Текст книги "О чем знаешь сердцем (ЛП)"

Автор книги: Кирби Джесси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Я пытаюсь сдержать слезы и ужасное, тягостное чувство, что я предаю его тысячью разных способов – тем, что я с Колтоном, тем, какой ощущала себя на воде: сильной, свободной… счастливой. По стольким причинам мне кажется неправильным переживать моменты счастья с кем-то другим. С тем, кто много больше, чем просто «кто-то».

– Ну, что думаешь? – спрашивает Колтон. Открывает глаза, поворачивает голову, смотрит прямо на меня, и беспокойство стирает улыбку с его лица. – Эй. Ты чего? – Он садится, протягивает руку, словно собираясь положить ладонь на мое плечо, потом убирает ее обратно. Встревоженно хмурит брови. – Я… Что случилось?

Я быстро сажусь. Смахиваю с ресниц слезы.

– Извини. Все в порядке. Сама не знаю, в чем дело, просто я… – Я даже не пытаюсь придумать хоть сколько-нибудь правдоподобное объяснение – не могу. – Неважно.

Колтон смотрит на меня долгим взглядом. Всматривается в мое лицо, ищет то, о чем я умалчиваю, и я уверена – он все видит. А потом, не говоря ни слова, протягивает руку и на сей раз не убирает ее. Легким, как перышко, прикосновением он стирает слезинку с моей щеки, и я испытываю нечто такое, отчего мне хочется, чтобы его рука задержалась. Я отворачиваюсь к сверкающему океану, потому что не знаю, что делать с тем безумным вихрем эмоций, который он только что во мне пробудил.

– Идем поплаваем, – произносит он. Берет меня за руку и легко поднимает на ноги.

– Что…

– Соленая вода, – говорит он, уводя меня к кромке воды, – лечит практически все.

Шмыгая носом и вытирая свободной рукой глаза, я плетусь за ним следом.

– То есть?

Колтон оглядывается, смотрит прямо на меня этими своими глазами.

– Так обычно говорил нам с сестрой отец. Ну знаешь, одна из тех поговорок, которые слышишь все детство и не понимаешь, пока не подрастешь.

– И ты в это веришь? – спрашиваю я, ведь его сердце соленая вода вылечить не смогла.

Он смотрит на меня так, словно это глупый вопрос.

– Угу. Для души очень полезно.

Небольшая волна заливает гальку у наших ступней. Вода холодная, и по моим голым ногам бегут мурашки.

– Идем, – зовет Колтон с улыбкой. – Не думай ни о чем, так будет проще. Просто ныряй, и все.

Едва договорив, он отпускает меня, делает на бегу два шага и бросается в подступающую волну. Выныривает с громким воплем, улыбаясь и стряхивая с волос воду, и в этот момент, глядя на него, на сияющие вокруг солнце и небо, я вновь это чувствую. Отчетливый зов надежды. И следую ему. Не думаю ни о чем и ныряю.

Мы плаваем бог знает сколько времени, по очереди ныряя и гоняясь за волнами. Вода заставляет меня забыть обо всем, заново увлекает туда, где чувству вины меня не поймать. А потом волна толкает меня к Колтону, и он неожиданно для нас обоих ловит меня, сначала одной рукой, потом второй, и мы оказываемся друг напротив друга в воде так близко, что я вижу каждую капельку на его лице. И у меня перехватывает дыхание при мысли…

Что, если у нас будет больше, чем всего один день?

Каждое сердце поет песню, неполную до тех пор, пока она не отзовется в другом сердце.

Платон

Глава 12

К тому времени, как мы поднимаемся по лестнице к месту, где припаркованы наши машины, солнце висит так низко, что от гладкого мокрого песка до самого горизонта тянется золотистая дорожка. Я чувствую, как кожу покалывает от загара и соли, когда вытягиваюсь, помогая Колтону погрузить каяк на крышу автобуса. Он затягивает ремни, убирает внутрь весла и задвигает заднюю дверь, но когда она захлопывается, не уходит, а прислоняется к боку автобуса. И я прислоняюсь тоже. Мы стоим, глядя на закат и впитывая спинами тепло нагретого металла. И я задаюсь вопросом, не думает ли он о том же, о чем думаю сейчас я – что, несмотря на наш уговор ничего не усложнять, есть ощущение, что этот день стал для нас чем-то бóльшим.

