Текст книги "Жизнь"

Автор книги: Кит Ричардс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

В Америке Бобби Уомак, да и не только он, – они нам говорили: «Первый раз, когда мы вас услышали, мы думали, вы черные. Мы думали, откуда эти сукины дети там взялись?»

Я и сам-то не очень врубаюсь, как получилось, что мы с Миком в этой нашей дыре стали выдавать такой звук – разве что дело в том, что если, как мы, сутки напролет впитывать музыку в сырой лондонской хате, то по результатам не будет никакой разницы с тем, как если бы мы впитывали её на чикагских улицах. Мы играли её и играли, пока однажды она не стала нашей. Мы не звучали по-британски. И, по-моему, нас самих это удивляло не меньше остальных.

Каждый раз, как мы играли, – и до сих пор иногда у меня такое бывает – я вдруг поворачивался и думал: «Не может быть, чтоб это звучание исходило от этого парня. И от меня». Почти как несешься на диком коне. В этом отношении нам обалденно повезло работать с Чарли Уоттсом. Он стучал очень похоже на черных ударников, игравших с Sam and Dave или на Motown, в общем, на соул-ударников. Это его особенный дар. Почти все время суперкорректно, с палочками между пальцев – сейчас, кстати, так играет большинство. Короче, если попробуешь выдать дикаря, пролетаешь мимо. Немножко похоже на серфинг – все о’кей, пока балансируешь сверху. И из-за этого чарлиевского стиля я мог играть точно так же. В группе одна вещь ведет другую, элементы должны сплавляться в целое. В принципе все работает по законам жидкости.

Самая странная деталь во всей истории – это то, что мы все-таки добились чего хотели своими тинейджерскими максималистскими мозгами, а именно – приучили людей к блюзу, и в результате неожиданно получилось так, что мы самих американцев повернули к их собственной музыке. И это, наверное, наш самый большой вклад в музыку. Мы перенастроили мозги и уши белой Америки. Притом я не хочу хвастаться, что мы были единственными, – без Beatles вышибить эту дверь, скорее всего, было не под силу никому. Но уж они-то, конечно, никакие не блюзмены.

В США черная музыка на всех парах рвалась вперед. Что до белого музыкантского народа, то после того, как Бадди Холли разбился, и Эдди Кокран тоже, а Элвис сошел с рельсов, попав в армию, – короче, к моему приезду белую музыку в США представляли Beach Boys и Бобби Ви. Ребята, застрявшие в прошлом. Прошлое было полгода назад – вроде не так давно, но тема уже изменилась. Граница пролегала по Beatles. Но и они быстро застряли в собственной клетке – «фантастическая четверка», вся фигня. Начали появляться Monkees и прочее эрзац-фуфло. В любом случае, я думаю, в то время в американской белой музыке явно существовало незаполненное место.

Когда мы впервые добрались до Америки и до Лос-Анджелеса, из радио не вылезали Beach Boys. Они нас здорово веселили (это было до Pet Sounds): песенки про гоночные машинки, песенки про серферов, довольно хреново сыгранные, плюс здесь и там знакомые чакберриевские проигрыши. «Round, round get around /I get around»[83]83
  «Круг за кругом, поспеваю кругом/ Я поспеваю кругом» – слова из песни Get Around группы Beach Boys


[Закрыть] – я думал, это просто блеск. Только потом, когда я слушал Pet Sounds – ну, на мой вкус, конечно, все это немного перепродюсировано, но талант у Брайана Уилсона явно был. In Му Room, Don’t Worry Baby. Меня больше интересовали их бисайды – то, что Брайан протаскивал от себя лично. Никакой особой связи с тем, что делали мы, так что я мог просто слушать под другим углом. И я видел, что его вещи очень хорошо построены. Поп-песни и их обязательные законы меня никогда не смущали. Я всегда был готов слушать все подряд, и Америка это все для нас открывала – мы там узнавали песни, которые выстреливали максимум в региональных чартах. Мы узнавали местные лейблы и местных артистов, и именно там, в Лос-Анджелесе, нам попалась вещь Time is on Му Side, которую пела Ирма Томас. Она была на бисайде сингла, выпущенного Imperial Records – уже известной нам фирмы на Сансет-стрип, независимой и успевшей прославиться.

