Текст книги "Осень Овидия Назона (Историческая повесть)"
Автор книги: Клара Моисеева
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
– Смотри, милая сестрица, не причини вреда своим мягким, как шелк, волосам. В любовных элегиях Овидия Назона есть целая поэма, посвященная красавице, которая загубила свои красивые волосы.
– И ты помнишь ее? – обрадовалась Эпиктета, вся зардевшись от похвал, к которым она не привыкла.
– Могу прочесть, если это угодно моим милым сестрам. Впрочем, запах из медного котла тревожит меня и напоминает о том, что все утро мы с отцом провели на свежем воздухе среди дивных красот Акрополя.
Фемистокл с улыбкой глядел на своих детей, так счастливо собравшихся сегодня в его доме. Как давно они не сидели рядом, все трое, унаследовавшие черты его матери и мудрость отца Харитона.
– Читай, а мы пока накроем на стол, поставим все, что припасли для дорогого гостя, – предложила старшая, Клеоника.
– Сколько я раз говорил: «Перестань ты волосы красить!»
Вот и не стало волос, нечего красить теперь.
А захоти – ничего не нашлось бы на свете прелестней!
До низу бедер твоих пышно спускались они.
Право, так были тонки, что причесывать их ты боялась,—
Только китайцы одни ткани подобные ткут.
Тонкою лапкой паук где-нибудь под ветхою балкой
Нитку такую ведет, занят проворным трудом.
Не был волос твоих цвет золотым, но не был и черным,—
Был он меж тем и другим, тем и другим отливал:
Точно такой по долинам сырым в нагориях Иды
Цвет у кедровых стволов, если кору ободрать.
Были послушны, – прибавь, – на сотни извивов способны.
Боли тебе никогда нс причиняли они…
И дальше поэт говорит:
Я не стану читать дальше, милые сестры. Вы и сами поняли, что, желая соорудить необыкновенную прическу, девушки и женщины нередко губят свое сокровище.
– Ты прав! – воскликнула Эпиктета. – И великий Овидий Назон тоже прав. Как жалко, что мы его не читали, а только слышали о нем всякие похвалы от отца.
Когда Клеоника принесла в глиняном кратере вино, смешанное с водой, когда поставила на стол миску с солеными оливками, все поняли, что трапеза начинается. Мясо с овощами, приготовленное под руководством Фемистокла, было настоящим лакомством. Дорион никогда не ел такого ароматного и вкусного мяса. Еда была отменной, и Дорион от души благодарил своих заботливых сестер.
– А теперь, уважаемый Фемистокл, сын Харитона, скажи мне, что будет с вольноотпущенниками, сидящими за этой трапезой, когда свидетели подпишут долгожданный пергамент? – спросил Дорион.
– Это пока разговор для мужчин, – сказал Фемистокл, и тотчас же девушки скрылись за дверью, предоставив мужчинам решать их судьбу.
– Планы у меня столь обширные, что, право же, ты удивишься, мой Дорион. Должен тебе признаться, что задумал я покинуть Афины и вместе с дочками отправиться в дальние края. Ты удивишься, когда узнаешь, что путь мой лежит к берегам Понта Евксинского.
– Помилуй, отец. Как же можно? – встревожился Дорион.
– А вот объясню тебе. Случилось так, что, занимаясь перепиской у господина, к которому меня отправила Миррина, я прочел письмо одного ритора из Пантикапеи, который писал своему другу о том, как он доволен своими делами, как успешно выступает и пользуется известностью. Но только жалуется, что нет у него хорошего переписчика, какой смог бы справиться с большой работой. Я подумал, что не он один нуждается в моих услугах. И захотелось мне стать человеком свободным и уважаемым, чтобы никто не смел назвать меня рабом. Захотелось увидеть своих дочерей женами достойных людей и чтобы никто не смог напомнить им о рабстве. О, это великое дело – забыть о рабстве. Я думаю, сынок, что всем нам будет хорошо на новом месте. Мы начнем новую жизнь у тех суровых берегов. Ты скажешь, что грех мне, старому, навеки проститься с Акрополем, с теплым морем и рощами маслин. Горестно мне будет расставание, но и сладостна свобода.
