Текст книги "Крылатая гвардия"

Автор книги: Кирилл Евстигнеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

В том налете на наш аэродром участвовало пять девяток бомбардировщиков "юнкерсов" и "хейнкелей". Они шли волна за волной под охраной трех десятков истребителей и сбрасывали бомбы среднего и крупного калибра залпом. Каждая группа делала это в момент подхода к границе аэродрома. Поэтому взрывы были в основном на юго-западной окраине, и только несколько штук упало в расположении стоянок нашей эскадрильи. Освободившись от груза, самолеты врага поспешно уходили на запад.

– Взрывам, казалось, не будет конца. Но вот появились "яки" (они пришли с соседних аэродромов), и завязалась схватка. С ударом последней группы противника этот жесточайший налет закончился.

Мы с Шотой бежим па стоянку: наш самолет вроде цел. Я сразу же лезу в кабину за парашютом:

– Быстрее готовь машину к вылету. Догнать надо этих паразитов! Нельзя прощать такое!

Механик вскочил на центроплан, пытаясь закрыть капоты мотора, а сам ругается на чем свет стоит.

– Что там, Шота? – предчувствуя неладное, обеспокоенно спрашиваю я механика.

– Вилизай, командыр! Билета нэ будэт... Цилындра повреждена,– удрученно отвечает механик.

Делать нечего – вылезаю. Оказалось, головка верхнего цилиндра разбита осколком бомбы. Вот и результат пренебрежительного отношения к укрытиям...

Размеры нашего аэродрома позволяют производить взлет прямо со стоянок, что повышает боевую готовность базирующихся частей и обеспечивает своевременный подъем самолетов в воздух в случае атаки авиации противника. Большое количество боевых машин, рассредоточенных и расположенных в укрытиях на стоянках – по краям аэродрома, – внушали веру в неодолимость нашей силы. На аэродроме кроме двух полков нашей дивизии стояли еще один истребительный, летавший на "яках", и штурмовой. Все это настраивало нас на пренебрежительное отношение к укрытиям для самолетов и глубоким щелям для личного состава.

– Мы прибыли сюда не отсиживаться, а бить врага! – с пафосом заявлял один наш бравый и довольно храбрый командир.

Доверчивыми, восторженными глазами смотрели мы на него. Кто вслух, а кто и мысленно поддакивал: "Да, да, так оно и есть!.."

К нашему "лавочкину" какой-то неестественной окостеневшей походкой подошел старший техник эскадрильи Алексей Симонов. Я подумал даже, что он ранен или контужен. Нагнувшись к Шоте, Симонов что-то говорил ему, а у самого слезы на глазах. Почувствовав недоброе, я приблизился к ним и вопросительно посмотрел на Алексея.

Он, не глядя на меня, сквозь зубы выдавил:

– Кирилл, командира полка убило...

Я не могу уловить смысла этого страшного слова: "Что значит "убило"?.. Солдатенко... мертв, его нет?"

Мы все трое молчим. Первое время нет сил что-либо произнести, потом словно про себя повторяю:

– Солдатенко?.. Не может быть!..

Не хотелось верить. Бывает такое: знаешь, что человек говорит правду, а сам ищешь успокоения: может, все-таки это ошибка?

...Командир полка в этот день был ответственным за обеспечение безопасности аэродрома от налета авиации противника. Когда появились фашистские самолеты, Солдатенко находился около столовой. Он знал, что в таких случаях сигнал на вылет дежурного звена будет подан п без него, но почему-то бросился к дежурным машинам, крича на бегу:

– Ложись!

Командир третьей эскадрильи В. Гавриш и штурман полка С. Подорожный упали. Через несколько секунд они увидели перед бегущим командиром смерч огня с выброшенным от взрыва грунтом. Если бы командир полка выполнил собственную команду, то остался бы жив, как и те, кто бежал рядом.

Летчики дежурного звена узнали в бегущем Солдатенко и запустили моторы. Запуск совпал с сигнальными ракетами на вылет, взрывами бомб, ударной волной; подниматься в воздух было уже поздно, неразумно. При этом налете тяжело ранило комиссара полка Н. А. Мельникова, шесть человек из технического состава получили легкие ранения. Таких больших потерь часть не переживала на протяжении почти двух лет войны.