Я потом разговаривал кое с кем —Джо Уолшем из Eagles и другими белыми музыкантами – о том, что они слушали подростками, и это оказывался очень провинциальный, ограниченный набор, плей-лист местной FM-станции, как правило белой. А Бобби Киз заявляет, что среди американцев может вычислить, где кто рос, по их музыкальным вкусам. Джо Уолш, который услышал нас в последних классах школы, рассказал мне, что на него это произвело колоссальный эффект просто потому, что никто из его среды не слышал ничего подобного – ну просто нечего у них там было слушать. Он слушал ду-воп – вот, в общем, и все. Имя Мадди Уотерса было для него пустым звуком. Трудно поверить, но с блюзом он впервые столкнулся в нашем лице, как он сам говорит. И прямо в тот момент решил, что жизнь бродячего музыканта – это для него. А теперь хрен войдешь в любую закусочную, чтобы не услышать, как он плетет свои фирменные гитарные кружева в Hotel California.

Джим Динкинсон, парень с Юга, который сыграл на фоно в Wild Horses, услышал черные звуки еще пацаном в Мемфисе на волнах WDIA – станции влиятельной, но единственной в своем роде. Так что потом, поступив в колледж в Техасе, он со своим музыкальным образованием мог заткнуть зa пояс всех остальных студентов. Но он никогда не слышал черных музыкантов живьем, хотя и жил в Мемфисе, и только один раз видел Memphis Jug Band с Уиллом Шейдом и Гуд Кидом на стиральной доске – в девятилетием возрасте, проходя мимо по улице, где они играли. Расовые барьеры были такими жесткими, что этот разряд музыкантов до него просто не доходил. Потом на волне фолкового возрождения на публику вынесло людей типа Ферри Льюиса – Джим играл на его похоронах – и Букки Уайта[84]84
  Ферри Льюис и Букка Уайт – блюзовые музыканты, начинавшие записываться еще в 1930-х.


[Закрыть]. Я и вправду думаю, что, если люди вообще стали чуть активнее крутить ручки настройки, это во многом заслуга Stones.

Когда мы выпустили Little Red Rooster – задиристый блюз сочинения Уилли Диксона со слайд-гитарой и всеми делами, – это был дерзкий шаг для того времени, для ноября 1964-го. На нас страшно махали руками люди с рекорд-лейбла, всякое начальство, вообще вес. Но мы чувствовали, что оседлали волну и что сможем это пропихнуть. Это было почти как открытый вызов миру попсы. По нашей тогдашней самонадеянности мы решили, что пора заявить о своей позиции. «I am the little red rooster / Too lazy to crow for day»[85]85
  Я маленький красный петушок. / Мне лениво кукарекать с утра.


[Закрыть]. Посмотрим, сука, как тебя поднимут до верхней строчки – песню про курей-то. Мы с Миком уперлись и сказали – давайте, надо толкнуть это дело. Покажем, нахуй, кто мы такие. И после этого – бах! – шлюзы распахнулись, и мгновенно Мадди, Хаулин Вулф, Бадди Гай обеспечены работой. Это был Прорыв. А сингл добрался до первого места. И я на сто процентов уверен, что и Берри Горди[86]86
  Основатель и глава Motown Records.


[Закрыть] наши поползновения дали больше шансов для сбыта мотауновской продукции. И уж точно они влили новые силы в чикагский блюз.

Я держу книжечку, в которую записываю наброски и идеи песен, и в ней есть такая запись:

ДЖУК-ДЖОЙНТ... АЛАБАМА? ДЖОРДЖИЯ?

Наконец-то я в своей стихии! Потрясающий бэнд наяривает на сцене, которая расписана флуоресцентной краской, танцпол колышется в одном порыве, и с ним вместе испарения от людей как от ребрышек, жарящихся на кухне. Единсвенное, чем я выделяюсь из толпы, – я белый! Восхитительно – этого отклонения никто не замечает Меня принимают, меня окружают ТАКИМ теплом. Я на верху блаженства!

