Текст книги "И.Н.Ф.Е.Р.Н.О. Ад начинается на Земле (СИ)"
Автор книги: КИРИЛЛ ДЕНИСЕНКО
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Вступление
Все то, что написано в моей дебютной книге, – сон. Книга-притча. Тихая, вызывающая, нереальная. Доминирующей частью она представлена глазами персонажей, заключенная в их разум. Отражающая страхи, страдания, жизненные неурядицы. Порой мы не слышим и не видим весь отчетливый ужас вокруг нас. Ужас кричит, кричит так, что невозможно не услышать, поражает настолько, что невозможно не увидеть, но во всем этом шуме и во всей этой яркости мы не видим и не слышим. Этот ужас человеческого страдания и разрухи снизошел до самой высокой и невообразимой ноты, но его не слышно.
Я надеюсь на безмолвные строки, сухие, лишенные красок реального мира – оттого и могущественные. Ибо считаю, нет ничего громче тишины. Ни один звук – будь он самым мощным – никогда не перекроет, никогда не пересилит тишину. Тишина побеждает. Где безмолвие – там средоточие мысли. Где мысль – там ясность. Именно в этой благословенной обители и происходит пробуждение разума. И как оно свершается, грядут действия.
Апостолом сказано: ад начинается здесь. Мы сами порождаем наши ужасы. Мы сами впускаем их в нашу жизнь, в наши души. Мы страдаем только от самих себя. Большинству проблем, обступающих нас, мы творцы. И никто, и ничто больше. Это наша вера в силу зла. Исконная ошибка в том, что люди веруют в плохое, веруют в приметы. Мы верим. Верим, что плохое должно произойти либо с нами, либо с нашими близкими. Зло существует. Веровать и знать – разные понятия. И незнание не освобождает от ответственности. Я знаю, что есть зло. Я знаю, что есть демоны. Я знаю, но я не позволю своей верой укрепить их силу. Я верую не в добро, я верую в Бога.
Первоначально людям со сложившимся стереотипом невосприятия религии может показаться (а скорее, и покажется) религиозная тематика, вкрапленная на протяжении всех глав в повествование, враждебной индивидуальному мировоззрению, оттого и отторгающейся. Это проблема для подавляющего большинства читателей, некий барьер, который не каждый атеист сможет преодолеть. Поэтому я переживаю, что религиозная тематика сильно сузит круг читателей; проблема налицо – книга не воспримется всеми, поскольку написана для верующих. Эту загвоздку я приметил только при перепрочтении книги и «условного» финала истории. Условного, потому что не все то написано, что планировалось изначально. Да и финала как такового нет. Единый сон, загадка и лабиринт рассудка главного персонажа.
Не скрою: не все написанное мне по душе. Книга не претендует на высшие похвалы. За четыре года работы над ней я менялся, вслед менялись взгляды и стилистика написания. Каждый раз, видя все больше недочетов и испытывая неприязнь к стилю изложения, я развиваюсь. Плоха та книга, что не может научить ничему новому своего творца. Моя книга учит. Учит жестко, невзирая на то, нравится мне такой подход или нет. Благодаря этому я прогрессирую. Как только человек начинает считать, что плод его трудов гениален или хорош, он становится узником этих рамок, он останавливается.
Книга издана. Теперь же я хочу начать с чистого листа. Начать продолжение зародившихся событий этого сюжета. Я открыт критике, а значит, готов самосовершенствоваться, но до сих пор самый лютый критик – это я сам.
К чему это я пишу, отходя от темы? Я жду вашей критики, мои дорогие читатели, потому что я хочу, чтобы книга нравилась вам.
Если захочется поделиться впечатлениями о моей работе, то пишите на e-mail: [email protected]
Сюжет книги вращается вокруг мира, пережившего войны, природные катаклизмы и людей, выживающих в новом мире, в мире, порождающем исчадий ада: вампиров, и… людей нового строя. Нет ничего страшнее человека, утратившего лик нравственности, опрокинувшегося в бездну вседозволенности и садизма. Зверь не столь безобразен в своей дикости, как человек.
