Текст книги "Почему мы не любим иностранцев (перевод В Тамохина)"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Джером Клапка Джером
Почему мы не любим иностранцев (перевод В Тамохина)

Джером К.Джером

Почему мы не любим иностранцев

(пер.В.Тамохин)

О том, что не надо слушаться чужих советов

Как-то поздно вечером, зимою, прохаживаясь по перрону Юстонского вокзала в ожидании последнего поезда на Уотфорд, я заметил человека, ругательски ругавшего автомат. Дважды он грозил автомату кулаком; казалось, он его сию минуту ударит. Повинуясь естественному любопытству, я тихонько подошел поближе. Мне хотелось понять, о чем он говорит. Человек, однако, услышал мои шаги и обернулся.

– Это вы здесь только что были?

– Где именно? – переспросил я в ответ, ибо ходил по перрону уже минут пять.

– Ну здесь же, где мы сейчас стоим! – отрезал он. – Вы что думаете: здесь – это вон там, что ли? – Видимо, он был сильно раздражен.

– Вполне может быть, что я проходил уже по этому месту за время своей вынужденной прогулки по перрону, если вы это имеете в виду. Вам это угодно знать? – отозвался я с подчеркнутой любезностью, ибо мне хотелось пристыдить его за грубость.

– Мне угодно знать, – продолжал он, – с вами я разговаривал минуту назад или не с вами?

– Нет, не со мной, – отвечал я. – Честь имею.

– Вы уверены? – не отставал он.

– Ну, знаете! Разговор с вами не так-то скоро забудешь! – не выдержал я. Меня оскорблял его тон.

– Простите, – с неохотой выдавил он из себя. – Здесь подходил один. Разговаривал. Я думал, что это, может быть, вы.

Я немного смягчился. На платформе, кроме него, никого не было, а до поезда еще оставалось четверть часа.

– Нет, это не может быть я, – ответил я добродушно. – А что, он вам нужен?

– Да, нужен! – ответил он. – Я опустил пенни в эту щелку, – продолжал он, как видно чувствуя потребность излить душу. – Я хотел получить коробку спичек, но оттуда ничего не выскочило. Я уж этот проклятый автомат и тряс и ругал. А тут подошел какой-то, ну вот с вас ростом. Послушайте, а это, наверное, были не вы?

– Да нет же, – отвечал я. – Я бы вам сказал, если б это был я. Ну и что ж он сделал?

– Он видел, что произошло, или, может быть, догадался. Он сказал: "Капризная штука, эти автоматы! Ими еще, знаете, надо уметь пользоваться". А я ему говорю: "Надо их все собрать и швырнуть подальше в море, вот что!" У меня не было ни одной спички. А я курю. Мне они постоянно нужны. Он мне и говорит: "Иногда монетка застревает. Это значит, что вес ее недостаточен. Тогда нужно опустить вторую. Вторая монетка спускает пружину и сама выскакивает. Так что вы получаете все, что хотели, да еще в придачу монетку. Я всегда так делаю". Объяснение довольно нелепое, но он говорил так уверенно, словно сам этот автомат выдумал. И я его, дурак, послушал! Я опустил еще одну монетку – пенни, как мне тогда казалось, – только сейчас я обнаружил, что это была монета в два шиллинга. Этот безмозглый идиот до некоторой степени был прав. Что-то действительно выскочило из автомата. Не угодно ли вот – полюбуйтесь! Он протянул мне пакет. Я взглянул на этикетку и увидел, что это леденцы от кашля.

– Два шиллинга и один пенс, – добавил он с раздражением. – Может, купите, а? За треть цены отдам.

– Вы опустили монетки не в ту щель, – предположил я.

– Это я и без вас знаю! – отвечал он, как мне показалось, излишне резко. Собеседник он вообще был не из приятных, и, имей я возможность поговорить с кем-нибудь еще, я незамедлительно бы с ним расстался. – Ну, деньги, куда ни шло, пропали – и ладно, но на кой черт мне эти проклятые леденцы? Попадись мне сейчас этот болван, я бы запихнул их ему в глотку.

В молчании мы шли до края платформы и повернули обратно.

