Текст книги "Ежедневник на этот год"

Автор книги: Кирилл Берендеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Комната находилась на втором этаже, окна ее выходили на лужайку, густо заросшую по периметру кажется тополями, мне в темноте не разглядеть было. Вроде вполне приличная обстановка; я так устал от переживаний нынешнего дня, что мне не до особенностей снимаемых апартаментов было, забыв почистить зубы, я рухнул в постель и заснул, едва голова коснулась подушки.

– Я звонил его жене только что. Думаю, это последнее место, где Марат Вадимович может быть, но все же.... Она меня и слушать не стала.

– Да, – собеседник нервно затянулся новой сигаретой от окурка и оглядел неопрятную, заваленную бумагами комнату. – Живут они как кошка с собакой, что и говорить.

– Я не знаю, куда мне еще можно обратиться, Сергей Львович, – почти жалобно произнес мужчина в расстегнутой на две пуговицы белой рубашке. Трубку телефона он все еще держал в руке. Его собеседник пожал плечами.

– Сонечке мы уже звонили, теперь она будет психовать вместе с нами. В Каратозово тоже, Юрскому, тот и слышать не стал, хотя и... не знаю, темнит он что-то.

– Варенцову, Рашелю, Марченко... – стал перечислять сидящий у телефона.

– Просто не могу представить, куда он вдруг запропастился, – в сотый раз произнес Сергей Львович. – Если захочет – вовек не найдешь. Как в прошлый раз, помните?

– В прошлый раз, хочу уточнить, не было такой надобности его разыскивать, – напомнил собеседник. – А сейчас.... У него же сотовый с собой, мог бы хотя бы дать знать. Если не нам, то хотя бы своему заму... Черт знает что... Я звоню в милицию.

На этот раз Сергей Львович только махнул рукой и нервно пробормотал:

– Один черт. Поехали по всему списку: больницы, травмпункты, морги, дежурные части, вытрезвители... что там еще? – он взглянул на часы. Полвторого. Будем считать, что с ним что-то случилось.

– Придется, – его собеседник нервно затягиваясь, стал барабанить пальцами в кнопки телефона.

– Приемное отделение? – неожиданно сорвавшимся голосом произнес он и закашлялся. – Скажите, к вам не поступал сегодня днем или вечером...

– Я пойду с другого телефона, – Сергей Львович поднялся из кресла и ткнув сигарету в заполненную пепельницу, быстрым шагом вышел из кабинета.

Первые два дня прошли в суете и хлопотах: так всегда бывает по приезде в новый город. Налаживание контактов требует усиленной беготни и затрачивает уйму времени. Зато потом все окупается сторицей. Я надеюсь, что так случиться и в этот раз. По крайней мере, все предпосылки к тому имеются, боюсь говорить конкретнее, а то, как говорится, сглажу. Остается только держать пальцы сцепленными и плевать трижды через левое плечо.

Не осталось времени даже на чтение прессы, а очень хотелось. Только не третий день выдалась свободная минутка, не минутка даже, а целых полдня – с полудня и до пяти, которые мне, как туристу в душе, следовало бы провести в изучении местных достопримечательностей, как то: церквей, монастырей, усадеб, памятников и прочих аксессуаров любого уважающего себя города, к числу которых можно отнести и этот. Из всей программы я успел только купить набор открыток с видами на вокзале, тем пока и ограничился. Пресса меня интересовала более всего.

Пока. Только пока.

Но вхолостую; зайдя в библиотеку и пробежал глазами последние известия за прошедшие со дня моего отъезда дни, я не нашел ничего для себя интересного, ну разве что несколько заметок под рубрикой "это любопытно". Дебаты о налоговой системе, склоки в местной администрации, проблемы с водоснабжением одного из районов города, аварии на дорогах, день сегодняшний в истории, опять "это любопытно", – словом, весь набор новостей и слухов, слухов и новостей.

И ничего из того, что мне нужно. Ни слова, ни полслова, ни четверть слова. Мертвая тишина.