Но за урегулирование инфернальных существ отвечает организация И.Н.Ф.Е.Р.Н.О. – Инфернальная Нуменистическая Федерация Единого Реагирования Нениястического Окнсизма – спецназ «мертвых». Тех, кто утратил все. Все нити, связующие с человечностью, – но они как никто другой из людей отражают человечность. И.Н.Ф.Е.Р.Н.О. – порожденное отклонившимся от павшего Ватикана течением, объединило могущественное наследие древности, скрывающее потенциал силы во имя неистощения жизни сообщества.
Нуменистическая: Нумен, безличная божественная сила, власть, способная вмешиваться в человеческую жизнь. Это понятие, засвидетельствованное со 2 века до н.э., и отождествляющееся в эпоху Империи с понятием «Бог», характерно для римской мифологии, в которой черты антропоморфизма выражены сильнее, чем в греческой.
Нениястического: Нения, в раннем римском фольклоре – песнь, восхваляющая и оплакивающая покойника. Исполнялась под звуки флейты первоначально родственниками, затем специально нанятыми плакальщиками перед склепом и при погребении.
Окнсизма: Окн, Онос (Oknus, греч. «медлительный») – в греческой мифологии – персонаж царства мертвых, старик, плетущий соломенный канат, пожираемый с другого конца ослом. Символ бесконечной работы. Такому наказанию Окнос подвергся за то, что никак не хотел умирать.
Враг многолик.
Не так страшна нечисть, как сильные мира сего.
Ложа «Познание 5» эволюционирующего масонства расколола мир, приведя его к апокалипсису.
И среди всей шахматной доски мирового масштаба – обыкновенный человек Артур Кинг. Он просто человек. Человек, имеющий предел сил. Человек, который борется несмотря ни на что.
Придя в мир с тройным сердечным пороком, я жил долгие годы на грани жизни и смерти. Мои дни были сочтены. Врачи прогнозировали мою скорейшую смерть. Говорили о месяцах, неделях, о том, что я должен быть ниже травы и тише воды, потому что вот-вот смерть приемлет меня. А я просто отказался умирать. Обратившись к Тому, чья власть вне границ… к Богу. И в моей жизни произошел перелом. Бог услышал не меня. Подарил новую жизнь. Я благодарен маме, чьи слезы и молитвы оказались силой, победившей смерть, что неумолимо приближалась ко мне. И с того момента я стал другим. Вера же моя претерпевала изменения, я прошел искушения, разочарования, даже после совершенного надо мной чуда я сомневался в истине. Но благодаря всем этим терниям я обрел помимо веры нечто более ценное: способность преодолевать.
Один из моих персонажей рассуждает о пределе:
«Всю жизнь мне ставят предел. Весь мой путь – все сталкивает меня с пределом, но предела нет. Существует бесконечность. Существует смерть. Существует ноль. Предела же нет.
Я. И только я являюсь олицетворением и сущностью, которая ставит грани, ставит предел, но всякий предел иллюзорен. Предел индивидуален. Основа предела – это только теория. Теоретические выводы на шаблоне поведения индивидов, сталкиваемых в ситуации, которая ставит в рамки.
Вся наша жизнь, столь многоликая и необыкновенная, – тривиальна, являясь во всех ее проявлениях однозначной.
Вся жизнь – это Путь. Это линия из точки А в точку Б. Жизнь – это задача. Головоломка. Немыслимый лабиринт человеческого размышления.
И каждое действие имеет одну задачу: пройти из точки А в точку Б.
Мы живы для других пока идем, пока осуществляем передвижения из точки А в точку Б.
Когда оканчивается маршрут, мы перестаем существовать для тех, кто не прибыл в конечную точку.
Что же находится за крайней точкой этого маршрута?
А вы разве еще не поняли?»
Но, боюсь, предисловие затянулось.
В путь!
Глава 1
Блики прошлого
Близ Тандрода.
475 год после Великого Разъединения
Вторая Эпоха.