– Ведь есть же такие люди! – опять разразился он. – Вечно лезут со своими советами. Боюсь, что когда-нибудь заработаю месяцев шесть за такого вот субчика. Помню, у меня был пони. (Собеседник мой, насколько я мог судить, был мелким фермером; в манере его выражаться было что-то огородное, не знаю, вполне ли вам ясно, что я имею в виду, но все время, пока вы разговаривали с ним, вам лезли в голову какие-то овощные мысли.) Хороший был коняга, уэльской породы. Выносливее животины я никогда не встречал. Всю зиму он пасся у меня на воле, а как-то ранней весной я решил проехаться на нем. Мне нужно было в Амершем по делу. Я запряг его в тележку и стал погонять. До Амершема всего десять миль, но пони оказался норовистым, и к тому времени, когда мы добрались до города, он был уже весь в мыле.

В дверях гостиницы стоял человек.

– Славный у вас пони, – говорит он мне.

– Да так себе, – отвечаю я.

– Очень-то его гонять нельзя. Он еще молод, – поучает он меня.

– Мы проехали десять миль, – говорю я. – Всю дорогу на вожжах висеть пришлось. Я, наверно, вымотался куда больше, чем этот пони.

Я вошел в дом, управился со своими делами и, вернувшись, увидел, что человек все еще стоит на том же месте.

– Ну как, обратно? В гору, стало быть, взбираться будете? – спрашивает он меня.

Почему-то он мне с самого начала не понравился.

– Да, мне нужно на ту сторону. А вы что, может быть, знаете, как добраться до вершины холма, не поднимаясь вверх? Тогда скажите.

– Послушайте моего совета, – говорит он мне, – перед тем как ехать, дайте ему кружку пива.

– Кружку пива? – изумился я. – Да он у меня спиртного в рот не берет.

– Это неважно, – махнул он рукой. – Вы ему все-таки дайте кружку пива. Я знаю этих пони. Он у вас хорош, только еще не объезжен. Кружка пива – и он помчит вас в гору быстрее канатной дороги. И ничего ему не сделается.

Странное дело с этими советчиками. Всегда потом себя спрашиваешь, как это ты не дал такому типу промеж глаз и не сунул его носом в первую попавшуюся водопойную колоду. А ведь слушаешь их, когда они говорят. Я заказал пива, велел его вылить в полоскательницу и вынес на улицу. Вокруг собралось человек десять. Зубоскальства, конечно, хоть отбавляй.

– Джим, ты его сбиваешь с праведного пути! – кричал один. – Теперь он начнет в карты играть, потом банк ограбит, потом убьет свою мать. В душеспасительных брошюрках говорится, что это всегда начинается со стакана пива.

– Такое он пить не станет, – заметил другой. – Оно же совсем выдохлось, все равно, что вода из канавы. Подлей ему свеженького.

– А сигару ему припас? – спрашивал третий.

– В такой холодный день ему бы пользительнее кофейку выпить да закусить поджаренным хлебом, – хихикал четвертый.

Я уж хотел было вылить это пиво или выпить его сам, до чего же глупо скармливать такое добро четырехлетнему пони, – но как только этот скот учуял, чем его угощают, он моментально сунул морду в полоскательницу и высосал все разом, не хуже любого христианина. Я прыгнул в тележку и под крики "ура" покатил. Мы благополучно въехали на холм, но тут ему хмель ударил в голову. Мне не раз приходилось отводить домой пьяных мужчин занятие, скажу я вам, не из приятных. Видел я и пьяных женщин – это еще хуже. Но пьяный уэльский пони! Не приведи Бог снова встретить что-либо подобное! У него было четыре ноги, поэтому он умудрялся не падать. Но направлять себя он уже никак не мог, а позволить мне это сделать не желал. Тележка оказывалась то у одной обочины, то у другой; а не то останавливалась прямо посредине, поперек дороги. Я слышал, как сзади затренькал велосипедный звонок. Я не посмел повернуть голову, все, что я мог, это крикнуть велосипедисту, чтобы он держался подальше.