Пока тишина, боюсь, она скоро, очень скоро лопнет как мыльный пузырь. Стоп, я сказал "боюсь", нет, оговорился, оговорился, просто такой речевой оборот, не более того.

Ну если хотите, то дрожу от впечатления дня новости, как я встаю с постели, одеваюсь, спускаюсь вниз и подхожу к киоску, покупаю газету того городка, что я покинул и читаю заголовок на первой (или второй, не важно) странице, набранный крупными буквами, с фотографией жертвы, с комментариями журналистов и высших милицейских чинов и прочих людей не компетентных ни в чем, но достаточно влиятельных, чтобы их мнение наличествовало в грозной статье на всю полосу.

И мои чувства в этот миг. Более всего я боюсь себя в те самые мгновения; что будет со мной, мне очень хочется и очень боязно это знать.

А будет ли? Или яркие, кричащие, вопиющие заголовки, столбцы, пышущие праведным гневом не разбудят во мне того, кто должен быть сейчас на моем месте: человека боящегося, скрывающегося, трясущегося от страха в предвкушении естественной развязки, панически боящегося стука в дверь, неосторожного слова в салоне автобуса, вида постового, сделавшего жест рукой в мою сторону, простого взгляда.

Что произойдет в тот миг, когда я увижу его, мою жертву, растиражированную сотнями, тысячами экземпляров, прочту, держа трясущимися пальцами газетный лист о скором окончании следствия, об очевидности мотивов и поступков. И что дальше? Истерика, бегающие глаза, запах типографской краски, ударивший в голову, бегство ото всех, от каждого, от себя самого?

Пока же я осмысливаю свои действия и отдаю, полностью отдаю в них отчет, я контролирую себя и свои поступки и уверен в каждом моем последующем действии на некоторое время вперед. Я хочу сказать, вплоть до того момента, когда...

Вот тут мысль моя начинает работать вхолостую, колесики крутятся, крутятся, а картинка все не появляется, точно и нет ее, картинки этой.

Нет ее, нет. Точно я не могу представить себе весь ужас происшедшего, все то, что должно быть ужасным, следует быть, но я не в силах постичь всего этого по неизвестной ни мне самому ни Всевышнему причине. Процесс остановился, он даже обратился вспять; может он и в самом деле обратился вспять, может, ничего и не было? Никаких следов, ничего, точно я и не выбрасывал, выйдя в тамбур, сквозь разбитое стекло кашне и ботинки, точно моя память просто подводит меня.

Я – простой обыватель, серенький человечишко, как мог я сделать то, на что способны лишь герои детективных сериалов, книжек в мягкой обложке, бульварного чтива, герои с крутым разворотом плеч и невыносимым всепроникающим взглядом, те, кто над толпой, вне нее; но все же как?...

Но не кто же угодно!

Всю жизнь мне казалось, что это особый ритуал, особое состояние, особое место, время, обстоятельства и так далее в том же духе. Вплоть до дымящегося пистолета и гильз на мокром асфальте.

Мир, который не входит в круг моей компетенции, моего положения, моих привычек и предрассудков, суеверий и комплексов, свободный или, напротив, замкнутый на себя мир чего-то иного, совершенно иного, нежели моя сторона жизни, мое мировоззрение, инстинкты, привычки, желания...

Не знаю, как еще это объяснить. Все произошло совсем не так как должно было быть, точно случилось непредвиденное, и вселенная столько времени державшаяся в равновесии на кончике иглы вдруг рухнула, выбросив меня далеко за ее пределы, в иной мир, в иное измерение. Прочь.

Не могу понять, может быть так и случилось, я просто не заметил перехода, он свершился так внезапно, столь стремительно, что я оказался в ином мире прежде чем успел понять, что же, собственно, произошло.

Да и сейчас не понимаю этого. Не цепляясь к словам, просто не понимаю. Ни себя, ни окружающее.

И еще. Мне хочется назад.

Очень хочется.

Может быть это и есть...

– Метра три с половиной протащил, не больше. Миш, рулетка у тебя?

– Да, держи.

Оперативник, сидевший на корточках над трупом, выпрямился и кинул рулетку своему коллеге.