Время как будто застыло в одинокой пустоте, меркло освещаемой пасмурным солнцем, отверженно скрывшимся за скорбными облаками; под толстым слоем раскинувшегося владыки-снега в мертвенном прозябанье теплилась жизнь – бессознательно, в утеснении, под белизной мрака, рвясь наружу, к свету, возможно, и не существующему вовсе, но не переставая стремиться, не мирясь с безысходностью, а преодолевая непреодолимое, и через ничтожность прорываясь к заветному, желанному и возникшему в сознании извне, и полагаясь на чувство, пробиться из толщи снега и узреть – солнце. Солнце, ныне поникшее. Но согревающее расцветающий прекрасный подснежник. Который, как чудо, нежными оттенками светлых красок и улыбчивой жизнью, зримой в немного склоненном легком бутоне, оттенит край, обрамленный скалистыми стражами. Изможденными стражами-елями, изредка осанистыми, но большей частью и сморщенными, живущими средь анархично раскиданных глыб серых камней. У деревушки. Убогой и обнищавшей. Кладбищем выглядывающей из-за скал. Веющей духом, жаждущим напомнить о былой жизни, канувшей в забвенье.
Тишина, окутывая степи, пропитав и сам воздух, зловещей притворщицей скрывала за внешним непоколебимым, леденящим душу спокойствием пожираемый и угнетаемый ядом смерти мир. Вечность отчужденной матерью оплакивала в стороне усыновленный мир. Мир, оставленный и разрушающий пути спасения. Мир, гибнущий в безумном отступничестве. Мир, помрачившийся и измысливший власть, присужденную себе, утратил величие и Свет, ибо во плоть облечен он, а значит, мертв. И от Духа и Жизни отступивший, иных в равные Тьме стремящийся обречь.
Былое кануло в оледеневших сердцах равно зеленолиственной жизни, чахнущей под толщей снега; мир, ни живой ни мертвый, влачащий существование, объемлем стеной и исполнен страха, противостоянию негоден, поражен неверием и бессмыслием одержим. И ни Добра, ни Зла предзнаменованиям не сведущ, ибо болен, утратив истинный образ. Посему и Зло, пошатнувшись, разодралось на две единые части. И связующее звено в облике мужа воинственного, не примыкая ни к одной из неверных сторон, идет и вершит то, что чести и долгу его не претит.
Далеко, из низин почти опустевшего Тандрода, вздымаясь ввысь, шел человек громадного роста и величавого стана, облаченный в развевающийся на ветру красный с черным окаймлением и разрезами плащ, плотно застегнутый на туловище десятками серебряных заклепок, расположенных напротив друг друга, неуклонно поднимаясь в противившейся ему снежной метели, колко бьющей в лицо. Он медленно, но уверенно переступал ногами в тяжелых и высоких ботинках с серебряными вставками, взбираясь по крутому склону неприступной вершины. Его взгляд был направлен вверх сквозь беспросветно черные стекла очков. Длинные волосы, некогда перевязанные лентой, которую пару часов назад похитил ветер и унес в бесконечность, отяжелев от бесчисленных снежинок, отчаянно развевались, будто застигнутые бушующим потоком даже не воздуха, но бурлящих вод.
Поставив правую ногу на выступавший из горы серый камень, он остановился, неспешно осмотрел претворенный с высоты во что-то крохотное и незначительное мир, вздохнул, потеряв спокойствие, что выразилось в выявившихся на лице морщинах. И, сняв очки и закрыв глаза, он слегка склонил голову и произнес мягким, сильным, чарующим, басовитым с легкою хрипотцой голосом:
– «Мир знал его, и не ведал никто о нем; и имя было его Скотт Ринтер…» Так, отец, звучат начальные строки твоего дневника… Так… именно так. Ибо познал ты… отче, что я из человека был перерожден в зверя. Это тяжко, и эта тяжесть не прошла мимо меня… и мучаюсь я, отец, но… раз сие страданье и мука коснулись меня, значит… значит, таков мой путь и должен я принять его… не став тем, к чему был предуготовлен желанием людей. Мне больно… мучительно больно, отец, осознавать, что облекаясь в Добро, я не меняю сути, я… я остаюсь Злом и… и зверем…
Истязаемый душевной невыразимой мукой, отражавшейся на красивом суровом лице, он силился превозмочь горечь, желал сдержать кристальные, пролившиеся из его замкнутых век, заскользившие по ланитам витиеватой тропинкой слезы, причинявшие страдание, каждой каплей обжигавшие нутро, иссушавшие не подчинявшуюся бытию сущность, мучимую бременем веков.
Века ношу приняв, он, чуждый человеческого облика, одолел судьбу, в скитальца переродившись. Он вздохнул; разверзлись веки, явив глаза зверя – заостренные, как у дикой кошки, бронзово-золотой окраски зрачки, осмотревшие округу и вновь скрывшиеся за черными стеклами надетых очков. Скотт Ринтер, всматриваясь в острые главы скал, продолжил путь.