– Я хочу вас объехать! – прокричал тот, приблизившись.

– Ничего у вас не выйдет, – ответил я.

– Это почему? – удивился он. – Что вам, вся дорога нужна?

– Вся и даже больше, – отозвался я. – И чтоб, кроме меня, здесь никого не было!

С полмили он ехал за мною по пятам, не переставая ругаться. Несколько раз ему казалось, что он наконец может обогнать меня, и он начинал быстрее работать педалями, но пони всякий раз оказывался у него на пути. Можно было подумать, что животное делает это нарочно.

– Да ты и править-то не умеешь! – кричал он. Он был прав – я действительно ничего не мог поделать. Я совсем выбился из сил.

– Кого ты из себя строишь? – продолжал он. – Наездника из цирка? (Это был простой парень.) Дурак же хозяин, который доверил упряжку такому сопляку!

К этому времени я уже начал сердиться.

– Что толку, что ты орешь на меня? – разозлился я. – Вон пони, ну и ори на него, если без этого не можешь! Я и так замучился! И без твоей брехни! Отстань, тебе говорят! Видишь, он только хуже становится.

– А что с ним? – последовал вопрос.

– Разве не видишь, – ответил я, – он пьян!

Конечно, звучало это довольно глупо, но правда частенько кажется малоубедительной.

– Один из вас пьян. Уж это верно, – ответил он. – Подожди, вот я тебя сейчас выволоку из тележки!

Если бы он только выполнил свою угрозу! Я бы дорого дал, чтобы выбраться из этой злосчастной тележки. Но ему не представилось случая. Пони вдруг шарахнулся в сторону. А велосипедист, по-видимому, был слишком близко. Послышался вопль, отчаянная ругань, и в ту же минуту меня с ног до головы окатило водой из канавы. Потом эта скотина понесла. Навстречу ехала подвода с венскими стульями, возница дремал наверху. Тоже привычка у этих возниц! Дрыхнут повсюду. Я всегда удивляюсь, что еще мало бывает несчастных случаев. Возница, наверное, так и не понял, что с ним стряслось. Я не мог обернуться и не знаю, чем все кончилось. Я только видел, как он полетел вниз. Когда мы уже наполовину спустились с холма, нас попытался остановить полисмен. Я слышал, как он кричал что-то о недозволенной скорости. За полмили до Чешема мы нагнали группу школьниц; они шли парочками, у них это, кажется, "крокодил" называется. Девчонки, наверное, еще сейчас вспоминают об этом. Старушка-учительша небось добрый час не могла снова собрать их в кучку.

В Чешеме был базарный день. И ручаюсь, что такого шумного базара у них никогда не бывало – ни до этого – случая, ни после. Мы промчались через весь город со скоростью тридцати миль в час. Я еще ни разу не видал в этом городе такого оживления. Обычно это сонное царство. В миле от города нам повстречался почтовый дилижанс. Но мне уже было все равно. Я дошел до такого состояния, когда человеку плевать, что с ним дальше будет. Я испытывал только легкое любопытство. В десяти шагах от дилижанса пони остановился как вкопанный. Я слетел со своего места и очутился на дне тележки. Подняться я не мог. Меня придавило сиденьем. Все, что мне было видно, – это небо да уши пони, когда он вставал на дыбы. Но я слышал все, что говорил кучер. Ему, насколько я мог понять из его слов, тоже пришлось не сладко.

– Убери этот цирк с дороги! – вопил он. Будь у него хоть капля здравого смысла, он бы понял, что я ничего не могу сделать. Я слышал, как впереди начали биться лошади. Они всегда так: покажи им одного дурака, и они все начнут свою дурь показывать.

– Отведи его домой и привяжи к своей шарманке! – орал кондуктор.

С одной пожилой женщиной случилась истерика, и она принялась хохотать как гиена. Пони дернулся и понес снова, и, насколько я мог судить по мелькавшим надо мной облакам, мы проскакали одним махом мили четыре. Потом ему вздумалось взять с разбега забор. Обнаружив, по-видимому, что тележка ему мешает, он начал брыкаться, стараясь разбить ее в щепы. Если б я не видел этого своими глазами, я бы никогда не поверил, что из одной тележки можно наделать столько щепы. Отбив все, кроме одного колеса и крыла, он понесся дальше. Я остался позади среди прочих обломков и был очень доволен, что мог хоть немного отдохнуть. Пони возвратился только вечером, и я рад был продать его на следующей неделе за пять фунтов. Десять фунтов я потратил затем на свое лечение.