– Знаешь, – произносит Колтон, следя за плывущим к горизонту солнцем, – формально день ведь еще не закончился. – Он поворачивается ко мне, на его лице – снова надежда. – Ты голодна? Я знаю одно отличное местечко, где делают тако. Можно поесть, а потом… – Я качаю головой, и он замолкает.

– Не могу. Сегодня воскресенье.

– Ты не ешь тако по воскресеньям?

Кое-как я умудряюсь сохранить серьезность, ему под стать.

– Нет. Только по вторникам.

Мы негромко смеемся, но смех быстро тает, потому что мы оба знаем, к чему все идет.

– Мне бы очень хотелось остаться, – признаюсь я тихо. И честно. – Но по воскресеньям у нас семейный ужин, а моя мама немного помешана на том, чтобы никто его не пропускал.

– Понимаю, – говорит Колтон, безуспешно стараясь скрыть разочарование в голосе. – Ну, тут уж никак не отвертишься. Семья – это важно.

Когда я поднимаю на него глаза, он улыбается мне, и я на кратчайшее из мгновений представляю, что приглашаю его с собой. Но потом как наяву вижу все, что последует дальше: как знакомлю его с родителями, как они начинают задавать вопросы, как он садится за стол туда, где обычно сидел Трент, и…

Нужно уезжать. Прямо сейчас.

– Большое тебе спасибо за сегодняшний день. – Пытаюсь говорить легко, но не выходит. – Он был замечательным, от начала и до конца.

Улыбка Колтона немного бледнеет.

– Не за что.

Я отталкиваюсь от автобуса, выпрямляюсь.

– Мне правда пора.

– Постой, – произносит Колтон внезапно, словно не смог совладать с собой, как не смогла вчера я.

Его лицо становится серьезным.

– Послушай, – говорит он. – Знаю, я сказал всего один день, но… я был не вполне честен. И еще я знаю, что если отпущу тебя сейчас, не сказав правды, то буду жалеть об этом всю дорогу домой.

На словах «честен» и «правда» я застываю.

На секунду он упирается взглядом в землю, затем вновь поднимает его к моим глазам.

– В общем… Я обещаю больше не заявляться к тебе домой, но если ты когда-нибудь решишь, что тебе хочется еще один день… когда угодно… то у меня этих дней целая куча, и… и сегодняшний мне очень понравился.

– Мне тоже, – отвечаю – и только, потому что от его слов, от того, как он на меня смотрит, меня прошивают крошечные иголочки жара. – Спасибо тебе еще раз.

Колтон кивает – безропотно, словно подготовил себя к такому ответу.

– Тогда ладно, Куинн Салливан. Было приятно провести с тобой этот день, – говорит вежливо.

– Мне тоже. – Я улыбаюсь. Спиной назад делаю пару шагов к машине. Мое сердце гулко бьется в груди.

– Езжай аккуратно.

– Хорошо. Ты тоже.

– Хорошо.

Мы можем продолжать этот диалог бесконечно, придумывая всякую бессмысленную чепуху, лишь бы оттянуть неизбежное – ведь никто из нас на самом деле не хочет прощаться. Но мы уже у дверей, наши ладони на ручках, точно выбор был сделан за нас.

Я привстаю на цыпочки, чтобы еще раз, напоследок взглянуть на него через крышу своей машины.

– Доброй ночи, Колтон.

Он коротко улыбается мне и кивает.

– Доброй ночи. – А потом забирается в кабину автобуса, захлопывает дверцу и заводит мотор.

Я тоже сажусь в машину, вставляю ключ в замок зажигания, но не поворачиваю, а смотрю, как Колтон бросает последний взгляд в зеркало заднего вида и, помахав мне на прощание в открытое окно, уезжает.

Я сижу в сумеречной тиши вечера до тех пор, пока его автобус не исчезает из виду, пока не перестаю слышать и шум мотора, а потом произношу слово, которое повторяла про себя так много раз.

Вернись.

Слово, которое было мольбой, обращенной к Тренту.

Вернись.

Слово, которое было просьбой о невозможном.

– Вернись.