Большинство городов, к примеру белый Нэшвилл, к десяти вечера превращались в города-призраки. Мы тогда работали с черной группой Vibrations, одного из них звали, кажется. Дон Брэдли. Совершенно обалденные ребята, на все руки мастера. Могли делать сальто прямо во время номера. «Какие планы после концерта?» Это, считай, уже приглашение, так что залезай в такси. И мы едем к ним за железную дорогу, а там все только затевается. Еду готовят и разносят, сплошная тряска с качкой, у всех на лицах кайф. И это был такой контраст с белой частью города, что картина навсегда осталась в моей памяти. Знай только зависай в свое удовольствие – с ребрышками, выпивкой, куревом. И грузные черные леди которые непонятно почему всегда смотрели на нас как на худосочных бедняжек. Большие мамы, естественно, начинали с нами мамкаться, что меня совершенно устраивало. Сидишь засунутый между двух гигантских грудей... «Малый, давай плечи разомну». – «О’кей, мама, как скажешь». И такая ненапряжность во всем этом, добродушие. Просыпаешься в доме, полном незнакомых черных, которые так невероятно добры, что ты еще долго приходишь в себя. То есть, вот блин, дома бы так... И это происходило в каждом городе. Просыпаешься: «Где я?» И тут как тут еще одна большая мама, и ты валяешься с её дочкой, но тебе прямо в постель подают завтрак.

И еще я первый раз заглянул в дуло пушки – это случилось в мужском туалете Civic Auditorium (по-моему) в Омахе, штат Небраска. Пушку сжимала рука бугая-полицейского, такого, в возрасте, с сединой. Я был вместе с Брайаном за сценой во время саундчека. Мы в ту пору пристрастились попивать виски с колой. И зачем-то взяли бумажные стаканчики с пойлом с собой – исполняли веление природы прямо с ними в руках. Отливали в блаженном неведении. Я услышал, как за нашими спинами открылась дверь. «О’кей, медленно повернулись», – просипел чей-то голос. «Иди в жопу», – ответил Брайан. «Я сказал, повернулись», – снова то же сипение. Стряхиваем, одновременно поворачиваемся. Там стоит большой коп с увесистым револьвером в увесистом кулачище и припечатывает нас грозным взглядом. Пока мы с Брайаном пялились в черное отверстие, воцарилась тишина. «Вы в общественном здании. Алкогольные напитки запрещены! Сейчас вы выльете содержимое стаканчиков в унитаз. Прямо сейчас! И без резких движений. Вперед». Мы с Брайаном чуть не прыснули, но сделали как сказано. Последнее слово было за ним. Когда Брайан высказался насчет немотивированно жесткой реакции, старого долдона это только еще больше разозлило, аж пистолет в руке затрясся. Мы промямлили что не в курсе местного законодательства, а он в ответ гавкнул что, типа, незнание закона не освобождает от ответственности. Я чуть было не спросил, откуда он знает, что мы пили спиртное, но вовремя одумался. В гримерке у нас имелась еще одна бутылка.

Как раз скоро после этого я обзавелся «смит-вессоном, калибр тридцать восемь особым. Вокруг был натуральный Дикий Запад – и до сих остался. Купил я пистолет на стоянке дальнобойщиков за двадцать пять долларов плюс патроны. Так начались мои незаконные отношения с этой почтенной фирмой – в их регистрах-то меня нет, так-то! А из тех, с кем мы разъезжали на гастролях, пушки носили многие. Матерый был контингент, хули. Эту изнанку шоу-бизнеса я никогда не забуду. Лужи крови из-под дверей гримерок когда до тебя доходит, что там кого-то вовсю молотят и лучше не вмешиваться. Но самый дикий цирк – полицейские облавы. Особенно за сценой. С каким свистом драпали некоторые, надо было видеть. Много лабухов, которые разъезжали с турами, натурально находились в бегах по той или иной причине. По всякой мелочи, наверное, типа неплатежа алиментов или автоугона. Святых в том моем окружении не водилось. Они были виртуозами, так что спокойно могли подыскать ангажемент и раствориться среди своих таких же. Уличные инстинкты у них были отточены пиздец как. Случалось, за кулисы вваливался отряд копов с ордером на кого-то, кто играл у кого-то на гитаре. Это было как десант королевских вербовщиков – ах ты! Чтоб тебя! Паника поднималась такая... И только смотришь, как пианист Айка Тернера пулей слетает по лестнице.