– Хорошо, дождя эти дни не было, почитай нам просто повезло, прибавил он, уже с высоты человеческого роста разглядывая лежащего в кустах боярышника мужчину.

– Можно сказать и так. Отойди на секундочку, – его приятель возился с рулеткой.

Устроившийся чуть поодаль на пригретом солнцем стволе поваленного дерева старший следователь что-то быстро писал в записную книжку. Не разгибая спины, он спросил:

– Евгений Васильевич, а поподробнее сказать не можете?

Медэксперт, стоявший рядом и уже поглядывающий на часы, – его работа была закончена, он ждал, пока упакуют труп и уложат его в карету "скорой", – пожал плечами, всем своим видом показывая, что он не Господь Бог и большую уверенность привнести никак не может.

– Я же говорил, что точнее можно установить при вскрытии. А если вы не успели записать, – с ехидцей в голосе добавил он, – то повторяю, что смерть наступила в результате асфиксии примерно семьдесят пять – восемьдесят часов назад. По следам, оставленным предметом удушения на шее убитого, можно с некоторой вероятностью определить, что это был шарф, кашне, шейный платок, ну нитки от него вы подобрали, разберетесь, который господин Глушенко, я уж сразу его так назову, и так понятно, кто убит, носил в день смерти и который преступник или преступники использовали по назначению.

– По своему назначению, – заметил фотограф, делая последний снимок. Вот бы знать, взято у него что-то из карманов или...

Тоненький писк пейджера, лежащего среди вещей, извлеченных из кармана Глушенко заставил всех вздрогнуть и оглянуться в сторону убитого.

– Пережил своего хозяина, – заметил оперативник по имени Миша, сматывая рулетку. – Что же он там сообщает?

– Курс доллара, установленный Центробанком на завтра.

– Николай, вы все сообщения с него занесли в протокол? – старший следователь недовольно посматривал на то, как с тела убитого снимают широкий пояс, на котором был закреплен пейджер.

– Да, кроме подобных. Можно более точно предположить период, в течение которого здесь прогуливался Глушенко и был задушен.

– Прогуливался, как ни странно, без телохранителя.

– Примерно с тринадцати сорока пяти по шестнадцать тридцать, но, мне кажется, немного раньше... Да, это странное обстоятельство, мне кажется, что Глушенко по причинам личного характера не взял с собой "тень".

– В смысле, у него была встреча?

– Или свидание. Или договоренность о месте, с которого должен быть произведен звонок по сотовому... хотя это уже из области фантастики, добавил второй оперативник.

– Накрыть сотовый с двух точек – дело нехитрое, – заметил следователь, – так что все может быть. Пока оставим и эту версию, на сладкое.

– В любом случае, – как бы подводя итоги, произнес медэксперт, – об убийстве мы, не без моей помощи мы знаем порядочно. А об убийце... Впрочем, это уже по вашей части, но я видел, чтобы душили и поаккуратнее.

– Интересно знать, нанял ли его кто или это самостоятельное решение, фотограф зачехлял аппарат, стоя в сторонке от спорящих милиционеров. – Если только не быть уверенным, что жертва сама не придет к нему в руки....

– Вот именно, вот именно, – следователь энергично закивал головой. Надо будет протрясти все контакты Глушенко, все его связи, даже давно забытые, может, тем более, давно забытые, кто знает, что всплывет на поверхность. Что-нибудь наверняка найдется, какая-то ниточка.

– Я и Никита этим займемся, – произнес второй оперативник, быстро взглянув на часы.

– Интересно, что и офис свой он покинул не привлекая внимания шофера и не беря свою машину, -сказал следователь, поднимаясь с поваленной сосны. Тут, правда, и идти недалеко, но все же...

– Интересно, а не был ли склонен наш "пациент" к самоубийству? – ни к селу ни к городу произнес фотограф. – Я первый раз вижу, чтобы он... Может, он знал...

– И все-таки "стрелка", – медленно выговорил второй оперативник не обращая внимания на рассуждения фотографа. – Не знаю, но я почти в этом уверен. Просто вторая половина не пришла и рандеву не состоялось.

