Текст книги "Под флагом серо-золотым"

Автор книги: Кирилл Шатилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Пока он, погрузившись в сладострастные мечты, возился с одеждой пленницы, та незаметно вынула из ножен его собственный кинжал и теперь держала так, что любое неосторожное движение Локлана только помогло бы ей пронзить ему горло. Свободной рукой она торопливо расстегивала пряжку его пояса, освобождая от основного оружия – меча. Можно было бы, конечно, испытать ее ловкость и постараться перехватить кинжал, но что-то в ее твердом взгляде говорило: не надо.

Покрывшись в одно мгновение холодным потом, Локлан позволил пленнице обезоружить себя. Судорожно соображая, что же предпринять, он удивился еще больше, заметив в глазах девушки смешливые искорки и услышав:

– Илюли боится. Сана побеждает илюли. Сана может убивать.

В голосе ее звучало торжество ребенка, в потешной схватке взявшего верх над взрослым.

Они застыли, глядя друг на друга.

Теперь во взгляде девушки читался интерес и нетерпеливое ожидание. «Что он предпримет в следующий момент?» Она сделала все, что могла, и тоже оказалась в тупике, вывести из которого ее могло только его подчинение, спокойствие или безрассудство. Но она не убила его сразу, и это тоже кое-что да значило. Скорее всего, она просто поняла, что это убийство не освободит ее от цепи и неминуемо приведет к собственной гибели. Зато их нынешнее положение замечательно способствует равным переговорам. Вот только о чем просить и на чем настаивать?

– Сана, я принес тебе еды и питья и не хотел причинять вреда. Если бы хотел, то давно бы причинил.

Нет, это должно было прозвучать вовсе не так. Сейчас это похоже на просьбу о помиловании.

– Без меня ты не получишь свободу. Опусти нож и отдай мне меч, пока не стало слишком поздно…

– Сана знает. Если Сана не убивает илюли сразу, потом трудно.

– Отдай мне оружие, и я не трону тебя. Клянусь. Если ты обещаешь, что не убежишь, я велю снять с тебя цепь. Ты расскажешь мне о том, что я хочу знать, а потом я отпущу тебя к твоим родичам.

– У Саны нет, куда идти. Сана одна. Илюли убили Ноджа. Сана не верит илюли.

– Мне жаль, Сана. Но я не убивал твоего отца. Вы первыми напали на нашу заставу. Мы защищались. Мою мать тоже убили шеважа. – Если ложь во спасение, почему бы не соврать? – Однако я не хочу мстить за нее тебе. Я только хочу поговорить с тобой. Тем более сейчас, когда узнал, что ты понимаешь наш язык. Отдай мне оружие и давай хотя бы на время забудем, кто мы.

Подобная беседа с клинком у кровоточащего горла выглядела бы по меньшей мере забавно, если бы не происходила в действительности. Пленница смотрела на него, не отрываясь, словно вдумываясь в услышанное и решая, как поступить дальше.

– Сана не забывает, – произнесла она наконец одними губами. – Сана хочет верить илюли. Сана устала.

– Я вижу, что ты устала. Я и сам устал. Ты можешь мне верить. Я до сих пор не казнил тебя, хотя мой отец хотел. Я принес тебе еды, чтобы ты не умерла.

– И это? – Она подняла ногу и звякнула цепью.

– Я освобожу тебя, если ты разрешишь мне уйти и раздобыть ключ. У меня нет от нее ключа. Ты понимаешь?

Он скорее почувствовал, чем увидел, как она опустила руку с кинжалом.

– Илюли уходит. Илюли возвращается. Сана свободна.

Не до конца веря в свою победу и избавление, Локлан осторожно поднялся с пола. Пленница поднялась вслед за ним, повторяя каждое его движение и держа кинжал и меч на изготовку. Встала пошатываясь. Вероятно, выпитое вино все еще бродило у нее в крови. Высокая. Стройная. И смертельно опасная.

Он начал медленно отступать от нее.

Сана следила, не двигаясь с места.