По сей день мне не дают прохода из-за этого пони, а местное Общество трезвости даже устроило по этому поводу лекцию. Вот ведь что получается, когда слушаешься чужих советов.

Я посочувствовал моему собеседнику. Я сам немало потерпел от чужих советов. У меня есть приятель, делец из Сити. Мы с ним изредка видимся. Ему до страсти хочется, чтобы я разбогател. Как встретит меня где-нибудь возле биржи, сейчас же остановит и говорит: "Вас-то мне и нужно, у меня есть для вас выгодное дельце. Мы тут сколачиваем небольшой синдикат". Он вечно "сколачивает" какой-нибудь небольшой синдикат и за каждую вложенную сотню фунтов обещает тысячу. Участвуй я во всех его синдикатах, я бы уже имел, по моим подсчетам, миллиона два с половиной. Но я не вступал во все эти синдикатики, я вложил деньги лишь в один из них. Это случилось давным-давно, когда я был моложе. Я и по сие время состою в этом синдикате. Мой друг убежден, что в один прекрасный день мои акции принесут мне огромные барыши. Но поскольку деньги мне нужны сейчас, я охотно уступил бы свой пай подходящему человеку за наличные с большою скидкой. Другой мой приятель знает человека, который неизменно бывает "в курсе всего", что касается скачек. У многих из нас есть такие знакомые. До скачек их обычно слушают, разинув рот, а сразу же после финиша разыскивают, чтобы поколотить. Третий мой доброжелатель увлекается вопросами диеты. Однажды он принес какой-то пакетик и с видом человека, который собирается навсегда избавить вас от всех несчастий, вручил его мне.

– Что это? – осведомился я.

– Откройте – увидите, – отвечал он таинственно, словно добрая фея в театре.

Я открыл пакет и заглянул внутрь, но по-прежнему остался в неведении.

– Это чай, – пояснил он.

– А-а, – протянул я, – а я думал, уж не табак ли это?

– Ну, положим, это не совсем обыкновенный чай, – продолжал он, – но вроде чая. Выпейте чашечку, одну только чашечку, и вы никогда больше не захотите никакого другого чая.

Он был совершенно прав. Я выпил чашечку; и после этого уже не хотел никакого чая, я вообще более ничего не хотел, только чтобы мне дали умереть спокойно. Он зашел ко мне через неделю.

– Помните чай, что я вам дал? – спросил он.

– Как не помнить, – ответил я. – Я до сих пор чувствую его вкус во рту.

– Вы не хворали? – спросил он осторожно.

– Было дело, – ответил я, – но теперь уж все прошло. Он, видимо, колебался.

– Ваша была правда, – вымолвил он наконец. – Это действительно был табак. Особый нюхательный табак. Мне прислали его из Индии.

– Не скажу, чтобы он мне очень понравился, – заметил я.

– Я, понимаете, ошибся, – продолжал он. – Должно быть, перепутал пакетики.

– Бывает, – успокоил я его. – Но в другой раз это у вас не пройдет... со мной по крайней мере.

Советовать мы все умеем. Однажды я имел честь служить у одного пожилого джентльмена, чьей профессией было давать юридические советы. Советы, надо сказать, он давал всегда отличные. Но, как и большинство людей, хорошо знающих законы, он питал к ним весьма мало уважения. Я слышал, как он однажды сказал человеку, который собирался судиться:

– Мой дорогой сэр, если бы меня на улице остановил грабитель и потребовал мои часы, я бы ему не отдал. Если бы он сказал затем: "Тогда я отниму их у вас силой", – я, несмотря на свой пожилой возраст, ответил бы: "А ну попробуй!" Но скажи он: "Ладно, в таком случае я подам на вас в суд и заставлю вас их отдать", – я бы незамедлительно вынул их из кармана, вложил ему в руку и попросил его больше об этом не упоминать. И считал бы, что дешево отделался.