– Ты сразил меня, отец. Я все эти годы мечтал о том счастливом дне, когда мы соберемся под одной крышей. Я всегда думал об Афинах и вдруг – Пантикапей.
– А ты последуешь за нами, Дорион. Разве там не найдется для тебя занятия, достойного грамотного человека? Я уверен, что там ты скорее найдешь учеников, которым захочется приобщиться к мудрым мыслям великих философов. Их труды нужны многим. Не обойдется без них судья, не обойдется и будущий лекарь и будущий чиновник при дворе правителя. Я многое узнал о Боспорском царстве от купцов, которые привозят оттуда пшеницу и вяленую рыбу. Не подумай, что я сунусь туда, как слепой котенок. Нет, я знаю, что меня ждет. Там есть знакомые мне люди, которые смогут представить меня риторам и философам. Переписчики с моим опытом нужны им ничуть не меньше, чем в Афинах. Если мне посчастливится получить хорошее место, а дочки мои станут женами искусных ремесленников, то, право же, настанут счастливые дни для Фемистокла, сына Харитона. Одна только забота будет – дождаться твоего приезда, сынок. Боги нам помогут!
– Я всей душой с вами, мои милые, – отвечал Дорион. – Но скоро ли смогу отправиться вслед за вами – вот этого не знаю. Не знаю, что скажет об этом мой господин, Овидий Назон, ведь он привык к тому, что верный его переписчик всегда при нем. Да и я должен многое еще понять, прежде чем решусь предложить свои услуги в качестве учителя. Если бы мой ученик спросил меня, что я думаю о Демокрите, я был бы в затруднении. Кстати, пришлось ли тебе читать его труды, отец?
– Давно это было, да и не понял я его атомы, – ответил Фемистокл. – Мне кажется, что и Праксий не очень его понимал.
– А я запомнил непонятные мне строки, – сказал Дорион. – Могу прочесть. «Начало Вселенной – атомы и пустота. Миров бесчисленное множество, и они имеют начало и конец во времени. И ничего не возникает из небытия, и атомы бесчисленны по разнообразию величин и по множеству; носятся же они по Вселенной, кружась в вихре, и таким образом рождается все сложное; огонь, вода, воздух и земля. Дело в том, что последние суть соединения некоторых атомов. Атомы же не поддаются никакому воздействию и неизменяемы вследствие твердости». Как это понять, отец? Откуда он узнал все это? А как хотелось бы узнать, что представляет из себя таинственный мир неба и звезд. Оттуда приходит гром, оттуда сверкают молнии. Мы беспомощны в своем неведении, но знаешь, отец, в своем учении Демокрит проповедует ужасные, немыслимые нелепости. Он говорит, что боги – есть измышление самих людей, а если они и существуют, то не оказывают влияния на жизнь людей. Подумай только, так писал человек, наделенный разумом, способный понять непостижимое. Не мог же он писать о том, чего вовсе не знал. Если он утверждал, что Вселенная состоит из атомов, значит, он постиг этот атом? И, зная эту тайну, он отвергал богов.
– Нам этого не понять, Дорион. Не ломай голову над учением Демокрита, пустая трата времени.
– О нет, отец! Если не ломать голову над такими редкостными и удивительными размышлениями, то зачем тогда нужна философия! Я очень увлечен этой наукой. Это, по моему представлению, – наука всех наук. Научившись размышлять, человек может открыть целый неведомый мир. Я хочу послушать мудрецов наших дней. А их легче всего найти в Риме и в Афинах.
– Это ты верно сказал, сынок.
Они долго еще говорили о занятиях Дориона, о будущем, о том, как счастливо сложилась судьба Дориона, что он смог вернуться в Афины к тому времени, когда все его близкие должны покинуть город.
– Ты посадишь нас на корабль, идущий к берегам Понта, – наказывал Фемистокл, – а потом пойдешь в Дельфы, чтобы узнать свою судьбу. Впрочем, если все наши замыслы сбудутся, то после великого празднества в честь Афины мы вместе с тобой пойдем к оракулу Дельфийскому. Все же спокойней нам будет, когда услышим его предсказания.
