на горизонте чёрную дугу наступающего всерастворяющего моря.

Сопровождаемый своими наставниками, он занял своё место среди круга напольных гнёзд, образованных генераторами транспортировочного механизма. С большим сожалением и печалью он попрощался с Нлаа и Нлуу, тщетно пытаясь уговорить их лететь с ним.

Млоки сказали ему, что они могут с помощью своих мыслеобразов выбрать для него место, в котором Сэркис хотел был оказаться в момент своего возвращения домой. Он выразил желание вернуться на Землю через свою студию в Сан-Франциско. Более того, поскольку путешествие во времени для них было столь же доступно, как и перемещения в космосе, его повторное появление на Земле должно было произойти утром следующего дня после его отбытия, словно он никуда не улетал.

Решётки и сети, поменяв свою форму и оттенок, выглядевшие теперь совершенно по-другому для его изменившегося зрения, медленно поднялись из пола башни и окружили Сэркиса. Внезапно воздух вокруг него странно потемнел. Он обернулся к Нлаа и Нлуу с прощальным взглядом и обнаружил, что они, так же, как и башня, исчезли. Переход уже состоялся!

Псевдометаллические стержни и сетки начали растворяться вокруг него, и он попытался разглядеть знакомые очертания и мебель своей студии, однако из этого ничего не вышло. Им овладело недоумение, а затем ужасающее, всевозрастающее подозрение. Несомненно, Нлаа и Нлуу допустили ошибку, либо же сила проецирующего механизма оказалась недостаточной для того, чтобы вернуть его в желаемое место. Всё вокруг выглядело так, будто он оказался в совершенно неизвестной области или измерении.

В окружавшем его мрачном свете он увидел надвигающиеся тёмные, хаотичные массы, очертания которых источали кошмарную угрозу. Это место никак не могло быть его комнатой-студией – сумасшедшие угловатые утёсы, которые нависали над Сэркисом, выглядели не стенами, а краями какой-то адской ямы! Купол наверху, с его болезненно искажёнными плоскостями, изливавшими адские блики, не был прозрачной крышей, которую он помнил. Распухающие, вздувающиеся ужасы, которые поднимались перед ним по всему дну ямы с непристойными формами и бесчисленными оттенками разложения, никак не могли быть его мольбертом, столом и стульями.

Он сделал первый шаг и его встревожило чувство ужасной лёгкости. Словно из-за какого-то просчёта в расстоянии, первый же шаг отнёс его к одному из возвышавшихся перед ним угрожающих предметов. Проведя по нему рукой, он обнаружил, что предмет этот, чем бы он ни был, оказался липким и отталкивающим на ощупь, и отвратительным на вид. Однако, при внимательном осмотре, кое-что показалось ему отдалённо знакомым. Эта штука выглядела болезненно распухшей геометрической пародией на кресло!

Сэркис ощутил нервное потрясение, смутный и всеохватывающий ужас, сопоставимый с его первыми впечатлениями на Млоке. Он понял, что Нлаа и Нлуу сдержали своё слово и вернули Сэркиса в его мастерскую; но это понимание лишь усилило его недоумение. Из-за глубоких сенсорных изменений, которым его подвергли Млоки, его восприятие формы, света, цвета и перспективы больше не было привычным восприятием земного человека. Именно поэтому хорошо знакомая ему комната и её обстановка выглядели для него совершенно чудовищными. Каким-то образом, в своей ностальгии, поспешности и возбуждении во время отбытия с Млока, он не сумел предвидеть неизбежность этого изменения восприятия по отношению ко всем земным вещам.

Ужасное головокружение охватило Сэркиса, когда он окончательно осознал, насколько затруднительным выглядит его нынешнее положение. Фактически он оказался в положении безумца, который хорошо знаком со своим собственным безумием, но совершенно не способен его контролировать. Сэркис не мог знать, является ли его новый способ восприятия ближе к изначальной реальности, чем прежний человеческий. Это уже не имело значения при том непреодолимом чувстве отчуждения, пребывая в котором он отчаянно стремился восстановить хоть какие-то намёки или следы земного мира, что ещё не успели изгладиться из его памяти.

Подозрительно ощупывая окружающие предметы, словно в поисках выхода из какого-то пугающего лабиринта, Сэркис искал дверь, которую оставил открытой в тот вечер, когда он принял приглашение Нлаа и Нлуу. Его чувство направления, как он обнаружил, оказалось вывернутым наизнанку. Относительная близость и пропорции окружающих объектов сбивали его с толку; но, наконец, после многих спотыканий и столкновений с деформированной мебелью он нашёл безумный многогранный выступ среди искажённых плоскостей стены. Каким-то образом он понял, что этот выступ был дверной ручкой.