Полк принял Сергей Иванович Подорожный, исполнять обязанности заместителя командира полка по политической части назначили парторга Н. Беляева.

И вот еще не засыпали воронки от авиабомб, а мы через три часа после налета – в воздухе. Идем вместе с "илами" на штурмовку войск противника.

Повел нас новый командир. Он с четверкой – справа и выше "горбатых", наша четверка, ударная, – левее, а третья – на флангах. Линию фронта пролетаем чуть южнее Белгорода. Вблизи Томаровки и Борисовки – море зенитного огня: дым от разрывов снарядов закрывает горизонт, просветов между ними нет.

"Вот это дело... Но как все-таки пройти завесу огня?" – тревожные мысли непрошеным страхом вползают в душу... Однако мы прорываемся и выходим на цель Бомбы, реактивные снаряды обрушиваются на врага: на земле взрывы, огонь, дым; пыль, поднятая "илами", неподвижно висит серыми столбами.

Штурмовики перестраиваются и, замкнув круг, поливают цели пулеметно-пушечным огнем. Мы зорко следим за воздухом, не оставляя без внимания и работу наших товарищей внизу, почти у самой земли.

Сейчас должны появиться фашистские истребители; они, наверное, уже вызваны с переднего края. Слишком велик у немцев страх перед "летающими танками" нашими штурмовиками.

Голос командира группы штурмовиков прерывает мои мысли:

– "Горбатые", не растягивайтесь!

И вот появляется шестерка "мессершмиттов".

Подорожный сразу же командует:

– Справа "мессеры". Четверка, держитесь "горбатых"! Юра, приготовиться к бою! Отойди чуть в сторону, пусть "худые" подойдут поближе.

"Сто девятые" бросились к штурмовикам. Но слишком рискованно заходили они в хвост к "илам", поэтому оказались между двумя четверками – командира и Любенюка.

– За батю – в атаку! – гремит голос Подорожного.

Немцы видят, что попали в клещи, и бросаются вверх, в сторону четверки командира. Наша группа, опережая ее, сближается с "мессерами". Короткая схватка – и противник, потеряв два самолета, выходит из боя. Такой была первая расплата за гибель Игнатия Солдатенко...

Между тем противник затевал что-то крупное: подтягивал войска в район Белгорода, увеличивал количество самолетов на аэродромах. И нашему полку наряду с другими задачами приходилось прикрывать войска на поло боя, барражировать над железнодорожной станцией Валуйки.

Напряжение огромное: выходы на задания чередуются с дежурствами на аэродроме. Летчики с рассвета до темноты в самолетах. Механики и техники или в ожидании машин с задания, или готовят их в очередной полет. Они едва успевают заправить наши истребители горючим, боеприпасами и провести послеполетный осмотр.

Самолет еще сруливает с посадочной полосы, а механик уже бежит навстречу, лицо его озабоченно и одновременно светится радостью: жив командир, цел, а может, и невредим его верный и надежный товарищ – боевая машина.

Когда наступает весенний вечер и мы, уставшие от перегрузок, ложимся спать, технический состав буквально ночь напролет делает все возможное и невозможное для поддержания боевых машин в полной готовности к сражениям в воздухе.

И так каждый вылет – день за днем, месяц за месяцем. А из них складываются тяжелейшие годы войны.

...Полк перелетает ближе к Курску. Наш новый аэродром – обычное поле на окраине небольшой деревушки. У оврага, заросшего кустарником и небольшими деревьями,– вместительных размеров землянка. Перед ней – летное поле, с юга на север – глубокий овраг и насыпь железной дороги, а на восток, вдоль южной границы рабочей полосы,– лесопосадка.

Дня через три-четыре после перебазирования командир эскадрильи А. Гомолко получил приказ блокировать аэродром врага в Харькове. Такой задачи нашему полку решать еще не приходилось. Но цель ясна – не дать немецким самолетам подняться с аэродрома, вскрыть расположение зенитных точек и огнем своих пушек подавить их. Если появятся истребители противника – связать боем, не забывая о выполнении основной задачи.