Он уперся спиной в косяк и понял, что отошел на безопасное расстояние. Здесь она даже при желании не достанет его мечом. Но в руке у нее по-прежнему был кинжал, которым она поигрывала, держа за лезвие, а шеважа славились своим умением не только стрелять из луков, но и метать в противника все, что летает, – от ножа и топора до острых шишек.

– Я не могу позволить тебе оставить оружие. Брось его мне.

– Сана не убивает себя. Иди.

Об этом он не подумал. А ведь она действительно, того и гляди, обретет долгожданную свободу, просто сведя счеты с жизнью. И оставит его в дураках. По крайней мере, что-то подсказывало ему, что другую такую женщину он едва ли когда-нибудь найдет, будь то среди шеважа или даже среди вабонок.

Повернувшись к пленнице спиной, за что в другой раз сам бы отчитал любого виггера, он открыл дверь чулана и вышел в спальню.

На разобранной кровати сидела, поджав под себя ноги, длинноволосая пухленькая служанка, пришедшая сюда, по обыкновению, и теперь с ужасом взиравшая ему за спину. На ней была тонкая рубаха, под которой, как он знал, ничего нет.

Локлан резко захлопнул за собой дверь и с раздражением отмахнулся от девушки. Та поспешно соскочила с кровати и опрометью выбежала из спальни. «Едва ли она поднимет тревогу, – подумал Локлан, провожая взглядом ее босые пятки. – А вот то, что служанки заходят к нему, когда им вздумается, плохой знак. Нужно распорядиться, чтобы Олак занялся их воспитанием».

– Олак!

Слуга появился не сразу, давая понять, что не дежурил под дверью. По-прежнему в кольчуге и с длинным кинжалом за поясом. Остановился на пороге, ожидая указаний.

– Олак, я совершил большую глупость. – Сосредоточенное лицо слушателя не выдало удивления. – В чулане закрыта моя пленница. Только теперь она вооружена моим оружием и требует, чтобы я снял с нее цепь.

– Она заговорила? – Бровь Олака поднялась.

– Да, хотя сейчас не это главное. Как ни странно, мне хочется ей верить.

– Женщинам нельзя верить.

– Знаю. Но иногда очень хочется. Нужно ее разоружить и попробовать освободить. Мне удалось заставить ее поесть и даже выпить бутылку вина, и мне кажется, что она благодарна.

– Настолько, что проткнула вам шею?

Локлан потрогал рану и взглянул на окровавленные пальцы.

– В этом я сам виноват. Не смог сразу найти общий язык и договориться. Ключ у тебя?

– Не думаю, что вы приняли правильное решение. На вашем месте я бы…

– Ты едва ли когда окажешься на моем месте, Олак. Давай лучше примем все необходимые меры безопасности, выполним ее условие и посмотрим, что из этого получится.

– Сначала нужно отобрать у нее оружие. Полагаю, с живым шеважа это проделать невозможно. Разрешите мне сходить за подкреплением?

– Если ты испугался ее, дай ключ мне, я сам все сделаю! А ты пока можешь заняться служанками, которых я уже устал обнаруживать у себя в спальне в самое неподходящее время. Устрой им хорошую порку, как умеешь, и пригрози, что в следующий раз та, кто ослушается, будет отправлена домой, к родителям, без денег и содержания.

Олак молча отцепил от пояса ключ, неохотно вручил его Локлану, демонстративно спрятал в складках длинной одежды кинжал и, не оглядываясь, вышел. Вскоре из коридора донесся жалобный плач – это разбуженные служанки бежали вниз по главной лестнице башни в предвкушении неминуемого наказания как за свои, так и за чужие проступки.

Локлан повертел в руке ключ. Неужели он боится этой ловкой, но слабой воительницы? Неужели он не чувствует в себе сил в одиночку обезоружить ее, покорить, заставить подчиниться своей воле? Или зародившееся желание играет с ним злую шутку, сбивая с мысли и не давая сосредоточиться на единственно верном решении?

Он приоткрыл дверь чулана.