После многократных усилий он открыл дверь, которая, казалось, была неестественной толщины, с выпуклыми деформациями. Затем он увидел разверзшуюся перед ним пещеру с траурными арками, которая, как он помнил, была холлом дома, в котором он проживал.

Его движение по коридору и вниз по двум лестницам на улицу было похоже на странствие по какому-то постоянно усугубляющемуся кошмару. Стояло раннее утро, и он никого не встретил. Но помимо безумного визуального искажения всего, что было вокруг, на него тут же навалилось множество других чувственных впечатлений, которые лишь подкрепили и усилили его нервные мучения.

Он услышал шум пробуждающегося города, задававшего чуждый темп горячечной скорости и ярости: бешеный металлический лязг, высокие тона которого били по ушам Сэркиса, как стучащие молотки, как град из камней. Непрекращающиеся удары потрясали его всё больше и больше; казалось, что они долбят по самому мозгу, переполняя его своим грохотом.

Наконец, Сэркис вышел на то место, которые было известно ему ранее как городская улица: широкая аллея, которая вела к паромной переправе. Транспортное движение понемногу оживлялось, и Сэркису казалось, что проезжающие машины и пешеходы кружат с молниеносной скоростью, точно души проклятых в какой-то нижней пропасти безумного ада. Утренний солнечный свет выглядел для него пылающим пагубным мраком, который истекал разветвляющимися лучами из демонического глаза, нависающего над пропастью.

Здания ядовитых оттенков и чудовищных очертаний были полны бредового ужаса и мерзости болезненных видений. Люди выглядели отвратительными созданиями, стремительные движения которых едва позволяли Сэркису сформировать чёткое представление об их выпуклых глазах, раздутых лицах и телах. Они пугали его даже больше, чем жители Млока под сумасшедшим киноварным солнцем.

Окружающий воздух был тонким и бесплотным. Сэркис также испытывал своеобразный дискомфорт от невысокого атмосферного давления и слабой силы тяжести, что лишь усиливало его чувство безнадёжного отчуждения. Казалось, он двигался, как заблудший призрак через безотрадный Гадес, в который он был низвергнут.

Он услышал голоса пронёсшихся мимо него монстров: голоса их звучали с той же головокружительной скоростью, которой отличались их движения, так что слова были совершенно неразличимы. Это было похоже на звук какой-то вокальной записи, проигрываемой в ускоренном темпе на фонографе.

Сэркис пробирался по тротуару, в поисках каких-нибудь знакомых ориентиров в чуждо-угловатом нагромождении зданий. Иногда он думал, что собирается открыть дверь знакомого отеля или магазина, но затем, спустя мгновение, всякий намек на сходство с чем-то привычным терялся в безумной вычурности.

Он вышел на открытое пространство, которое ранее помнил как небольшой парк с ухоженными деревьями и кустами посреди зелёной травы. Он любил это место, и воспоминание о нём часто преследовало его в приступах космической тоски по родине. Теперь же, наткнувшись на него в этом бредовом городе, он тщетно пытался отыскать в нём столь давно желанное очарование и привлекательность.

Деревья и кусты были похожи на возвышающиеся грибы Геенны, омерзительные и нечистые, а трава походила на гнусных серых червей, вид которых вызывал у него болезненную тошноту.

Заблудившись в этом лабиринте страха и практически лишившись чувств, он бежал наугад и попытался пересечь магистраль, где машины, казалось, мчались со скоростью снарядов. Здесь, без предупреждения, которое могли воспринять его глаза или уши, что-то внезапно ударило Сэркиса, и он соскользнул в милосердное забвение.

Через час он очнулся в больнице, куда его привезли. Травмы, полученные им, когда он был сбит медленно движущейся машиной, перед которой он выскочил словно слепоглухой инвалид, не были серьёзными, но его общее состояние озадачило врачей.

Когда Сэркис пришёл в сознание, он начал ужасно кричать и съёживаться, словно в смертельном ужасе при виде врачей, которые были склонны диагностировать у него белую горячку. Его нервы были явно расстроены; хотя, как ни странно, врачи не смогли обнаружить в его крови наличия алкоголя или любого известного наркотического средства, чтобы подтвердить свой диагноз.