Горные хребты Тандрода и многочисленные утесы с разваленными валунами обволакивало мглистым туманом, густевшим к выси; подошвы ботинок, утопавшие в переливчатом серебряном настиле, отпечатывались, оставляя позади следы.
Лучи скрывшегося за серыми облаками солнца проглянули, и пролился свет. Мельком, осторожно просияв и скоротечно исчезнув, дерзко осветил каменную, неприступную, вздымающуюся в десятки ярдов ввысь стену, преградившую путь. Скотт приостановился шагах в десяти пред огромным осколком горы. Степенно провел взглядом от низа до верха, выверяя расстояние, и, положив могучую длань на черную как мгла рукоять багрово-красной катаны, устремился вперед, в пару шагов вскочив и оттолкнувшись от каменной глыбы. Молниеносно двигаясь в тумане, зажмуривая веки от усиливающегося колкого ветра, претерпевая мучительную боль, сковывающую оледеневшие пальцы рук, он карабкался, превозмогая ничтожность бренного тела, волею преломляя немощь, ведая: плоть преклонится пред изничтожающим мыслимые преграды духом, едиными, по сути, став. Его длани ухватились за край вершины.
Небо очистилось, и Тандрод исполнило насыщенно холодным светом не скрываемое ни завесой облаков, ни колонной скал солнце, рассеивающее тень призрачности и тьмы. Лучики света снизошли на чувственные лепесточки приклонившегося в стеснении пред огромным миром подснежника, желавшего раскрыться и явить ту красоту, которая чужда, то милое очарование, которое не привораживает души, подчиненные мертвенным умам без духа.
Время ленивым потоком несется в неведомом направлении – не оглядываясь, не приостанавливаясь, нескончаемо от начала продвигаясь, незримо, неустанно, послушно исполняя предназначение, к концу приводя живое, ожидая окончания, освобождения и заповедуемого долга разрешения.
Так и подснежник сгорбленно стоял, окруженный белизной леденящей усыпальницы и разобщенной контрастностью возводимого некогда давно к радости, а ныне упокоенного в муке селения, разрушенного людским хотеньем и безудержной неумолимостью властителей Темной стороны.
Цветок ощутил присутствие. Иное. Не сродное ни с чем; то присутствие, что вселяет мысль именно о сочувствии и любовании подснежником. Чувств настолько незнакомых и столь явных теперь, что он повернулся и улицезрел опустившегося на одно колено, всматривающегося в него невероятно высокого и огромного человека.
Долог был взор. Ярок и добр. Единственно подснежник жизнью пылал. Но неведомый странник улицезрел нечто неподалеку, повернув главу, встал и устремился к незаметному комку, снегом осыпанному. Была то девочка, совсем дитя, годов шести на вид, бледна и мала. Скотт дланями необъятными поднял от земли юное создание, нежданно пришедшее в себя и голубыми чистейшими очами воззревшее на недруга иль спасителя своего.
Еле слышно, почти что шепотом, с трудом смотря, она отрывисто произнесла:
– Кто ВЫ?
– Не бойся, все хорошо, – как возможно мягче произнес он. – Где твой дом?
Лицо дитя переменилось, исказилось ужасом, будто в памяти всплыл образ ужасного сна; маленькие белоснежные ручонки ухватились за края плаща у грудины, и голос ослабленный, гонимый страхом, сбивчиво возвестил:
– Прошу вас, спасайтесь! Они придут вновь; я осталась одна, они возвратятся, – и, запнувшись, она вскрикнула: – Брат!
И неистово разрыдалась, прижавшись к Ринтеру изо всей силы, как утопающий цепляется за последний оплот надежды.
Скотт Ринтер смутился; чужда и позабыта была им и не видана долгие годы ласка, и сей плач эхом рассеивался в бездонной пустоте его души, опаленной страданьем.
«Чернь, доколе сгущаться на свете будешь ты», – в сердцах помыслил он.
И, глядя на ветхую, разрушенную деревню, громогласно произнес:
– Дитя, не бойся, не оставлю тебя вовек! Отныне всегда буду с тобой. Ничто не посмеет омрачать тебя!