Сегодня я шепчу его солнцу, садящемуся за океан, и волнам, уносящим моменты, которые мы пережили сегодня вместе. И Колтону Томасу.

Сердце представляет собой плотную ткань, трудно повреждаемую и состоящую из всякого рода волокон. Волокна сердца сильно отличаются от всех других по своей плотности, жесткости, значительной мощности и сопротивляемости повреждениям. В самом деле, ни один орган не выполняет столь продолжительной и энергичной работы, как сердце.

Гален «О назначении частей человеческого тела»

Глава 13

Машина Райан – это первое, что я вижу на подъезде к дому. На мгновение я пугаюсь – вдруг с папой опять что-то стряслось, – но потом он появляется из-за угла с садовым шлангом в руках, и я, испытывая облегчение пополам с замешательством, выхожу из машины.

– А вот и моя девочка, – говорит папа, скатывая шланг и оглядывая меня, пока я иду к крыльцу. – Вся сияет… или же прилично обгорела на солнце.

Я смотрю на свои ярко-красные руки.

– Забыла о времени. А что…

– Хорошо отдохнула на пляже?

Из-за полуправды в оставленной мной записке в груди начинает тесниться чувство вины, и я пытаюсь не усугублять его.

– Ага! – Мой голос взвивается неестественно высоко, но папа вроде не замечает.

– Здорово. – Улыбнувшись, он протягивает ко мне руки. – Приятно видеть, что ты погуляла и хорошо провела время. – Папа обнимает меня и целует в макушку, а потом переводит взгляд на мою губу. – Ты уладила дела с хозяином той машины?

Я разглядываю свои припорошенные песком ноги.

– Да. Он был очень мил. Сказал, что никакого ущерба я не причинила и что в страховую или куда-то еще можно не звонить. Так что все хорошо.

Папа бросает на меня подозрительный взгляд.

– А на бумаге это записано? А то, бывает, люди говорят одно, а потом раз – и вызывают тебя в суд.

Я качаю головой.

– Он не такой. Он просто один местный парень. К тому же автобус и так был помят. Короче говоря, ерунда.

Папа, даже не потрудившись спрятать улыбку, приподнимает брови.

– Один местный парень? Хм. Симпатичный?

– Нет, – отвечаю немедленно. – Ничего такого.

– О. Значит, страшненький?

Я стукаю его по плечу.

– Нет. Он не… Так, а что здесь делает Райан? Она, вроде, должна сейчас сидеть в самолете и лететь в Европу.

– Ладно. Все с тобой ясно. Не хочешь говорить об одном симпатичном парне – не надо. – Папа подмигивает мне. – Что касается твоей сестры, то я понятия не имею, что у нее случилось. Она только приехала. И пока особо ничего не рассказывала.

– Они расстались.

Он кивает.

– Я тоже так думаю.

– Долгое нас ждет лето, – говорю я, поглядывая на дом.

– Да, похоже на то.

Нас с папой поймут те, кто знает мою сестру по-настоящему. Но большинство видит в ней только то, что она сама хочет им показать. Райан из тех девушек, на которых все оборачиваются, стоит им зайти в комнату, и преподносит себя именно так – словно все обязаны на нее смотреть. В хорошем настроении она – душа компании. Человек, который заражает всех вокруг своей бодростью и оптимизмом. Ну а в плохом, как, по-видимому, сейчас – если она отказалась от поездки в Европу, которую планировала и на которую копила деньги два года, из-за разрыва с парнем, – все, туши свет. Я наблюдала такое лично много-много раз.

Я делаю глубокий вдох и расправляю плечи.

– Спасибо за предупреждение.

Папа смеется.

– Иди, поздоровайся с ней. Она будет рада тебя увидеть. – Я тянусь к дверной ручке, а он делает озорное лицо. – Только молчок насчет сережки в носу… и насчет волос – тоже.

– Что-о?

– Увидишь.

– Боже, Райан! Твои волосы…

Моя сестра прекращает нарезать зелень и поднимает руку с ножом вверх.

– Ни слова, – обрывает меня она.

Я стою, разинув рот: ее волосы, которые раньше ниспадали до середины спины, превратились в короткий асимметричный боб с выстриженным затылком и длинной прядью, свисающей с одной стороны до самого подбородка. Ничего не скажешь, смотрится радикально. Особенно в сочетании с крошечным сверкающим гвоздиком в правой ноздре.