– Слишком просто, – следователь покачал головой. – Слишком. Может разговор и был.

– Может, был отвлекающий маневр.

Следователь хмыкнул.

– Нет, так гадать бесполезно. Глушенко дружить или совсем не умел или делал это отвратительно плохо. Врагов, насколько мне известно, у него было предостаточно. Надо просто выяснить кому из этого многочисленного коллектива понадобилось сводить с ним счеты именно сейчас. Именно здесь. И в гораздо большей степени, нежели всем остальным.

– Qui prodest, – безо всякой интонации в голосе произнес медэксперт.

Свершилось. Произошло. Слава Богу, ничего худшего, и ничего предполагаемого из черных вариантов не было, пусть и земля дрогнула под ногами, пусть и голова закружилась, неугомонный шум толпы штопором вбуравился в мозг, но минута-другая, я пошатнулся, почувствовав предательскую ватность ног, кажется, никто не обратил на это никакого внимания, но ничего, устоял. Во всех смыслах устоял, спасибо и на этом. Можно вздохнуть свободнее и без прежней, изматывающей душу, нервотрепки (чего только в голову не приходило за все это время!) планировать дела, которые мне предстоит совершить в этом городке.

Но такого я все же не ожидал. Газетная шумиха, поднявшаяся вокруг смерти некоего Глушенко Марата Вадимовича, превзошла все мои прогнозы, уж самые, что ни на есть несбыточные, самые фантастические. Все, не только областные, но, говоря о районных газетах, но и центральные и общероссийские поместили фото покойного на первую полосу, кричащие заголовки вышли в шапку газет, а статьи с интервью и комментариями занимали едва не половину самого номера. И было от чего. Бывший депутат Государственной Думы, занимавший одно время пост замминистра и вышедший в отставку после довольно громкого дела, к сожалению, не помню всех подробностей, что-то связанное с непрохождением трансфертов на Дальний Восток, ныне удалившийся вроде как на покой – теперь уж окончательно, таков каламбур – в свой родной город, и занимавшийся вроде как оказанием местной элите посильной помощи. В чем именно она заключалась, газеты недвусмысленно умалчивали, только на мекая на его новые дела, но, и это отмечалось не раз, человеком он был замечательным во всех смыслах. И этого замечательного человека не стало.

Нет, боли и грусти в том не было, скорее недоумение, больше злорадство. Слава Глушенко была скандальной, наглой, экстравагантной, судя по газетным публикациям, а я проштудировал немало прессы, дабы ознакомиться с самыми разными точками зрения на этот вопрос, журналисты не переставали задавать один и тот же вопрос: кому именно из влиятельнейших друзей и врагов этого влиятельного человека понадобилось, чтобы он, наконец, угомонился и оставил все как есть. В том городе, откуда я столь поспешно отбыл, людей последнего сорта было немало, но... все видимо, упиралось в известные таланты покойного. До поры до времени, пока поезд восемнадцать тридцать один не увез меня оттуда.

Где, собственно, и произошло то действо, что вынесено ныне на газетные полосы, обсуждается в эфире, стало сенсацией, наконец, и не дня, в этом я не сомневаюсь, но недели, месяца, не знаю насколько долго можно обсуждать убийство.

Даже такое.

Я надеялся и не надеялся на это. Как игрок, поставивший на карту крупную сумму денег, как человек, купивший лотерейный билет, как завсегдатай казино, ломберного стола, ипподрома или иного коммерчески выгодного, но большею частью проигрышного предприятия.

Можно сказать, я поставил на карту какую-то свою сумму, не знаю пока еще что; известность, громкость дела меня смущают, бесконечно тревожат, но никоим образом не возбуждают; поставил и неожиданно выиграл. И сам не могу понять, в чем же состоит этот выигрыш, как его получить и что с ним делать. Я пьян совершенно другим, я дрожу по совершенно иным причинам, я уже боюсь открывать в себе это, столь удивляет, беспокоит и волнует меня мое это чувство.

Чувство безопасности от содеянного, от совершения тягчайшего греха, которое, Боже мой, и предположить не в силах, я все же смог, переступив порог, сотворить. Спокойно, легко, без усилий, без напряжения, без какого бы то ни было осмысления того, повинуясь только что появившейся и захватившей меня идеи, сумасшедшей бредовой идеи, столь неожиданно появившейся в голове, пробившей из, казалось бы, ниоткуда, дорогу к моим действиям. И безо всякой надежды для того, кто пал жертвой моих, самых обыкновенных рук. Моего страшного, бессмысленного в своей жестокости желания, но выполненного желания. Моего второго я, если хотите, если я сам хочу того...

Не знаю, что еще добавить к вышесказанному... не знаю Я серый человечишко, я так привык к тому, что я был серым человеком, так сроднился с существованием, что полагается людям подобного типа; а тут произошло то, что произойти не могло вовсе. Я совершил поступок, который у серых людей не является не просто обыкновенным, более того, серые люди вообще не в состоянии его совершить, а я... Господи, а что я ... ничего. Сел и уехал. Сел и уехал, вот и все, что я сделал, ну, не считая того, что совершил и догадался после замести следы, как истинный тот, кто должен это делать, кто в состоянии это делать без малейших признаков колебаний, боязни, тревоги, нервических расстройств, иных, более серьезных последствий, как это сделал я. К своему же собственному недоумению, изумлению и совершенному спокойствию в последствиях.

Нет, я бы мог объяснить те дни, когда никакой информации не поступало, когда тело Глушенко еще не было найдено, когда еще было известно лишь узкому кругу лиц, что пропал человек, уважаемый человек и только. Я жил ожиданием того дня, я представлял себе себя, я жил одновременно днем вчерашним, которого боялся и днем грядущим, беспокоившим меня еще больше. И вот – ожидание закончилось, и закрыло мои ощущения на этом самом месте. Только тяжелая форма головокружения наподобие солнечного удара. Головная боль, озноб, тяжелое дыхание, со свистом вырывающееся из груди... и все... все...

Все. Все, что мне удалось выжать из собственного организма, весь адреналин и прочие гормоны оказались в ничтожно малых дозах, нежели тогда, когда мои пальцы впились в узкое, шелковое кашне немолодого уже человека, бывшего депутата, бывшего члена министерства и бывшего вообще... Нормы моего восприятия тогда были перекрыты, запас иссяк, а новое поступление отчего-то прекратилось. Просто как закрыть кран в ванной, как заткнуть пробкой бутылку шампанского, чтобы ни одна лишняя капля не вырвалась наружу, должно быть мой организм сам пожелал не перегружать себя бессмысленными с его точки зрения треволнениями. Что-то наподобие этого, что-то в этом духе, что еще можно сказать, когда сказать решительно нечего, нечего совершенно. Как в явившемся накануне страшном сне, до сей поры, хотя и прошло много времени, до сих пор с непонятным душевным волнением переживаемым.

Только газеты говорят обратное да эфир, но не моя беспокойная помять, лишившая меня начисто воспоминания о мерзком. Остальное факты и только факты, и я полагаюсь на них sine ira et studio, без гнева и пристрастия, как говаривал многоопытный Тацит. Я помню все и помню отчетливо, как бреду по ельнику, выгадывая, куда же приведет меня тающая на глазах тропка, как встречаюсь с мужчиной старше моих лет, как он просит меня закурить и как дрожат его пальцы, пальцы заядлого курильщика. Я помню, как пришла в голову мысль простая и ясная, просто пришла в голову, как и всякая другая. И как я спокойно и уравновешенно последовал совету этой мысли. Как мои пальцы давили и давили злосчастное кашне Глушенко, как я оттаскивал тело, как выбрасывал из окна тамбура свои ботинки.

Я помню и как прыгал вокруг убитого, пытаясь согреться, помню те чувства, то тревоги, то апатии, попеременно охватывавшие мой рассудок, помню все. Но как человек, посмотревший обо всем случившемся документальный фильм. Я не помню себя во всех этих эпизодах, не могу представить, чтобы это был я, сколько бы не говорила об этом услужливо память, излагая факты и только факты, словно и она само хотела бы с помощью их холодной констатации защитить себя от тревоги и страха.

Быть может, так оно и есть. И я делаю свои важные и мелкие дела, не возвращаясь в тот день никоим образом, просто без волнения, совершенно спокойно разглядываю с расстояния прожитых дней то, что у иного человека, без сомнения, вызвало бы состояние шока от пережитого.

Я могу предположить только одно: если я целенаправленно вернусь ощущениями, чувствами, переживаниями в тот день и час, сметя преграды памяти воздвигнутые ей на моем пути, со мною непременно произойдет нервный припадок, если не худшее, и, разумеется, я стараюсь, вернее уже следует говорить, о моем организме, что он старается этого не допустить, оставить меня в прежних реалиях, прежней монотонно спокойной жизни, точно и не было ничего, точно я по-прежнему остаюсь именно тем, кем был ранее, всего несколько дней назад.

Серым человеком.

– Вы – ублюдок!

– Простите?

– Повторить? Мне кажется, вы и так прекрасно слышали. Или вы с чем-то не согласны? Вам требуется другое определение?

– Да, но...

– Хорошо, пожалуйста. Вы – мразь.

– Послушайте, я не вижу такой уж насущной необходимости меня оскорблять.

– Что вы говорите? Видимо, вам все же не понравилось.

– Разумеется, и попрошу вас воздержаться от подобных высказываний в ваших же собственных интересах.

– Очень мило. Вы меня иначе отправите за решетку, не так ли, господин следователь? – последние слова она произнесла с явной издевкой. – За оскорбление вашего личного достоинства.

Лицо следователя передернулось, но он сдержался и не произнес ни слова.

– Скажите на милость, он сердится, – продолжила женщина. – Вернее сказать, он в негодовании. Объясните лучше, зачем вам понадобилось тащить меня в морг...

– Ну, знаете, – следователь не выдержал, – это необходимая формальность, которую...

– И устраивать там импровизированную пресс-конференцию с намеками на допрос?

– Послушайте, – продолжил он более миролюбиво, – почему вы на меня за это ополчились? По вашему, я собрал журналистов, что ли?

– Вы не позволили мне уйти сразу же после того, как показали мне моего бывшего мужа.

– Отнюдь, я...

– Ну, конечно, я так вам и поверила. У вас просто рук не хватило всем рты заткнуть, да?

– Я делал, что мог, но в конце концов, вы же первая и начали отвечать на вопросы, не я. Если бы вы молчали и просто следовали за мной, я мог бы гарантировать...

– Отчего-то только вы стояли все время на месте и ждали, когда меня доведут до ручки. Вам надо было видеть, вы ставили очередной следственный эксперимент.

– Нет, просто я минуту поговорил с редактором "Вестей", попросив последнего воздержаться от вопросов на щекотливые темы. Если помните, он первый задал вам вопрос о вашем отношении...

– Ну, на него вы зря ссылаетесь, не думаю, что они заметили на мне траурные одежды и заплаканное лицо.

– Конечно, раз вы это и заявили во всеуслышание.

– А мне надо было самой затыкать им рты, я так понимаю? И почему на десять минут, пока я находилась в морге, отозвали милицию, гарантирующую мне неприкосновенность?

– Я этими вопросами не занимаюсь.

– Разумеется. Вы просто попросили.

– Ну, знаете, это чересчур.

– Ничего подобного. Я прекрасно могу отличить правду ото лжи, знаете, за годы, проведенные с моим мужем, как говорится, царствие ему небесное, я прошла эту школу по высшему разряду. Так что вам достаточно открыть рот, а я уже могу сказать, что за этим последует.

– Сомневаюсь. Хотя вы были достаточно откровенны в своих комментариях о покойном.

– Я ничего не хочу и не собираюсь скрывать. Всегда найдется дотошный борзописец, который вытащит на свет порцию грязного белья и примется размазывать его на страницах какой-нибудь захудалой газетенки. А потом все это перейдет автоматом на телевидение как пикантные подробности нашумевшего дела.

Следователь хмыкнул.

– Да вы теперь надолго застряли на первых полосах, я вам с уверенностью могу это гарантировать. Давно уже в стране, я не говорю про наш тихий городок, не случалось убивать депутата Госдумы, пускай и бывшего, да еще и замминистра в прошлом. Уж год как минимум. Население изголодалось по сенсациям, а им передают исключительно принятие поправок к законам и разборки в парламенте: где кого сняли и кого поставили. Скажите, ну кого это может заинтересовать?

Женщина некоторое время молчала, потом неожиданно взглянула прямо в глаза следователю. Попыталась взглянуть – тот отвел взгляд,– и тихо сказала:

– Пожалуйста, мне хочется быть с вами откровенной. Но, прежде всего, ответьте на мой вопрос.

– Да, я слушаю.

– Вы считаете, что это я убила собственного мужа?

Следователь неторопливо прожал плечами, в его действиях сквозила уверенность:

– Это – одна из рабочих версий. Думаю, после пресс-конференции, если так можно назвать ваше общение с пишущей братией, кое-какие догадки в нее можно внести.

– И, позвольте спросить, какие именно? – на этот раз в ее голосе прозвучала просьба.

– Некоторое время назад, – начал он, осторожно подбирая слова, – я и в самом деле считал,... полагал, вполне вероятной версию о том, что именно вы использовали наемного убийцу для совершения расправы над покойным. Но... это было несколько дней назад, когда мы только приступили к изучению этого дела, – он внимательно посмотрел на женщину, та молчала, опустив голову. Теперь обстоятельства изменились, вы понимаете, надеюсь, о чем я... словом, я сильно сомневаюсь в этой версии. Тут что-то другое, возможно, и совсем не связанное с вами.

Он выдохнул. Женщина внимательно посмотрела на идущего рядом с ней следователя.

– Приятно слышать, – выдержав достойную паузу, произнесла она. – В любом случае, приятно.

– Что значит "в любом"? вы все еще уверены?..

– А почему бы и нет. Ведь вы не хотите оставить меня в покое. Я получила сегодня утром от вас повестку, в которой четко и ясно сказано...

– А, это, – следователь махнул рукой, – сущая формальность. Вам не стоит...

– Слушайте, не говорите мне слова "формальность". В ваших устах это всегда – какое-то испытание, некое исследование сущности человечества, в данном случае, представленное в моем лице.

Следователь усмехнулся.

– Вы – чрезвычайно мнительный человек. Уверяю вас, что... впрочем, я могу все вопросы задать сейчас, без протокола.

– Хорошо, – не без колебаний сказала она. – Я вас слушаю...

– Валерий Васильевич. Давно бы так. Право же, ничего сверхъестественного и тем более страшного не произойдет, если я вас кое о чем спрошу, а вы мне кое-что ответите. Разговор довольно пустячный пускай не на пару минут, но едва ли много больше.

– И стоило из-за этого огород городить? Могли бы просто позвонить.

– А вы бы тогда согласились? Нет, разумеется. Вот и пришлось принимать контрмеры.

– Очень остроумно, – она помолчала, давая возможность следователю начать свой разговор в привычной для него форме вопрос-ответ. Тем не менее, он по-прежнему молчал, точно собираясь с мыслями, потом вздохнул и медленно произнес:

– Странно, вы с ним прожили двадцать лет... – и снова замолчал.

– Что в этом странного.... Хотя, вы правы, я и сама толком не знаю, как прожила с ним все эти годы.

– Он вас старше на семь лет.