И к удивлению ноши его, из глаз его излились слезы. Перестало рыдать дитя, протянуло ручонки к лицу – теперь ясно, истинно – не губителя, а спасителя ее. Сняла очки, но не убоялась звериного взгляда, излучавшего добро и отражавшего муку, хоть и отдернула ручонку, но все же приложила ладонь к щеке. Потеплело в истерзанной душе… Окончился плач, воззрел Скотт в ясные глаза и, улыбнувшись, спросил:
– Как твое имя, небесное создание?
– Иона, – кратко, и как будто колокольчик, ответила она.
– Ты озябла совсем. Иона, где твой дом?
– Неподалеку…
Бывшее поселение обрамляло наибольшею частью поваленное низкое дощатое ограждение; деревянные хижины стояли вдоль, в середине пролегала пыльная тропа.
Деревня была мертва; Скотт Ринтер зрел зиявшую убогость, ощущал смердящий дух осквернения, который едино он мог распознать. Они вступили на узкую дорогу.
– Вот он! – указала Иона на выделявшийся из всех полуразрушенных построений простой бревенчатый домик.
– Красивый, – неожиданно для себя самого сказал Скотт.
– Да, папа плотником… – запнувшись, она горько заплакала.
– Не плачь, Иона, прошу тебя. Отныне все будет хорошо.
Взойдя на крыльцо в расписных вырезах, с витиеватой формы перилами, Скиталец переступил порог и, пригнувшись, прошел в пустующий проем. Выбитая дверь, как и все остальное, валялась на полу; нахмурившись, Скотт Ринтер тяжело вздохнул, спросивши:
– Иона, куда идти?
– Моя горница наверху.
И, направившись по спиралевидной лесенке, он очутился на втором этаже, являвшемся, по сути, чердаком, мастерски отделанном под три комнатки: родительскую, расположенную по всей левой стороне, и две детских – по правой, разделенной дополнительной стенкой-перегородкой; однако же все было мило и представлялось достаточно комфортным.
Скотт Ринтер опустил девочку на пол; та, боясь остаться одна, умоляюще возвестила:
– Прошу вас, будьте со мной, я страшусь, вы исчезнете – и я погибну!
– Я не оставлю тебя, веди.
Дитя, обведя его взглядом, изумленно проговорило:
– Вы такой большой!
– Ничего страшного; где не проходишь в полный рост, так иди склонившись, – и он, опустившись на колено, последовал за ней.
Вскоре Иона переоделась; укрытая теплым белоснежным одеялом, уснула, сжимая длань спасшего ее; высвободив из ослабшей ручонки свою могучую ладонь и бесшумно покинув комнатку, Скотт Ринтер спустился, осмотрел погром и, заметив квадратный кусок древесины, приблизился к нему; он опустился на левое колено, осторожно взял в руки предмет и, перевернув его, устрашился: огромные карие глаза строго и сочувственно взирали на него. Трепет объял его. В напряжении мышц лица выступили скулы, сперло дыхание, задрожали руки и болью пронзило сердце: в его руках была икона.
Царственный Божественный Лик был обращен к нему; Иисус Христос, не молнией поражая, не гневом испепеляя, а милосердно смотря, покаяния ожидал, в благословении персты сложа; терпя, как Бог истинный и в любви непостижимый, Любящий и Праведный; Единый и Правый Всемогущий Господь.
Тяжко удерживать было Всеобъемлющее пространство и мир; придя наконец в себя, Скотт Ринтер встал и степенно, с трудом совершая шаги, подошел к красному уголку, поставил в надлежащее место икону и, на шаг отойдя, с превеликим трудом перекрестился.
Солнце постепенно клонилось к закату. Из серого кирпича печной трубы клубился дымок.
У очага лежала вязанка дров; огонь сверчал; подвешенная кастрюлька закипала, излучая наваристый душок. Бульон был уже готов. Иона, укрытая поверх толстого свитера шерстяным платком, сидела на скамье и восторженно наблюдала, как Скиталец снял с медного крючка широкую в горловине и сужающуюся к донышку сероватого отлива кастрюлю, которую поставил на круглую подставку на столе, и наливал, зачерпывая половником, насыщенный бульон с кусочком мяса на косточке в деревянную чашку.