Она пытается сохранить на лице серьезность, но в конце концов не выдерживает и расплывается в широченной сияющей улыбке, той самой, что может заставить кого угодно сделать для нее все.

– Да шучу я, шучу! – Отложив нож, она потирает затылок, словно еще не привыкла к своей новой прическе. – Тебе нравится?

– Нравится, – бормочу я, безуспешно пытаясь соответствовать ее энтузиазму. Стою и пялюсь на нее, и ничего не могу с собой поделать. – Просто… непривычно немного, – говорю, – но тебе очень идет.

Я не обманываю. Ей правда идет. Прическа открывает изящный изгиб ее шеи, а крошечная сережка в ее хорошеньком носике смотрится просто идеально. Она выглядит красивой и одновременно крутой – на то, похоже, и был расчет.

– Спасибо. – Тонкие руки Райан крепко обнимают меня. Она пахнет свежим базиликом, который только что резала, и своими любимыми фруктовыми духами, которыми я пользовалась тайком от нее, сколько себя помню. И я рада знакомому аромату. Хоть что-то в ней осталось неизменным. – Знаю, банальный поступок, но мне нравится. Пришло время перемен.

– Значит, вы с Итаном… Мне так жаль…

– Не стоит, – отвечает она, выпуская меня из своих теплых объятий. – Мне надоело быть его чокнутой сказочной музой, и я не собираюсь таскаться за ним по всей Европе и следить за тем, чтобы ему было хорошо.

– Кем-кем тебе надоело быть? – переспрашиваю я, с трудом представляя, чтобы она за кем-то «таскалась» или вела себя иначе, чем ей хочется самой.

– Его чокнутой сказочной музой, – повторяет она, расправляя свои худенькие плечи. – Это стопроцентно сексистский троп. Мы проходили его в прошлом семестре, и я прямо-таки прозрела: так вот кем я была все это время для Итана. Да и для всех своих бывших парней, очевидно, тоже. – Она возвращается к стойке и вновь начинает крошить базилик. Яростно.

– А что это значит-то? – Я не вполне понимаю, что такое троп, но он, похоже, ее бесит.

Она вздыхает, словно я начинаю испытывать ее терпение или мне не мешало бы подучиться.

– Ну знаешь, это такой типаж взбалмошной, симпатичной девчонки, которая обрушивается на ранимого парня-задрота и учит его наслаждаться жизнью.

Судя по ее тону, она считает это чем-то плохим, поэтому я решаю не сообщать ей, что, как ни парадоксально, но сейчас, мстительно кроша базилик, она выглядит и чуть-чуть чокнутой, и чуть-чуть сказочно – со своей новой прической, сережкой в носу, тяжелыми ботинками и обрезанными шортиками.

– Вот таким типажом я и была для него, – продолжает Райан, помахивая ножом, – а теперь перестала. – Она кладет разделочную доску на край большой миски и лезвием ножа смахивает в томатный салат измельченный в пыль базилик. – Оно и к лучшему.

Я дотягиваюсь до миски и, рискуя остаться без пальца, выуживаю оттуда помидорку-черри.

– Но как же твое путешествие? Получается, ты потеряла все свои деньги?

– Ну, билет на самолет точно пропал. Отстойно, конечно, но остальное мы планировали потратить на месте на хостелы и всякие дешевые места, так что большую часть я сохранила. – Она делает паузу. – Лучше съезжу куда-нибудь одна. Например, в Марокко. Буду плавать в бирюзово-синей воде, переезжать из города в город на автобусе вместе с местными, покупать на базарах дешевые украшения, пить всякие странные иностранные напитки и целоваться с красавчиками, которые почти не говорят по-английски, но хотят угодить в первую очередь мне, а не себе. – Она крутит над миской мельницу с перцем. – А может, как мне всегда хотелось, запишусь в ту художественную школу в Италии.

– Не желаешь прихватить с собой одну пожилую леди? В любое из этих мест, – доносится из дверей кухни голос бабушки, и я, в основном из-за Райан, задаюсь вопросом, давно ли она там стоит.

– Бабуля! – визжит моя сестра и, бросившись к бабушке, сжимает ее в таких же крепких объятьях, как пару минут назад меня.