К концу того первого американского тура мы думали, что в Америке у нас ничего не вышло. Наш уровень был – бродячая труппа с продажей снадобий в антрактах, волосатые экспонаты при паноптикуме. Но когда мы прибыли в Carnegy Hall в Нью-Йорке, мы вдруг снова оказались в Англии, в толпе визжащих тинибопперов. Америка начинала нас догонять. И мы поняли, что все только начинается.

Мы с Миком не могли добраться до Нью-Йорка в 1964-м и не побывать в Apollo. Так что я снова встретился с Ронни Беннетт. Прихватили весь состав Ronnets и в розовом «кадиллаке» отправились на Джонс-Бич. Звонит портье: «Внизу вас ожидает леди». Это Ронни: «Давай, поехали». А в Apollo тем временем как раз неделя Джеймса Брауна. Наверное, надо дать Ронни рассказать, какими мы были милыми английскими мальчиками – совсем не такими, как все о нас думали.

РОННИ СПЕКТОР: В первый приезд Мика и Кита в Америку они еще не прославились и ночевали на полу гостиной моей мамы в Испанском Гарлеме. Денег у них не водилось, и мама вставала с утра и делала им яичницу с беконом, а Кит всегда говорил: «Спасибо, миссис Беннетт». А потом я их отвезла на Джеймса Брауна в Apollo, и тогда-то у них и появился боевой настрой. Ребята уехали домой и вернулись уже суперзвездами. Потому что я им показала, чего добилась сама, как росла, как вышла на сцену Apollo Theater в одиннадцать лет. Я отвела их за кулисы, и они познакомились со всеми тогдашними звездами ритм-энд-блюза. Помню, как Мик стоял и дрожал, потому что только что прошел мимо гримерки Джеймса Брауна.

Первый раз в жизни я оказался в раю, когда проснулся рядом с Ронни Беннетт (впоследствии Спектор!), спящей с улыбкой на лице. Мы были детьми. Лучше этого уже не испытаешь. Разве что глубже. Что сказать? Она привела меня в дом своих родителей, отвела к себе в спальню. Не единожды, но то был первый раз. А я всего лишь какой-то гитарист. Понимаете, да?

У Джеймса Брауна в Apollo была заряжена целая неделя. Пойти в Apollo на Джеймса Брауна – это ж ебануться. Ну правда, как можно не пойти? Он, конечно, был уникальный персонаж. Четкий, как метроном. Мы-то думали, у нас группа – отлаженный механизм. Вообще сильнее всего у него меня впечатлила командная дисциплина. На сцене Джеймс каждый раз щелкал пальцами, если ему казалось, что кто-то пропустил долю или не попал в ноты, и ты видел, какой у того музыканта становился кислый вид. Это был сигнал – щелчок означал штраф. Ребята не сводили глаз с его пальцев. Я даже был свидетелем, как в тот вечер пятьдесят баксов штрафа получил сам Масео Паркер – саксофонист, который лично выстроил оркестр Джеймса Брауна и с которым годы спустя мне удалось посотрудничать в составе Vinos. Шоу было – чистая фантастика. Мик не отрывался от брауновских ног. Мик вообще впитывал в тот день больше моего, по-фронтменски: как ему петь, как двигаться, как командовать.

За кулисами в тот вечер Джеймсу захотелось повыпендриваться перед нами, англичанами. Famous Flames – его группа, и одного он посылает за гамбургером, другому поручает начистить туфли и вообще кругом унижает собственный коллектив. Для меня это были в первую очередь Famous Flames а Джеймс Браун, так получилось, просто отвечал у них за лид-вокал. Но как он играл короля со своими шестерками, опекунами и даже самими музыкантами – на Мика это произвело большое впечатление.

