Текст книги "Книжный шкаф Кирилла Кобрина"

Автор книги: Кирилл Кобрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Но и без стихов здесь дело не обойдется. Силовое поле, созданное «великой четверкой» русской поэзии, ослабло уже давно. С самодискредитацией концептуализма увядает и интерес к обериутам. Некоторые облюбовали себе Кузмина, некоторые – позднесоветскую поэзию, есть вполне плодотворные вылазки в есенинские переулочки, в блоковские ресторанчики. Поплавский был бы здесь не лишним.

Будто предчувствуя все это, журнал «Нева» и издательство «Летний сад» выпускают большой том стихов автора «Аполлона Безобразова». Издание сделано вполне удовлетворительно. Не знаю, может у специалистов оно и вызовет некие нарекания, но для читателя этот том удобен и полезен. Разве что издевательски мелкий и слеповатый шрифт наводит на тяжкие воспоминания о нищете самого автора.

Здесь не место рецензировать содержание книги. Поплавский – поэт известный, богато отрецензированный. Стихи его небрежны, вяловаты и порой волшебны. Набоков в той из его автобиографий, которая была предназначена для иностранцев, и не помышлявших о существовании поэта Поплавского, великодушно хвалил его стихи за «гулкие тональности» и весьма романтично называл автора «дальней скрипкой среди близких балалаек». В «Сочинениях» Бориса Поплавского эта скрипка слышна почти постоянно, хотя и на фоне декадентских гобоев: «Так впрыскивает морфий храбрый клоун…»

Fr. D. V. Кодекс гибели, написанный им самим. [Б. м.]: T-ough Press, 1999. 178 с.

Даже попытка библиографического описания этой книги вызывает серьезные трудности. Место издания не указано, хотя в выходных данных читаем «printed in Czech Republic». Нумерация страниц начинается с обложки, на которой воспроизведена не слишком пристойная композиция, состоящая из обиженного снеговика, собачки и связанного обнаженного юноши кисти (если так можно выразиться по отношению к произведению современного художника) Садао Хасегава. ISBN, правда, наличествует, как, впрочем, и копирайт автора, скрывшегося под псевдонимом Fr. D. V. Моя скудная латынь позволяет мне предположить, что «Fr.» обозначает «брат», в смысле монашеского ордена. Что это за орден, становится ясно из другой картинки – на третьей странице. Это – бог сатанистов, Дьявол. Теперь понятно, кем «им самим» написан «Кодекс гибели».

«Кодекс гибели» – один из любопытнейших в нашей словесности образчиков воспаленного гомосексуального эстетизма, не щадящего ни приличий, ни морали вообще, ни истории, ни даже здравого смысла. Находящего удовольствие в этом отсутствии жалости. Плоть книги – словесная ворожба вокруг довольно банальной вещи – однополого коитуса, разукрашенного, впрочем, всякой всячиной: сатанизмом, «голубым» периодом истории нацистского движения, кинематографическими пейзажами и мизансценами, ворохом красивых и ужасных вещиц. «Кодекс гибели» мастерски интонирован; безусловно, он сочинен поэтом и предназначен для чтения вслух, а не глазами. Длинные перечисления, риторические и нравоучительные пассажи, перебиваемые короткими восклицаниями на непонятном энохийском языке, изобретенном (открытом?) автором: «Quasb!», «Agios о Atazoth!». Честное слово (чуть не написал «ей-богу!»), не хочется прозревать за всем этим никакой настоящей мистики, истинного сатанизма; хотя очевидно, «Кодекс гибели» есть попытка анти-Евангелия (равно как и «анти-Корана» с примесью «анти-бусидо»), ведь Евангелие, в сущности, «Кодекс Спасения». Главное, что раздражает в этой мастерски написанной книге, – назойливое стремление (как бы походя, невзначай) оскорбить как можно больше святынь, нарушить максимум табу, наговорить (как бы) неслыханных дерзостей. В этом у Fr. D. V. есть предшественники, предки (в разной степени родства) – ругачий Селин, яростный Жене, болтливый Берроуз. (Замечу в скобках, что у «Кодекса», точнее – его первой части, воспроизводящей некий разговор, даже «семинар» «посвященных», «братьев», вдруг обнаруживается неожиданный доморощенный прадед – «Русские ночи» Одоевского, которые тоже есть не что иное, как разговор, философический семинар со вставными новеллами, своего рода тоже «кодекс», только не «гибели», а «спасения», спасения мира посредством России. Что же до явной переклички сочинения Fr. D. V. со «120 днями Содома» и семинарами Лакана, то вот красноречивая цитата из 1-й части «Кодекса»: «Мы – мировой пустяк. И вскоре не останется никого, только мы, участники семинара, – павел сергеевич, роберт, илья, сережа и я».)