Наблюдая за ними, я вижу то, что говорят о них люди. Они – две горошины в стручке, только с разницей в шестьдесят лет. Наверное, эти гены передаются через одного, потому что ни у меня, ни у моей мамы нет той естественной уверенности, с которой держатся они обе.

Бабушка отступает назад и с расстояния вытянутой руки оценивает перевоплощение Райан.

– Бабуля, что скажешь? Только честно. – Выпятив грудь, Райан с удовольствием и даже с некоторой гордостью выставляет себя на ее суд.

Бабушка еще раз оглядывает ее.

– Дерзко. Мне нравится. Все, кроме этой штучки у тебя в носу. Так и хочется выдать тебе носовой платок.

Скажи такое моей сестре кто-то другой, она бы ему показала. Но поскольку это бабушка, Райан взрывается громким, заразительным смехом, а бабушка, обойдя кухонную стойку, подходит ко мне и кладет на мою щеку свою легкую, загрубевшую от работы в саду ладонь.

– Ну а ты как, моя дорогая? Вижу, ты тоже преобразилась.

Я опускаю взгляд на свои сандалии и тоже с некоторой гордостью признаюсь:

– Я была на пляже.

– Ездила на охоту? – спрашивает она.

Качаю головой.

– Как бы там ни было, оно тебе к лицу. – Пальцем она рисует напротив меня спираль и в конце указывает на мои ноги в песчинках. – Все вместе. Солнце, песок, море.

– Спасибо, – говорю, слегка нервничая. В отличие от Райан мне не нравится столь пристальное внимание. Наверное потому что после смерти Трента все только так на меня и смотрят. А еще мне кажется, что бабушка сейчас видит меня насквозь, прямо через загар. – Я плавала на каяке, – прибавляю. – Брала урок.

Что я несу?

– Правда?

Приподняв бровь, Райан вручает мне кукурузный початок, и я, жалея о нечаянно вырвавшемся признании, начинаю счищать с него листья.

– Милая, это замечательно. – Со мной бабушка разговаривает куда более деликатным тоном, чем с Райан – словно мне требуется особое обращение. Она легонько похлопывает меня по щеке. – Если тебе понравилось, стоит продолжить. Как я всегда говорила и говорю, живи в солнечном свете, плавай в море и пей необузданный воздух.

– Не ты, бабуля, а Эмерсон. Это цитата с открытки, которую я присылала тебе на день рождения, – говорит Райан, сбрызгивая салат оливковым маслом. Только ей сходит с рук поправлять бабушку.

– Выходит, мы с твоим Эмерсоном оба великие умы. – Она открывает холодильник и, достав бутылку белого вина, оборачивается ко мне. – Я очень счастлива за тебя, куколка. Думаю, твою вылазку стоит отпраздновать. – Бабушка ставит бутылку под открывашку, а когда та со щелчком откупоривается, достает из шкафчика бокал и наливает в него куда больше положенного.

Райан смеется.

– Что? Все равно через пять минут наливать снова. – Бабушка подмигивает нам. – Я старая. И заслужила право сидеть со своими красотками-внучками и наслаждаться бокалом вина.

Райан не нужно приглашать дважды. Достав еще два бокала, она выливает в свой все оставшееся в бутылке вино. Я одариваю ее выразительным взглядом, а бабушка, заметив, смеется.

– Что? – удивляется Райан. – В Европе я бы сейчас занималась ровно тем же.

Они с бабушкой чокаются, а я наливаю себе минералки.

– За новое начало, – произносит моя сестра и приподнимает бокал в мою сторону, ясно давая понять, что говорит не только о себе.

– За новое начало, – повторяет бабушка.

Меня омывает чувство вины. Я не могу произнести те же слова, но заставляю себя поднять бокал, и между тихим хрустальным звоном, с которым мы чокаемся, и проникающим в окно светом вечернего солнца, начинаю чувствовать в этих словах что-то успокаивающее, похожее на надежду. Отпив немного, я ставлю бокал на стойку, а бабушка шлепает меня пониже спины.

– Так, а теперь бегом в душ. Скоро ужин, и мне не нужны неприятности с твоей мамой. Она и так считает меня виноватой за то, в кого превратилась вот эта.