*
Уже на следующий день Фемистокл отправился к госпоже, чтобы договориться о выкупе. Он сообщил ей о приезде сына и о том, что Дорион собрал немного денег для этой цели.
– Назови цену, госпожа, – попросил Фемистокл. – Только будь милостива. Помни, что я всю жизнь отдал твоему дому, твоему господину. А когда подросли мои дочки, они стали заботливыми служанками.
– Я все знаю и все помню, – сказала госпожа. Опустив глаза, не глядя на Фемистокла, она промолвила едва слышно: – Ты положишь на стол тысячу драхм.
– Помилуй, госпожа Миррина, где я возьму такие деньги? У меня есть восемьсот драхм. Мои юные дочки, еще неумелые, стоят не более трехсот драхм, а за меня не дадут более пятисот. Разве такие большие деньги не пригодятся тебе в твоем хозяйстве, госпожа? И будь ты благословенна за твое благородство!
– За что я буду дарить тебе свободу, Фемистокл? Я бедная вдова, ты сам знаешь об этом. Не уступлю и обола! Оставайся на месте. На что тебе эта свобода? Разве ты не свободен в своих желаниях? Захотел – и стал поваром, бросил свое писание. Я тебя разбаловала, а это всегда плохо для господ, когда раб выходит из повиновения.
– Госпожа, я предлагаю тебе восемьсот пятьдесят драхм, но ты, подписывая акт освобождения, укажешь, что все мы – я и мои дочери – можем покинуть твой дом и уехать к берегам Понта Евксинского.
– Да ты с ума сошел! – воскликнула госпожа. – За такую малость, да еще покинуть дом. Где же это видано?
Однако госпожа призадумалась. Она боялась прогадать, но и не хотела отказаться от такой солидной суммы. Она давала деньги в долг на большие проценты. У нее были должники, которые соглашались внести вперед назначенную ею сумму процента, обязуясь сполна вернуть взятые в долг деньги в назначенный день. Никто ни разу не обманул Миррину, зная ее крутой нрав и строгость в расчетах. Миррина в уме прикидывала пользу от предложенного рабом выкупа. Краем глаза она видела глубокие морщины на лице Фемистокла, его седины. Она вспоминала о том, как он был молод и красив, когда она впервые увидела его в доме своего молодого мужа. Переписчик Фемистокл был так хорош, что иной раз ей хотелось пококетничать с ним. Но это было так давно! «Пожалуй, ему немного осталось жить на свете, – думала Миррина. – Его веселые карие глаза запали и стали печальными. Рабы недолговечны. Я переживу его, хоть и чувствую боли в сердце и одышка мешает».
– В память о господине Праксии, который ценил тебя, я уступлю пятьдесят драхм. Бери кусок хорошего пергамента и пиши все, как положено. Такой малый выкуп возможен только потому, что я добра и щедра. Принеси девятьсот пятьдесят драхм.
– Где же мне взять такие деньги, госпожа? У меня один выход – уехать без единой монетки, голодным сесть на корабль и прибыть на чужую землю совсем нищими.
– Голодными, но свободными! – рассмеялась госпожа. – Не притворяйся, Фемистокл, деньги у тебя есть. Повара у нас очень богаты.
– Уж лучше бы я всю жизнь был поваром, чем переписчиком у благородного Праксия, – сказал Фемистокл. – То, что ты требуешь для выкупа, – это все мое состояние. Поистине я уеду голодным, но свободным. Я составлю пергамент и позову свидетелей, госпожа.
Когда Фемистокл спросил разрешения уйти, Миррина вдруг остановила его. Глядя ему в глаза своими умными хитрыми глазами, она сказала:
– Фемистокл, скажи мне, откуда у тебя такие деньги? Я помню, после выкупа твоего Дориона, ты еще задолжал господину и долго ему выплачивал. Потом, возможно, ты кое-что откладывал, пользуясь щедростью и доверчивостью господина Праксия. Но пять лет назад ты уже стал получать значительно меньше. Неужто, будучи поваром, ты так обогатился? Не подумай, что я подозреваю тебя в чем-либо дурном, но ты принадлежишь мне, ты моя вещь, и я должна знать о тебе решительно все.