И все же этот самый пожилой джентльмен потащил в суд своего соседа из-за дохлого попугая, за которого никто не дал бы и шести пенсов. И это обошлось ему в сто фунтов как одна копеечка.

– Я знаю, что я дурак, – сознался он. – У меня нет прямых доказательств, что именно его кошка загрызла попугая, но он у меня поплатится за то, что обозвал меня паршивым адвокатишкой. Провалиться мне на этом месте, если я этого не добьюсь.

Все мы знаем, каким должен быть пудинг. Мы не претендуем на то, чтобы уметь его готовить. Это не наше дело. Наше дело – критиковать повара. По-видимому, наше дело – критиковать множество вещей, создавать которые не наше дело.

Все мы теперь сделались критиками. У меня сложилось определенное мнение о вас, читатель. А вы, вероятно, имеете свое мнение обо мне. Но я не стремлюсь его узнать. Лично я предпочитаю людей, которые если что и хотят сказать обо мне, то говорят это за моей спиной. Помню, я однажды читал лекции, а зал был устроен так, что, уходя, я всякий раз попадал в толпу покидавших зал слушателей. Частенько я слышал, как впереди меня шептали: "Осторожней, он сзади!" Я всегда бываю очень благодарен за подобные предупреждения.

Как-то я с одним писателем пил кофе в Артистическом клубе. Писатель был широкоплечий, атлетического сложения человек. Один из членов Клуба, подсев к нам, обратился к нему: "Я только что прочел вашу последнюю книгу. Я вам скажу свое откровенное мнение..." Писатель мгновенно ответил: "Я вас честно предупреждаю, если вы это сделаете, я проломлю вам голову". Мы так никогда и не узнали этого откровенного мнения.

Почти все свое свободное время мы только и делаем, что выказываем свое презрение друг к другу. Мы так высоко задираем нос, что удивительно, как это мы еще ступаем по земле и не сошли с нашего маленького земного шарика в мировое пространство.

Широкие массы презирают высшие классы. Мораль высших классов ужасна. Если бы высшие классы согласились, чтобы комитет из представителей широких масс поучал их правилам поведения, как это было бы для них полезно! Если бы высшие классы пренебрегли своей выгодой и посвятили бы себя целиком интересам широких масс, последние куда больше одобряли бы их.

Высшие классы презирают широкие массы. Если бы только широкие массы слушались советов, которые дают им высшие классы! Если бы широкие массы жили экономно на свои десять шиллингов в неделю, если бы они совсем не брали в рот спиртного, а если пили, так только старый кларет, от которого не опьянеешь! Если бы все молодые девушки шли в горничные, довольствовались бы пятью фунтами в год и не тратились бы на наряды! Если бы мужчины были согласны работать по четырнадцать часов в день и хором пели: "Господи, благослови хозяина и его семейство" – и знали бы свое место – все обстояло бы как нельзя лучше... для высших классов!

Так называемые новые женщины презирают старозаветных. Старозаветные возмущаются неведением новых. Современные пуритане обличают театр. Театр всячески высмеивает пуритан. Заурядные поэты кричат повсюду о своем презрении к миру. Мир потешается над заурядными поэтами.

Мужчины критикуют женщин. Нам далеко не все нравится в женщинах. Мы обсуждаем их недостатки. Мы поучаем их для их же пользы. Если бы английские жены одевались, как французские жены, умели разговаривать, как американские жены, и готовить, как немецкие жены, – если бы женщины были именно такими, какими, по нашему мнению, они должны быть – трудолюбивыми и терпеливыми, исполненными домашних добродетелей и блестящего остроумия, очаровательными и вместе с тем послушными и менее подозрительными, – насколько бы лучше было для них самих... да и для нас тоже! Мы усердно учим их этому, но они нас не слушают. Вместо того чтобы внимать нашим мудрым советам, несносные создания только и делают, что критикуют нас. Мы очень любим играть в школу. Все, что нужно для этой игры, – это парта – ее может заменить дверной порожек, трость и шестеро других детей. Всего труднее найти этих шестерых. Каждый ребенок хочет быть наставником. Он непременно будет все время вскакивать и заявлять, что теперь его черед быть учителем.