Перед вылетом комэск сказал:

– Пойдем четверкой. Со мной – Евстигнеев, с Гривковым – Шабанов. Высота полета 1500-1800 метров, над Харьковом снижаемся до высоты 1200. Над аэродромом будем находиться минут семь, до прихода наших бомбардировщиков. Ни одна вражеская машина не должна подняться в воздух – взлетающие самолеты уничтожать. Огонь вести наверняка – с коротких дистанций. На зенитки не набрасывайтесь – сил у нас мало, будем маневрировать. Если потребуется, дам команду. Бой с истребителями вести не на жизнь, а на смерть. Запас горючего у нас на пределе...

Мы в воздухе. Если совсем недавно летали в район Белгорода с юго-востока, отмечаю про себя, то теперь, перелетев к Курску, проходим эти места с севера.

Вот и Харьковский аэродром. Утренняя дымка закрыла горизонт, и совсем не видно черты, разделяющей землю и небо. Но все наземные объекты просматриваются хорошо, а для нас главное – вертикальная видимость: стоянки, что по краям летного поля, буквально забиты "юнкерсами" и "хейнкелями".

Наша четверка стала в круг над аэродромом. Обстановка – прямо по поговорке, что бытует в народе: тишь и гладь да божья благодать. Ни тебе зенитного огня, ни фашистских истребителей... Видно, как около самолетов копошатся люди, снуют по стоянке автомашины. Враг, наверное, не ждал нашего появления.

Но не прошло и минуты, как из двух точек, что по краям аэродрома, потянулись вверх трассы зенитного огня.

Гомолко передал по радио:

– Пикируем. Будьте внимательны.

Наше звено почти отвесно пошло на одну зенитную точку. Короткий залп из всех пушек – и огонь батареи прекращен. Выходим из пикирования, а чуть выше и впереди нас две пары Ме-109.

Завязалась короткая схватка. Но, видно, "сто девятые" оказались над аэродромом случайно: бой ведут осторожно, будто нехотя, и вскоре удирают.

Мы их не преследуем, а действуем точно по заданию – блокируем аэродром. И вот минут через пять-шесть из утренней дымки появляются контуры наших бомбардировщиков. Они идут группа за группой, волна за волной: впереди "петляковы", за ними – "ильюшины".

С появлением армады наших самолетов мы, облегченно вздохнув, отошли в сторону от курса их полета, чтобы случайно не попасть под свои же бомбы. После атаки первых групп бомбардировщиков аэродром окутался дымом пожаров. Ни один самолет противника не поднялся в воздух. И получилось так, что пережитое нами во время налета фашистской авиации, в день гибели нашего командира полка, повторилось сейчас в стане врага. Было радостно сознавать, что это очень ответственное задание командования мы выполнили четко, слаженно и без потерь.

Пристроившись к ведущей девятке "петляковых", мы без приключений вернулись на свой аэродром.

Первым, кого я увидел после приземления, был мой механик Шота. Рядом с ним стоял с поникшей головой заметно осунувшийся старший инженер полка Е. Л. Фраинт. Вижу, мои друзья хотят что-то высказать, но именно это "что-то" мешает откровенному разговору.

Наконец я не выдержал молчания:

– Шота, что нового?

Он подошел ко мне, зачем-то полез в карман комбинезона, порылся там ничего не нашел, потом, страдальческими глазами глянув на инженера, в сердцах попросил:

– Говорите вы, товарищ старший инженер! Я, когда волнуюсь, плохо объясняю по-русски. Чуя недоброе, я вскипел:

– Говори, Шота, не юли... Пойму с полуслова! Фраинт, переминаясь с ноги на ногу, начал издалека:

– Все мы в полку, Кирилл, знаем, как близок тебе Пантелеев. Он, Шабанов да ты – неразлучная троица... Молнией пронзила мысль:

– С Пантелеевым что-то случилось?..

