Текст книги "Зимовка Зор-Мазар"

Автор книги: Кирилл Станюкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

На следующий день, когда Глеб набивал патроны для нового марша, в землянке появился новый гость – фельдъегерь Гулаев. У него было совершенно серое от утомления лицо. Он кинул Глебу конверт и повалился на кровать. Глеб стянул с него полушубок, шапку, сапоги и закинул его ноги на постель.

– Покорми лошадь, – сказал он, – через два часа нужно дальше.

Глеб выстоял лошадь минут сорок, потом дал сена, потом овса. Через два часа приготовил гостю поесть и разбудил. Гулаев насилу проснулся. За сутки он проехал 160 км. Гулаев выпил стакан водки, поел, молча стиснул руку и залез в седло.

Только тут Глеб увидел, что одна рука у него не в порядке и полушубок прострелен, и понял, за что прощались Гулаеву многие проступки, то грубость, то недосмотр, он понял, куда и зачем тот едет, и от всей души пожелал ему сил и удачи на оставшиеся 100 километров пути.

– А может, подождешь немного? Отдохнешь? – спросил Глеб у него.

– Нет, брат, – отвечал Гулаев, – такая наша работа – отдыхать не положено, пока пакет не сдал.

И пока Глеб стоял и смотрел вдаль, он заметил, что по южным склонам, несмотря на только что прошедшие снегопады, вышли из-под снега скалы и части склонов и не было уже цельности в снежном покрове, а были прорывы и дыры в этом еще недавно прочном белом плаще. На северном и восточном склонах все было по-прежнему, и по-прежнему жестоки были зимние морозы по ночам, но все выше поднималось солнце, все раньше оно вставало и позже садилось, отчего на южных склонах чуть-чуть начало подъедать снег.

И Глебу вдруг представились зеленые склоны холмов под Ташкентом, где уже сплошной зеленой волной вышли веселые мятлики, крошечные крестоцветные, маленькие осочки, среди которых, как вспышки, пламенели тюльпаны. Он отмахнулся и потряс головой – все это далеко и об этом не нужно думать сейчас. Нужно думать о том, чтобы провести полный комплекс работ, чтобы эта зима не прошла зря. И сейчас же подумал: «Где ты, мой красавец, где ты, мой Зор-кульджа. Нужно выручить тебя, для тебя трудное время». Потом Глеб вошел в землянку и вскрыл письмо.

«… Неужели, я не верю этому, что ты живешь с ней в одной комнате, я требую, чтобы ты это немедленно прекратил или считай наши отношения порванными. За мной тут многие ухаживают, – писала она, – но я знаю, что ты у меня есть, а ты, видимо, забыл обо всем, и все мои письма бесполезны. Если это так, давай прекратим переписку…»

* * *

Да, эти дни были трудными для многих. Темирбек по-прежнему делал Вере свои неуместные замечания. Она обижалась и плакала. Глеб злился, был груб. А где-то недалеко по нижней части склонов металось стадо кульджей. Сверху их согнали глубокие снега, там на северных склонах уже нельзя было докопаться до корма, снег был слишком глубок. Там, наверху, были так предательски глубоки скопления рыхлого снега по оврагам, что архары неизбежно бы завязли, если бы им пришлось уходить от погони.

Они спустились вниз на нижнюю часть склонов, но здесь их открытое или, вернее, малозакрытое снегом пастбище было не велико, они не могли на нем маневрировать так, как на верхнем плато. Кроме того, тут была теснота: согнанные снегопадами вниз, на нижнюю часть склонов, спустились и козлы, и архары, и здесь же человек пас свои стада. И самое опасное – появился наст. Весь снег под влиянием весенних лучей солнца днем подтаивал с поверхности, а ночью покрывался коркой, и бегство в ночное время по этой корке, сквозь которую проваливались копыта, но на которой держались мягкие лапы, означало гибель для копытных и праздник для хищных.