И последнее – марксистское – замечание. Очень буржуазная книга. Все представления автора о богатой и красивой жизни – из Пруста и австро-венгерских оперетт: сигары, шампанское, монокли, кокаин, билеты в оперу. Только мескалин более позднего происхождения – из Олдоса Хаксли и вышеупомянутого Берроуза (к сожалению, не того, что придумал Тарзана).

Король проспекта: Единственное полное собрание всех текстов и стихов Гарика Сукачева. (Издание первое) / Предисловие к книге написал А. И. Митта. М.: ЛЕАН, 1999. 256 с., ил.

Похвальное стремление стать по-ренессансному многосторонней личностью, так сказать, титаном Новейшего Русского Возрождения, волшебно превращает блеющего певца в чародея кухмистерской, шоумена с внешностью брачного афериста – в депутата. Досталось и словесности. Своими ценными наблюдениями о жизни, стихами к случаю и без, чеканными афоризмами неустанно делятся парикмахеры, модисты, отставные вице-премьеры. Вот и Гарик Сукачев, наш двойник Тома Уэйтса, порадовал публику своим литературным ПС С.

Большая его часть состоит из непонятного назначения текстов песен; просто читать их невозможно, для всего прочего нужны кассеты или CD. Впрочем, есть один вариант: использовать эту книгу на манер молитвенника; так и вижу стайку сукачевских поклонников, задушевно распевающих (у каждого в руках по заветной книжице): «Горит огонь, горит, / Но что-то мне неможется, / Что-то грустится мне, / Что-то тревожится. / То ли себя потерял, / То ли раскис совсем. / Что-то забыл, не узнал, / Лодкою на мель сел».

Что же до «чисто» поэтической и прозаической части, то она, будь распечатана в десятке номеров студенческой многотиражки бобруйского пединститута, никаких эстетических претензий не вызвала бы. КВН & капустник.

Искушенный читатель оценит прелесть чудовищного перевода/пересказа знаменитой песни итальянских партизан: «И женщины вслед долго машут руками. / Их нежность к тебе мою песню несет».

Фотографии в книге очень красивые.

Гаврилов Б. И. История России с древнейших времен до наших дней. М.: Новая Волна: ЗАО «Издательский Дом ОНИКС», 1999. 576 с.

Что сейчас может стать «штукой, посильнее „Фауста“ Гёте»? Не роман конечно, не поэма и не (упаси Господи!) философский опус. Думаю, толково написанное пособие по истории России для школьников и абитуриентов: без педантства, дешевой драматизации, лексического мусора, фактических ошибок и методологического идиотизма. Увы, такой книги нет.

Тем сильнее стремление заполнить лакуну. Очередная попытка принадлежит «кандидату исторических наук, старшему научному сотруднику „Центра военной истории“ Института российской истории РАН» Б. И. Гаврилову. На обложке издания читаем: «Универсальное издание: школьникам и учителям, выпускникам средних учебных заведений, поступающим в вузы, гарантия получения базовых знаний». В аннотации отмечено: «Особое внимание в издании уделяется четкому изложению материала…».