Когда мы вернулись в Англию, главной новостью стали встречи со старыми знакомцами, в основном музыкантами, которые и так офигевали от успехов Rolling Stones, а теперь еще «круто, вы в Штатах играли». Ты вдруг понимал, что отдалился от всех одним только фактом посещения Америки. Это сильно задевало английских фанатов. С битловской публикой чуть раньше случилось то же самое. Ты переставал быть для них «нашим» парнем. Чувствовались обида и озлобление. Особенно в Блэкпуле, в зале Empress Ballroom, через несколько недель после возвращения. Здесь мы опять схлестнулись с толпой, только другого типа – с гопнической армией бухих и кровожадных шотландцев. В те времена существовала так называемая шотландская неделя. Все заводы в Глазго закрывались, и тамошний народ почти поголовно выезжал в Блэкпул, на морской курорт. Мы начали концерт, а зал забит под завязку, полно парней, большинство которых уже совсем-совсем тепленькие, все разряжены в выходные костюмы. И откуда ни возьмись, пока я играю, появляется этот рыжий гондон и харкает в меня. Я отодвигаюсь в сторону, но он двигается за мной и снова харкает и попадает прямо в лицо. И вот я опять прямо перед ним, и он снова харкает в меня, и, учитывая высоту сцены, его голова почти у моей ноги, как мяч на отметке во время штрафного. И я – бац! – впечатываю по этой ебаной башке со всем бекхэмовским смаком. Отбил ему охоту выебываться на всю оставшуюся жизнь. Ну и после этого рвануло, началось общее месиво. Разнесли вдребезги все, включая пианино. Не осталось ни одного куска оборудования больше трех квадратных дюймов, и из каждого торчали оборванные провода. Мы едва унесли оттуда ноги.

Скоро после того, как мы приехали из США, нас позвали на «Жюри у музыкального автомата» – программу со стажем, которую вел матерый телепрофи по имени Дэвид Джейкобс. «Жюри» из знаменитостей обсуждало синглы, которые ставил Джейкобс, и определяло голосованием, попадание это или промах. Здесь случилось одно из тех поворотных событий, смысл которых в самый их момент совершенно не осознается. Но потом, в прессе, этот эпизод стал выглядеть как объявление войны между поколениями, сделался поводом для негодования, ужаса и отвращения. В тот же самый день мы записывались для шоу под названием «Самое популярное», раскручивали нашу новую вещь It’s All Over Now авторства Бобби Уомака. Помню, перебирал губами под фонограмму и уже не краснел – такие тогда были порядки, очень мало передач шло вживую. Мы вообще понемногу набирались цинизма по поводу этого рынка халтуры. Становилось ясно, что ты реально крутишься в одном из самых мерзких бизнесов на свете. Ну, если не считать совсем уж бандитские сферы. Это была среда, в которой люди искренне веселились в единственном случае – если им удавалось кого-нибудь кинуть. Я так думаю, к тому времени мы уже понемногу въехали в роль, которую нам полагалось играть, и сопротивляться не собирались, тем более по-любому у нас не было предшественников, и в принципе это должна была быть развлекуха. Ну и, в общем, нам было похуй. Эндрю Олдхэм рассказывает про наши художества в «Жюри у музыкального автомата в своей книге Stoned.

ЭНДРЮ ОЛДХЕМ: Без всяких подсказок с моей стороны они начали вести себя как полные и абсолютные гопники и за двадцать пять минут умудрились подтвердить худшие опасения общества на их счет раз и навсегда. Они хмыкали, ржали, безжалостно разделывали весь тот отстой, который им проигрывали, и хамили невозмутимому мистеру Джейкобсу. Это не было спланированной пресс-акцией. Брайан и Билл старались держаться хоть сколько-нибудь в рамках приличий, но Мик, Кит и Чарли ничего подобного делать и не думали.

Остроумием никто особенно не блистал. Мы просто устраивали разнос каждой вещи, которую нам ставили. Запись еще не кончалась, а мы уже бросали фразы типа: «Я не готов это комментировать» или «Вы не можете это слушать. Ну признайтесь». А Дэвид Джейкобс как мог старался прикрыть этот стыд. Джейкобс, несмотря на елейную манеру перед камерой, вообще-то был милым человеком. Как легко ему приходилось в прошлые времена: Хелен Шапиро и Алма Коган, надежная публика, членский состав Variety Club[87]87
  Variety Club (полное название – Variety, the Children’s Charity) – международное благотворительное общество деятелей шоу-бизнеса основанное в 1927 году.


[Закрыть] и других уютных междусобойчиков шоу-бизнеса, куда были втянуты все, кто можно. А тут черт знает откуда появляемся мы. Уверен, Дэвид думал: «Ну спасибо, Би-би-си, после общения с этим сбродом мне, пожалуйста, надбавку». Но лучше уже не будет. Потерпи, братишка, ты еще не видел Sex Pistols.