«Гадина», – подумал Фемистокл и отвечал:
– Госпожа, когда ты посылала меня на заработки в качестве переписчика, я в самом деле не имел и обола. Признаюсь тебе, я очень страдал о том, что мои подрастающие дочери, красивые и пригожие, не могут получить от меня и куска ткани для праздничного хитона. Но с тех пор, как я стал поваром, я кое-что припас. И тебе я отдавал намного больше, чем платили нам за переписку книг. Это верно, госпожа?
– Все так, – согласилась Миррина. – И все же мне не верится…
– Твоя воля, госпожа! Но эти деньги заработаны мною честным, я бы сказал – непосильным трудом. Каждый день я трудился до полуночи, угождая молодым и старым обжорам и бездельникам. Я сносил оскорбления и даже побои. Ведь пьяный человек не всегда сознает, что творит. Так я трудился три года, а сын мой, Дорион, десять лет копил выкуп для нас. Вот и собралась та сумма, которую я могу предложить во имя счастья моих дочерей.
Они долго молчали, не глядя друг другу в глаза. Каждый думал о своей выгоде. Наконец Фемистокл сказал:
– Поверь мне, госпожа, деньги, которые ты пожелала получить от меня, – это все, что я имею. Я отдам тебе все до последнего обола, но мы обретем свободу и начнем новую жизнь на той далекой земле. Мы будем довольствоваться в пути сухой лепешкой и водой. Свобода стоит этих жертв. В чем ты меня подозреваешь, госпожа? Разве я жизнью своей не доказал своей честности?
– А я тебя ни в чем не подозреваю, Фемистокл. Ты что-то не понял меня. И разве я не доказала своей доверчивости тем, что постоянно спрашивала твоего совета во всех своих денежных делах? Ступай, Фемистокл, пиши акт об освобождении. В память о Праксии я выполняю твое желание себе в убыток.
– Радуйтесь! Радуйтесь! – повторял Фемистокл, вернувшись в свое жилище, вдруг показавшееся ему таким тесным и убогим. – Радуйтесь, дети мои, я пишу акт об освобождении.
Сестры бросились к отцу и стали целовать ему руки. Дорион пытался обнять всех сразу и от радости запел гимн Афине.
Все умолкли, когда Фемистокл засел за самое ответственное и самое драгоценное письмо, какое ему когда-либо пришлось писать.
«Миррина, дочь Теона, вдова Праксия, отпускает на волю раба Фемистокла, сына Харитона, и двух его дочерей – Эпиктету и Клеонику. Пусть никто не обращает их снова в рабство никоим образом. Пусть они отдадут своей госпоже Миррине девятьсот пятьдесят драхм и после этого покинут ее дом и отправятся к берегам Понта Евксинского, где им угодно обрести свой дом. Узнав о смерти своей госпожи, пусть они поминают ее похоронными жертвами и никогда не забывают, пока будут живы. Если кто-либо завладеет ими или обратит их снова в рабство, то таковое порабощение должно считаться недействительным. Оно подлежит осуждению, а виновный обязан заплатить штраф в 30 мин: половину патрону отпущенников, половину богу Асклепию».
Госпожа Миррина пригласила свидетелей, которые своими подписями подтвердили акт освобождения Фемистокла и его дочерей.
ПАНАФИНЕИ
Настал день Малых Панафиней, ежегодный праздник в честь Афины, покровительницы города.
На рассвете все улочки Керамик, квартала, ведущего вверх на Акрополь, были заполнены праздничной толпой. Семья Фемистокла тщательно подготовилась к великому дню. Ведь для них это был особенно радостный праздник, праздник освобождения. К этому дню были готовы новые шерстяные плащи, вытканные и сшитые руками Клеоники и Эпиктеты. Больше года неустанных трудов. Эти плащи были вручены Фемистоклу и Дориону в ночь накануне Панафиней.