Что верно, то верно. Четкость невероятная, истинно военная. Раздел «Культура России середины и второй половины XVIII века» открывается фразой: «Середина и вторая половина XVIII века – важнейший этап становления национальной науки и культуры. В просвещениибольшую роль сыграли солдатские школы…».Дальнейшее изучения параграфа, посвященного образованию и просвещению той эпохи, наводит нас на удивительное открытие – курсивом (как наиболее важные для запоминания) выделены только «солдатские школы»; ни Московский университет, ни мужские гимназии, ни Академия художеств такой чести не удостоились. Что, в общем, естественно: для сотрудника Центра военной истории они, безусловно, главные. Писал бы пособие университетский историк – выделил бы Университет, искусствовед – Академию художеств. Все логично. Другое открытие Б. И. Гаврилова – освободительная борьба аборигенов Аляски против российского империализма в середине прошлого века; как еще можно толковать следующий пассаж: «18 марта 1867 года России пришлось уступить США Аляску и Алеутские острова за 7 млн. 200 тыс. долларов, так как силой удержать далекие заморские территории Россия тогда не могла»? Не прошел автор пособия и мимо истории русской словесности. Вот образчик его несгибаемого социологизма, помноженного на истинно классовый подход: «В целом для явлений буржуазной культуры конца XIX – начала XX века характерно декадентство,отмеченное настроениями безнадежности, безрадостности мироощущения. Революция 1905–1907 годов всколыхнула декадентов, вызвала у них стремление к освободительным целям». Интересно, кого разбудили оные декаденты, «всколохнутые» революцией? Наверное, Гумилева и акмеистов: «Акмеисты воспринимали мир, противопоставляя биологическое, животное начало социальному, с культом силы Ф. Ницше». А что за силач такой Ф. Ницше? К чему относится культ его нечеловеческой силы: к «миру», к «животному началу» или «социальному»? В общем, как написано в разделе «Культура России начала XX в.», между параграфом об архитектуре и параграфом о кинематографе: «Конка в городах стала вытесняться трамваем. Наряду с газовыми и керосиновыми фонарями появились электрические. В рабочих кварталах открываются чайные, иногда чайные-читальни. В этом отношении много делали Общества трезвости».

Вершины русской поэзии. Век XIX. М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1999. 640 с.

У этой книги есть составитель – Вадим Кожинов. Аннотация загадочно предупреждает: «Профессионализм В. Кожинова вызывает интерес и уважение оппонентов», что сразу наводит на разные нехорошие аналогии: «Огромное состояние господина N. вызывало интерес у компетентных органов». И вообще, что за странные контратаки в преамбулах: откуда сразу взялись «оппоненты»?

Перед нами авторская подборка; так сказать, русская поэзия прошлого века «по Кожинову». Издание открывается статьей «От составителя», в ней намечаются принципы столь непростого отбора «вершинных» поэтов и их творений. В «великие творцы русской классической лирики» попали шестеро: Пушкин, Боратынский, Тютчев, Кольцов, Лермонтов, Фет, Некрасов. Глупо, конечно, оспаривать любые списки подобного рода; как, впрочем, глупо и вымеривать на аптекарских весах унции таланта и граны гениальности для строительства очередной Периодической Системы Элементов Русской Поэзии (в случае Кожинова еще и Истинно Национальной). У каждого из нас свой списочек имеется, только вот не каждый из нас превращает его в толстые селекционные книги. Жалко, конечно, и Вяземского, закутанного в старческий его халат, и упоительного Батюшкова (чье итальянское «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы», на мой взгляд, роднее русскому уху, чем все кольцовские посвисты вроде: «Ну! Тащися сивка…»), и много кого еще жалко. Жалко даже тогда, когда математические эпитеты «второстепенный» и «третьестепенный» раздают люди, кому по рангу, по таланту «все дозволено», чей главный аргумент – их собственные сочинения: Набоков, скажем, или Бродский. А уж когда не вольный стрелок поэт или писатель, а «теоретик, историк, знаток современного литературного процесса», с чьим именем «в ученом мире связываются основательность, компетентность, научная ответственность», объясняет нам, что Вяземский с Батюшковым хуже Кольцова, потому что «поэты эти не создали такого неоспоримо прекрасного лирического мира,без которого поистине, если воспользоваться словами Толстого о Тютчеве, „нельзя жить“», то начинаешь сразу понимать искомую фразу об интересе оппонентов к профессионализму Кожинова. А вот еще одна глубокая, истинно научная оценка: «Да, Языков и, подобно ему, Жуковский, Полонский или Апухтин создавали завершенные в себе поэтические творения, но в них недостает того размаха и той глубины смысла, которые являются условием истинного художественного величия». Да, как говорил персонаж одного анекдота XVIII века, отвечая на вопрос Екатерины II, чем отличается единорог от пушки: «Единорог, Ваше Величество, он сам по себе, а вот пушка – она сама по себе».