Variety Club был тогда что-то вроде кружка особо посвященных внутри шоу-бизнеса. Не благотворительное общество, а какая-то масонская ложа – сборище, которое фактически заправляло индустрией развлечений. Она была до нелепости старорежимной, эта английская концертная мафия. Нас забросило в их мир, чтобы разнести его на куски. А они все продолжали играть в свои игры. Билли Коттон. Алма Коган. Но ты видел, что все эти знаменитости – настоящих талантов-то среди них почти не было – обладали поразительной властью. Кто где должен играть, кто захлопнет двери перед твоим носом, а кто, наоборот, распахнет. И, слава богу, Beatles уже показали им всем, что к чему. Часовой механизм был запущен, так что, когда им пришлось иметь дело с нами, они немножко путались, в какой момент и перед кем вставать на цырлы.

Контракт с Decca перепал нам по единственной причине – из-за того что Дик Роу отказал Beatles. Их заполучили ЕМI, и он не мог себе позволить совершить ту же ошибку еще раз. Decca была в отчаянии – я вообще удивляюсь, что парня не вышибли с работы. В ту пору они считали, что, как и со всем остальным в «искусстве для масс», это всего лишь дело моды – подстричь их, почистить, и будут у нас ходить ручные. Но, по сути, нас взяли на борт только потому, что для них было немыслимо лохануться два раза подряд. Иначе они бы нас и на пушечный выстрел не подпустили. Просто из своих дебильных предрассудков. Вся система была одним большим Variety Club – рука руку моет, свои люди, сочтемся. Конечно, в свое время она справлялась со стоявшими задачами, но тут вдруг они врубились – бах, привет, XX век, на дворе уже 1964-й.

События начали развиваться с неимоверной скоростью, как только появился Эндрю. Было немножко такое чувстве, что происходящее куда-то убегает от нас, – по крайней мере у меня. Но одновременно ты понимал, что тебя захомутали и отныне придется скакать в упряжке. Стараться для этого мне поначалу было немного в лом, но Эндрю знает – я раскачивался недолго. Мы с ним мыслили очень похоже: мало придумать, как использовать Флит-стрит в своих целях. Частично вдохновением для дальнейшего стал случай на фотосессии, когда от одного фотографа Эндрю услышал фразу: «Какие они грязные». У Эндрю порог возбудимости был невысокий, и он тут же решил: все, раз так, отныне они будут получать, что сами видят. Ему внезапно открылась красота противоречия. Он уже занимался битловскими делами с Эпстайном, так что мозгами был далеко впереди меня. Но, должен сказать, во мне он нашел преданного соратника и единомышленника. Вообще даже на той ранней стадии нас уже связывала какая-то химия. Потом мы как следует сдружились, а тогда я смотрел на него так же, как он смотрел на нас: «Эти паршивцы мне пригодятся».

Журналистами было так легко вертеть, что мы могли вытворять все, что взбредет в голову. Нас вытуривали из гостиниц, мы ссали на стоянке перед гаражом. Вообще-то это получилось совершенно не специально. Когда Билл хочет отлить, процесс у него спокойно может занять полчаса. Господи Иисусе, где только в этом небольшом парнишке столько помещается? Мы тогда отправились в Grand Hotel в Бристоле с намерением получить пинок под зад. Эндрю обзвонил прессу и сообщил: если хотите понаблюдать, как Stones вышвыривают из Grand Hotel, приезжайте к стольки-то и стольки-то – причиной должны были стать наши неподобающие наряды. С умением Эндрю построить журналистов они у нас пыхтели ни за грош. И конечно, после этого полилось, в том числе «Вы разрешите своей дочери выйти замуж и такого?» Уж не знаю, может, сам Эндрю нашептал эту тему кому-то на ухо, а может, то была очередная гениальная выдумка Ланчтайма О’Буза[88]88
  Lunchtime O’Booze (Перкус О’Пьянь) —вымышленный репортер популярного английского юмористически-разоблачительного» еженедельника «Частный детектив» (Private Eye), издававшегося с 1961 года.


[Закрыть].