– Что, командир, бивает хуже смэрти! – простодушно воскликнул Шота.

Инженер задумчиво посмотрел на механика, потом на меня и отвернулся.

– Пантелеев из-за неисправности мотора прекратил взлет и зарулил на стоянку. Техники проверили работу мотора на всех режимах – ревел как зверь... Летчик снова на старте. Но при повторном взлете та же история: в момент подъема хвоста мотор начал давать перебои. Пантелеев опять заруливает на стоянку. Самолет поставили на "козелки", приподняли в положение, при котором мотор барахлит,– горизонтальное, взлетное: двигатель работает безукоризненно на всех режимах.

Что оставалось делать летчику? Он предпринимает третью попытку взлететь несмотря на перебои в работе мотора продолжает разбег и, не набрав нужной скорости для отрыва самолета от земли, врезается в кручу оврага...

Гибель Пантелеева будет вечным укором моей совести. Я не сумел вмешаться, а должен был...

– Должен был, должен был,– машинально повторил я,– кому, что?..

Инженер осунулся за эти сутки, сник, поблек. Даже походка стала тяжелой, старческой. Вот он идет от самолета к самолету, кому-то что-то говорит, объясняет, а думает об одном и том же.

Невыразимо жаль друга! Тяжелая, невосполнимая для меня потеря, но как по-человечески горько глядеть на живого и невредимого инженера полка...

Вскоре к нам в полк прилетел командир 4-го истребительного авиационного корпуса И. Д. Подгорный. Высокий, стройный, элегантный, в безупречно выглаженной генеральской форме, он четко подошел к строю, принял рапорт командира части, поприветствовав летчиков и техников, посмотрел в небо и сказал:

– Тишина и спокойствие над вами! Но знайте: не противник жалует эту благодать. После разгрома фашистской авиации на аэродромах ему не до вас: немцы зализывают раны. Сколько потребуется для этого времени – гадать не станем. Сейчас будем награждать товарищей, принявших участие в этой операции.

Подгорный вручил орден Отечественной войны Гомолко, Гривкову, Шабанову и автору этих строк.

Уже в неофициальной беседе генерал рассказал нам, что в момент атаки Харьковского аэродрома там находилось около шестидесяти самолетов и больше половины было уничтожено. Одновременно воздушная армия нанесла удары по многим другим аэродромам противника.

На мой взгляд, наша четверка в том вылете ничего особенного не сделала, и при награждении орденами, видимо, учитывались наши боевые действия за прошедшие недели: я, например, имел на счету восемнадцать боевых вылетов, несколько воздушных боев и сбил три самолета. Да и товарищи ничуть не отставали.

Когда нас поздравляли с наградами, я чувствовал себя немного неловко, ведь к боевым отличиям каждый относится по-разному. Как и многие, я жил сегодняшним днем и получение ордена расценил как запрет на неудачное выполнение будущих заданий командования.

Не прошло и десяти дней после массированного налета нашей авиации на аэродромы врага, как немцы явились с ответным визитом. Произошло это после первомайских праздников. Правда, группа их была уже не та, что раньше: только три девятки "мессершмиттов" и две– "юнкерсов".

Бомбардировщики направились к Валуйкам, а истребители устремились на наш аэродром со стороны солнца. Группами по шесть-восемь самолетов они имитировали воздушный бой и так пытались создать ловушку для наших одиночных истребителей: пойдет какой-либо летчик на помощь своим, а попадет к врагу. Но хитрость врага была разгадана, и обмануть нас не удалось.

"Лавочкины" в небольшом количестве связали боем разрозненные группы противника, изолировав их от бомбардировщиков. Основные же наши силы громили "юнкерсов", не имеющих прикрытия.

Враг рассчитывал выйти на аэродром внезапно и отбомбиться без помех. Но план его не удался: Ла-5 барражировали в воздухе и фашистов встретили на подходе к аэродрому; а дежурные подразделения, получив предупреждение о противнике, успели вовремя взлететь и умело разобрались в обстановке.