Женщина в наши дни тоже стремится взять трость и усадить мужчину за парту. Она охотно бы кой-чему его поучила. Оказывается, он совсем не таков, каким она его себе представляла: такого она не может одобрить. Для начала он должен избавиться от всех своих естественных желаний и склонностей. Затем уж она возьмет его в свои руки и сделает из него не человека – нет, а что-то гораздо более возвышенное.

Если бы только все слушались наших советов! Каким прекрасным, наверное, стал бы наш мир! А все же интересно, был бы Иерусалим таким чистым городом, как об этом пишут, если бы его жители, вместо того чтобы заботиться о чистоте своих крошечных двориков, вышли бы все на улицу и принялись читать друг другу лекции по гигиене?

С некоторых пор мы взялись критиковать самого Творца. Мир устроен плохо. Мы – плохи. Если бы только Он спросил нашего совета в те первые шесть дней, когда создавал мир!

Почему у меня такое чувство, словно нутро мое все выпотрошено и заполнено свинцом? Почему мне претит запах мяса и кажется, что никто во всем свете меня не любит? Потому, что шампанское и устрицы были сотворены неправильно.

Почему Эдвин и Анджелина ссорятся? Потому, что Эдвину от природы достался характер благородный и пылкий и он терпеть не может, когда ему перечат, в то время как бедняжке Анджелине от рождения свойственно все делать наперекор.

Почему добрейший мистер Джонс оказался на пороге нищеты? Ведь у мистера Джонса имелся капиталец в государственных бумагах, процент с которых приносил ему тысячу фунтов в год. Но явился на его пути агент какой-то компании, большой пройдоха (почему разрешается существовать пройдохам и агентам?), и с проспектом в руках доказал почтенному мистеру Джонсу, что тот может получить на свой капитал сто процентов, если вложит его в одно прибыльное дельце, рассчитанное на ограбление сограждан этого уважаемого джентльмена.

Дельце не выгорело, и ограбленными оказались мистер Джонс и другие пайщики, а не их сограждане, как это предусматривалось в проспекте. Почему только небо терпит такую несправедливость?

Почему миссис Браун бросила мужа и детей и сбежала с молодым доктором? Потому, что Создатель ошибочно наделил миссис Браун и молодого доктора непомерно сильными страстями. Ни миссис Браун, ни молодой доктор не виноваты. Если кто из людей и должен быть в ответе, так скорее уж дедушка миссис Браун или какой-нибудь еще более отдаленный предок молодого доктора.

Когда мы попадем в рай, то мы и там, наверное, найдем, что покритиковать. Вряд ли нас полностью удовлетворят тамошние порядки. Ведь мы стали такими заядлыми критиками!

Об одном исполненном самомнения юноше, мне помнится, говорили, что он, видимо, полагает, будто всемогущий Господь создал вселенную для того только, чтобы послушать, что он, этот юноша, о ней скажет.

Сознательно или бессознательно, но мы все придерживаемся того же взгляда.

Наш век – век обществ взаимного усовершенствования (как это приятно совершенствовать других), век любительских парламентов, литературных конференций и клубов ценителей театра.

Привычка выкрикивать свои замечания по ходу действия новой пьесы в день ее премьеры отошла в прошлое. Любители театра пришли, видимо, к заключению, что пьесы не стоят критики. Но в дни нашей юности мы предавались этому занятию всем сердцем. Мы шли в театр, побуждаемые не столько эгоистическим желанием приятно провести вечер, сколько благороднейшим стремлением возвысить театральное искусство. Может быть, мы приносили пользу, может быть, мы были нужны. Будем думать, что так. Во всяком случае, с тех пор множество несуразностей исчезло навсегда с театральных подмостков, и возможно, что наша прямая, непосредственная критика этому содействовала. Глупость часто излечивается неразумными средствами.