Изголодавшись, Иона заглатывала, обжигаясь, вкуснейший бульон. Скотт Ринтер, не отрываясь, смотрел на дитя, и два чувства одновременно перемежались в нем: и радость, скрытая в уголках губ, и горечь сожаления, мелкою слезой выглядывавшая из краешков глаз.
Вмиг дитя прекратило вкушать пищу, встав, повернулось в сторону красного уголка и, воззрев на лик Спасителя, взмолилось:
– Господи, прости! Дядя, прочтите молитву, – произнесла она, обращаясь к Скитальцу.
– Я… я не знаю, ты прочти… я послушаю, – в замешательстве ответил Скотт.
– Отче наш, Иже еси на небеси! – горячо взмолилась Иона. – Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас… – глаза ее исполнились слез.
– Избави от лукавого, – побледнев, договорил Скотт.
– Спасибо, – шепотом сказала она и, сев, молча продолжила неторопливо есть.
В проеме окна виднелся снегопад; тяжелые снежинки непроглядным строем падали на землю.
– Иона, скажи мне: ты, единственно ты… в живых. Брат, отец и мать, все… – он бросил на нее взгляд. – Ты можешь мне рассказать?
– Они… они пришли с гор; я очнулась ото сна. Страшнейшие вопли пробудили меня, и брат, мой маленький братик, исполнившись страха равно мне, обхватил меня и не пускал. Мать, окровавленная, ворвалась в комнату и, схватив нас, устремилась вниз. Отец, с ружьем стоя… не смог сдержать… ЭТО; не люди и не звери ворвались… оголтелая стая нечто ужасного; Антошу, как лист, будто игрушку, когтями впившись, надвое разорвали, а в маму… впились! Я увидела мерзкие клыки, струи крови обагрили мамино тело; и меня б ухватили, но мама, я не понимаю, как она смогла, но она, кинувшись назад, задержала, – Иона рыдала, – эт… э… ЭТО… Я, в угол забившись в испуге, ничего не мысля, не соображая, сгорбившись, руками закрылась, и рык разнесся надо мною, и ОНО в стену ударило; а икона неожиданно пала вниз, и я, схвативши ее, отвернув лицо, прикрылась ею, и шипение, в визг переходящее, издало ЭТО и удалилось от меня; так я и просидела, дрожь сковывала меня, а ЭТО буйствовало и долго крики людей не смолкали, – Скотт положил десницу на ручонку Ионы, и пред ним предстала воочию в пламени роковая ночь. Слух пронзили вопли детей, бессильных матерей и немое содрогание земли; кровь, отвратительный запах крови и рокот ликованья убийц, воскреснув призраками былого, обволокли сознанье… он отнял руку; безымянный лик кошмара очертился ясным образом; он бросил взгляд на продолжавшую прерывистый рассказ Иону. – Рассвело, я встала и, крича, зовя матушку… мамочку и братика, вырвалась из дому и бежала, бежала… и вскоре, замерзая, пала. Потом я очнулась в ваших руках… Кто вы?
– Иона, – он резко встал, обогнул стол и, оказавшись пред ней, встал на одно колено, положив десницу на главу дитяти, ответил: – Иона, неважно, кто я и откуда; имеет значение одно: кем буду я теперь. Уясни, я Скиталец, одинокий и жизни отрешенный, меня нет! Я ни жив, ни мертв; сердце во мне не бьется; возможно, те, кто погу6ил твою семью, и есть то, что я; но не пугайся, прошу! Все же не одно целое; я цепи разрушил; но связан доныне незримой цепью, не понять тебе… Иона, – он поднял опустившийся на мгновение взгляд. – Иона, я воспрепятствую Тьме; я погибну, но ты будешь жить. Отведу далеко тебя, ничто не причинит тебе зла, ничего худого не случится с тобой; клянусь, Иона, клянусь я пред небом и землей, оберегать отныне буду я тебя! Ты слышишь меня…
– Оно здесь… – застекленев, сдавленно проговорила она.
Солнце скрылось. Светозарная кайма обронила прощальные лучи, и сумерки сгустились. Скотт Ринтер, бросив суровый взгляд на дверь, спокойно сказал:
– Иди наверх.