Сэркис не реагировал на мощные успокоительные средства, которые ему назначили. Его страдания, которые, казалось, принимали форму ужасных галлюцинаций, были длительными и прогрессирующими. Один из практикантов заметил странную деформацию глазных яблок Сэркиса. Врачам также пришлось как следует поломать головы над необычайно медлительной и протяжной манерой его воплей и корчей. Однако, несмотря на всю непостижимость этого случая, о нём достаточно быстро забыли, когда пациент через неделю скончался. Это была всего лишь ещё одна из тех неразрешённых загадок, которые иногда попадаются профессионалам даже в самых досконально изученных областях.

Шах и мат

– Боюсь, он нашёл твои письма ко мне, Леонард.

– Он? Он – это кто?

– Тупица! Мой муж, конечно!

– Чёрт! Плохо дело, если это правда. Почему ты думаешь, что твой муж нашёл их?

– Письма пропали. А кто ещё мог взять их? Ты помнишь, где я их хранила – под той кучей нижнего белья в среднем ящике моего комода? Так вот, весь пакет исчез. Кроме того, Джим стал по-другому относиться ко мне в последние несколько дней. Он всё время такой ворчливый. И у него какой-то лукавый взгляд, как будто он что-то знает и наблюдает за мной.

– Как думаешь, что он с ними будет делать?

– Не знаю, не уверена. Но от этого я чувствую себя некомфортно. Теперь перед нами стоит проблема: что мы будем делать? У тебя есть предложения?

Этель Дрю и её любовник, Леонард Альтон, тревожно уставились друг на друга. Этот недвусмысленный намёк на критическую ситуацию поверг их в настоящее смятение. В свете опасности, которая угрожала их роману, Этель задавалась вопросом, был ли Леонард настолько идеальным кавалером, каким она его себе представляла? И Леонард тоже впервые задумался о том, не стареет ли потихоньку его восхитительная блондинка Этель? Однако они провели вместе немало приятных дней, так что ни у кого из них в те чудесные времена не возникло и мысли о том, чтобы сделать перерыв. Затем появились и другие соображения. Этель была безразлична к мужу; но у неё имелись причины, по которым она не хотела его потерять. Он хорошо зарабатывал, дарил ей роскошные подарки, и порою даже бывал романтичен. Да и сам Леонард, со своей стороны, вряд ли был заинтересован в спектакле под названием «расторжение брака», в котором ему самому пришлось бы играть весьма дорогостоящую роль ответчика. Кроме того, ему тогда возможно, придётся жениться на Этель… и поддерживать её.

– Предположим, он решит развестись со мной? – Этель, с женственной откровенностью, первая высказала эту мысль.

– Мы не можем себе позволить ничего подобного.

– Но зато Джим может это сделать. Ещё как может, особенно с твоими письмами в качестве доказательства.

Леонард припомнил некоторые отрывки из пылких высказываний, которые он использовал в своих письмах к Этель. А также множество прямых упоминаний эпизодов их страсти. Каким же неосторожным идиотом он был!

– Думаю, он может, – с горечью повторил Леонард.

– Так что же, тебе совсем нечего предложить? – воскликнула Этель. Тон её был ощутимо резким.

– Если письма у него, то он, должно быть, спрятал их куда-нибудь. Ты их искала?

– Конечно, искала. Я обшарила всю спальню Джима и его шкаф с одеждой сразу же, как только обнаружила исчезновение писем. Затем я обыскала его рабочий кабинет. Но писем в доме нет. Искать их бесполезно, так как Джим вряд ли оставит их без присмотра.

– А в его офисе ты искала? Бьюсь об заклад, что он спрятал письма у себя в столе.

– Там я ещё не смотрела, у меня пока не было для этого ни одного удобного случая. Но я думала об этом. Я постараюсь добыть ключ от офиса так быстро, как только смогу. Джим может покинуть город по делам на один-два дня.

– Ты должна найти эти письма, Этель.

– Это очевидно. Ты не настолько хорош, чтобы искать их. Разумеется, всё зависит от меня.

– Но я пойду с тобой, если пожелаешь.

– О, хорошо. Я позвоню тебе, когда добуду ключ.

– Готов поспорить, что он прячет письма в своём столе.

– Может быть, если только Джим не передал их адвокату.