Райан только улыбается, попивая свое вино с таким видом, будто занимается этим каждый день.

– Хорошо, – отвечаю я, стараясь говорить сердито, но обижаться не получается – настолько счастливой делает меня эта парочка. – Кстати, а где мама?

– Завезла меня, а сама вместо магазина поехала на тот хипстерский рынок втридорога переплачивать за выкормленной травкой, намассированное, налюбленное и полезное для сердца мясо, чтобы нас накормить.

Мы с Райан переглядываемся: бабуля только что сказала «хипстерский».

– Ох уж эти модные хипстерские рынки, – с усмешкой говорит Райан, убирая салат в холодильник.

– Обдираловка, – соглашается бабушка.

Дочистив последнюю кукурузу, я кладу ее на поднос и оглядываюсь в поисках еще какой-нибудь работы. Мне хочется подольше посидеть на кухне с ними двумя, потому что в это мгновение я вдруг понимаю, как сильно люблю свою бабушку и как сильно соскучилась по своей сестре. Возвращение Райан словно наполнило дом совершенно новой энергией.

– Иди, – гонит меня бабушка. – Мне нужно поболтать с твоей сестрой о ее избавлении от тропа злобной музы.

Подгоняемая шлепком, я поворачиваю к лестнице. Я понимаю, бабушке хочется побыть с Райан наедине, и, несмотря на всю их браваду, прекрасно знаю, каким будет их разговор. Бабушка захочет выяснить, действительно ли Райан в порядке, и потребует выложить все начистоту. А Райан, если нужно, позволит себе быть перед бабушкой слабой, после чего они вместе выстроят оборону. Такая близость возникла между ними после смерти дедушки, когда мне было семь, а Райан девять.

Никто из нас никогда в жизни не видел бабушку настолько подавленной, настолько оцепеневшей и молчаливой, ведь она всегда пребывала в движении, всегда была занята делом. Но когда умер дедушка, она просто взяла и остановилась. Тогда я не понимала ее, но теперь знаю это чувство слишком хорошо.

Когда она впала в это состояние, мама взяла на себя все насущные дела, а я изо дня в день проскальзывала к бабушке и слонялась по углам, не зная, что еще сделать. Но однажды, спустя несколько недель, в комнату, откуда бабушка, кажется, не выходила с самых похорон, решительно промаршировала Райан. Она уперла руки в бока и отдала ей приказ.

– Вставай.

Каким-то чудом ее вмешательство выдернуло бабушку из вызванного горем паралича, и с тех пор между ними установилось жесткое и откровенное взаимопонимание. Мне бы хотелось, чтобы они попробовали так же отнестись и ко мне, но когда умер Трент, все стали ходить вокруг меня на цыпочках, опекать сверх всякой меры и вести себя так, словно я сделана из стекла, хотя это было уже ни к чему. Я уже разбилась на тысячи невидимых мелких осколков, которые, как ни убирай, все равно будешь время от времени обнаруживать в самых неожиданных местах.

Я ступаю по первым ступенькам тихо-тихо, надеясь уловить, о чем они говорят, но ничего не слышно, и тогда, сдавшись, я ухожу принимать душ. Закрыв дверь и включив воду, стягиваю через голову сарафан и, оставшись в купальнике, смотрю в уже запотевшее по краям зеркало. Я ищу в себе то, о чем говорила бабушка, и, кажется, почти нахожу – нечто новое, появившееся благодаря свежему воздуху, океану и… и, наверное, Колтону Томасу тоже.

Мои темные волосы растрепанными волнами закрывают мои плечи и грудь – и то, и другое ярко-красного цвета, но я знаю, что завтра краснота превратится в загар. Придвинувшись поближе, я замечаю у себя на носу и на щеках россыпь новых, совсем крошечных веснушек. И улыбаюсь своему отражению, пока оно бледнеет под клубами пара. Хороший сегодня выдался день. Настолько, что мне почти не хочется смывать его. Мне нравится ощущать на коже соль и песок, которые точно напоминают мне, что внешний мир жив и продолжает жить.

И что сегодня я снова была его частью.

Руке человека не сотворить то, что может представить сердце.