Свои праздничные одежды девушки долго гладили и достигли совершенства. Мелкие складки, туго накрахмаленные и очень ровно разложенные, не рассыпались и были отличным украшением сиреневых хитонов. По случаю торжества Фемистокл извлек из потайного сундучка серебряные браслеты, серьги и цепочки, подаренные когда-то жене. Как обрадовались дочки, получив к празднику такие подарки. С какой радостью они одевались, причесывались и любовались друг другом!
– Как вы красивы сегодня! – воскликнул Дорион, увидев сестер во всем убранстве с вазами цветов в руках.
Они вышли на улицу и примкнули к праздничному шествию. Увидев драгоценные дары богатых афинян, Фемистокл шепнул Дориону:
– По случаю освобождения мне бы следовало купить для богини хотя бы серебряный кратер для вина. Но ведь оставшихся денег едва хватит, чтобы добраться до дальних берегов Понта. А задерживаться нельзя. Ведь Миррина так изменчива и капризна. К тому же нашлись спутники, Аристид и Андрокл, с улицы ювелиров. Они давно готовятся в дорогу и с нетерпением ждут дня, когда прибудут в Пирей и сядут на попутный корабль.
Толпа на узких уличках все росла и все больше звенела веселыми голосами, смехом и шутками. Все были счастливы принять участие в праздничном шествии.
Но больше всех этот праздник радовал девушек. Ведь в каждой порядочной семье афинян, да и не только афинян, но и греков в любом из городов Пелопоннеса и Аттики, девушки были затворницами. Они редко появлялись на шумной улице, совсем не встречались с молодыми людьми, им не поручали ходить на рынок и в лавки за покупками, они не могли вступать в беседу с незнакомыми людьми. Их жизнь была однообразной и проходила в занятиях, которые особенно ценились в Греции. Девушки ткали шерстяные и льняные ткани, которые шли на изготовление одежды. Из грубой шерсти ткали материю для мужских плащей, из тонкой шерсти – одежду для женщин. Иные увлекались сложной вышивкой пестрыми нитками, тогда их одежда была украшена нарядной каймой.
Панафинеи был тот любимый праздник девушек, когда они могли разодеться и участвовать в торжественной процессии, идущей в Акрополь.
Это был один из тех счастливых дней, когда скромные робкие девушки могли увидеть людей и себя показать. Как сияли их лица, когда молодой красивый юноша вдруг обращал свой взор на нежное личико юной невесты, идущей в шествии с корзиной цветов. Юноша мысленно сравнивал ее с Афродитой и приветливо улыбался.
С каким восхищением смотрели они на великолепие Акрополя! Белая колоннада Парфенона в жемчужном свете ясного утра так четко рисовалась на фоне синего неба, вызывая чувство восторга.
Парфенон был виден на большом расстоянии, и, приближаясь к нему, каждый чувствовал некую окрыленность. Ведь там была Афина, дивное творение Фидия, скульптура, сверкающая золотом и слоновой костью, – Афина, покровительница и победительница, стояла величаво со своим копьем на плече и щитом сбоку. В правой руке она держала статую Победы, также из золота и слоновой кости. Складки золотой одежды мягко падали к ее ногам. На голове – узкий золотой шлем. Лучи солнца, проникающие сквозь отверстие в крыше, освещали статую, и она казалась живой. Это впечатление усиливалось, когда человек попадал в храм, пройдя мимо другой бронзовой статуи Афины, которая стояла на площади между храмом Парфенона и храмом Эрехтейона. Две статуи богини – и такие разные. Одна – мудрая дева, с выразительными глазами из драгоценных камней. Другая – воительница, которую было видно на далеком расстоянии. От мыса Суния мореходы замечали сверкающий на солнце бронзовый шлем и копье Афины.