Мы вели себя несносно. Но эта публика была такой самодовольной. Только хлопала глазами – чем это их шарахнуло? На самом деле это был блицкриг, атака на устои пиара. И неожиданно ты видел перед собой целый заповедник, населенный людьми, которые только и ждут разъяснений и указаний Пока мы откалывали все эти трюки, Эндрю колесил повсюду в своем «шевроле импала», за рулем которого сидел Редж его голубой бугай-шофер из Степни. Очень неприятный тип. В те дни заработать от рок-репортера четыре строчки в New Musical Express приравнивалось к чуду, но это было важно, по-тому что существовало только чуть-чуть радио и почти ника кого ТВ. И был такой автор из Record Mirror по имени Ричард Грин, который использовал эту драгоценную площадь, чтобы поведать миру про мой цвет лица. Причем у меня даже не было прыщей, которые он описывал. Но для Эндрю это было последней каплей. Он взял Реджа и вломился к человеку в офис. И когда Редж поднял раму и высунул руки Грина в окно, Эндрю сказал ему – тут я опять цитирую, но по его воспоминаниям.

ЭНДРЮ ОЛДХЭМ: Ричард, мне сегодня утром позвонила миссис Ричардс, очень обиженная и расстроенная. Ты её не знаешь – это мама Кита Ричардса. Она сказала: «Мистер Олдхэм, вы можете что-то сделать, чтобы этот человек перестал говорить такие вещи про угри моего сына? Я знаю, у вас нет власти остановить эту чепуху про то, что они якобы не моются. Но Кит чувствительный мальчик, пусть он никогда в этом и не признается. Пожалуйста, мистер Олдхэм, может быть, можно что-то сделать?» Так вот, Ричард, такое дело. Если ты снова напишешь про Кита что-нибудь неподобающее, что-нибудь обидное для его мамы – а я отвечаю перед его мамой, – твои руки будут там же, где сейчас, но с одной большой разницей. Вот этот вот человек, Редж, раздавит этой ебаной рамой твои отвратные ручонки, и ты, мерзкий толстый высерок, еще долго не сможешь писать – и диктовать, на хуй, тоже, потому что твою блядскую пасть будут сшивать в том месте, где Редж её порвет.

И на этих словах они, как говорится, попрощались и вышли. Кстати, пока я не прочел его книгу, я и понятия не имел, что Эндрю, оказывается, еще жил с матерью во время этих своих подвигов. А может быть, то и другое было как-то связано. Он был умнее и ухватистей, чем козлы, заправлявшие прессой, или начальники фирм грамзаписи, которые головой существовали совершенно в отрыве от происходящего. Просто залетай внутрь и уноси весь банк. Немного как в «Заводном апельсине». Никаких великих вселенских лозунгов, никакого «Мы хотим изменить общество». Мы просто знали, что мир меняется и что его можно менять. А эти все так удобно устроились. Аж лопаются от самодовольства. И мы прикидывали, как бы нам еще побольше разгуляться.

Конечно же, все мы с разгону разбивали башку о каменную стену истеблишмента. Но это был порыв, который невозможно остановить. Как когда кто-нибудь что-нибудь скажет, а у тебя на языке самый потрясающий ответ. Ты понимаешь, что, по уму, лучше будет помалкивать, но это необходимо сказать, даже когда знаешь, что для тебя это кончится плохо. Слишком блестящая фраза, чтобы её не сказать. Ты бы чувствовал, что предал себя, если бы промолчал.

Олдхэм старался в чем мог подражать своему кумиру Филу Спектору и по менеджерской, и по продюсерской части, но в отличие от Спектора он не был прирожденным студийщиком – звуковиком. Я сомневаюсь, что Эндрю будет сильно протестовать, если я скажу, что он был не очень музыкальным человеком. Он знал, что ему нравится, что нравится другим, но сказать ему: «Е7» – все равно что спросить в чем смысл жизни. Для меня продюсер – это человек у которого под конец записи все говорят: есть, получилось. А музыкальный вклад Эндрю был минимальным и, как правило, ограничивался советами насчет подпевок. «Здесь нужно ля-ля-ля». О’кей, будет тебе ля-ля-ля. Он никогда не вмешивался в наш процесс, даже если был не согласен. В качестве полноценного продюсера со знанием звукозаписи, знанием музыкальных материй позиция у него была шаткой. Но чутье на спрос у него было хорошее, особенно после Америки. В ту секунду, как мы там оказались, он словно прозрел, врубился в нашу тему и дальше просто давал нам двигаться в нужном направлении. По сути, я думаю, в этом и состоял его гениальный продюсерский метод давать нам записываться самим. И постоянно заряжать нас своей энергией. Когда добираешься то тридцатого дубля и начинаешь немного подвисать, приободрение – необходимая вещь: «Ну еще один разок, последний, собрались,– с неистощимым энтузиазмом. – Давайте, сейчас все будет, почти дожали».