Ральф Уолдо Эмерсон

Глава 14

– А расскажи поподробнее, как ты сегодня плавала на каяке, – бодро говорит Райан, передавая мне блюдо с горкой завернутой в фольгу кукурузы.

Увидев, что мама навострила уши, я стреляю в сестру взглядом.

– Что? – удивляется она невинно, но в глубине ее глаз мерцает крошечная искорка, умоляющая меня поддержать тему. – По-моему, это очень круто.

А тебе, по-моему, не хочется обсуждать сейчас Итана и свою сорванную поездку, думаю я.

– Ты плавала на каяке? – спрашивает мама, точно не веря своим ушам. Она растерянно глядит на меня, и ее можно понять. Это совсем не похоже на меня нынешнюю. – С тобой и твоими «красными шляпками»? – оборачивается она к бабушке, та качает головой, и мама в еще большей растерянности снова переводит взгляд на меня. – А с кем же?

Я передаю ей кукурузу и забираю у Райан тарелку с купленным на хипстерском рынке мясом.

– Ни с кем, – отвечаю максимально небрежно. – Я была одна. Мы с бабушкой вчера говорили о том, что было бы неплохо сделать что-нибудь эдакое. Вот я и сделала, – прибавляю, стараясь говорить в духе Райан – уверенно и твердо, чтобы никому и в голову не пришло спросить, с чего вдруг я увлеклась каяками, если никогда в жизни не проявляла к ним ни малейшего интереса. Раньше мама сразу бы меня раскусила, но после папиного удара она стала чуть менее проницательна в подобных вещах.

На меня обрушивается град вопросов, точно я вернулась из кругосветного путешествия, а не с побережья, где брала урок плавания на каяке. Все говорят одновременно, пока передают друг другу тарелки – кроме бабушки, которая сидит и, посмеиваясь, молча наблюдает за допросом.

– Тебе понравилось? – Папа.

– Ты ведь не намочила швы? – Мама.

– Кто тебя учил? Парень? – Райан.

– Куда плавали? – Папа.

– А то может попасть инфекция. – Мама.

– Он симпатичный? У него есть девушка? – Райан.

– Вау, – выдыхаю я, когда они замолкают. – Я всего-навсего взяла один-единственный урок. – Получается раздраженно, и я знаю, почему. Я злюсь на себя за то, что исказила правду и опустила одну чрезвычайно важную деталь. И кто меня просил открывать рот?

Мама разглаживает у себя на коленях салфетку.

– Извини, милая. Просто нам радостно, что ты хорошо провела время, вот и все. Это так интересно, – говорит она, с улыбкой приподнимая плечи. Мама права, и мне тошно оттого, что простая вылазка за пределы дома стала теперь поводом для торжества.

– Ничего особенного, – бормочу я в тарелку, как будто не знаю, что они каждый день наблюдают за мной и ждут, когда же я наконец оживу.

– Твоя мать пытается сказать, – вмешивается бабушка, – что мы счастливы видеть, как ты начинаешь…

– Оправляться? – договариваю я за нее.

– Именно. – Она откладывает вилку. – Ответь мне, Куинн. Теперь, когда первый шаг сделан, ты думала о том, чтобы поехать еще? Я считаю, что стоит поехать – если ты знаешь, что для тебя хорошо. Я достаточно пожила на белом свете, так знаю, о чем говорю. Надо ковать железо, пока оно горячо.

– Железо или инструктор, – прибавляет Райан себе под нос.

– Райан, – одергивает ее мама.

– Не знаю. – Пожимаю плечами. – Я еще не строила планов. – Делаю паузу и на секунду разрешаю себе представить, как останавливаюсь возле проката, захожу внутрь и говорю Колтону, что согласна еще на один день. С ним. – Может быть, – добавляю и, озвучив свою мысль, сразу же начинаю нервничать.

– О, только давай без этих своих «может быть», – говорит бабушка. Элегантно отставив мизинец, она делает маленький глоток вина и, смакуя его, кивает. – Или завтра, или никогда.

Мама бросает на папу взгляд – мол, она проходила со своей матерью все то же самое, но мне это нравится. Похоже, бабушка наконец-то решила, что я смогу справиться с чуть более жесткой любовью.

– Бабуля права, – говорит Райан. – Что тебе мешает, в конце-то концов?

Что тебе мешает?