Бой, начавшийся над аэродромом, уходил в сторону. Я взлетел с Любенюком, за нами – Гривков с Шабано-вым, потом командир третьей эскадрильи Гавриш с ведомым.

Наша четверка, перехватив девятку Ме-110, пошла в атаку – пара за парой. Следуя за Любенюком, я набросился на "сто десятого": короткая очередь, и "шмитт" резко валится на крыло. Отделившись от группы, он пошел со снижением, оставляя позади себя шлейф дыма.

Мой ведущий приказывает:

– Добей, Кирилл!

Осматриваюсь: истребителей противника не видно, и я атакую отставшего от группы "мессершмитта". Подхожу сзади: скорость у него небольшая, и сближение происходит слишком быстро. Беру фашиста в прицел. Дистанция 100... 70 метров... И тут замечаю, что сверху, чуть впереди меня, пикирует "Яковлев", явно меня не видя.

Я не успеваю отвернуть, и "крючок" концом плоскости бьет по мотору моей машины. В результате "яковлев" с отбитым крылом пролетает несколько секунд по прямой, в эти мгновения летчик успевает покинуть изуродованную машину: над его головой раскрывается белый купол парашюта. А мой "лавочкин" с перекошенным мотором, перевалившись через левое крыло, начинает падать. Тряска ужасная: рябит в глазах, приборная доска и радиостанция падают на колени, на пол кабины. Да еще пушки непроизвольно заработали. Я успеваю сообразить, что надо поставить их на предохранители, и стрельба прекращается.

Нужно покидать самолет, но уже поздно – слишком мала высота, парашют не успеет раскрыться. Выхватываю машину из пикирования почти у самой земли и ищу место для посадки. Впереди – траншеи. Успеваю уклониться чуть-чуть вправо, касаюсь фюзеляжем земли, но все-таки попадаю радиатором в один из окопов: толчок– и меня по инерции бросает вперед, а я упираюсь ногами в педали, левой рукой закрываю прицел, чтобы не размозжить о него голову. Раздался неприятный треск, фонарь кабины непроизвольно закрылся, и наступила тишина, только в ушах слегка гудело.

Ощупываю руки и ноги, шевелю плечами, верчу головой – вроде все цело, нигде ничего не болит, зато настроение – хуже некуда. Выбравшись из кабины, я обошел вокруг самолета и, сев на крыло, задумался. О чем? О бое... Как могло случиться, что в воздухе столкнулись свои истребители? И что я мог предпринять, чтобы не только предотвратить столкновение, но и добить фашистского стервятника?

Формально моей вины здесь нет: "мессершмиттов" в воздухе не было, перед выполнением атаки я осмотрелся. А пилот с "Яковлева"? Он должен был видеть бой нашей четверки, обязан был заметить, как я пошел, догоняя врага. Сожалею о своем промедлении: как только фашист задымил, не ожидая команды, надо было всадить ему очередь... И не сидел бы на этом поле, не бранил бы ни себя, ни нерадивого с "Яковлева"...

Подъехали два кавалериста. Тот, что постарше и суше лицом, спросил:

– Жив, пилот?

– Я-то жив, а вот "конь" мой отгулялся.

– Видим. Можем предложить своего... Что я мог сказать? Настроение не то...

– Дрались вы лихо,– похвалил совсем молоденький кавалерист, мельком взглянув на старшего.– Два фашиста – вдребезги; третий, что загорелся, опустился за лесом, а с четвертого всех взяли в плен, живыми...

Тот, что постарше годами, помолчав, проговорил:

– Многовато и наших попадало на землю: ты, парашютист, да тот, что недалеко отсюда упал,– он погиб.

– Подвезите меня к его самолету,– прошу конных, поднимаясь с плоскости крыла.

Один из них остается у самолета, а другой сопровождает меня до места падения. Перед нами воронка диаметром метра четыре. В ней догорало то, что совсем недавно было грозной боевой машиной. Я ни о чем больше не стал спрашивать.

– Мы тушили пожар,– тихо сказал солдат,– удалось спасти от огня только партийный билет да несколько карточек. Передали их в штаб части. Вот и все...