У двери, прислонясь к стене, покоилась могучая катана; Иона, ступив на ступени, обозрела Скитальца. Его стан являл решимость и твердость; персты коснулись рукояти, рука, скользя вниз, обхватила накрепко ножны; он вышел, оставив плащ, оставив ее, оставив свет, и вступил вперед, во тьму. Отдалившись от дома, Скиталец предстал лицом к пустому, пугающему серому горизонту.
Тишина, сияние звезд, очей сыновей Света, и замершие слезы неба; и шептание отзвуком боли, безмолвным, рокочущим мучителем вверглось в сознание, проникнув в мозг, обволокло неисчислимыми, бесконечными голосами. И, как неожиданно вверглись в мозг шептания, так и нагрянула пугающая тишина.
Тишина прервалась щелчком – извлечением катаны – веки отверзлись. Вурдалак, вплотную представ перед Скоттом, занес меч сверху, из-за головы. Скоординированное, молниеносное ответное движенье Скитальца, рассекающего пространство клинком. Его крепкая рука, перерубившая туловище. Истинное исполнение иайдзюцу отняло жизнь у корчащегося на обагренном кровью снегу вурдалака.
Удары как молнии, достигающие вурдалаков, – и смерть, несомая клинком. Багряное солнце Тьмы воссияло в ночи. Десятки вурдалаков и единственная сила – Скотт Ринтер. Воплощенный кошмар нечисти – Истребитель.
И главный враг. Старинное воспоминание, подобно могильной плите, увитой иссохшей растительностью и подернутой ветхостью, проявилось обрывками. Дождь. Богатое строение. И мчащийся выродок с животным оскалом. Тогда Скотт потерпел поражение, необъяснимо уцелев. Блики прошлого, захороненные в закоулках памяти, воскресли в поединке… Тяжело дыхание. Меч воздет. Удар, удар, отражение и искры от разгоряченной стали. Клинки скрещены, противостояние. Взгляд – Скиталец и Аундас. Едины они, стерта грань, и путь длиною в жизнь простерт и окончен. Они сошлись, поглощены сечи столкновеньем.
– Звериное Око, Скиталец, Несокрушимый, какие бы в леденящем трепете страха ни возникали имена твои, ты Скотт Ринтер, и ничто, слышишь, ничто не изменит сего. Прекрати бежать от действительности, загляни в душу и прими ту сущность, которой явлен миру, – говорил Аундас, скрестив мечи со Скоттом Ринтером. – Воззри, брат!
Вопль ярости из уст Скитальца. Мощный выпад, и Аундас, отстраненный, совершая сальто, взмыл на ветвь древа. Вокруг – жаждущие крови, проклятьем обессмерченные и смертью уязвленные. Реки крови орошают подножие Скитальца.
– Воззри, брат, сие твое отражение! Ты и есть я, ты часть меня, мы все единая плоть! Ты же – предатель, избравший ничтожное существование. Выпусти силу, гнездящуюся в тебе; я чувствую твой страх, твою немощь. Ты – Зверь!
– Не-е-т! – Скиталец устремляется к древу, расчленяя восстающих на пути; пред ним вплотную восстает вурдалак, вонзая острие меча в плечо, Скотт Ринтер выхватывает массивный кольт, и свинец раздробляет череп противника, а он, взбегая по мощному стволу, обрушивает серии ударов, выкрикивая:
– Мечи не уберегут тебя от руки моей… Тень не выстоит пред светом… Звезда не затмит луну. Ты же не выстоишь предо мной!
– Так свету уподобил ты себя, брат? Очнись! В пустоте не обрящется свету места; жизнь не прольется в сгнившее тело, но смерть восстанет в нем предвозвещением конца в перерожденном Ином, пошатнув заветный устой, являя власти воцарение, изрыгнутой из бездн в прославление сего мира, приявшего Тьмы закон.
– Бывать ли речению твоему, отвечу: никогда!
– Мир зальется кровью, и кровь будет твоя. Ты падешь!
– Аундас, не убил тогда тебя, теперь же твой черед настал!
– Глупец! Действительно, Скиталец имя тебе: переступаешь только, грядя в пустоту; осознай бессмысленность избранного тобой пути. Смеюсь же над тобою я, ты – исчадие и урод Тьмы, измыслил в своеволии водвориться на стезю иную? Смеюсь и насмехаюсь; ты – Свет? Так познай силу тьмы! Вострепещи! Узри и погибни; я же вкушу твою плоть, и хозяин меня удостоит сей миссии!