В детстве мысль о том, чтобы побывать за границей, у меня как-то не возникала. Мой батя однажды выбрался из Англии, но это было в составе действующей армии – он доплыл до Нормандии, и там ему зашибло взрывом ногу. Так что идея была абсолютно невообразимая. Про другие страны ты только читали, или смотрел по телевизору, или на фотках в National Geographic – все эти негритянки с висящими сиськами и вытянутыми шеями. Но увидеть их в живую ты не предполагал. Наскрести денег, чтобы выехать из Англии, – это было за пределом моих возможностей.

Насколько я помню, одним из первых мест, куда мы попали после США, была Бельгия. И даже такое казалось приключением. Почти как отправиться в Тибет. И еще Olympia в Париже. А потом вдруг ты уже в Австралии, и взаправду видишь весь мир, и тебе за это платят! Но, господи Боже мой, есть же на свете дыры.

К примеру, Данидин, практически самый южный город на Земле, в Новой Зеландии. Он напоминал город из вестернов, и чувствовал ты себя в нем соответственно. В нем даже общественные привязи для лошадей сохранились. Стояло воскресенье, влажное мрачное воскресенье 1965-го в Данидине. Не думаю, что где-нибудь отыскалось бы настолько же гнетущее место. Самый длинный день в моей жизни, казалось, он не кончится никогда. Мы обычно легко находили себе развлечения, но на фоне Данидина какой-нибудь Абердин выглядел как Лас-Вегас. Очень редко бывало, что депрессия накрывала всех – обычно хотя бы один был бодрячком и поддерживал остальных. Но в Данидине все поголовно просто выпали из жизни. Ни просвета, ни даже намека на улыбку. Даже надраться не получалось – алкоголь не действовал. В воскресенье робкий стук в дверь, на пороге какой-то прихожанин: «Кхе-кхе, служба через десять минут...» Один из тех унылых серых дней, которые возвращали меня в детство, – нескончаемый день, мрак, ничего на горизонте. Скука для меня болезнь, и я ею не страдаю, но в тот момент я чувствовал себе на самом дне. «Короче, встану-ка я на голову – пусть таблетки еще раз поперсвариваются».

Но Рой Орбисон! Только потому, что мы приехали туда с Роем Орбисоном, мы приехали туда вообще. Вот кто точно был главным номером в тот вечер. Настоящий маяк во мгле южных морей. Потрясающий Рои Орбисон. Он относился к той породе техасских парней, которые умели пройти через все с поднятой головой, в том числе через всю его трагическую жизнь. Его дети погибли при пожаре, жена погибла в аварии, ничто в личной жизни не складывалось для Большого О, но я не знаю ни одного такого же благородного джентльмена, ни одну настолько же стоическую личность. А этот его невероятный дар – когда казалось, что на сцене он вырастал с пяти футов шести дюймов до шести футов девяти дюймов. Видеть такое своими глазами – это было потрясение. Вот он, красный от солнца, похожий на рака, в смешных шортах. И мы просто сидим кружком, перебираем струны, болтаем, выпиваем-покуриваем. «Так, мне на сцену через пять минут». Мы собираемся смотреть первый номер, и из-за кулис выходит этот человечище, совершенно другой, который кажется выросшим как минимум на фут из-за того, как он держит себя и как держит публику. Он же только что был в шортах, как у него это получается? Это одна из тех невозможных вещей, которые бывают, когда работаешь перед залом или на арене. За кулисами вы могли быть последним сбродом, но звучит «Дамы и господа» или «Представляю вашему вниманию» – и вы уже не вы, а что-то другое.