Вот и все, что осталось от Вано Габуния, ведомого Гавриша. Об этом я узнал через несколько минут, когда командир кавалерийского полка подполковник Курашинов отдавал мне пакет.

– Здесь партбилет, карточки, наши наблюдения за боем,– сказал он.– И больше, пожалуйста, не падайте– по сердцу ножом скребет, когда вы оттуда вываливаетесь.

Мне выделили лошадь и сопровождающего, но кавалерист из меня получился никудышный. На полном скаку я чувствовал себя еще сносно, но лошадь – не машина, всю дорогу скакать не может, устав, она переходила на мелкую рысь. Меня трясло, как нашу телегу на выбоинах, когда отец, бывало, брал меня в какую-либо дальнюю поездку. Через некоторое время дальнейшая езда стала невыносимым мучением. Мой "ведущий" – немолодой, лет пятидесяти, "дядя Прокоп", как он представился,– лукаво ухмылялся в свои длиннющие, прокуренные солдатской махоркой усы. Карие глаза его весело блестели:

– Шо, хлопче? Бачу, не дуже гарно на коняци? Цэ тоби ни ероплан.

Он начал подавать советы, как надо "справно" ехать, но они мне не помогли. Терпению моему пришел конец:

– Дядя Прокоп! Скидывайте седло, без него будет легче. Я в детстве так ездил на лошадях.

Останавливаемся, и солдат снимает седло. На лице его затаенная улыбка. И я опять сижу на лошади, как на ребре неотесанной доски. Без седла стало еще хуже. Наконец слезаю с коня, веду его на поводу, сам же кляну на чем свет стоит кавалерию.

Далеко за полночь добрался до аэродрома и проговорил с друзьями до самого рассвета. Когда за окнами начало синеть, командир эскадрильи, посмотрев на часы, распорядился:

– Спали – не спали, а пора вставать. Мы с "воскресшим" зайдем на КП полка, доложим о "битве своих, чтоб чужие боялись" – и Кириллу до обеда отдых. А там – за дело.

Дело наше не заставило себя ждать. К концу дня эскадрилья вылетела на сопровождение "илов" штурмовать аэродром Рогань, что располагался рядом с Харьковом.

Над целью мы появились перед самым заходом солнца. Багровое зарево и ореол от красного диска выглядели необычайно зловеще. На такие закаты с земли смотришь почти с суеверным напряжением, а в воздухе они хранят какой-то кроваво-предостерегающий отсвет и словно будят забытые инстинкты наших далеких предков.

На аэродроме врага нас ожидало полнейшее спокойствие: "юнкерсы" на стоянках вытянулись в одну линию, как по шнурочку. Около некоторых автомашины, бензозаправщики. Идет неторопливая подготовка самолетов к ночным, а может к завтрашним, вылетам. Наши штурмовики с ходу нанесли бомбовый удар. На стоянках возникли пожары, багровый дым пополз по земле, и было видно, как в панике заметались люди.

Зенитные батареи открыли огонь с запозданием, "илы" уже стали в круг, и началась обработка целей пулеметно-пушечным огнем и реактивными снарядами. Мы устремляемся на помощь штурмовикам – атакуем самолеты на стоянках.

При выходе из боевого разворота я заметил, как взрываются "юнкерсы", летят кровля, балки, крыши зданий. Разрушения и взрывы на земле невообразимые!

Когда "илы" выполняли уже третий заход на цель, появились "мессершмитты": они нацелились на штурмовиков. Но мы преграждаем им путь. Начинается воздушный бой – наша основная работа.

Более двух десятков "сто девятых" кружатся около "горбатых". Атаки их дерзки, стремительны, да и хорошо построены тактически. Мы с огромным трудом обороняем от гитлеровских истребителей наших подопечных. Нам удается завалить три "мессершмитта", и это несмотря на то, что в воздухе наших одиннадцать машин, а у фашистов в два раза больше! А после боя нам еще лететь да лететь на свою территорию. И это немаловажное обстоятельство учитывают все ведущие схватку в воздухе; и мы. и противник.

Израсходовав боекомплект, можно, маневрируя, выйти из боя целой группой, и притом без потерь. Но когда мало горючего, тут необходима не просто храбрость, но тактическая мудрость каждого летчика, а командира группы – в особенности.

Обстановка в воздухе усложнилась: при появлении Ме-109 наши "горбатые" разделились на две группы и начали уходить от цели. Это решение было принято наспех и в данной обстановке являлось тактически неверным. Штурмовики, как и истребители, сильны "единым кулаком, а не растопыренными пальцами", как любил говорить наш командир полка Солдатенко.

Но как бы там ни было, а четверка "илов" направилась в северо-восточном направлении, на Уразово, другая же группа – три машины – вдоль железной дороги через Чугуево на Купянск. Не прикрыть ее – значит загодя отдать на растерзание "мессершмиттам". Поэтому, не ожидая команды, Любенюк, я и Кривое пошли за тройкой штурмовиков. Четверка "мессершмиттов" уже было нацелилась на них, но прорваться ей не удалось – на пути встали мы. Поняв, что успеха они не добьются, "сто девятые" отстали. Насторожил обстрел с земли. Линия фронта позади, летим над освобожденной нашими войсками территорией – кто же и откуда ведет по нас огонь? Неужели свои? Невольно возник вопрос: не заблудились ли? И червь сомнения заползает в душу: идем над железной дорогой Харьков-Купянск, она занята нашими войсками, а слева и справа от нее враг, который обстреливает нас.

Летим рядом с "илами": я – сзади и чуть ниже, Кривов правее и ниже меня, а командир – выше. Кривов и я следуем, не меняя курса, а у Любенюка (он выше всех) полная свобода маневра. Он, как большая и сильная птица, переходит с одного фланга на другой, видит все, что происходит в воздухе.

Скорость у штурмовиков сравнительно небольшая, а мотор моего самолета перегрелся до предела. Устанавливаю наивыгоднейший режим работы и наблюдаю за воздухом, за трассами снарядов и пуль, что летят в нашем направлении и предназначены только нам, и никому другому, слежу, чтобы незаметно не подкрались "мессеры". Нескончаемые трассы сходятся над нашей группой, как лучи зенитных прожекторов темной ночью.

Взглянув в сторону Кривова, с замиранием сердца вижу, как его машина задымилась и пошла со снижением прямо по курсу полета.

Тут же Любенюк встревоженно запрашивает:

– Митя, что с тобой?.. И я кричу:

– Прыгай, прыгай, пока высота!

Мы ждем раскрытия парашюта, но белого купола нет. Самолет перелетел грунтовую дорогу и, врезавшись в землю, на наших глазах взорвался...

Вскоре стрельба прекратилась. Штурмовики, не дойдя до Купянска, развернулись влево, вышли на Уразово и, передав, что один "маленький" упал вблизи станции Граково, растворились в наступающих сумерках. Мы с Лю-бешоком садились почти в темноте, "на ощупь".

На земле узнали: из одиннадцати машин не вернулась действительно одна Дмитрия Кривова. Крепко были побиты и наши самолеты. На правом крыле машины Гришина зияли два огромных отверстия. Пилот снял шлемофон и свободно просунул его в одну, а потом в другую Дыру:

– Молодец, "лавочкин"! С такими пробоинами дотащил меня до дому. Живуч, чертяка!

Но возбуждение, вызванное боем, вскоре сменилось подавленностью. Надежды на возвращение Кривова не было, и мы зачислили младшего лейтенанта в погибшие. А Дмитрий Кривов остался жив, хотя об этом мы узнали гораздо позднее последних залпов войны. Случайная встреча раскрыла истину.

...Тяжело раненный летчик управлял подбитой машиной – рули повреждены, на действия Кривова не реагировали, и самолет неудержимо тянуло к земле. Только огромными усилиями удерживал пилот машину от сваливания в штопор. И когда самолет окончательно вышел из повиновения, до крови закусив губы, чтобы от боли не потерять сознание, он покидает машину. Летчик удачно приземлился в расположение наших войск.