Сана стояла там, где он ее оставил, возле стены, с мечом наперевес и кинжалом в откинутой в замахе руке. На таком расстоянии хозяйкой положения оставалась она. Чтобы лишить ее превосходства, нужно было приблизиться к ней.

Локлан показал девушке ключ. Она едва заметно кивнула, не меняя позы. Тогда он медленно пошел ей навстречу, стараясь не обращать внимания на два нацеленных на него клинка и две не менее выразительные выпуклости, вздымающиеся под безрукавкой.

Подойдя настолько близко, что мог почувствовать ее прерывистое дыхание, он опустился на одно колено и склонился к закованной в железное кольцо щиколотке. Сейчас она могла бы беспрепятственно вонзить ему меч между лопатками и освободиться самостоятельно. Однако она этого не делала. Ключ послушно провернулся в скважине, и кольцо распалось на две скобы. Только на коже остался круглый след.

Не успела наблюдавшая за его действиями пленница выпрямиться, как Локлан, воспользовавшись ее любопытством и радостным замешательством, резко выбросил вверх сжатую в кулак руку и нанес девушке сокрушительный удар в подбородок. Сана как подкошенная рухнула прямо на него, выронив оба клинка, торжествующе зазвеневших по камням пола.

Подобный удар сделал бы честь любому виггеру. Локлан научился ему у Роджеса. Палач пользовался им в тех редких случаях, когда его жертва осмеливалась оказать сопротивление. Он лишал человека сознания на довольно длительное время и не оставлял следов. Но силу удара приходилось тщательно соизмерять, поскольку ее избыток мог привести к тому, что затылок запрокинется слишком резко, позвонки зайдут один за другой, и шея сломается, что в лучшем случае приводило к параличу на всю оставшуюся жизнь, а в худшем – к моментальной смерти.

Выбравшись из-под груза бездыханного тела, Локлан перевернул девушку на спину, подцепил под мышки и выволок из чулана в спальню. Сперва он хотел уложить ее на свою кровать, но побрезговал и оставил лежать на полу. Сев рядом, внимательно осмотрел бледное лицо, пощупал едва различимый биение пульс на шее, провел все еще испачканными собственной кровью пальцами вдоль позвоночника, убеждаясь, что все кости на месте, вытянул плети безжизненных рук вдоль тела и принялся развязывать тесемки безрукавки. Пальцы не слушались. Тогда он вернулся в чулан, подобрал кинжал, на всякий случай не тронув меча, и, нагнувшись над неподвижной пленницей, больше похожей сейчас на огромную куклу, чем на живого человека, несколькими точными взмахами распорол на ней одежду.

Стараясь не смотреть на то, что получилось, и отвлекая себя мыслями о грязи, которую ему еще только предстояло смыть, Локлан отошел к большой купальной кадке, обычно доверху наполненной водой. Так и оказалось: служанки заранее приготовили для него ванну, заполнив кадку до половины и расставив несколько ведер с водой и миски с целебными травами на деревянной лавке поодаль. Хорошо же он отблагодарил их за исполнительность: жалобные крики несчастных до сих пор слышались из подвальных помещений.

В сундуке у окна Локлан отыскал моток прочной веревки. Отрезав два куска в локоть длиной каждый, он одним туго связал щиколотки девушки, а другим – запястья сложенных под грудью рук. Теперь, даже очнувшись после удара, она бы не могла ни причинить ему вред, ни обратиться в бегство. Все, на что она была бы способна, – это ругать своего мучителя и покорно следить за его действиями.

Собственно, мучителем Локлан себя вовсе не считал. Напротив, он рассуждал, что оказывает чужеземке высочайшую честь тем, что не без труда усаживает ее в кадку, подливает в воду целебных снадобий и принимается мыть и тереть жесткой мочалкой, как слуга – любимую госпожу.