Все ничего, если бы составителя вели прихотливые капризы истинного эстета, любителя парадоксов, неожиданных нюансов, ниспровергателя устоявшихся репутаций. Но, листая эту аляповато изданную книгу, как-то сразу забываешь про эстетизм.

Четвертая книжная полка

Жизнь и творчество Себастьяна Найта / Сост. В. П. Старк; Ст. В. Крате; Коммент. П. Краст. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 1999. 72 с.

Эта миниатюрная, с любовью и вкусом сделанная книжечка – последний аккорд в юбилейной набоковской сюите. В суматохе праздничных мероприятий, посвященных столетию автора «Лолиты», как-то забыли о несколько (быть может) менее талантливом, менее плодовитом и (несомненно) гораздо менее известном авторе, дар которого столь конгруэнтен набоковскому. Тем более, что Найт – почти ровесник Набокова; родился он всего на восемь с лишним месяцев позже. Издание «Жизни и творчества» выстроено по традиционному принципу такого рода компиляций: библиография Себастьяна Найта, биографическая канва его (увы!) недолгой жизни, фрагменты сочинений (данные, как и положено уважающему себя изданию, на языке оригинала и в переводе), краткие комментарии и столь же краткое эссе, затрагивающее весьма важные для Найта этимолого-символические проблемы. Подобные книги обычно предшествуют более солидным изданиям, быть может, академическим. Надеюсь, Себастьян Найт не будет обойден вниманием прославленной отечественной филологии. Он того стоит.

Благоприятное впечатление от книги несколько омрачает не совсем удачная игра с псевдонимами. Известные найтоведы В. Крате и П. Краст могли бы придумать более подходящий коллективный псевдоним для мифического составителя сборника, нежели «В. П. Старк».

Петер Корнель. Пути к раю: Комментарии к потерянной рукописи / Предисл. М. Павича; Пер. с швед. Ю. Яхниной. СПб.: Азбука, 1999. 176 с.

Когда-то давно, в юности, начитавшись Борхеса, а особенно – «Игры в классики» Кортасара, я мечтал сконструировать книгу из одних примечаний и комментариев. Было это году в 1984–1985. Не прошло и трех лет, как мечта моя реализовалась. В 1987 в Стокгольме вышли в свет «Пути к раю» шведа Петера Корнеля.

Честно говоря, я до конца не уверен в существовании этого автора. Фамилия у него как у французского драматурга. Предисловие к книге сочинил известный фокусник и затейник милорд Павич. С фотографии на задней стороне обложки на нас смотрит лицо, похожее скорее на фоторобот. И вообще, все, что проходит по ведомству «потерянных рукописей», вызывает неизбежные идентификационные проблемы.

Как бы то ни было, перед нами восхитительно написанная (точнее, составленная) книга прозы. Ей ничуть не мешает исчерпанность культурной эпохи, породившей всю эту расчетливую любовь к маргиналиям, комментариям, лабиринтам, тамплиерам, розенкрейцерам, наспех составленным схемам и затейливым аллегорическим гравюрам. Ни даже то, что магистральный сюжет ее уже изложен Борхесом в нескольких новеллах и эссе. Птицы ищут птичьего бога Симурга и осознают в конце концов, что они и есть Симург. Прочитав комментарии к исчезнувшему роману, мы понимаем, что прочитали сам роман. Рай и есть пути к раю.

Виктор Шкловский. Ход коня: Книга статей. М.: Кн. изд-во «Соль», 1999. 208 с.