Ирбис присосался к стаду кульджей, он так и ходил за ними. Когда был голоден, он кидался, не скрываясь, на архаров, и они бежали до первых глубоких снегов и там начинали биться и вязнуть, а зверь спокойно и легко настигал их по насту и впивался в горло.

В первый раз, когда Глеб разыскал уже внизу стадо рогачей, их было восемь. Через четыре дня их стало семь. Опасность вплотную угрожала уже самому Зор-кульдже, он был самый сильный, но и самый тяжелый.

До весны уже не так далеко; если бы не недавний третий снегопад, снег давно бы начал сходить, и эта страшная опасность скоро бы исчезла. Но в последний раз навалило много снегу, и когда при следующем посещении Глеб увидел, что их уже всего шесть, он понял, что времени терять нельзя.

Глеб встал на самый свежий след, какой был, и пошел. Сначала не мог разобраться, как они идут, следы архаров и ирбиса мешались. Потом понял – Зор-кульджа держался следующей тактики: он кормился утром, а в течение дня стремился уйти как можно дальше и на ночь останавливался на открытом месте с широким обзором. Только к середине дня преследования Глеб вдруг сообразил, что он пустился в слишком рискованную авантюру. Ведь у него с собой только малокалиберный карабин. Правда, у него были усиленные патроны, и все же это хорошо для козла, но не для барса. Требовался точный выстрел, чтобы свалить этого хищника. Слишком точный и только на очень близком расстоянии. Но Глеб все же продолжал путь по следу. День склонялся к вечеру, когда он, выйдя на широкий увал, в бинокль различил по следам все, что случилось в прошлую ночь. Широкое пространство было сильно потоптано, видимо, архары тут ночевали; затем видны были следы беспорядочного, вероятно, ночного бегства; можно было представить, как архары влетели в заполненную снегом лощину, как пять следов шли в нее, а на той стороне выходило только три. Только три следа, сначала разбившись, а затем сойдясь в одну цепочку, уходили дальше.

Глеб знал, что наевшийся ирбис днем не пойдет и сейчас где-то спит, но вечером он проснется, снова выйдет и вряд ли вернется к этим задранным и брошенным тушам; добыча для него сейчас настолько легка, что он захочет свежей крови и будет опять преследовать, тем более архары днем по рыхлому снегу далеко не смогут уйти, а он ночью по насту идет очень быстро.

И тогда Глеб прикинул, в какую сторону идет след архаров, обшарил в бинокль все видимое пространство и нашел вдалеке широкую лощину. В ней, вероятно, и должны были остановиться на ночь архары. Но он не пошел туда напрямик по следам, а резко свернул в сторону и, сделав широкую дугу, подошел к лощине со стороны. Уже в вечерних сумерках выбрался на увал над этой лощиной и залег там. Он лежал на увале в камнях, а сзади него в полутора километрах, на середине лощины, паслись последние три рогача. Они и сейчас были видны, а перед Глебом по склону вился след архаров, по этому следу должен был прийти барс. Важно только одно – не промазать. А для этого нужно, во-первых, подпустить его как можно ближе и не выдать себя.

Глеб лежал, мороз пробирал его, перед ним на снегу карабин со взведенным курком, а он, чтобы рука не замерзла, то всовывал ее за пазуху, то вынимал.

Шла ночь, сначала было темно, потом сзади на востоке начало светлеть, потом и на западе перед Глебом осветилось одно облако, потом вершины, и лунный свет стал сползать вниз по склонам и наконец дошел до дна долины.

Становилось все холоднее, одно время Глеб готов был бросить все и хоть попрыгать немного, так как даже в валенках пальцы потеряли чувствительность. Было два часа… три, а в три тридцать далеко-далеко по темному пунктиру следа он заметил тень. Глеб взглянул на вынутый нож, лежащий на камне, и взял в рот несколько патронов. Карабин был однозарядный.

А ирбис с опущенной головой неслышной скользящей тенью несся по следу. Было тихо и безветренно. Ирбис скользил, быстро приближаясь, и Глеб уже взял его на мушку, но вдруг метрах в пятидесяти резко остановился.

Почуял ли он, услышал ли что-нибудь, но остановился, поднял голову, посмотрел вперед, и тогда Глеб довел мушку и выстрелил.

Лежа здесь в течение долгой ночи, Глеб все прикидывал, куда лучше бить. Трудно было рассчитывать при таком морозе на верный выстрел в голову, ведь только попаданием в глаз можно было бы покончить с хищником наверняка. Но попробуйте попасть в глаз, пролежав шесть-семь часов в снегу, целиться усталыми глазами и негнущимися руками спускать курок. И Глеб заранее решил стрелять в грудь или лопатку. Конечно, мало радости иметь дело с раненым барсом, но во-первых, на Глебе было очень много одежды, так что сразу барс до него бы не добрался, а во-вторых, для ближнего боя у него был пистолет и нож.

Итак, Глеб выстрелил в левую половину груди, быстро перезарядил и снова прицелился, увидев, что ирбис присел, готовясь к прыжку. Глеб выстрелил, видимо, чуть раньше, чем тот прыгнул, прыжок оборвался – и барс свился в кольцо. Затем он выстрелил в третий раз и, вероятно, смазал, но четвертый и пятый выстрелы не пропали зря, в это время ирбис повернулся к нему левым боком. Так как во рту Глеба было только четыре патрона, он трясущимися руками нашел патрон в кармане, перезарядил, а когда прицелился, то стрелять не пришлось. Барс бился, дрожа всем телом. Глеб нашел в кармане несколько патронов, взял их в рот и направился к ирбису. Барс затихал. Сияла луна, мягко светился в голубом свете снег, и было светло, почти как днем. Зверь лежал мертвым. Глеб обернулся в ту сторону, где были архары, и заметил, как они, испугавшись выстрелов, один за другим уходили вверх в горы.

– Иди, иди, красавец, иди спокойно, – подумал Глеб.

Когда все кончилось, Глеба охватил вдруг такой приступ страха, что у него затряслись руки и ноги, только тут ему пришло в голову, что было бы с ним, если бы он только легко ранил барса и тот прыгнул бы на него.

* * *

Весна приближалась неторопливо. С нетерпением и тоской смотрел Глеб на южные склоны, как медленно, незаметно они освобождались от снега. Как постепенно исчез снег в долине и из-под него вышли бурые засохшие луга с вялой прошлогодней травой. Как в середине дня начали появляться маленькие лужицы возле окраин снега.

Тощий голодный скот едва ходил по этим прошлогодним лугам, чахлым и жалким. Днем стало теплее, но по-прежнему были звонки морозные ночи, когда хрустели под ногами зернистые сугробы.

Снеговая граница на склонах неуклонно ползла вверх, вверх, и, наконец, тоненькие острые, как шило, показались и зазеленели ростки, пройдя сквозь сухую прошлогоднюю ветошь, а у давно казалось бы отмерших сухих листьев злаков и осок, у самого основания зазеленели узкие полоски. Холодный ветер не раз еще приносил тучи и посыпал зеленые ростки снегом и крупой, а ночью морозы доходили до 10-15 градусов. Но вот мелкие ручейки вспучили речку Зор-Мазар, и она, проточив льды то здесь, то там, вышла из-подо льда и заиграла на солнце.

Вера была все та же, но только сильно нервничала, нередко тайком, без серьезных поводов она внезапно начинала плакать, кидаясь головой в подушки. Она много времени проводила в ауле, занимаясь врачеванием, и там она была строгой и требовательной, за что ее не только любили, но и боялись.

Глеб сейчас занимался в основном козлами и поэтому много времени проводил в скалах, лежа с биноклем. Он зарегистрировал появление первых облезлых, жалких и голодных сурков, вылезавших из нор после многомесячной зимней спячки, появление на болотах первых атаек. Красные атайки уже вернулись из теплых стран. Но перевалы были еще закрыты.