Торжественное шествие приближалось к площади Акрополя. И тогда Дорион, Фемистокл с дочерьми увидели его во всем величии. Во главе процессии шли главные жрецы, за ними – почтенные старики города из благородных семей. Следом за ними шли девушки в светлых нарядных пеплосах. Голубые, розовые, сиреневые и белые одежды, золотые украшения, замысловатые прически, все подчеркивало скромность, застенчивость и чистоту этих созданий, еще не знающих жизни с ее тревогами и заботами.
Депутации соседних городов шли с драгоценными приношениями. Метеки с дорогими сосудами и чеканною золотой и серебряной утварью. За ними следовали атлеты пешком и на колесницах, иные верхом на рослых красивых конях. Длинная вереница жрецов и жертвенных животных замыкала главную колонну. За ними шел народ в праздничной одежде.
– Смотри, смотри, Клеоника! – воскликнула Эпиктета, когда увидела триеру, на которой развевалось покрывало Паллады, вышитое ей юными девушками, воспитанными в Эрехтейоне. – Какая дивная работа, как это красиво!
В этот чудесный июльский день в святилище должны были доставить самый прекрасный пеплос – покрывало, на котором были вышиты деяния богини. Тут же были вышиты изображения граждан, оказавших важные услуги родине. Красивейшие и сильнейшие из афинян всех возрастов, с венками цветов на голове, должны были пройти мимо изображения божества. Вслед за почетными гражданами шли слуги. Они несли зонты, сиденья, драгоценные вазы, сосуды и амфоры. Депутации от многочисленных греческих колоний прибыли на торжества, чтобы принести в жертву быков и овец. Дорион разглядел здесь и чужеземных послов, пришедших посмотреть на богатство и великолепие Афин.
Процессия шла вдоль Акрополя с севера на восток. Тут корабль на колесах остановился, жрецы отвязали покрывало, чтобы отнести его в храм. По широкой мраморной лестнице, ведущей в Пропилеи, все поднимались к преддверию Акрополя. Пройдя Пропилеи, Дорион со своими спутниками увидели знакомые скульптуры Эрехтейона.
– Ты видишь крайнюю справа кариатиду? – спросил Дорион младшую сестру. – Ты видишь нашу красавицу Эпиктету?
– Вижу! Она лучше всех, не правда ли?
Толпа теснила их к дверям Парфенона, они заглянули в отворенные двери и увидели статую Афины.
Они обошли храмы и стали спускаться вниз по мраморной лестнице. Дорион держал за руку Эпиктету, чтобы не потерять ее в толпе. Фемистокл шел рядом с Клеоникой. Вдруг он увидел слезы на глазах Дориона. Приблизившись к сыну, он спросил о причине этой печали.
– В этих творениях Перикл увековечил душу греков, – сказал Дорион. – Когда я снова увидел это чудо, я почувствовал, как забилось мое сердце от восторга, гордости и печали. Я не смог сдержать этих слез, они сами катятся, словно в глазах у меня таится соленый источник. Это слезы радости и счастья. В Риме так много прекрасных храмов, там Форум, равного которому нет на свете, но величие Акрополя превосходит все, что знают люди. Прощайтесь с этим чудом, дорогие сестрицы, пусть эти Панафинеи живут в вашей памяти долгие годы. Ведь никому не известно, доведется ли вам снова побывать здесь. Берега Понта далеки, нелегко будет добраться до них, а уж вернуться – тем более.
С великим трудом им удалось выйти из толпы и пройти в узенькую улочку, ведущую к их дому.
– Какое счастье побывать на Акрополе, – сказал Фемистокл. – Каждый раз, когда я вижу творения, созданные по замыслу Перикла, я думаю о величии этого человека.
– Здесь мы видим мудрость и справедливость его замыслов, – отвечал Дорион. – Прошли столетия, а воздвигнутые по его воле храмы по-прежнему вызывают восторг. Кто знает, сколько еще столетий будет красоваться Парфенон под синим небом Афин?
– Значит, Перикл изваял дивную статую Афины? – робко спросила Эпиктета.