На следующее утро Этель Дрю и её муж сидели за завтраком. Джим глотал кофе и овсянку в мрачном молчании. А Этель притворялась счастливой и старалась не замечать манер и намёков своего супруга. Джим не говорил ничего, пока не встал из-за стола. Затем он произнёс:

– Я уезжаю на день из города. Нужно навестить компанию Чалмерсов, а также братьев Рид. Я не вернусь до завтрашнего вечера. И советую тебе вести себя прилично, пока меня не будет.

Это был первый прямой, словесный намёк, который сделал Джим.

– Что ты имеешь в виду? – голос Этель был жёстким и холодным.

– Только то, что сказал. Тебе лучше вести себя хорошо… если ты хочешь, чтобы я продолжал платить за твоё нижнее бельё и бекон на завтрак.

– Не понимаю тебя. И твои замечания довольно оскорбительны.

– Чёрт возьми, так оно и есть.

– Полагаю, ты можешь объяснить свои упрёки?

– Это так необходимо? Тебе лучше поберечь свои нервы, Этель. Я всё знаю о тебе и о твоём маленьком приятеле.

– Ты с ума сошёл, Джим? Не понимаю к чему ты клонишь.

Джим сердито посмотрел на Этель, пока надевал пальто.

– Нет, прекрасно понимаешь. Послушай меня: ты поосторожнее с этим Леонардом Альтоном. Ни один салонный хлыщ не сделает из меня обезьяну. Он будет поддерживать тебя, если вдруг что-то произойдёт… И тебе это нравится, не так ли? Он безусловно станет великим филантропом с его доходами от арахиса.

– Джим, ты смешон.

– Отличный маленький блеф, не так ли? Ну так я всё знаю об этом… Страстные письма к горячей маме! – он довольно усмехнулся над последними словами. – Пока-пока. И не забывай, что я тебе сказал.

Джим вышел за дверь раньше, чем Этель смогла придумать какой-нибудь ответ.

«Хорошо, пусть так, – думала она, кусая губы. – Мне всего лишь нужно вернуть письма Леонарда и уничтожить их. Они – единственная улика. Конечно, Джим может быть противным, но без писем он не сможет ничего доказать».

Через пять минут она обыскивала комнату Джима, отчаянно надеясь, что он не взял с собой брелок с ключами. Где же он может быть? На комоде, где Джим часто оставлял его, брелока не было. Случалось, конечно, что муж оставлял ключи в своём кармане. Этель вспомнила, что на Джиме в то утро был костюм в коричнево-чёрную клетку, а не голубой саржевый костюм, в котором он обычно сидел в своём офисе.

Она открыла платяной шкаф. Голубой саржевый костюм висел рядом с дверцей. И, слава небесам, брелок с ключами лежал в одном из карманов. Этель с первого взгляда узнала ключ от офиса. Он был между ключом от двери их бунгало и ключом от старого дорожного чемодана.

Этель позвонила Леонарду:

– Джим уехал из города до завтрашнего вечера. И у меня есть ключ. Поможешь мне совершить небольшую кражу со взломом?

– В любое время, дорогая.

– Но не раньше вечера. Стенографистка может сидеть в офисе весь день. Можешь позвать меня на ужин, если хочешь, а потом пойдём в офис.

– Недурственный план. Нет ничего лучше, чем сочетать приятное с полезным. Позвонить тебе около половины седьмого?

– Это будет замечательно, Леонард. Но ты не должен быть таким легкомысленным. А вдруг мы не обнаружим писем?

Этель и Леонард веселились весь вечер, и даже не вспоминали о пропавших письмах, пока сидели в укромном уголке фешенебельного ресторана. Однако под их весёлостью скрывалась напряжённость, и они вновь и вновь повторяли про себя всё тот же безответный вопрос, которым закончился их телефонный разговор. Напряжение росло. В молчаливом согласии они не стали слишком задерживаться за десертом.

Совершив короткую поездку в машине Леонарда, они вошли в здание, стоящее в центре города и бесстрашно доехали на лифте до третьего этажа. Перед ними, в длинном, пустынном коридоре располагалась стеклянная дверь офиса с надписью:

ДЖЕЙМС ДРЮ

Страхование от пожаров

Этель достала брелок с ключами из сумочки и отперла дверь. Затем включила свет и принялась осматривать стол мужа. Он был завален неразобранными бумагами, и ни один из ящиков не был заперт. Этель вытащила ящики один за другим и систематически обыскала каждый. В первых двух не было ничего интересного, только деловые документы. Но что это за письма в третьем ящике, лежащие под какими-то юридическими документами?