Над поверхностью оставалась лишь ее взъерошенная голова, так что он не видел, что именно моет в данный момент и лишь с блаженством ощущал под пальцами то упругую мягкость, то укромную ложбинку, то твердую мышцу бедра, то выступающую кость таза, то ровный рельеф тонких ребер. Потом он перешел к ее волосам и первым делом намочил их как следует из ковшика. Вода в кадке и ведрах была принесена из колодца и еще не успела нагреться, однако девушка ничего этого не замечала. Положив ее запрокинутую голову на край кадки, Локлан пальцами распутал волосы, кончики которых легли в лужицы на полу, и долго расчесывал их деревянным гребнем, удивляясь пышности, мягкости и цвету. Отложив гребень, он стал водить по ним ладонями, испытывая при этом давно забытое чувство неспешности и покоя.

Пленница застонала. Действие удара заканчивалось. Девушка приходила в себя. Локлан окатил ей лицо водой из ковшика. С восхищением пронаблюдал, как трепещут длинные ресницы и приподнимаются веки. Захотел поцеловать в губы, но счел непозволительной слабостью. В любое мгновение в спальню мог войти кто угодно, хоть тот же Олак с донесением об успешно выполненном поручении.

Первое, что она сказала, открыв глаза, было снова произнесено на ее чудном языке и показалось Локлану ругательством, хотя проговорила она это тихо, чуть слышно. Вероятно, она еще не осознала, где находится, и холодная вода была для нее лишь приятной прохладой.

И правда, подняв руки к лицу, она увидела, что связана, метнула взгляд на замершего в ожидании юношу, оскалилась, и стала рвать зубами веревки. Локлан сообразил, что недооценил ее гнева и решимости. Он попытался ей помешать, но был обрызган водой и укушен за палец. Нет, ему все же не стоило вести себя так опрометчиво. Хотел, видите ли, уединиться со своей пленной красавицей! Ну вот, теперь сам расхлебывай кашу, которую с такой безоглядностью заварил.

У девушки был настолько разъяренный вид, что, казалось, наставь он на ее сейчас меч или арбалет, она бы не прекратила извиваться и заламывать руки в тщетной – пока – надежде освободиться. Сама кадка грозила опрокинуться, так сидевшая в ней пленница металась и неистовствовала.

Локлан взирал на нее издалека, потирая палец, и буквально не знал, что ему делать. Не бить же ее еще раз. Тем более что второй такой расчетливый удар у него явно не получится.

В порыве негодования девушка встала было из воды, однако, увидев себя со стороны, поспешно плюхнулась обратно, подняв бурю брызг.

Локлан расхохотался, чем только еще сильнее раззадорил ее.

Похоже, он принял единственно верное в подобной ситуации решение: ничего не предпринимать и терпеливо ждать, когда буря уляжется.

Поначалу он даже опасался, что девушка от отчаяния захочет утопиться прямо в кадке, но та как будто забыла о подобной возможности избавления и продолжала молотить по воде связанными руками и поджимать ноги, чтобы не высовываться над поверхностью выше плеч.

– Ну красавица, побаловалась и будет с тебя! – сказал он через некоторое, довольно продолжительное время, за которое успел вдоволь натешиться зрелищем и вспомнить, что, в конце концов, он мужчина, имеющий дело с привлекательной, разъяренной, опасной, но все же девушкой.

Выбившись из сил, она наблюдала, как он подходит к кадке, наклоняется и вынимает деревянную затычку, расположенную у самого дна. Из дырки прямо на покатый пол хлынула струя воды. В мгновение ока образовавшаяся лужа стала стекать в сторону, к стене, где обнаружился желобок, по которому вода зажурчала в специально проделанное для подобных целей в полу отверстие. Куда вода девалась дальше, девушку не заинтересовало, поскольку в этот момент она заметила, что сидит в кадке, лишенная теперь всякого прикрытия.

– Вот уж не думал, что ты умеешь краснеть! – воскликнул Локлан, со смехом протягивая к ней руки, чтобы помочь выбраться.

Девушка отчаянно завизжала и попыталась снова его укусить. Не тут-то было. Локлан ловко зашел ей за спину, подхватил под мышки и в два счета вытащил через край кадки, которая угрожающе накренилась, однако почему-то не перевернулась.

– Если брякнешься на пол, – предупредил он, – придется тебя снова мыть.

Дотащив извивающуюся и упирающуюся девушку до постели, он бросил ее прямо на одеяло и, пока она поспешно поворачивалась к нему спиной и съеживалась калачиком, сорвал со стены чистое покрывало, которым сам пользовался после мытья, и набросил на нее. Она вздрогнула, осознав, что ее не тронули, а, напротив, помогли укрыться.

– У вабонов не принято применять к женщинам силу, – слукавил Локлан, останавливаясь в изножье постели и готовясь к любому выпаду. – Не знаю, что там наговорили тебе твои соплеменники, но предлагаю не верить им и испытать все самой. В том смысле, что испытывать тебе ничего не придется. Если не хочешь. То есть я хотел сказать, если будешь вести себя подобающим образом.

Сана лежала тихо, словно прислушиваясь к тону его голоса, и не шевелилась. Вероятно, приступ отчаяния благополучно закончился, разница между каменным холодом пола и мягкой кроватью сделала свое дело, и она впервые за последние дни обрела здравомыслие. А оно подсказывало, что наступают моменты, когда сопротивление, подстегиваемое слепой гордостью, бесполезно, потому что ты толком даже не знаешь, где находишься и уж тем более сколько вооруженных стражей тебя охраняют. Разумеется, ты можешь постараться распутать или перегрызть эти веревки, можешь усыпить бдительность – интересно, правда, как? – этого насмешливого юнца, мнящего себя победителем. Можешь снова завладеть оружием и броситься с мечом наперевес прочь из этого огромного дома, вниз по склону, через посты вражеских воинов, через мост, в гущу мелких домов, между которыми не так давно тебя везли сюда, но едва ли все это закончится иначе, чем бесславной гибелью вдали от Леса, где никто и никогда не услышит о твоей жертве. Нет, это хоть и выход, но вряд ли лучший.

Локлану показалось, будто он читает мысли своей присмиревшей пленницы. Она больше не будет оказывать сопротивления. Во всяком случае, до тех пор, пока не будет хотя бы отчасти уверена в том, что имеет преимущество. А он постарается, чтобы этого не произошло. Никогда. Ради нее же самой, хотя она об этом и не догадывается.

Взгляд его упал на окно, за узкой прорезью которого уже розовел рассвет.

– Скоро утро, – сказал он, направляясь к чулану. – Под утро сон самый крепкий. Поспи, наберись сил, а днем я снова загляну к тебе, и тогда мы попробуем договориться. А что пришлось ударить, извини.

Оглядываясь через плечо на неподвижную горку под покрывалом, он подобрал с пола меч, сунул его обратно в ножны, проверил, на месте ли кинжал, и на всякий случай тщательно осмотрел спальню. Все вроде бы в порядке, ничего колющего или режущего как будто не осталось. Даже деревянный гребень, теплый от прикосновений к ее волосам, он сунул за пазуху.

– Веревки еще никому не мешали спать, – заметил Локлан, проходя мимо кровати. – Подумай о том, сколько раз только за это утро я мог бы тебя убить и не сделал этого. Пока ты со мной, ты в безопасности.

Он вышел из покоев, плотно закрыл за собой дверь и два раза повернул в замочной скважине ключ. Прислушался. Дверь была толстой, и даже если бы девушка сейчас подняла крик, он вряд ли услышал бы что-нибудь, кроме приглушенного стона. Но Локлан не слышал ничего и счел это верным признаком того, что пленница успокоилась, а может быть, и заснула. Как бы то ни было, сейчас он был готов позволить себе расслабиться и встретить рассвет пусть и не с самой светлой головой, но зато с приятным ощущением исполненного долга.

Девушка заговорила.

Рано или поздно он выспросит у нее все, что может помочь его народу победить презренных шеважа. И отец не пожалеет о том, что не отдал приказа казнить ее в каркере, во внутреннем дворе замка или на ристалище у его подножия в качестве мишени для арбалетчиков.

И еще он увидел ее такой, какая она есть. Сильная, мускулистая, с крепкими ногами, широкими плечами и хорошо развитой грудной клеткой, развитой во всех отношениях, при этом женственная и хрупкая, а порой, как сейчас, например, даже беззащитная. Как было бы замечательно, если бы когда-нибудь она перестала смотреть на него из-под насупленных бровей с такой ненавистью и отвращением! Каким счастливым ощутил бы он себя, будь она не шеважа, а хотя бы просто чужеземка, вроде Вила, неизвестно откуда пришедшая и неизвестно куда и зачем стремящаяся! Или если бы в одночасье погибли все, кто знал о ее происхождении. Если бы он сам, один, нашел ее в Пограничье и привез в Вайла’тун, без сознания, привязанной к луке седла! Тогда ее не пришлось бы прятать в чулане от отца и собственных слуг, среди которых, кто знает, вполне могли найтись сумасшедшие фанатики того или иного культа, готовые выхватить из-под полы кинжал и поквитаться хотя бы и с пленным врагом за смерть близких и друзей.

Локлан вышел на витую лестницу и поднялся по ступеням до выхода на мост, ведущий на внутренние стены.

Мост был поднят.

Сидевший на карауле возле железной лебедки эльгяр дремал.

Локлан толкнул его в плечо.

Парень вскочил, ошарашено озираясь и лепеча извинения.

В другое время Локлан не пощадил бы его и немедленно отправил с надлежащим донесением к десятнику, который по-свойски наказал бы бедолагу, да так, что тому не одну ночь пришлось бы спать стоя. Но сегодня с утра у Локлана было более чем благодушное настроение, и он, для порядка уточнив имя горе-сторожа – Боквар, – велел ему опустить мост.

Из расширяющегося на глазах под скрежет цепей проема пахнуло ночной свежестью.

Не дожидаясь, пока мост опустится, Локлан взбежал по нему и спрыгнул на ранты. От его внимания не ускользнуло, как мирно сидевшие в укрытии стен эльгяр дружно преобразились, стряхнули с себя сонливость и сделали вид, будто так заняты дозором, что даже не замечают новоприбывшего. «Просто они привыкли к царившей здесь до сих пор безмятежности, – подумал Локлан, – и никак не могут взять в толк, что времена спокойствия прошли, увы, безвозвратно. Стоило бы отправить их на зиму послужить в Пограничье, чтобы там они на собственной шкуре испытали, что значит спать на посту, когда в любой момент может появиться настоящий враг, вооруженный теперь не просто стрелами, сулящими смерть, а огненными, несущими непоправимые разрушения».

Он прошел по рантам до заветной башенки и взобрался на свою излюбленную смотровую площадку.

Уже окончательно рассвело, и стала видна вся округа.

Локлан опустился на лавку и с наслаждением вытянул ноги. Ходить в доспехах, пусть даже легких, целый день – непростая задача. Но отец отдал распоряжение, и его нельзя ослушаться. Ракли, как всегда, прав: подчиненным, как детям, нужны не твои слова, а твой живой пример. Вот и приходится теперь носить на себе весь этот груз доспехов на случай внезапной тревоги, вместо того чтобы, как прежде, совать по утрам голову в просторную рубаху и целый день не знать забот. Хорошо еще, что прошло жаркое лето, а не то Локлану пришлось бы затевать мятеж.

Он с детства любил холод и, в отличие от большинства соплеменников, предпочитал засушливому лету морозные зимы.

Здесь, на смотровой площадке, продуваемой ветром даже в самый знойный день, он чувствовал себя свободным от всех условностей этого странно устроенного мира и находил столь необходимый мир с собой.

Мир с собой! Это именно то, чего не хватало его отцу. Ракли был прекрасным, храбрым виггером и умелым правителем, достаточно жестоким и достаточно справедливым, чтобы вот уже сколько зим вести за собой вабонов, среди которых, как по собственному опыту знал Локлан, далеко не все были довольны существующим положением дел. Прежде было достаточно вести родословную от какого-нибудь героя, чтобы на твои права никто не посмел покуситься. Теперь же даже имя Дули не могло остановить всяких болтливых пройдох, распускавших слухи об обмане, царящем в замке, и о некоем неправедном пути, которым Ракли, а значит, и он, Локлан, пришли к власти. Правда, ему было еще мало зим, когда отцу удалось подавить мятеж, вспыхнувший из-за каких-то поддельных свитков, причем подавить так ловко, что в Большом Вайла’туне о нем не узнали вовсе, а обитатели Малого были настолько запуганы последовавшими за ним ответными действиями Ракли, что постарались про все забыть.

Локлан понимал, что отцу приходится сражаться на два фронта: один был очевиден всем и заключал в себе угрозу нападения на мирную жизнь вабонов извне, точнее, из Пограничья; другой давал немало пищи для сомнений, но почему-то представлялся Ракли более важным, нежели первый. Локлан никогда не вступал с отцом по этому поводу в споры, однако никак не мог понять, почему война с шеважа все меньше занимает его, тогда как долгое уединение в своих покоях с какими-то подозрительными людьми, беспрепятственно проникающими в замок, стало чуть ли не ежедневным. Однажды Локлан ради интереса даже выследил одного такого непрошеного гостя и, когда тот скрылся за дверьми Тронной залы, поинтересовался у охранника, какие ему были предъявлены верительные грамоты. Тот замялся и начал нести полную чушь насчет некоего распоряжения Скелли.

С каких это пор писарь, пусть даже главный, отдает распоряжения охране, да еще такие, о которых неизвестно Локлану? Он попытался рассеять свои сомнения в разговоре с отцом, но запутался еще больше, поскольку услышал весьма грубую отповедь, смысл которой сводился к тому, что каждый должен заниматься только своим делом. Выяснять же правду непосредственно у Скелли, этого довольно мерзкого старичка с длинными жиденькими патлами и не сходящей с морщинистого лица улыбкой, больше смахивающей на оскал трупа, Локлану совершенно не хотелось. Он предпочитал если уж и общаться с ним, то через посредство Олака, которому, похоже, было все равно, с кем разговаривать, будь то Скелли, Ракли или последний из слуг, лишь бы исполнить поручение молодого хозяина, за что Локлан его особенно ценил. Однако даже Олак не сумел пролить свет на происходящее в замке. Иногда, правда, Локлану казалось, что верный слуга знает больше, чем говорит, однако доказательств у него не было. Да и вникать во все эти перипетии закулисной жизни замка Локлан искренне считал ниже своего достоинства как потомка великого Дули. Который погиб из-за своей беспечной отваги, но зато не разменивался по пустякам, был прямодушен и не заметил предательства своего близкого друга Эригена. Конечно, Локлан не считал это проявлением мудрости, однако немногие герои удостоились посмертного культа за свою сообразительность. Еще Роджес, наставник его младшего брата, говаривал, что «много ума мешает подвигу». Чтобы остаться в истории, требовалось действие, известное и понятное большинству. В противном случае твое имя могло быть вписано в хроники Вайла’туна, но становилось известным лишь узкому кругу писарей да Ракли, который потом выискивал твоих потомков и присваивал им титул эдельбурна.

Хотя, быть может, все происходило совсем наоборот, и имена великих предков вписывались в летописи теми, кто был в состоянии расстаться с увесистым кошелем, а за это приобрести столь недоступную в мирное время славу. В этом проявлялось еще одно качество отца, смущавшее Локлана, пожалуй, еще сильнее, чем любовь к тайным заговорам и склокам: скаредность. Ракли терпеть не мог тратить накопленные деньги и самолично вел учет всем расходам и доходам, следя, чтобы первые не превышали вторых. Тратить же с каждой зимой приходилось все больше: хотя бы на поддержание застав и растущего гарнизона замка, от чего Ракли никак не мог отказаться перед лицом как внутренних, мнимых, так и внешних, все более настойчиво заявляющих о себе врагов. Причем Ракли с непонятной настойчивостью оставлял это бремя расходов за собой. Локлан очень хорошо помнил недавнее заседание большого совета в Тронной зале, на котором Тиван, командующий конной гвардией и мудрый стратег, сам предложил остроумный ход, при котором содержание гарнизона перекладывалось с казны замка на расплодившихся по Вайла’туну эделей. Конечно, он не употреблял таких слов вслух, однако мысль его была воспринята Ракли неоднозначно, если не сказать в гневе отвергнута. В отличие от молча слушавшего Локлана, он понял ее как подрыв целостности обороны замка и чуть было не обвинил Тивана в заговоре. Тогда как, на взгляд Локлана, помощник предлагал Ракли тонкий ход, решавший сразу несколько задач: рост казны, занятость эделей нужным всем делом, подвижность гарнизона, сегодня по большей части скованного стенами замка, и, наконец, приток в ряды эльгяр свежих сил, что пока тормозится опять-таки нежеланием Ракли тратиться на новобранцев.

Интересно, что большинство членов совета, разумеется, поддержали мнение Ракли. Они как будто даже не поняли и уж тем более не оценили, что Тиван, выдвигая такое смелое предложение, вольно или невольно подрубал сук, на котором сидел. Ведь в конечном итоге командовал гарнизоном именно он. И чем меньше в его непосредственном подчинении будет виггеров, тем слабее окажется его собственное положение в глазах тех же эделей, многие из которых входили в большой совет. Тогда Локлан приписал странность происходящего противоречивому характеру отца и трусливой нерешительности его советников, однако чем больше он думал, тем отчетливее понимал, что за всем этим должен скрываться далеко идущий замысел. Какой и кому он принадлежит – отцу, советникам или Тивану – Локлан определить не мог. Ясно было одно – не только в Торлоне, не только в Вайла’туне, но и в Меген’торе грядут серьезные перемены.

Он очнулся от рези в спине и яркого света солнца, уже всплывшего над зеленым ковром Пограничья. Вероятно, путаные размышления навеяли на него сон, и он не заметил, как задремал в неудобной позе.

Поодаль стоял Олак, делавший вид, будто не замечает пробуждения хозяина, и дожидавшийся, пока его окликнут.

– Что стряслось, Олак? – Локлан встал на ноги и потер ноющую спину. Ветер почти стих, так и не нагнав облаков. День обещал быть теплым. – Или ты пришел пожелать мне доброго утра?

– Ничего не стряслось, хелет. Если не считать того, что кто-то ломится в дверь изнутри вашей спальни, а, кроме того, в замок снова пожаловал тот юноша, которому вы давали верительную грамоту. Кажется, Хейзит его зовут.

Локлан усмехнулся:

– Так с чего ты бы посоветовал мне начать?

– Гость ждет недавно, а дверь вам ломают уже давно. Я бы начал с покоев.

– Что ж, пожалуй, я так и поступлю. – Локлан подмигнул уже успевшему отвернуться от него Олаку и почесал затылок. – Знаешь что, проводи-ка Хейзита в Тронную залу и пусть подождет меня там. Хотя, нет, лучше я сам пойду поздороваюсь с ним. А потом мы с тобой вместе разберемся с девушкой.

У Олака вытянулось от недоумения лицо, однако он промолчал и пошел следом за Локланом.

Оказалось, что Хейзита в башню не пустили, и он терпеливо ждет в тени кедров посреди площади. Рядом с ним лежал неприглядного вида мешок с наспех сделанными разноцветными заплатами.

При виде Локлана Хейзит поспешно поднялся с земли, на которой сидел, прислонившись спиной к мешку, и неуклюже изобразил жест приветствия. По взъерошенной шевелюре и красным глазам было заметно, что ночь он тоже провел без сна.

– Я выполнил то, что обещал, – негромко сказал он, подозрительно косясь на Олака.

– Очень хорошо. Показывай.

Хейзит замялся.

Локлан выжидал, пряча улыбку.

– Ты не доверяешь мне?

– Доверяю. – Юный строитель потупился. – Но я бы хотел, чтобы мое новшество увидел и ваш отец.

Олак выразительно фыркнул, однако Локлан только пожал плечами:

– Ладно, раз ты на этом настаиваешь, пусть так и будет. Тебе помочь?