Черным облаком взмыли вурдалаки, обратившись в мерзких крылатых тварей, и рокот, в писк переходящий, ужаса исполнял; человеческие лица преображались в вытянутые клыкастые морды, черной шерстью обрастали тела. Вурдалаки, визжа, набрасывались, впивались когтистыми лапами в живую плоть. Скиталец, сверкая глазами, неутомимо сражался, поражая в сердцевину, распарывая крылья, отсекая конечности.
Царила мелодия свирели, музой смерти отдаваясь в звяканье стали и предсмертном стоне; и апогеем ужаса разнесся окрик Аундаса в сердце Скотта Ринтера, израненного, с зияющими кровавыми ранами от когтей и остриев мечей. Аундас стоял на крыше дома, удерживая в руке Иону; скорость света опережая, Скиталец, преломляя время, мчался к дому. Тщетны усилия, вурдалак вонзил зубы в плоть дитя, испив скоротечно, отбросил младое тело, ниспавшее в покрывало снега, изливая капли алой крови…
Удары сердца прожгли грудь Скитальца, мир замер; поникши, скрыл меч в ножнах и опустился на колено он, рукой провел по златым локонам и воззрел на бледное лицо, кровью запятнанное. Слух поражал агонии вздох предсмертный из уст дитя.
– Скотт Ринтер плачет, – глумясь над горем, вопросил Аундас склоненного Скитальца, постепенно пересилившего горечь, устремившего взгляд ввысь и, оправляясь по мере вставания, высвобождавшего праведный гнев из глубин души.
– Ты ввергнул прекрасную розу во тьму. Ты отнял жизнь у дитя… Я высвобожу зверя, гнездящегося в тенетах моего иссушенного Тьмою сердца, и ты, ты – Аундас, познаешь мой гнев. Твоя сила обратится против тебя, и поглотит тебя бездна; твой хозяин ждет тебя, – и пронзительный крик, и с болью вырвавшиеся из спины Скотта Ринтера отвратительные громадные черные крылья.
– Так настал черед сечи; я рад. Ты вздумал меня устрашить? Узри, брат, истинный кошмар, – Аундас воздел длани к мрачному небу, перерождаясь в ужасающего исполина; иссиня-черная кожа покрывала тело шестиметрового, увенчанного рогами чудища, слюна истекала из смердящей пасти, ярко-желтые зрачки победоносно взирали в алеющие глаза Скитальца; рывок – и вытянута рука с серебристым кольтом. Выстрел, шаг вправо, выстрел, шаг влево, движение вперед, выхваченная катана, взмах крыльев – уклонение и удар, Аундас взмывает, достигаемый Cкоттом Ринтером. Тучи заволокли небо; поднебесье засверкало, гром сотряс мир и молния осветила существ поднебесных противостояние и испепеляющее душу ярости пламя.
Меч и когтистая лапа скрестились; усилие, натиск, разоружен. Из рук выпущенная катана, острием сверкнув, вонзается в землю, могучая рука вцепляется в шею. К скале откинут, и глубже когти вонзаются в истекающую плоть – очи меркнут, их застилает тьма, и разверзнутая пасть осмеивает утробным гласом, удар ногами, и Скиталец, высвободившись, сцепляется в схватке и рвет необъятные крылья врага; Аундас с одним крылом обрушивается на ветхую церковь.
У врат опускается в изорванном облачении Скотт Ринтер, движение рук – и он вступает на истертую дорожку; пар исходит от мускулистого тела, черные крылья позади характеризуют неумолимый стан. Кровавого оттенка глаза вскользь окидывают взором мраморный пол, ряды скамей, массивные колонны и замирают, улицезрев увенчанного терновым венцом, склонившего главу Великого, Усталого и Непостижимого. Взор падает вниз: восстает ниспровергнутый, отрясающий обломки и пыль Аундас, всецело нагим, в человеческом обличье. Рука приближающегося Скитальца обращается в когтистую лапу, длинными перстами царапающую ряды скамей и мраморный пол. В гневе Аундас, с ревом нападая, сталкивается с ужасающей дланью, молниеносно пропоровшей утробу, ввысь поднявшей тело его, пробирающейся глубже, достигая сердца.