Кругом вскипала весна, начали зеленеть склоны, появились насекомые. Наконец, в один прекрасный день, далеко на той стороне Чуралина, он заметил черную движущуюся точку, через некоторое время показались еще три. Глеб сбегал за биноклем. Так и есть, наконец перевалы открылись, шли машины. Значит, скоро можно было ждать и своей машины со сменой.

В тот же день пошел он наверх на плато. В каменной загородке все было по-старому, мешки, правда, были немного промочены, сухари попортились, заплесневели, но все остальное без изменений. Наступило тепло. Глеб без ватника, в одной штурмовке лазил кругом и нашел два стада архаров, где были и матки и молодежь, но Зор-кульджи не было.

На второй день тоже ни следа, ни слуху ни духу. «Где же ты, мой красавец, – думал Глеб, – неужели зря я тебя спасал, ты все равно погиб или, может быть, ушел далеко в снежные хребты и ледники Ваханского хребта к Чон-Кулю». Зор-кульджи не было, напрасно обшаривал он биноклем все склоны.

Только утром третьего дня, когда Глеб вылез на самый гребень Чуралинского хребта, он увидел небольшое стадо рогачей, они медленно спускались от снегов вниз к ярким зеленым луговинкам, обрамлявшим звенящие серебряные нити ледниковых ручьев, а чуть в стороне, оглядывая окрестности, неподвижным часовым стояла опять уже потемневшая гигантская фигура Зор-кульджи.

Глеб долго, почти целый день наблюдал за стадом, рассматривал, где они кормятся, что едят, где отдыхают, как несут охрану. И только к вечеру, когда уже наевшееся стадо стало опять подниматься выше, он встал и помахал рукой.

– Прощай, Зор-кульджа! – закричал он, – прощай, красавец!

Зор-кульджа присел на задние ноги, гигантским пятиметровым прыжком перемахнул ручей и понесся вбок по склону, все стадо, мгновенно развернувшись, последовало за ним.

А Глеб стоял и думал, какое счастье принес ты мне, красавец великан, Зор-кульджа.

Правда? Какое счастье? – и Глеб задумался. Да, разве не счастье увидеть тебя в этих необычайных горах, дышать вместе с тобой этим хрустальным воздухом, увидеть здесь зеленую весну и холодную белую зиму, звенящие ручьи, снежные горы и голубое небо? Ведь, наверно, это и есть счастье.

* * *

Когда Глеб вернулся, экспедиционной машины все не было. Только чужая, проезжая, подбросила телеграмму, которая гласила: «Машины ходят уже десять дней, если через три дня ты не приедешь, считай наши отношения порванными».

У Глеба все кипело. Но не мог же он бросить зимовку без смены. И что еще могла выкинуть Алла от злости, он не знал, а в голове у него возникало одно предположение мрачнее другого.

В эту ночь он, несмотря на крайнюю усталость, не мог заснуть, а когда заснул, ему приснился самый странный сон.

Он видел, что пришла машина, что приехала Кускова и он радуется и собирается ехать, они сидят вот здесь, за столом, в землянке, и он говорит:

– Ну, вот, наконец и мне можно ехать.

– Глеб Иванович, – неожиданно говорит Кускова, – а мы будем просить вас еще остаться.

– Нет! Нет! – говорит он, – меня ждет Алла. Я никак не могу.

– Глеб Иванович, – говорит Кускова, – вам придется задержаться.

– Нет! Нет! Ни за что, мы договорились на зимовку, зимовка кончилась, меня ждет жена.

– Глеб Иванович, – говорит Кускова, – я вам приказываю остаться.

– Нет! Нет! Нет! – кричит он и бьет кулаком по столу. – Я еду! Еду!

– Нет! – кричит Кускова, – вы остаетесь еще на год.

– Нет! – кричит он, хватает ружье и стреляет в лицо Кусковой.

Страшный грохот все потрясает, все трещит, он выскакивает из спального мешка в чем был.