– Нет, ее изваял великий скульптор Фидий. На мраморной доске в храме есть надпись, где Фидий назван творцом этой статуи. Мастер этот был так талантлив, так одарен необыкновенным вкусом и пониманием красоты, что Перикл поставил его во главе всех мастеров. Ему мы обязаны всей красотой и величием храмов Акрополя.
Эпиктета и Клеоника слушали брата с величайшим вниманием. Впервые в жизни им довелось услышать объяснение тем вещам, которым они поклонялись, которыми восхищались, но не знали, кем и когда они были созданы. А Дорион, радуясь вниманию сестер и помня о том, что они скоро покинут любимые Афины, старался возможно лучше обо всем рассказать. Он вспомнил «Медею» Еврипида, где были строки, славящие величие греческого народа.
– Более четырех веков назад, – говорил Дорион, – жил великий Еврипид, оставивший несравненные творения, и в том числе трагедию «Медея». Он рассказал в ней об удивительной судьбе афинян, которые живут под самым синим и прекрасным небом. Он славит Грецию и ее талантливый народ. Мне не хотелось бы покидать Афины навсегда.
– Ты десять лет не был в Афинах, и вот ты снова здесь, почему же нельзя повторить подобное? – спросила Клеоника. – Затоскуешь – и вернешься сюда. Отец говорил, что, прежде чем сесть на корабль, он намерен запросить оракула Дельфийского. Ты будешь его сопровождать, Дорион?
*
С каждым днем росла дружба сестер с Дорионом. Девушки были так заботливы и приветливы, что Дорион испытывал незнакомое ему чувство тепла и семейного уюта. В сущности, ему еще никогда прежде не пришлось испытать на себе женской заботы. Мать рано умерла, девочки были еще маленькими, когда он покинул дом. И вот теперь он все больше сознавал, что близость родных могла бы украсить его жизнь. И еще он стал подумывать о женитьбе, если бы ему сосватали девушку, такую же нежную, красивую и заботливую, какой была Эпиктета. Но ведь сейчас это невозможно. Он должен вернуться к своему господину, должен с ним поработать, а потом, когда Овидий Назон найдет ему достойную замену, он, Дорион, возможно, последует за родными.
Душа его истосковалась в одиночестве. В чужом доме было много величия и совсем не было души. Овидий Назон ценил грамотного и старательного переписчика, но совсем не интересовался его судьбой. Тысячи раз они сидели рядом, и всегда их разделяла невидимая стена. Дорион запомнил единственный задушевный разговор, который состоялся в перистиле накануне отъезда в Афины.
Дорион любил стихи Назона, знал их на память, ценил его ум и образованность, но самого Овидия Назона он почти не знал.
Дорион встречал в доме господина его многочисленных друзей, знал, что у него были и враги, готовые сделать недоброе господину. Почему? Может быть, от зависти, может быть, по поручению кого-либо из могущественных людей, близких к императору. «Надо сказать отцу об одном странном случае», – вспомнил Дорион. Это было предложение не только странное, но и преступное. А ведь он не решился кому-либо сказать о нем.
Вечером, когда Фемистокл вернулся домой после бесчисленных хлопот, связанных с отъездом, Дорион рассказал ему о том, что тревожило его и о чем он никому не смел сказать.
– Отец, – спросил Дорион, – знаешь ли ты, что император Август отменил закон, запрещавший пользоваться на суде доносами рабов? Теперь всякий раб, желающий отомстить своему господину, может написать на него донос и получить большую выгоду. В случае осуждения господина, раб-доносчик получает одну восьмую имущества своего господина и свободу. Сделаться сразу свободным и богатым – какое искушение!
– А почему ты заговорил об этом, сынок?