«Когда мне приходится писать заметки рецензионного характера, я чувствую себя, как государственная печать, которой Том, по воле Марка Твена, сделавшийся английским королем, колол орехи… Но нужно колоть и орехи. Нужно писать, хотя бы для того, чтобы за тебя не писал другой и не мучил тебя своим остроумием». Я, собственно говоря, составляю «Книжную полку» из тех же соображений, но без шкловского высокомерия и гордыни; не уверен, что мною можно было бы штамповать высочайшие указы. Пусть это будут орехи.

Статьи, рецензии и эссе, составившие книгу, написаны в голодном и холодном Петрограде 1919–1920 гг. Читая «Ход коня», постоянно отгоняешь от себя две незаконные мысли; первая из них – о том, что страдания и лишения способствуют расцвету изящных искусств и наук (довольно пошлая и подлая идейка). Вторая – о благотворности русских революций 1917 года (и русской революции вообще) для все тех же изящных искусств и наук, а для словесности и подавно. Не правда ли, странно, что на стороне революции, в той или иной форме, так или иначе, в то или иное время, были почти все лучшие русские писатели и поэты (кроме, пожалуй, Бунина)? Что не будь революции, никакого бы Платонова с Зощенкой не было бы и в помине, даже В. В. Набоков так и остался бы дилетантом-барчуком, пописывающим стишки? Вот и Шкловского бы не было – автора «Сентиментального путешествия», «ZOO», «Хода коня»… Речь, конечно, не о полезности сотрясения основ, а о полнейшем несовпадении направлений порывов муз и медленного хода жизни.

Как бы то ни было, книга – превосходная (я даже закрываю глаза на странный вид издания – пострепринт, недорепубликация). Обстоятельный, мастеровитый юмор Шкловского покоряет. Лучшая фраза «Хода коня» посвящена знаменитому татлиновскому проекту памятника Третьему Интернационалу: «Памятник сделан из железа, стекла и революции».

Елена Тахо-Годи. Константин Случевский: Портрет на пушкинском фоне. СПб.: Алетейя, 2000. 400 с.

Приятно, что еще пишут такие книги – обстоятельные, не зараженные структуралистским хитроумием, пост-структуралистской безответственной болтовней. Кажется, это – первая подробная биография «несуразнейшего и в то же время – одного из глубочайших русских поэтов» (Ходасевич), жившего в не слишком хорошее для поэзии время. Он родился в год смерти Пушкина, а умер через полгода после выхода в свет «Золота в лазури» Андрея Белого. Не удивительно поэтому, что биография Случевского – прежде всего история; история, сплетенная из истории словесности, общественной мысли, политической и социальной. Может, я ошибаюсь, но лучшие специалисты по истории России XIX века сейчас – историки литературы. И, даже если вы никогда не читали таких, например, строк:

 
Ходит ветер избочась
Вдоль Невы широкой,
Снегом стелет калачи
Бабы кривобокой,
 

но интересуетесь историей и культурой России прошлого (и начала нынешнего) века, непременно прочтите эту книгу.

Уильям Берроуз. Кот внутри / Пер. Дм. Волчека. [Б. м.]: KOLONNA publications, [б. г.]. 64 с.

Это позднее сочинение известного бунтаря, хулигана, героя альтернативной Америки – весомый вклад в науку «котологию», представленную столь выдающимися именами, как Т. С. Элиот и X. Кортасар. Ненависть Берроуза к собакам, точнее, к «уродливому Собачьему Духу, с которым не может быть компромиссов», объясняется не только естественными предпочтениями и прихотями автора, но и тем местом в биолого-социальной классификации, которое «друзья человека» получили в известной сказке Дж. Оруэлла. Честно говоря, и для русского человека «собака» ассоциируется скорее с тевтонскими «псами-рыцарями», с садистическими псами-опричниками Ивана Грозного, с помещичьей травлей детей собаками (см. «Братья Карамазовы»), с фразой из советского учебника по новейшей истории стран Запада: «Носке – кровавая собака германского империализма», со сторожевыми собаками ГУЛАГа, наконец, – с бедолагой Шариковым. Хотя бы поэтому «Кот внутри» должен понравиться отечественному читателю.