* * *

А мы собирались в Ташкенте, там давно зеленели склоны холмов и всю землю покрывали маленькие весенние травки, зеленые луки и красноватые тюльпаны. Отцвел миндаль и урюк, полопались почки у деревьев, и только когда уже давно все было готово для выезда и когда начала поспевать черешня, пролетела весть, что перевалы открываются и мы можем двинуться на Памир.

На вокзале нас провожала какая-то очень нервная женщина с припухшим заплаканным лицом, она все шепталась с нашими девушками. И только в конце, когда уже поезд трогался, она закричала:

– Если он не будет здесь через три дня, он мне не муж. Не муж! – топнула ногой, и слезы брызнули из ее глаз.

Черт возьми! – только тут я узнал ее, ведь это была жена Глеба, Алла.

А мы опять собирались целый день в Оше, потом ночь, потом опять целый день; и опять на Кара-Куле Кускова требовала, чтобы все собирали растения, и начальник опять закричал, чтобы она не сходила с ума, что у растений нет ни цветов, ни плодов и что собирать их бесполезно. И опять у Акбайтала меня посадили в кабину, и опять я пел «Все васильки, васильки», «Песнь варяжского гостя» и рассказывал Ваське «Баскервильскую собаку». Васька на этот раз не вез спирт, это стало опасно, он вез триста штук пакетов анилиновой краски, которые надеялся сменять на шерсть.

И опять он все засыпал и стукался мордой о баранку, а затем не мог найти землянку зимовщиков, и мы крутились на машине вдоль речки, пока не влетели передним колесом в потолочное окно землянки зимовщиков.

– И скажи, пожалуйста, Кирилл, – сказал, качая головой, сверххладнокровный Васька, – ну куда это мы с тобой залетели?

И не успели мы опомниться от звона и треска, как вдруг увидели в свете фар у землянки голого человека, на котором не было решительно ничего, кроме бороды. Он стоял совершенно ошарашенный, ничего не понимая и моргая глазами.

– На, Глеб, – высовываясь из кабинки с кепкой в руке, сказал Васька, – возьми, хоть моей кепкой прикройся.

А через два дня машина уходила назад вниз, в Ош. Уезжал Глеб. Мы стояли, махали руками, давали разные советы, кричали. Он чуть не полмашины загрузил своими материалами. Дольше всех стояла Вера, и как она не крепилась, но ей все время приходилось отворачиваться, чтобы смахивать слезы.

– Да, Верка, чуть не забыл, вот тебе тут квитанция и письмо, – произнес небрежно Васька.

По доверенности Веры Васька ежемесячно должен был получать за нее 300 рублей. Из них нужно было посылать ее сестре, студентке, 100 рублей, а 200 – Борису. Но Васька сделал иначе. «Вот еще, буду я этому блаженному 200 рублей посылать, – сообщил он нам, – нечего этого дурака баловать». – И он посылал ему иной раз 100, а другой раз 50 рублей, а остальные деньги сестре.

А Вера, только мельком взглянув на квитанции и даже не успев рассердиться на Васькино самоуправство, впилась в письмо. Это писал Борис, он не попал в ВУЗ, так как провалился в четвертый раз, в армию его не взяли по близорукости, и сейчас он писал, что хотел бы на Памир, и хорошо если бы его взяли зимовать. Может быть, Вера останется, это было бы лучше всего, он бы тогда с радостью остался в качестве ее помощника.

Вера много разговаривала в этот день с начальством, вечером пришла к нам и сказала:

– Ребята, возьмите меня в маршрут месяца на два, надоела мне эта землянка, видеть не могу, нужно немного проветриться. Кускова сказала, что мне придется остаться еще на год, теперь начальником, и мне дадут помощника.

– Конечно, Бориса? – спрашивали мы.

– Не ваше дело, – отвечала она.

– А котлеты будешь жарить?

– Буду, – согласилась Вера.

– Ну тогда собирайся, – сказали мы.

Сталинабад, октябрь 1959 года.