– Да вот нашелся такой человек, пожелавший сделать зло Овидию Назону. Он не назвал себя, а встретив меня на улице и, видимо, зная, что я из дома Овидия Назона, он сказал мне: «Ты вольноотпущенник, бедный и ничтожный человек, а я могу сделать тебя богатым и независимым. Пойдем с тобой в харчевню. Там ты заполнишь для меня клочок пергамента; вот и все, что от тебя требуется». – «Что же я должен написать на этом клочке пергамента? – спросил я. – И возможно ли стать богатым и независимым, написав несколько строк?» – «Смотря что написать. Мне известно, что твой господин, Овидий Назон, человек богатый, прославленный и знаменитый, водится с дурными людьми, устраивает пирушки и оргии, ведет себя недопустимо. Ты живешь в его доме и можешь быть свидетелем в этом дурном деле. А когда твой господин будет осужден, ты получишь одну восьмую его состояния и полную возможность покинуть Рим. Езжай на все четыре стороны!» – «Откуда ты знаешь о поведении моего господина? – воскликнул я. – Я никогда не видел тебя в его доме. Кто ты такой? И зачем тебе понадобилась такая клевета?» – «Вот ты как разговариваешь, глупая голова! – закричал на меня этот отвратительный клеветник. – Тебе предлагают выгоду и полную независимость, а ты, несчастный раб, прикованный цепью, не можешь оторваться от своего господина. Так и будешь следовать за ним, как верный пес. Ну и следуй! А когда найдется честный человек, который расскажет о дурных поступках твоего господина, тогда твоя цепь оборвется». От злости лицо его, отмеченное шрамом, налилось кровью и стало красным, как гранат. Он ушел, пробормотав проклятие, а я стоял словно изваяние. Я думал, что надо немедля рассказать об этом господину, но, зная, что у него дурное настроение, я не сделал этого. Однако мне тревожно за моего господина. Возможно, что клеветник достиг цели и подал в суд, а там тяжба и оскорбления, совсем незаслуженные.
– Но ведь не так просто уговорить честного человека сделать злодейство, – заметил Фемистокл. – Вот если есть в доме Овидия Назона рабы, озлобленные своей участью, то, пожалуй, их можно уговорить.
– Я таких не знаю. В доме господина рабы ему очень преданы. Рабыни, которые прислуживают хозяйке, совсем иные, но их никто не станет слушать, даже если бы они пошли на то, чтобы оклеветать своего господина. Однако я понять не могу, зачем все это нужно. Кто хочет опорочить доброе имя человека, прославленного на всю Италию? И можно ли извлечь выгоду от такой пакости?
– Не писал ли он едкие эпиграммы на императора? – спросил Фемистокл.
– Насколько я знаю, он писал о прекрасных женщинах, о любви и дружбе. Никого он не задевал, никому не сделал зла. И все же есть враги. Не иначе как завистники, – сказал с горечью Дорион. – Вот так мне представился случай обогатиться при помощи клеветы и злодейства. Как печально, что многие свободные люди считают рабов подлецами и негодяями, готовыми на любое преступление для своей выгоды. А вольноотпущенник для них тот же раб.
– Я вспомнил как-то переписанное мною размышление Платона, – сказал Фемистокл, – Платон говорил: «Раб – собственность такого рода, обладание которой несет много затруднений. Опыт показал это не раз, а частые восстания рабов в Мессении, бедствия, постигшие государства, в которых имеется много рабов, говорящих на том же языке, и, наконец, то, что происходит в Италии, где беглые рабы совершают всевозможные бесчинства, – все это еще больше подтверждает вышесказанное… Со своей стороны, я вижу только два средства: первое из них – это не иметь рабов одной и той же национальности, но, насколько это возможно, иметь рабов, говорящих на различных языках, если только желательно, чтобы они лучше переносили рабство; второе средство состоит в том, что следует обходиться с ними по возможности лучше, и это не только ради них самих, но еще и в наших собственных интересах».
– Праксий хорошо знал и любил Платона, – заметил Дорион, – при нем рабы не были в обиде, доказательство тому твои отношения с господином, отец. А вот Овидий Назон, хоть и не обижает рабов, равнодушен к ним. Ему всегда некогда, и он не очень вникает в их жалкую судьбу. Будет прискорбно, если хромой привратник, сидящий у ворот его дома, согласится продать совесть.
– Я рад, мой Дорион, что ты вырос честным и порядочным. Это лучшее украшение человека и признак достоинства. Я хотел бы, чтобы мои потомки были людьми благородными. Как говорил поэт Анакреонт:
