Текст книги "Зимовка Зор-Мазар"

Автор книги: Кирилл Станюкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

«Зор-кульджа», – замирая, подумал Глеб. И опять он должен был убедиться, что все разговоры о величине этого гиганта-рогача совершенно справедливы. Это был невероятный экземпляр. С восторженной улыбкой, не двигаясь, лежал Глеб, наблюдая, как паслось, переходя с места на место, стадо маток, как горделивой поступью обходил кругом свое стадо этот великан.

Шли минуты за минутами, архары неторопливо переходили с места на место, они ели, потом, подняв головы, оглядывали окрестности. Только Зор-кульджа не ел, изредка опуская голову и быстро щипая траву, потом опять поднимал голову и, переставляя уши и водя носом, оглядывал и обнюхивал окрестности.

Текли минуты, запад весь залило багровым светом, когда вдруг все изменилось. Танцующей рысью из снежной мглы вдруг выплыла фигура второго рогача. Он стоял, роя копытом снег и как-то странно покачивая из стороны в сторону своими рогами. И Зор-кульджа кинулся. Тут, собственно, не было боя: с громким глухим стуком ударились рога о рога, и пришелец, мощный и сильный архар, был опрокинут в сугроб. Он откатился в сторону и вскочил на ноги, а Зор-кульджа шел на него опять, наклоняя голову, но пришелец не принял второго боя, попятился, потом повернулся и пошел прочь.

Зор-кульджа не преследовал, он поднялся к скалам, оглядываясь, как вдруг серая длинная фигура метнулась ему на спину. Страшный горный хищник, снежный барс-ирбис, кинулся на него со скалы. Он чуть промазал, поворачивающийся Зор-кульджа принял его на рога и скинул вниз. Не успел тот вскочить, как архар придавил, притиснул его с силой рогами к земле. Однако вывернувшийся барс откатился в сторону и бросился опять, и опять неудача; Зор-кульджа отскочил, подставляя рога. Так они постояли несколько секунд, примериваясь. И тут Зор-кульджа совершил ошибку: прыгнув вбок, он повернулся и бросился прочь. Но он не сделал еще и первого прыжка, как ирбис налетел сзади на спину и вцепился зубами в загривок.

Чуть не плача от злости, что оставил ружье на летовке, Глеб вскочил и закричал. Зор-кульджа ли, резко кинувшись в сторону, сбил его со спины, или крик Глеба его испугал, но ирбис мгновенно очутился на земле и исчез в скалах.

Великан архар одним прыжком прыгнул метров на семь вдогонку за своим стадом, бросившимся наутек, как только оно увидело барса. А через секунду все исчезло в снежной пыли – и стадо маток, и Зор-кульджа с окровавленным загривком. А потом улегся снег, поднятый умчавшимся стадом, и опять наступила тишина. Только на краю плато, в крайнем возбуждении, с дрожащими руками, стоял Глеб, вслух проклиная барса и давая клятвы, что он выручит архаров, избавит их от этого ирбиса.

Глеб и в следующие дни не раз и не два добирался до этой летовки, часами, закрывшись простыней, лежал на камнях, но близко подойти к архарам не удавалось: они паслись на совершенно открытом месте. Где они ночуют, Глеб так и не мог понять.

Барс, видно, тоже где-то здесь, следы его были многочисленны, он крутился все время возле стада, но пока, по-видимому, никого не мог взять.

«Подожди, красавец, – думал Глеб, – я тебя избавлю от той угрозы, вот подожди, я влеплю в ирбиса добрую пулю, чтобы он не мешал тебе жить». Перед глазами Глеба мысленно всплывала гордо поднятая голова Зор-кульджи. Он думал о том, что его прямая обязанность сохранить Зор-кульджу на породу. Ведь если барс сожрет его, то он не сможет никогда выяснить, случайно ли появляются такие гиганты, или их можно сохранить как породу. Чтобы они встречались часто, целыми стадами, а не появлялись раз в несколько десятков лет как единичные экземпляры, возбуждая разговоры, легенды, а затем исчезали на долгие годы.

А в ту ночь, в начале которой Глеб во второй раз увидел Зор-кульджу и его стадо, Вера не спала, она сидела у накрытого стола, на плите стоял горячий чай и борщ. Время шло, Глеб не приходил. Не раз и не два выходила она и с крыши землянки вглядывалась в даль, кричала, но ничего не было ни слышно, ни видно. В ярком лунном свете искрился, играл зыбкими переливами снег, стояли в покое горы. Ни звука, ни малейшего движения. Пусто, мертво.

Контрабандист и тот исчез, видимо, ушел куда-то в аул.

Шла ночь. Луна склонилась к западу. Зло визжал снег под валенками. Вера подолгу стояла, всматриваясь в горы, не зная что ей делать. Замерзнув, она уходила в землянку, не снимая полушубка, сидела на кровати Глеба, ждала. Было тихо, только пшканы возились над головой и сухая земля изредка тоненькой струйкой сыпалась с потолка. Она бы давно ушла на поиски, но не знала, в какую сторону идти.

Уже утром, когда рассветало, она совершенно неожиданно уснула, сидя за столом. А когда проснулась, солнце светило в потолочное окно и рядом за перегородкой кто-то шевелился. Вера вскочила и заглянула в соседний отсек. У плиты на табуретке, еще не успевший раздеться, сидел Глеб; он, довольно громко чавкая, жадно хлебал холодный борщ из кастрюли, стоявшей на остывшей плите.

– Вы пришли! – сказала Вера.

– Ага, – с набитым ртом отвечал Глеб.

– Почему же так долго, – сказала Вера, и сердце билось у нее тяжело и сильно, она слегка задыхалась.

– Задержался немного, – спокойно и не оглядываясь сказал он. Ему и в голову не пришло, что она не спала ночь.

Еще несколько раз после этого ходил Глеб на плато, но Зор-кульджа так и не подпустил к себе и к своему стаду, они уходили, едва издали почуяв его.

«Да не бойся ты меня, красавец, – думал Глеб, – не бойся, я помогу тебе, дай срок, и доберусь до твоего врага, до этого хитрого бродяги».

В начале ноября перед самыми праздниками случилось чудо. Вечером уже в темноте, в шуме ветра появились какие-то странные ноты. «Вроде как машина идет», – подумал Глеб, а потом сказал:

– Как машина.

– Я тоже подумала, как машина, – поднимая голову, сказала Вера.

И оба они подумали, что вряд ли теперь услышат машину раньше, чем через 6-7 месяцев.

Но прошла минута, и бешеный рев гудка и не менее громкий лай Контрабандиста возвестили о том, что происходит что-то необычное. Глеб кинулся наверх.

У самого входа в землянку, во всю светя слепящими фарами, стояла машина. Потом фары погасли. Глеб подбежал к дверце кабинки, она медленно, неторопливо открылась.

– Ну, Глеб, – раздался оттуда спокойный голос, – как живешь, Глеб?

– Васька! Это ты, старик, эх черт! Откуда ты? Куда едешь?

– Ну, сюда приехал, – сказал Васька, растягивая слова, – кое-что к празднику привез. Тебе!

– Правда? – закричал Глеб. – Ну, молодец! Ну, молодец, старик!

Не успел Васька даже отвернуть кран, чтобы спустить воду из радиатора, как Глеб обнял его сзади и потащил на руках в землянку.

А на дворе мела метель при двадцатиградусном морозе, выл ветер. Здесь же, в землянке, на плите шипели консервы на сковороде, кипел кофе, потом варился борщ и жарились котлеты.

Вера со смеющимся лицом металась от плиты к столу, хотя от плиты до стола было всего три метра, и все не садилась за стол, как ее ни уговаривали. Она на ходу изредка выпивала рюмочку, вилкой брала что-то с тарелок. Глеб и Васька сидели друг против друга и разговаривали. Говорил главным образом Васька. Он рассказывал, как возникла мысль подбросить зимовщикам свежих овощей, продуктов, как начальник хотел отправить дополнительные приборы, а Кускова – дополнительные инструкции, чтобы они сделали дополнительно «очень важные» работы. Как начальник сказал, что «у них и так работы хватит и нечего заставлять их делать бессмысленную чепуху». Как возражала Кускова, а начальник ей сказал: «Да не болтай ты чушь, любишь сама массу бесполезной работы делать и других заставляешь ерундой заниматься», как Кускова ушла в слезах. Как спрашивали его и как он сказал, что трудно, но «раз ребятам нужно», то он «кровь из носу – проскочит». Как он ехал, копал снег на Талдыке, как нанял трактор на Катын-арте и Кызыл-арте, чтобы он его тащил, и как наконец прорвался.

– Молодец! – кричал Глеб и через стол изо всех сил бил его по плечу. – Ты молодец, старик. Давай еще выпьем.

И они наливали и чокались.

Утром до света Глеб ушел за козами, он вернулся еще до обеда и отправил двух охотников с лошадьми на скалы. К вечеру они привезли шесть туш козлов.

Васька проснулся поздно, затем поел котлеточек, выпил, и когда Глеб вернулся, встретил его в самом приподнятом настроении.

– Знаешь, Глеб, – сказал он за ужином, когда шесть козлов уже лежали у него в кузове машины, – за козлов спасибо, большое спасибо. Но вот просьба, я маленько спиртишка привез, оставлю его тебе, а ты тут его помаленьку продашь.

– А как ты его провез? А? – спрашивал Глеб, – ведь, небось, обыскивали.

– А не все ли равно?

– Нет, – говорил Глеб.

– Ну в баллоне.

– Как в баллоне?

– Да очень просто, в запасном баллоне, вместо воздуха накачал.

– Ну, знаешь, Васька, ты гений! Честное слово, гений!

– Ну так я оставлю тебе, хочешь прямо с баллоном или по бутылкам разолью.

– Нет. Знаешь, Васька, за все тебе спасибо, но я таким делом заниматься не могу, сам понимаешь, я все-таки начальник и вдруг спиртом спекулирую.

– Да брось ты красивые слова говорить.

– Нет, знаешь, красивые не красивые, я этого не могу, не сердись.

– Ну Вера возьмет.

– И Вере не позволю в эти дела вмешиваться.

– Эх ты, – сказал Васька, – вижу я, из тебя научный работник, как из соплей зубило.

На этом разговор закончился. Васька сильно обиделся, ведь он считал себя благодетелем, а ему ответили неблагодарностью. Но потом он успокоился и уехал.

Как стало известно, спирт в Мургабе Васька продал благополучно и купил здорового барана. Так как баранов провозить не разрешалось, он одел барана в полушубок и посадил рядом с собой в кабину, как помощника. Баран был связан.

На последней заставе, когда он зашел погреться, часовой спросил:

– Чего помощника не зовешь?

– Да он спит, – сказал Васька, – пусть!

Но Васька очень долго грелся, и часовой, опасаясь как бы во сне не замерз «помощник» (мороз был под 40 градусов), стал его звать, а потом толкать под бок, чтобы он проснулся. «Помощник» неожиданно заблеял.

Барана отобрали.

Но это не смутило Ваську. Он несколько месяцев с восторгом со всеми подробностями рассказывал, как это все получилось, что говорил часовой барану, как отвечал баран. Он, видимо, потерей барана был более доволен, чем если бы его удалось провезти. Вообще Васька был странный человек, не то стяжатель, не то спортсмен. Неизвестно, что в нем было сильнее.

* * *

Глеб стоял на землянке, пока машина не скрылась за поворотом. Затем он вошел в землянку, сел к столу и подумал, что нужно сейчас, именно сейчас, настраиваться на долгую зимовку, серьезно настраиваться. И главное – работа и режим, иначе тут с ума сойдешь.

Он ушел в угол, где стоял его стол, и написал программу работ, разделил все по дням, составил график. Прежде всего ему нужен помощник, в одиночку работать было трудно. Он поехал в дальний аул, и в результате переговоров юрта Темирбека перекочевала к самой землянке, а сам Темирбек стал его сопровождать на охоту, это было удобно, ибо кто мог быть лучшим спутником и помощником зоолога, как не охотник. А Темирбек был старый охотник, известный барсолов. Теперь Глеб мог уходить дальше и нередко исчезал с зимовки на два – на три дня.

Хотя ночью стояли жестокие морозы, днем же, при ярком свете солнца, было не так холодно. Вдвоем они теперь часто ночевали у плато, в старой летовке. Здесь был кизяк, сюда они затащили керосин и примус, здесь была натянута палатка и лежали запасные спальные мешки.

Отсюда он вел наблюдения и видел, как живут архары, как они пасутся, откапывают из-под снега траву, спят, лежа в снегу, защищаются от зверей, спасаются от волков. К этому времени гон кончился, и Зор-кульджа опять ходил, водя за собой небольшое стадо рогачей.

Невероятного напряжения стоили эти бесконечные часы наблюдений на диком морозе, который в середине января начал колебаться между тридцатью и сорока градусами, а теперь заскакивал за сорок.

Какого огромного труда и выдержки стоило Глебу опять и опять выходить на точку наблюдений, тащить по глубокому снегу тяжелый рюкзак, задыхаясь в разреженном воздухе, обливаться потом, который мгновенно замерзает на морозе.

Но это было нужно, и это он делал. Постепенно у него накапливались и наблюдения, и фотографии, и рисунки. Он возвращался измученный до предела и валился на свою кровать. Уставал настолько, что после прихода несколько часов не мог есть.

А Вера делала три раза наблюдения, варила обед, занималась языком, потом накрывала стол, чтобы он всегда был готов к приезду Глеба. Потом шла в юрту к жене Темирбека – Сарыджон. Сарыджон без Темирбека не скучала. У нее было трое детей и большое хозяйство. Правда, помогал один старший сын Пулат – пас овец и баранов; он угонял их на оголенные от снега склоны, где можно было добраться до травы, и возвращался к вечеру. Тогда скот нужно было доить, ибо и зимой можно иметь немного молока. Затем нужно было привязать животных на ночь.

Часто бывала Вера и в ауле, и везде ее принимали с радостью, потому что ее безудержно тянуло к лечению больных и вообще к людям. Поэтому жизнь Веры была довольно заполнена. Она имела большой запас лекарств и какой-то очень старинный лечебник, по которому часто справлялась.

Кроме того, у нее был Глеб, о котором она думала все время, на которого варила, стирала и штопала. И чем дальше шла зима, тем больше думала о нем, тем лучше знала, что он любит и что не любит, она очень остро замечала, что он съел все, что не доел, что вовсе не тронул.

Она волновалась, когда он задерживался, подолгу стояла, всматриваясь в даль, ждала.

А зима шла, все наступая, крепчали морозы, снегу выпадало немного, но он все больше и больше закрывал долину. Хотя в безветренные дни высокогорное солнце по дну долины и по южным склонам грело так, что снег таял, особенно вокруг каких-либо предметов, но таял потихоньку, а потом опять выпадал.

Зимний Чуралин был спокойный. Летом здесь каждый день дуют сумасшедшие ветры, но зимой стоит тишина. Небо почти все время ясное, слепяще сверкает снег.

Когда Глеба не бывало, Вера особенно часто ходила в аул, в долину Чуралина. Однажды, возвращаясь, она еще издали увидела, что кто-то приехал: у входа в землянку стояли привязанные к коновязи три коня, один вьючный, два – верховых. Вера сразу заметила, что лошади очень хорошие и очень усталые.

В землянке на ее кровати и кровати Глеба мирно спали двое военных. Один – средний командир, другой – младший. На столе навалены полушубки и сумки. Спящие прижимали своим животом к койкам маузеры в деревянных чехлах. Под столом лежали два здоровых брезентовых мешка, закрытых какими-то особыми скобами, вроде гигантской молнии, заперты замками и запечатаны печатями на специальных дощечках.

Вера сварила суп и разбудила их. Когда они подняли лица от подушек, она узнала в них фельдъегерей. Они вскочили, начали извиняться, спросили, где Глеб, сказали, что без него за стол не сядут, однако немедленно съели по две чашки супу.

Потом они еще раз осведомились:

– Где Глеб?

– Да зачем вам Глеб? – спрашивала Вера. – Придет. Зачем он вам?

– Нужен.

Глеб вернулся как раз вовремя. Он был совершенно измучен, несколько часов ходил по снегу и совсем выбился из сил. Не только рубашка, но и свитер и даже мех на полушубке были мокрыми насквозь. Он как брякнулся на стул, не обив валенок, так и не сдвинулся.

– Ну, – сказал с недовольством фельдъегерь Гулаев, – осечка.

– Что? – спросил Глеб.

– Придется отменить задуманное культурное мероприятие.

– А, небось, танцы хотел устроить, – догадался Глеб. – Нет, брат, сейчас не могу.

Он взял от Гулаева письмо и вышел на улицу. Опускался вечер с январским кровавым закатом, в ущельях начали засиниваться голубые тени. Последние желтоватые лучи лежали на верхних частях заснеженных гор. Было тихо, только похрустывали сеном лошади.

– «Дорогой, – писала ему жена, – я знаю, как тебе сейчас тяжело и трудно, сколько у тебя работы, тем более что тебе на голову навязали эту полусумасшедшую дуру… Я понимаю, как тебе тяжело, ведь даже поговорить не с кем, но ты все равно подальше держись от этой хитрячки, о которой рассказывают совершенно ужасные вещи. Держись от нее подальше… Я знаю, конечно, она будет к тебе подлаживаться… Я бы никогда не стала жить с нею в соседней комнате…» и т.д.

Таково было все письмо, написанное на двенадцати страницах.

Перед Глебом всплыло милое лицо жены, и ему пришло в голову, что она зря волнуется. Он еще раз оглядел гаснущие облака. Почувствовал, как закоченели обнаженные руки, в которых он держал письмо. Когда он вошел в жарко натопленную землянку, Вера бросила на него из темноты робкий взгляд.

На следующий день они уехали, захватив письма. Письмо Глеба не было особенно длинное, главное, что было там написано, «напрасно ты волнуешься».

Шли дни. Тоскливее всего было Глебу в ненастье, когда сильные морозы, обжигающий ветер и метель не давали возможности выходить на наблюдения и приходилось сидеть в землянке. Глеб читал, но без физического напряжения он плохо спал. За дверьми завывал ветер, на потолке и за стенами шуршали пшканы. Он слышал, как за перегородкой ворочалась Вера, как шелестела под ней солома в тюфяке, но он старался, чтобы она не замечала, что он тоже не спит. Глеб вспоминал Аллу, и ему становилось немного легче, потом в голову закрадывалась мысль: «помнит ли она о нем». Снова начинал волноваться и ворочаться.

– Вы не спите, Глеб? – вдруг спрашивала Вера. – Мне тоже не спится. – Но он обычно делал вид, что спит, и не отвечал.

Иногда он видел, как она ночью приподнималась, подходила и смотрела на него. Он сжимался и старался дышать ровнее, чтобы видно было, что он спит. Ночью его тянуло к ней, но одновременно он ее ненавидел. И после того как ночью мысли о Вере приходили к нему во время бессонницы, он был особенно груб с нею и почти не разговаривал. Днем уходил подальше и с тоской глядел на южные склоны гор. Скоро ли, скоро ли на них начнет протаивать снег.

Поэтому его особенно злило, когда Темирбек, похлопывая Веру по животу, говорил:

– Вера, Вера, давай баранчук. – Темирбек был совершенно твердо уверен, что они с Верой муж и жена. Темирбеку и в голову не приходило, как это можно много месяцев жить в одной комнате и не быть мужем и женой.

В этих случаях Глеб со злостью хлопал дверью и уходил из землянки.

В феврале Глеб с Темирбеком ушли надолго. Глеб хотел понаблюдать архаров и кийков в самый трудный период их жизни. В феврале здесь бывали снегопады, а когда снегу становилось много, на верхней части гор архарам добираться до корма было очень трудно. Трудно добираться до травы, но еще труднее уйти от врага. Рыхлый снег не держал острые копыта кийков и архаров, но мягкая лапа волка, широкая лапа барса проходили по снегу не проваливаясь.

В этот трагический период и гибли архары и кийки, гибли подчас целыми стадами. С волнением и тревогой вспоминал Глеб Зор-кульджу. «Где ты, мой красавец, где ты, великан, – думал он, – где ты?» И каждый раз он волновался, выходя на наблюдение, увидит ли великана, жив ли он, и каждый раз радовался, завидев его мощную гордую фигуру. Зор-кульджа стал теперь менее темным, его труднее было заметить.

В этот раз Глеб с Темирбеком с утра начали подъем на плато. Они взяли с собой лошадь с грузом, а сами шли налегке. Снег был не очень глубок, и Глеб несколько раз пристально разглядывал в бинокль через широкую долину противоположную сторону хребта. Но никаких проталин, никакого сокращения снега не было заметно. Зимнее солнце еще не в силах было справиться со снегом.

«Далеко, далеко еще до весны», – думал Глеб.

К вечеру они дошли до своей базы, которая по-прежнему была у самого плато, в летовке. Они разгрузили лошадь, а затем Темирбек повернул ее носом к дому и с размаху вытянул камчой. Лошадь рванулась и сначала нерешительно, а затем все быстрей пошла домой вниз.

Ночевали они хорошо, палатка была теплая и мешки пуховые, а когда горел примус, было просто жарко.

На следующий день пошли искать козлов, стадо они нашли на прежнем месте – в скалах под плато, там оно ночевало, но козлов было гораздо меньше – всего 20. Напрасно Глеб обшарил все в бинокль и облазил окружающие скалы, обошел все склоны, но козлов нигде не было, ясно, что это работа ирбиса.

«Где же наш красавец, где же наш Зор-кульджа», – думал он на следующий день, отправляясь на поиски архаров.

Все склоны и все плато были истоптаны, всюду виднелись дорожки и целые вытоптанные площадки. Снег давно не выпадал, слой его был тонок, и видно было, что и архары и кийки, спускаясь со скал на пологие склоны, находят достаточно корма.

Среди дня в восточной части плато, километров за десять от их базы, с вершины небольшого увала они наконец увидели архаров, мирно пасущихся посередине пологого широкого понижения. Их было одиннадцать. «Молодец, Зор-кульджа, – подумал Глеб, – ты умеешь водить стадо, не может добраться до вас ирбис».

И тут же, как только опустил бинокль, он увидел на вершине увала рядом с собой следы барса. Петляли прерывающиеся цепочки, следы нескольких лёжек барса между камней.

Зверь, видимо, плотно прилип к стаду архаров. Вероятно, большую часть зимы он жил за счет кийков, но теперь либо кийки были слишком осторожны и на ночь уходили на такие недоступные кручи, куда и барс не мог попасть, либо архары стали менее осторожны, но, по-видимому, барс уже не первый день следил за архарами.

Темирбек тоже недовольно потряс головой, он хорошо знал привычки ирбиса. Ирбис, присосавшийся к стаду, не сулил ничего доброго, рано или поздно какой-нибудь архар совершит ошибку, подойдет близко к скалам, к осыпям, к россыпям, к любому месту, где может скрыться барс, – и тогда архару конец.

Вечером закат был ясен, но когда они устроились в палатке, пошел снег, в темноте начало поддувать, и скоро звезды исчезли. Через час ветер дул вовсю, а через два пришлось вылезать из палатки, подтягивать растяжки и выбрасывать из нее снег. К утру им показалось, что ветер стихает, но это только казалось. Вся каменная стенка была заметена, сугробы снега, навалившись, глубоко вдавили бока палатки, так, что внутри трудно было двигаться. А ветер не прекращался ни на минуту, снег мёл, и за 15 метров ничего не было видно. Сверху и снизу, справа и слева – все было одинаково бело.

Они с трудом отрыли палатку, выбрасывая снег за каменную изгородь, сварили на примусе суп, потом чай, поели. Метель продолжалась. Они еще раз отрыли палатку.

– Слушай, Темирбек, – спросил Глеб, – где сейчас ирбис?

– Сейчас он спит под снегом, сейчас Зор-кульдже нечего бояться, но вот как только затихнет, как только изголодавшиеся архары пойдут искать корм, вот тут самое опасное. Во-первых, они потеряют осторожность – они голодные, во-вторых, барс может их загнать в глубокий сугроб, где они завязнут, а он пройдет.

– Надо выручать Зор-кульджу, – сказал Глеб, – жалко такого красавца. Надо убить ирбиса, можно это? – спросил Глеб.

– Попробуем, – сказал Темирбек.

За ночь непогода улеглась, утро было яркое. С большим трудом выбирая дорогу, где снегу намело поменьше, они отправились отыскивать архарье стадо.

Преодолев сугробы, они вышли на каменистый увал, с которого рассматривали архаров позавчера, и увидели под гребнем истоптанное место и лежки, здесь бараны пережидали непогоду. Вниз вилась протоптанная дорога. Из-за глубокого снега архары не смогли добраться до корма и направились в долину. Но у небольшого поворотика долины, у группы темных камней, не занесенных снегом, было видно по следам, как вдруг все бараны, шедшие цепочкой до сих пор, кинулись врассыпную. В этом месте заметны следы борьбы, взбитый снег, кровь. Тут же из-под явно нарытой кучи снега торчал конец архарьего рога с обломанным концом, и Глеб и Темирбек прекрасно знали этот рог. Это погиб один из молодых рогачей стада Зор-кульджи. И Темирбек и Глеб поняли, что архары ушли в долину, где снегу немного меньше, и что за ними, конечно, последует барс. Но не сразу. Он несколько дней будет здесь и еще вернется сюда раз, может быть, два, чтобы доесть тушу, а уже потом тронется за архарами; и пойдет он не по ущелью, а гребнем увала, опускающегося вниз. Вот здесь на гребне, километра на три ниже плато, а также возле закопанной туши они и поставили по капкану.

Этой ночью опять завывал буран, било, трясло палатку, но Темирбек и Глеб спали спокойно. Этот снег был им на руку. Он уничтожал их следы.

И на следующий день шел снег. В палатке от их дыхания все полотнище покрылось нежными кристалликами, которые таяли, когда горел примус.

– Это хорошо, хорошо, – говорил Темирбек, и они спокойно сидели в тепле. Варили обед, потом ужин, потом спали. Прошел и еще один день.

Утром затихло, и они вышли, взяв с собой все необходимое, чтобы не возвращаться. С большим трудом по глубокому снегу пробирались они туда, где были недавно. И снова петляют следы барса вокруг того места, где была закопана туша, но зверь к туше не подошел. Он покружился возле, а потом ушел вниз по увалу. Они направились по следу вниз, но и тот капкан, что был поставлен на увале, барс обошел.

* * *

А в эти дни предвесенних буранов и снегопадов Вера металась, не находя себе места. Ей все казалось, что Глеб уже погиб, и она плакала, потом шла в юрту к Сарыджон, но та была совершенно спокойна.

– Придет, – говорила она. – Придет. Ничего.

И Вера опять успокаивалась. Но когда наступала ночь, когда не было света, она слушала шум ветра и шорох пшканов за стенками, их развелось сейчас необычайное множество, и в этих шумах ей все чудились крики, скрип шагов, голоса.

Все затихало под утро. После бессонной ночи она просыпалась уже при ярком свете, и страхи ее исчезали.

Она выходила из землянки, и сверкание снега слепило глаза. Было необычайно глубоко и сине небо, нетронут и свеж снег, покрывающий дно долины и склоны. Тишина царит в долине, и кажется безжизненным все вокруг. Только, как прежде, курятся дымки над юртами далеких аулов, и ни следа на нетронутой снежной целине. Лишь около землянки появились цепочки следов маленьких лапок. Это пшканы вылезали под утро поиграть и побегать на снегу.

На этот раз, когда Глеб вернулся из маршрута, на зимовке был гость. Он сидел за столом и пил чай. Глаза его искрились и блестели. Он держал блюдце в одной руке, а другой выразительным жестом помогал собеседнику понять всю красоту и сложность излагаемых им мыслей.

– Вы рассудите, Вера Григорьевна, – говорил он сидевшей возле Вере, – до чего здесь темный народ, вот, например, подохнет корова от вздутия брюха, так они считают, что это в нее вселился нечистый дух, не понимают того, что это физиология и железы внутренней секреции. Темнота.

Его лицо лоснилось от пота, заметно было, что он уже пропустил стаканчик, и не один, и что он умеет и любит это делать.

О нем говорили, что он выпивает весь казенный спирт. А казенного спирта у него бывало порядочно, так как вот уже много лет работал он ветеринарным фельдшером. Анатолий Кузьмич был вообще фигурой довольно оригинальной. До революции он служил солдатом в погранотряде, исполняя обязанности кузнеца и санитара при ветфельдшере. Во время революции и после нее он не покинул избранной им специальности и долгие годы продолжал действовать в том же духе, уже являясь штатским человеком. При этом он себя первоначально повысил до ветеринарного фельдшера, а через некоторое время и до ветеринарного врача, хотя уровень знаний у него не возрос от зубрежки каких-либо книг. Когда его вызвали в милицию и спросили, почему это он уже стал ветеринарным врачом, он сказал, что быстро растет «по знаниям из опыта», а теперь уже любого ветеринарного врача может поразить своими знаниями, что пусть начальник милиции назначит комиссию и пусть эта комиссия его проэкзаменует и выдаст ему диплом врача. Начальник милиции комиссию собирать отказался, но впредь сказал, чтобы он или ехал учиться в институт, или оставался бы ветеринарным фельдшером. На этом и согласились.

И в продолжение многих лет Анатолий Кузьмич был чуть ли не главным деятелем ветеринарии огромной, правда, довольно дикой территории. Он сильно изменился с тех пор, как был солдатом, теперь он носил очки, длинные волосы, рубашку с воротничками и галстук бабочкой. Любил серьезные разговоры, сочинял стихи и исполнял их под гитару.

Но все это – и гитара, и галстук бабочкой, и серьезные разговоры бывали только тогда, когда кончался спирт. Другие дела начинал он не прежде, чем приканчивал со спиртом. Прикончить же спирт другой раз удавалось не сразу, и период запоя продолжался иногда до месяца и более. Иногда запой продолжался даже тогда, когда спирт кончался. В этом случае Анатолий Кузьмич шел на большие денежные жертвы. Так как ни водки, ни спирта на Памире не продавали, то Анатолий Кузьмич нашел еще один, правда, довольной дорогой способ получения спиртного. Он покупал целые аптечки, которые продавались в магазинах, все имеющиеся пузырьки откупоривал по очереди, их содержимое выливал в пиалу и поджигал. Если жидкость горела, он гасил ее и выливал в другую пиалу, если не горела – выплескивал. Таким образом из всех пузырьков он получал около пиалы спиртовых экстрактов, которые можно было, слегка разбавив, выпить, после чего в течение часа или двух он ощущал приятное опьянение. Больше всего его возмущал йод: «Горит ведь, проклятый, – негодовал он, – горит, но ведь ни пить его нельзя, ни извлечь из него спирт невозможно».

Анатолий Кузьмич прожил на зимовке два дня, он пел под гитару жестокие романсы и декламировал свои стихи.

В его стихах описывались «снежные вершины» и «горные долины», «кипящие потоки» и «пропасти глубоки», «чудеса природы» и «дикие народы». Кроме того, он знал наизусть и исполнял с богатой жестикуляцией апухтинского «сумасшедшего». Причем целовал Верочке ручку и снова и снова сожалел, что нечего выпить за ее драгоценное здоровье, после чего Вера снова и снова отпирала свой лабораторный сундучок, где хранились спиртовые запасы. Двое суток он наполнял своим голосом землянку: пел, рассказывал анекдоты, не протрезвляясь ни на минуту. На второй день к вечеру Глеб отобрал у Веры ключ от лабораторного ящика, и хотя Анатолий Кузьмич на утро третьего дня и говорил, что «очень поражен странным отношением» и что «я не так людей принимаю», но больше ничего не получил и через час, заседлав свою лошадь, уехал.

Видимо, на зимовке шла гостевая полоса. На следующий день приехали соседи из аула с семьями и гостили целый день, пришлось варить плов, без конца кипятить чай. Уехали они глубоким вечером, взрослые верхами, маленькие дети на руках, побольше спереди на седле, самые старшие на ишаках.