Драматургу в те дни приходилось считаться с мнением зрителей. Галерка и задние ряды партера проявляли к его пьесам такой интерес, какого сейчас уже не встретишь в театре. Я вспоминаю, как однажды присутствовал на представлении душераздирательной мелодрамы – кажется, в старом Королевском театре {Театр королевы – драматический театр в центре Лондона. }. В уста героини, как нам казалось, автор вложил слишком длинные монологи. Где бы и когда бы героиня ни появлялась, она тотчас начинала говорить, и речам ее не было конца. Если ей надо было попросту обругать злодея, она на это тратила, по меньшей мере, двадцать строк; а когда герой спросил, любит ли она его, она встала и говорила, по часам, три минуты. Каждый раз, как она открывала рот, нас охватывала паника. В третьем акте кто-то схватил ее и засадил в тюрьму. Тот, кто это сделал, был, вообще говоря, нехороший человек, но мы приняли его как избавителя, и зал бурно рукоплескал ему. Мы тешили себя надеждой, что распрощались с героиней на весь вечер, как вдруг откуда-то явился дурак тюремщик, и она принялась его умолять, чтобы он ее выпустил хоть на минуту. Тюремщик – добрый, но чрезмерно мягкосердечный человек колебался.

– Не вздумайте этого делать! – крикнул ему с галерки какой-то страстный поклонник театра. – Там ей и место! Пускай сидит!

Старый идиот не послушался нашего совета, он принялся рассуждать.

– Просьба-то пустячная! – вздохнул он. – А она будет счастлива.

– Ну а мы? – возразил с галерки тот же театрал. – Вы ее совсем не знаете. Вы только что пришли. А мы уже целый час слушаем ее болтовню. Сейчас она, слава Богу, замолчала. Ну и не троньте ее!

– О, выпустите меня хоть на одну минуту! – вопила несчастная женщина. Мне нужно что-то сказать моему мальчику!

– Напишите ему записочку и просуньте сквозь решетку, – предложил кто-то из задних рядов партера. – Мы уж позаботимся, чтобы он ее получил.

– Могу ли я не пустить мать к умирающему ребенку? – продолжал рассуждать тюремщик. – Ведь это будет бесчеловечно!

– Нет, это не будет бесчеловечно, – настаивал тот же голос из партера. – Даже наоборот! Несчастный ребенок и заболел-то от ее болтовни.

Тюремщик так и не послушался нас и под возмущенные крики всего зала выпустил женщину из тюремной камеры. Та тотчас же принялась разговаривать со своим ребенком и говорила около пяти минут, после чего дитя скончалось.

– Ах, он умер! – завопила безутешная мать.

– Счастливчик! – без всякого сочувствия донеслось из зала.

Иногда эта критика принимала форму замечаний, которыми обменивались между собой зрители. Однажды, помню, мы смотрели пьесу, в которой почти не было действия – одни лишь диалоги, причем диалоги довольно нудные. В середине такого вот томительного разговора послышался громкий шепот:

– Джим!

– Что?

– Разбуди меня, когда что-нибудь начнется!

Засим последовало демонстративно громкое храпение. Немного погодя раздался голос второго джентльмена:

– Сэм!

Его приятель, видимо, очнулся.

– Да! Что? Уже? Началось, что ли?

– В половине двенадцатого тебя уже, во всяком случае, разбудить?

– Да, конечно, будь добр! – И критик вновь захрапел. Да, мы тогда интересовались театром.

Вряд ли когда-нибудь снова английский театр доставит мне такое же удовольствие, какое я испытывал в нем в былые дни. Буду ли я когда-нибудь еще ужинать с таким аппетитом, с каким я тогда поглощал требуху с луком, запивая ее горьким пивом у стойки в старом "Альбионе" {Альбион – старинное название Англии, данное ей еще римлянами за белые меловые утесы, тянущиеся по южному побережью близ Дувра.}? С тех пор мне много раз случалось ужинать после театра, и порой, когда мои друзья решались раскошелиться, нам подавали изысканные и дорогие кушанья. Их готовил, быть может, повар из Парижа, чей портрет печатался в журналах, чье жалованье исчислялось сотнями фунтов. Но я не нахожу в них былой прелести. Какой-то приправы, какого-то аромата в них не хватает.

У Природы – своя валюта, и она требует уплаты по своим законам. В ее лавке расплачиваться должны вы сами. Ваши незаработанные средства, ваше унаследованное состояние, ваша удача здесь не котируются.

Вам нужен хороший аппетит. Природа с охотой предоставит его вам.

– Пожалуйста, сэр, – отвечает она, – могу снабдить вас отменным товаром. Вот здесь у меня настоящий голод и жажда, которые сделают самую простую пищу для вас деликатесом. Вы пообедаете на славу, со вкусом, с аппетитом и встанете из-за стола, чувствуя прилив сил, бодрым и веселым.

– Как раз то, что мне нужно! – в восторге восклицает гурман. – Сколько я должен заплатить?

– Плата, – отвечает госпожа Природа, – поработать как следует с раннего утра до позднего вечера.

Лицо покупателя вытягивается. Он теребит в руках свой пухлый кошелек.

– Нельзя ли заплатить деньгами? – нерешительно спрашивает он. – Я не люблю работать, но я богат. У меня есть средства, чтобы держать французского повара и покупать старые вина.

Природа качает головой.

– Нет, ваш чек я не могу принять. Мне надо платить мускулами и нервами. За эту цену вы приобретете такой аппетит, что обычный ромштекс и кружка пива покажутся вам слаще самого изысканного обеда, пусть даже приготовленного гениальнейшим поваром в Европе. Я могу обещать, что даже краюха хлеба и кусочек сыра будут для вас пиршеством. Соблаговолите только заплатить в моей валюте, ваши деньги здесь не имеют хождения.

Следующим в лавку заходит дилетант. Он бы хотел приобрести здесь вкус к литературе и искусству. Природа готова отпустить и такой товар.

– Вы познаете истинное наслаждение, – говорит она. – Музыка на своих крыльях вознесет вас высоко над земной суетой. Искусство вам приоткроет Истину. По цветущим тропинкам литературы вы сможете бродить, как в собственном саду.

– И сколько вы за это возьмете? – захлебываясь, вопрошает обрадованный покупатель.

– Эти вещи не так уж дешевы, – отвечает Природа. – Взамен я потребую, чтобы вы жили скромно, не гнались бы за мирскою славой, вели бы такую жизнь, в которой нет места страстям, из которой изгнаны низменные стремления.

– Вы ошибаетесь, моя дорогая, – возражает дилетант. – Многие из моих друзей обладают вкусом, но никто из них не платил такой цены. Стены в их домах увешаны картинами. Они громко восторгаются симфониями и ноктюрнами. Книжные полки у них битком набиты первыми изданиями. И все же они богаты, живут в роскоши и следуют модам. Они изрядно заботятся о своем кошельке, и светское общество – предел их стремлений. Нельзя ли мне быть как они?

– Я не торгую таким товаром, – холодно отвечает Природа. – В моей лавке нет места обезьяньим замашкам. Культура этих ваших друзей всего лишь поза, мода дня. Их речи – болтовня попугая. Конечно, вы можете приобрести такую культуру, она стоит очень дешево. Но увлечение кеглями было бы вам во сто крат полезнее и принесло бы неизмеримо больше удовольствия. Мои товары совсем иного рода, боюсь, что мы с вами только теряем время.

Затем входит юноша и, краснея, объявляет, что ему нужна любовь. Старое материнское сердце Природы теплеет, ибо она всегда рада продать этот товар и любит тех, кто приходит за ним к ней. Она облокачивается на прилавок и, улыбаясь, говорит, что может предложить как раз то, что ему нужно.

И он срывающимся от волнения голосом также спешит узнать цену.

– Это стоит недешево, – объясняет Природа, но в звуках ее голоса юноше слышатся подбадривающие нотки. – Это самая дорогая вещь в моей лавке.

– Я богат, – говорит юноша. – Мой отец упорно трудился, копил деньги и все свое состояние оставил мне. У меня есть счет в банке и акции. Я владею землями и фабриками и готов уплатить любую разумную цену.