У этой книги Берроуза есть несомненные художественные достоинства. Писатель, сочинивший хаотический «Голый завтрак» и легендарного «Джанки», силен прежде всего в эмоциональных, на грани истерики, сентиментальности или галлюцинации, пассажах. Его фирменный знак – волнующие перечисления, в которые погружаешься, набрав побольше воздуха, а затем выныриваешь изумленный. Посудите сами: «Это только один из экзотических видов, которые стоят головокружительные суммы на кошачьих рынках… кошки, летающие и скользящие… кошки ярко-синей электрической масти, распространяющие аромат озона… водоплавающие кошки с перепончатыми лапами (они появляются на поверхности воды с задушенной форелью в зубах)… нежные, худые, невесомые болотные кошки с огромными плоскими лапами – они могут скользить по зыбучим пескам и тине с невероятной скоростью… крошечные лемуры с огромными глазами… алые, оранжевые и зеленые кошки, покрытые чешуей, с длинными мускулистыми шеями и ядовитыми клыками – яд, подобный тому, что извергает синий кольчатый осьминог: два шага, и вы валитесь наземь, час спустя вы мертвы… кошки-скунсы, выпускающие смертоносное вещество, которое убивает за секунды, как когти, запущенные в сердце… и кошки с ядовитыми когтями, выпускающие отраву из большой железы, скрытой в середине лапы». Ух!

Буратино. Первый выпуск, подготовленный издательством «Автохтон» в рамках проекта «Классика». Кучков-град, 1999. 16 с.

Нынешняя книгоиздательская оргия, единственная в своем роде в истории нашей страны, вызывает (помимо естественной гордости и восхищения) ощущение перенасыщения и легкой тошноты. Будто устриц переел и шабли перепил. Или икры с «Доном Периньоном» облопался. Книги есть такие и эдакие, хорошие, очень хорошие, плохие и очень плохие. И вот на этом фоне появляется весьма странное издание, аскетичное, уродливо оформленное, толщиной с методичку по научному коммунизму. Называется оно – «Буратино», выпущено издательством «Автохтон» в Кучков-граде (или Кучковом-граде?), в рамках проекта «Классика». И, действительно, классика – Буратино. Советская классика. Альманах не альманах, просто подборка текстов трех молодых авторов (впрочем, известных "в известных московских кругах), повествующих о сыне-нон-конформисте конформийствующего отца Карла.

Поясню. Перед нами совсем иное поколение, и эстетически и социально. Владимир Сорокин на том же расстоянии от него, что и Василий Аксенов – от Владимира Сорокина. Им «Голубое сало» не впрок. Они серьезны (пожалуй, даже мрачны), саркастичны, иногда чувствительны. В отличие от дяденьки Яркевича, вся их молодость прошла при капитализме; в детстве они буржуев не в передаче «Международная панорама» видели. Иногда они напоминают мне героев левацких годаровских фильмов 60-х. Слава Богу, что они есть.

Тексты, представленные в «Буратино», неравноценны между собой и, увы, не дотягивают до истинного мастерства. Лучший из них – «Последняя речь Буратино» Алексея Цветкова, но и он не свободен от несколько графоманских мест. «Джатака о деревянном Бодхисаттве» Дмитрия Гайдука эксплуатирует приемчики, изобретенные Вен. Ерофеевым и Сашей Соколовым и уютно обжитые плодовитыми митьками – смешение «низкого» сленга с «высокими» реалиями буддическими, древнегреческими и проч. Отрывочки Павла Журавлева просто неудачны. И все же. Эта книга свежа, не закапана ни приторными ликерами постмодернистов, ни тошнотворной бодягой реалистов. Наконец, там есть истинно остроумные места. Вот что пишет Дм. Гайдук о встрече Буратино с Тортиллой: «А бодхисаттва вышел из медитации, смотрит – а вокруг морские волны. Тут подплывает к нему Великая Черепаха и говорит: привет, деревянный бодхисаттва». Последний штрих – из «буратинианы» Ал. Цветкова: «У каждого есть шанс оказаться в постели с Мальвиной или по крайней мере посмотреть ее последнее шоу».

Филипп Минлос. Да нет: стихи, поэма, танки. М.: АРГО-РИСК, 1999. 40 с. (Библиотека молодой литературы. Вып. 13).

Мандельштам писал о Чаадаеве следующее: «Зияние пустоты между написанными известными отрывками – это отсутствующая мысль о России». И далее, через абзац: «Из „Философических писем“ можно только узнать, что Россия была причиной мысли Чаадаева». Будто о Филиппе Минлосе написано, но вместо слова «Россия» нужно вставить слово «поэзия». Зияние пустоты (добавим от себя – огромной, объемной, завораживающей, наверное бесконечной) между редкими словами в стихах Минлоса – это то, что традиционно называют поэзией. Поэзия была причиной его стихов.

Карманное издание, которое так и тянет назвать «цитатником» (только не Мао, а Минлоса; красиво звучит – «цитатник Минлоса»), удивительно всем – оформлением, макетом, графикой, стихами. Собственно, это не стихи, не тексты; скорее, перед нами «сегменты поэтической речи», редкие ноты минималистского опуса, немногословное, почти анонимное бормотание: «солдатики / раззвонились / по паркету / карамельные дни / медные всадники / ну оловянные / песочные часы / а потом опять / книга перемен». Олег Киреев, написавший послесловие к этой книге, считает стихи Минлоса вестниками новой поэзии, естественно (для этого поколения. См. выше) революционной: «Поэзия должна звучать на улице и провозглашаться с баррикады, так что поэзия может быть написана на знамени новой эпохи». Если это верно, то нас ожидают такие примерно лозунги на знаменах: «едем в концлагерь / отдохнуть летом / экзамены / Эдем дизайн». Что же, чем хуже хрестоматийных: «Будьте реалистами – требуйте невозможного!» или «Вся власть воображению!»?

Ирина Шостаковская в представлении изд-ва «Автохтон». [Б. м., б. г.]. [Б. паг.].

Перед нами то же молодое поколение. В книге Ирины Шостаковской есть: неряшливости стихосложения, неточные рифмы (там, где таковые вообще присутствуют), псевдонаивное моралите (заставляющее вспоминать то вездесущих митьков, то Гребенщикова и Джорджа эпохи «Треугольника»), «приметы времени» («ворошиловский стрелок», «опиаты», «ни хуя мне не надо», «Берроуз», «Чапаев», «Кон-Бендит», «1968»), погрешности против родного языка (из тех, про которые сразу не скажешь – то ли намеренные, то ли нет), отсутствующие выходные данные и т. д. В этой книге нет: своего голоса, неповторимой интонации, энергии, экспериментов, отсутствия экспериментов, надсады, олимпийского спокойствия, погружения в язык, нулевой степени письма, слез. Есть две хорошие строчки: «Прощай, родная речь, выдохни мурку» и «Ремонт в ночи, на жопе патронташ». Но для книги стихов этого маловато.

София Париок. Сверстники: Книга критических статей. М.: Глагол, 1999. 141 с.

Малоизвестный, любимый лишь истинными знатоками, поэт София Парнок оказалась довольно посредственной критикессой. «Независимость литературного положения Парнок отчетливо проявляется в ее критических работах. Читая ее статьи, мы получаем оценку „независимого эксперта“, оценку, не тронутую никакими литературными идеологиями, и – почти никакими – личными пристрастиями», – предупреждает в предисловии издатель. Знакомство с книгой делает это утверждение сомнительным. Удивительно брюзгливый тон, чугунное полемизаторство, порой на грани самопародии («суетливый лепет „мыслителей“», «символист спустился в себя с сетью, сплетенною не суровым художественным принципом, а рукою самодовольною и неразумною, и вот почему сеть его наполнилась недостойной лова плотвой»), трескучая и назойливая «духовность», выраженная почему-то ростовщической лексикой («Степенью духовной платежеспособности определяется на весах вечности мировая, национальная и индивидуальная ценность личности»); все это лишь изредка скрашивается остроумными и точными пассажами вроде: «Брюсов всю жизнь писал стихи, чтобы купить себе памятник на парнасском кладбище, „где Данте, где Виргилий, где Гёте, Пушкин где“. Булочница в надгробной надписи поминает баранки, Брюсов – строфы, страницы и т. п.». Удачно также определение основной, характернейшей черты Брюсова: «гениальная остервенелость воли».

Слишком большое количество опечаток окончательно портит впечатление от этой книги. Последние лет двенадцать подарили нам «шедевры» издательского дела с рекордным числом опечаток (достаточно вспомнить загубленный в середине 90-х единственный пока в России сборник прозы Игоря Померанцева – его явно не касалась рука корректора. Да и редактора тоже.) «Сверстники» Софии Парнок до рекорда, конечно, не дотягивают, но по степени дикости корректорских оплошностей могли бы составить конкуренцию кому угодно. На странице 31 читаем (далее следует текст, представленный именно так, как он напечатан в рецензируемой книге):

 
«Ибо
что знач ит усовершенствовать, „обработать“
художественную ф
орму, как не усовершество– ва
ть свое содержание?»
 

Истинный авангард!

На странице 36 Бориса Бугаева обзывают «Андреем белым», на странице 80 бедный Брюсов «довит» метры, а на странице 41 достается даже Пушкину, который просто-таки погрязает в тавтологии:

 
«Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чертит
И свой рисунок беззаконный
На ней бессмысленно чертит».
 

Стивен Спендер. Храм / Предисл. Е. Берштейна; Пер. с англ. В. Когана. М.: Глагол, 1999. 272 с.

В 80-е годы среди выживших писателей-модернистов стало модным доделывать и издавать свои ранние романы. Смертельно больной Кортасар печатает «Экзамен»; Стивен Спендер, английский поэт, прозаик, критик, друг Одена и Ишервуда, вдруг решает отдать на суд публики «Храм». Что это: старческое крохоборство, отчаянный жест вслед уходящей жизни, попытка преподать урок окружающей скептически-релятивистской культуре? Трудно сказать. В любом случае, «Экзамен» еще можно серьезно рассматривать эстетически; «Храм» – вряд ли.

На обложке русского издания этого романа красуется купающийся арийский юноша. Над его головой, крупными буквами – СТИВЕН СПЕНДЕР. И еще крупнее: ХРАМ. «Храм» и есть этот полунагой немчик в его мышцатой телесности; роман Спендера есть описание паломничества в страну таких вот «храмов» – веймарскую Германию. Поначалу кажется, что перед нами – нечто вроде «романа с ключом», в котором под чужими именами выведены сам Спендер и его друзья Ишервуд с Оденом. Они живут себе поживают в Оксфорде, без конца треплются на разные темы, пописывают стихи и романы. В общем, ранний Хаксли. «Желтый Кром». Однако затем возникает некий немец Эрнст Штокман и приглашает главного героя в Германию, в Гамбург – естественно, не на луну смотреть, а «изучать немецкий для письменной работы по философии». Философия оказывается несколько греческого толка, с изрядной к тому же долей сенсуализма. Героя водят по гомосексуальным кабакам, буржуазным и богемным домам, бисексуальным тусовкам и живописным окрестностям Рейна. Много пива. Много доступных мальчиков. Много разговоров о разном. На дворе – лето 1929 года. До начала мирового экономического кризиса остается еще несколько месяцев. Затем герой уезжает в Англию и навещает Германию уже в 1932 году. Красивые мальчики превращаются в красивых нацистов и женятся на краснощеких крестьянских девках. На некогда развеселых улицах штурмовики дерутся с тельмановцами. Поголовно все обсуждают еврейскую проблему. Герой встречает своего друга Брэдшоу (читай – Ишервуда), который как раз сочиняет роман о происходящем (читай – «Прощай Берлин»). Становится ясно, что лучше людей, чем писатели-англичане (к тому же – выпускники Оксфорда), на свете нет. И последнее: первая часть (о 1929 годе) называется «Дети солнца», вторая – еще оригинальнее – «Во тьму».