– Он уже работал и неплохо зарабатывал, когда мы сыграли свадьбу. Если на то пошло. Я тогда и представить не могла, что будет с нами потом... Он меня никогда в свои дела не посвящал, я, иной раз и понятия не имела, чем он занят. Впрочем, до того, что выяснилось... ну вы можете себе представить. Он занялся политикой, когда... как бы вам лучше всего объяснить... – женщина замялась. – Знаете, он был непредсказуемым и невыдержанным. И нетерпимым. Если бы не ребенок, я давно бы с ним разошлась, несмотря на все его доходы и прочее, я сильная смогла бы прожить, занималась бы чем-то своим.... Если бы решилась сразу, то растила Наташу и без его участия, он ведь сам никогда не занимался ничем, что было бы ему неинтересным, не приносило ощутимой выгоды. А ребенок – это скорее из раздела постоянных тревог и волнений, ему подобного и так хватало по работе, а когда ничего не чувствуешь к своей дочери...

– Он ее избегал, я так понимаю?

– Угадали, – она невесело улыбнулась, – Откупался, чем мог, практически никогда не разговаривал, только если ему было что-то надо... Наташа сама к нему не приставала никогда ни с расспросами, ни с просьбами абсолютно бесполезно. И притом он мог раздражиться и...

– Поднимал руку?

– Нет никогда, но обидеть ведь можно и словом. И куда больнее. Хорошо еще, не удивляйтесь, что я так говорю, хорошо, что он не так часто бывал дома, чтобы... наверное, будь его работа менее ответственна, отнимай она меньше времени, требуй к себе меньше внимания, постоянных скандалов, ссор, стычек и тому подобного не избежать было. А так мы жили как бы в разных временах, почти независимых, если не считать редких его выходных. Работать он мне не разрешал, ну и...

– Я понимаю.

– Вряд ли, – женщина покачала головой. – Все это надо пережить на себе.

– Значит, вы не жалеете, что...

– Я вам уже говорила об этом. И давайте больше не будем возвращаться к данной теме, мне она попросту крайне неприятна.

– Я прошу прощения. Еще раз извините.

И долгое молчание.

– У вас отвратительная работа, – неожиданно сказала она.

– Вы правы, – он не стал спорить, – Иногда она попросту непереносима, но... что ж поделать... приходится мириться и не с таким.

– Я понимаю. Простите меня, что я наговорила вам... не так давно... вы понимаете, после того, что случилось, мне было очень плохо. Попросту я была не в себе.

– Я прекрасно вас понимаю. Вам лучше было разрядиться немного, вот вы и разрядились.

– Об вас.

– Не имеет значения.

– Как скажете, – она пожала плечами. Следователь остановился и неожиданно тихо произнес, женщина едва поняла его слова:

– Знаете, я вам сейчас задам вопрос, что называется, из разряда идиотских, – и, помолчав, добавил: – Надеюсь, вы не обидитесь.

– Нет.

– Вы ожидали подобного... подобной развязки?

Она помялась.

– Как вам сказать. Если честно, – она вздохнула, – то да.

– Давно?

– Давно. Может быть, больше двух, трех лет. Я не знаю, не помню уже. Когда живешь с этой мыслью, то постепенно к ней привыкаешь, примиряешься с ней как с необходимостью, потом вовсе перестаешь замечать. Она как бы уходит в подсознание и... словом, я не знаю, что и ответить на ваш вопрос.

Следователь молча посмотрел на нее.

– Я, безусловно, кажусь вам кошмарной, страшным человеком без души, без совести. Но что я могу с собой поделать, если никогда, вы слышите, никогда не любила своего мужа. Если на то пошло, я вышла за него только потому, что... словом, между нами была близость, и в результате этой близости я забеременела. К тому же все считали его очень хорошим человеком, я – не исключение, он тогда и был вполне нормальным парнем, более того перспективным женихом, в финансовом плане, в отличие от прочих кандидатов. Знаете, у меня их было в свое время немало, что скрывать. Я выбрала его. Наверное, потому... нет, не буду вам говорить, вам это неинтересно, да и ни к чему, а мне. Считайте, что исходила из соображения стерпится-слюбится, упрощенно, наверное, так. Но не вышло. Первого ребенка я потеряла преждевременные роды, что же до второго, то лучше бы я воспитывала Наташу одна. Впрочем, почти так оно и было. Я вам готова признаться, что, может быть, лучше было бы...