Те же самые слова произнес в кафе Колтон. Я могла бы назвать сотни мешающих мне причин, но цепляться за них становится все сложнее, особенно под напором моих родных.

– Что скажешь? – спрашивает мама. – Поезжай, а? Завтра мы все будем заняты. Все лучше, чем сидеть одной за компьютером и часами искать…

Реципиента его сердца.

Все затихают, и я гадаю, что бы они подумали, если б знали, на что именно меня уговаривают.

– Ну давай. Ради меня, – говорит папа, поднимая свой бокал с пивом, как будто это был тост.

Я обвожу взглядом своих родных. На их лицах – надежда, словно этой поездке суждено наконец-то выдернуть меня в жизнь. И я не могу сказать нет.

– Хорошо, хорошо, поеду, – сдаюсь я, стараясь вложить в ответ побольше уверенности. Я пока не уверена, что снова соберусь сесть в каяк или увидеться с Колтоном. Можно просто прокатиться до Шелтер Ков и провести день на пляже. А они, если им так больше нравится, пусть думают, что я ездила за вторым уроком.

– Завтра? – уточняет бабушка и выгибает бровь, добиваясь нужного ей ответа.

– Завтра.

– Ну, значит, решено, – говорит она непререкаемым тоном, которому никто не осмеливается возражать.

Точка поставлена, и мы все возвращаемся к ужину, пока на веранде вокруг нас сгущается вечерняя темнота, где на фоне стрекочут сверчки, а в стеклянных банках пляшут огоньки маминых свечей. Разговор переходит на Райан и ее планы на лето. Они говорят о том, что надо бы попробовать вернуть деньги за авиабилеты, о том, не стоит ли ей год провести за границей в итальянской художественной школе, о которой она мечтала, о том, безопасно ли путешествовать одной по Марокко. О следующем папином обследовании. О новых маминых сведениях о здоровье. О бабушкиных собраниях с «красными шляпками».

Я в основном помалкиваю, но они, кажется, этого не замечают, потому что после смерти Трента я и так все время молчу. И все же сегодня все по-другому. Сейчас, сидя в окружении моих родных и их добрых намерений, я не хочу оглядываться назад. Не хочу думать о прошлом. Сегодня я отпускаю свои мысли на волю, назад в океан, и разрешаю себе представить еще один день с Колтоном Томасом. Я знаю, это опасно, и тем не менее вспоминаю, что чувствовала сегодня с ним рядом, и, если честно, мне хочется почувствовать это снова.

Когда со стола убрано, посуда перемыта, а бабушка отвезена домой, я говорю родителям, что устала после своего сегодняшнего приключения, и оставляю их сидеть на веранде возле бассейна, где на столике между ними стоят два бокала вина и неярко мерцает свеча, а вокруг опускается тихая синева ночи. Зайдя в дом, я останавливаюсь у окна и смотрю на их силуэты. Они переговариваются, кивая друг другу. Папа кладет ладонь на мамину руку, лежащую на столе, а мама прислоняется к нему и смеется, и внезапно, пока я наблюдаю за ними, оно бьет меня в грудь, словно из ниоткуда.

Я не помню, когда мы с Трентом в последний раз сидели вот так. Я не могу вспомнить, когда он в последний раз приходил к нам на воскресный ужин. Он приходил почти каждую неделю, значит, это было незадолго до его смерти, но я не помню точно, когда. Воспоминания о всех вечерах, которые он провел с нами за одним столом, помутнели, стали смазанными по краям. Я помню, как он непринужденно болтал с моими родителями, как хвалил мамину стряпню или вызывался помочь моему отцу с его грандиозными проектами во дворе. Как он шутил с бабушкой насчет ее «красных шляпок» и их чудачеств и дразнил Райан, точно родную сестру. Как мы дольше всех засиживались с ним на веранде – его рука лежит на спинке моего стула, моя голова покоится у него на груди, – и смотрели, как на небе появляются звезды.

Но я не могу вспомнить тот последний раз, когда он приходил к нам домой на воскресный ужин.

Я бы отдала все на свете, лишь бы вернуться в прошлое хоть на пару минут, чтобы запомнить каждую деталь того вечера. Запомнить и навсегда перенести в сердце, где их не сможет стереть даже время.