После нескольких месяцев госпитального лечения на Урале Кривова направляют на курсы командиров звеньев. Войну он окончил в 156-м истребительном авиаполку, совершив 131 боевой вылет, сбив семь самолетов врага.

Самым непонятным в этом боевом эпизоде было то, что никто из нас не заметил, как Дмитрий покинул самолет. При любых обстоятельствах видеть все долг летчика!

9 мая 1943 года наш полк перебазировался на новый аэродром, сосредоточивая боевые действия на белгородском направлении. Постоянные вылеты на разведку войск противника и периодические налеты на его аэродромы продолжались до конца месяца. Так, 13 мая наша эскадрилья уже не первый раз с группой Пе-2 наносила удар по авиации противника, базирующейся на Харьковском аэродроме. Полет прошел успешно, без каких-либо осложнений. Задание выполнено, "петляковы" и мы без потерь вернулись на свои базы.

16 мая в состав нашей дивизии влился третий истребительный полк под командованием майора Ольховского. Хотя нагрузка в боевой работе при этом не уменьшилась, но настроение явно поднялось. Мы ощутили возрастающую мощь советской авиации. Вера в близкую победу крепла.

В конце мая в полк прибыло пополнение: ребята как на подбор "– молодые и симпатичные, они окончили летные школы и прошли подготовку в запасных частях, чтобы, попав на фронт, не стать летающей мишенью для противника.

Пилоты В. Мудрецов, Е. Карпов, Я. Резицкий, В. Пронин, Б. Жигуленков, братья Александр и Иван Колесниковы, И. Середа, П. Брызгалов, В. Мухин, В. Погодин, М. Попко укомплектовали полк полностью, и ему ставится серьезная задача – подготовить молодежь к боевым действиям, а также для полного использования боевых возможностей истребителя обучить всех летчиков бомбометанию по наземным целям и тактическим приемам уничтожения противника при вылетах пар на свободную охоту.

Специалисты оборудовали вблизи аэродрома полигон: нанесли известью крест и круг, отрыли щели для наблюдения за результатами попаданий, и вскоре мы приступили к работе. Одновременно вводили в строй вновь прибывших: ребята летали хорошо, стремились в бой пo-юношески легко и азартно. Они знали, что фашистские летчики – опытные асы, отдавали себе отчет, что легких побед ждать нечего и от поражений никто не застрахован.

Стоял период затишья перед Курской битвой. Его необходимо было использовать для повышения боевой подготовки части, и в полку все летчики освоили за это время бомбометание с пикирования – бомбы все ближе и ближе ложились к центру круга. Некоторые пилоты настолько увлекались пикированием, что после посадки в плоскостях и фюзеляжах находили осколки своих собственных бомб. Небезгрешен был и автор этих воспоминаний. Стало ясно – освоение бомбометания прошло успешно, ну а противник будет более рациональной мишенью, чем круг на полигоне.

Особенно тяжело в это время было девушкам-вооруженцам. При полетах на полигон они снаряжали пушечные ленты, переносили тяжелые пушки, занимались подвеской бомб. Летчики и техники постоянно помогали им в этом тяжелом, не женском деле. Девушки же, скрывая усталость, почти всегда весело и задорно выполняли свою работу, нередко и во время налета вражеской авиации.

Через три недели, после окончания ввода в строй молодого пополнения, мы с Виктором Прониным по распоряжению командира полка вылетели в засаду на площадку вблизи передовой. Здесь уже находились техник звена и четыре механика, прибывшие для обеспечения наших вылетов. В небольшом количестве имелся запас боеприпасов, горюче-смазочных материалов, а также бензозаправщик и несколько баллонов со сжатым воздухом.

Боевую задачу мы получали из штаба полка по телефону; прямой связи с КП передовой у нас не было. Пустая избушка служила и жильем, и кухней, и миниатюрным командным пунктом. А рядом, в кустах, стояли наши самолеты.

Нас направили сюда для перехвата разведчиков и уничтожения самолетов корректировщиков артиллерийского огня в районе передовых позиций, но уже вечером пришло новое указание: "С рассветом выйти на свободную охоту".