Это были не те письма, которые она искала. И всё же, что они делают в ящике стола её супруга? Письма были адресованы Джиму, а почерк и стиль несомненно были женскими. И в самом деле, от них исходил явственный аромат женственности: лиловая бумага была надушена сандалом. Этель не узнавала почерк, но её врождённое любопытство ничуточки от этого не уменьшилось.

Она распечатал одно из писем и стала читать его. Письмо начиналось со слов: «Дорогой поросёночек», и было полно выражений нежности и любовных намёков, выраженных в стиле светской дамы. Внизу стояла подпись: «Твоя страстная лапочка, Флора», а перед именем и после него были нарисованы линии из крестиков.

Щёки и глаза Этель пылали, когда она обернулась к Леонарду. Она была шокирована и поражена – а также возмущена. Она не могла поверить, что Джим оказался способен на такое. Кто была эта низкая женщина, с которой он связался?

– Нашла что-то? – спросил Леонард.

– Да уж, нашла, – Этель протянула ему письмо без дальнейших комментариев и продолжила вскрывать и читать следующие.

– Вот старый чёрт! – воскликнул Леонард, когда понял смысл письма. – Забавно, – закончил он со смешком.

– По-твоему это весело? – натянуто поинтересовалась Этель.

– Ну, может быть, – Леонард решил мудро про молчать, памятуя о том, что ни один человек не может предвидеть эмоциональную реакцию женщины.

Этель передала ему второе письмо и распечатала третье. Всего писем в связке было около двух десятков. Они с Леонардом прочли их все. Большинство из них представляли собой неопровержимые доказательства, изобличающие вульгарную связь. Во многих упоминались тайные встречи и даже ночи, которые Джим и эта женщина проводили вместе в отелях под вымышленными именами. К одному письму прилагалась фотография, демонстрирующая Джима, который обнимал пухлую и сочную брюнетку в чрезвычайно откровенном купальнике, сшитом из одного кусочка ткани. Фотография отмечала одну из их поездок. Полное имя женщины – Флора Дженнингс – было указано в одном письме, довольно-таки формальном по сравнению с другими, что примерно указывало на тот момент, когда она познакомилась с Джимом.

– Я разведусь с ним! – зарыдала Этель, когда дочи тала последнее письмо.

– А что насчёт моих писем? Мы всё ещё не нашли их. Этель не ответила. Она перечитывала одно из писем на лиловой бумаге. Затем, запихнув весь пакет писем в свою сумочку, она сказала:

– Я собираюсь унести эти письма, даже если мы не найдём твоих.

– Честный обмен – это не ограбление, – усмехнулся Леонард.

Джим вернулся из своей деловой поездки. Они с Этель вновь завтракали за тем же столом.

– Ты сделала то, о чём я говорил тебе? – грубовато спросил он, после того как некоторое время угрюмо поглощал свою еду.

– Ты о чём, Джим? – голос Этель был исключительно милым и безгрешным.

– О том, что я говорил тебе про этого салонного хлыща, – огрызнулся супруг.

– И кто же этот хлыщ?

– Не пытайся больше блефовать со мной… Я говорил, чтобы ты была осторожна с Леонардом Альтоном.

– А, теперь вспомнила. Ты говорил какие-то глупости о Леонарде… Это напоминает мне, что мой дорогой мальчик вчера вечером пригласил меня на ужин.

– Что? – Джима от ярости чуть было не хватил удар. – Скажи, ты в самом деле думаешь, что сможешь продолжать выходить сухой из воды? На днях я нашел в твоём комоде кучу любовных писем от этого Леонарда. Они, конечно же, рассказали мне всё, что мне нужно было знать – эти письма следовало писать на асбесте вместо бумаги. Думаешь, я собираюсь терпеть всё это? Я спрятал эти письма в защищённой ячейке в банке. Но если я узнаю о ещё одной подобной шутке, то немедленно передам их адвокату.

– Ах, какое странное совпадение, – засмеялась Этель. – Ведь я сама только вчера положила в банк на хранение несколько писем.

– Ты положила? Какие ещё письма? – Джим был совершенно озадачен.

– О, несколько писем на лиловой бумаге, с ароматом сандалового дерева. Они были адресованы тебе, Джим, какой-то женщиной по имени Флора Дженнингс… Так что, полагаю, тебе не следует ничего больше говорить о Леонарде.