Текст книги "Гуси-лебеди. Настасья (СИ)"

Автор книги: Кира Костырик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Костырик Кира
Гуси-лебеди. Настасья

1 часть.

Его не нашли. Ни в тот же день, ни на следующий, ни через неделю. Первым из соседнего поселка, бывшего колхоза «Сталинский богатырь», приехал милиционер. Молодой лейтенантик сочувственно глядел на Настасью, задавал вопросы и записывал ответы на них в потрёпанный блокнот. Затем из города на зеленом уазике прикатил хмурый кинолог с большой черной собакой. А потом они все, Настасья, хмурый кинолог, умный пес и немногочисленные жители деревни Стержаки, шли по лесу. Обшаривали кусты, заглядывали в овраги. Изучали следы на тропинках. Вглядывались, не покажется ли, не мелькнет ли где светлая рубашка, не попадется ли брошенная корзинка с грибами.

Лес стоял на пригорке и был виден издалека. Он казался неприступным и мрачным, словно заколдованный город. Его называли "темным" из-за нездешней породы сосен, кора которых была почти черной. Иногда, глядя на лес, деревенские жители замирали растерянно, будто что-то припоминая, но уже через минуту, словно очнувшись от короткого сна, восхищались пронзающими небо корабельными соснами, вспоминали, сколько ягод и грибов получается собрать здесь каждый год.

Потому и недоумевали: лес исхожен вдоль и поперек, диких зверей в нем никогда не водилось, чужие в деревне не ходили – а человек пропал. Мальчик. Двенадцать лет, светлые волосы, рост выше среднего. Настасьин сын.

Когда сын к обеду не вернулся, женщина мысленно пригрозила отстегать неслуха ремнем, но это так, к слову: никогда она сына не наказывала. А уже позже, когда начало темнеть, Настасья облетела все дома в деревне, дошла даже до дальнего жилища "дачника-неудачника" Никитина, спрашивая у всех только одно: "Сына не видели? К вам не заходил? А где, не знаете?". Но старушки подслеповато щурились и отрицательно качали головами. Сосед-пасечник, дед Саня, отмахнулся: "Где ему быть? Вернётся! Здесь разве можно заблудиться?". А Никитин никак не мог взять в толк, чего от него хочет эта взъерошенная, похожая на птицу, женщина.

Позже, застыв у окна, глядя невидящими глазами в густые сумерки, Настасья убеждала себя: все хорошо, Антошка найдется. Неожиданно вспомнилось детство, когда жила в этом доме большая семья: Настасья с родителями и бабушка с дедом. В один из последних дней лета так же пропал ее дед: ушел утром в темнеющий на пригорке лес за грибами и ягодами и не вернулся. Его долго искали всей деревней, прочесывали овраги, но так и не нашли.

И не понимала маленькая заплаканная Настена, почему бабушка не рыдала, не причитала, а лишь слабо перекрестилась в красный угол, где и иконы-то никогда не стояло.

Тоскуя по деду, девочка каждый день, до осенних холодов, бегала к "темному лесу". Садилась, прислоняясь спиной к крепкому сосновому стволу, вдыхала смоляной аромат и представляла: вот из леса выходит дедушка, веселый, с полной корзиной грибов, и она, Настена, крепко ухватив его за руку, ведет домой и кричит, чтобы слышала вся деревня: "Нашелся! Нашелся! Я нашла!".

Антошка ушел за грибами, когда солнце едва встало. Проснулся пораньше, чтобы успеть вернуться к обеду и заменить сгнившие штакетины. Пусть их было всего две, но Настасья считала – непорядок. И сын достал из сарая новые доски и бросил их под окнами, чтобы потом заняться ремонтом.

Они так и остались лежать там напоминанием. Сначала Настасья хотела убрать их с глаз долой. А потом ей стало все равно.

В крепком двухэтажном доме, с гостеприимными окнами и яркой зеленой дверью, они жили с сыном вдвоем. Бабушка прожила после пропажи деда совсем недолго. Целыми днями сидела она у окна и смотрела на лес. Огромные, тёмно-зелёные сосны – окутанные утренним туманом, или освещенные полуденным солнцем – казалось, тоже смотрели на нее. Так они и глядели друг на друга, словно ведя задушевную беседу.

Настена подходила, обнимала, интересовалась шепотом:

– Что там, бабулечка?

Бабушка заправляла ей за ухо выбившуюся прядь и улыбалась печально:

– Волшебные места у нас, Настенька.

"И последним, что видела бабушка", – думала Настасья, – "был этот проклятый лес да огромный луг, занесенный снегом".

Вскоре у Настасьиных родителей появился еще один ребенок, Лида. А Настины детские воспоминания превратились в сказки, которые старшая сестра, под печаль вьюжной песни, рассказывала заворожено слушавшей ее младшей.

С каждым годом людей в деревне становилось все меньше: молодежь уезжала в город учиться, да там и оставалась. Настасья тоже съездила, окончила бухгалтерское училище и вернулась обратно; и не одна, а с мужем. Она до сих пор не понимала, как молодой парень, неплохо учившийся, решился уехать в эту глушь. Так сильно любил жену или пытался доказать что-то себе и родным?

Настасья устроилась работать в поселковый "Промторг". Сначала была там бухгалтером, потом пришлось заменять переехавшую в город продавщицу Тамару, а затем и весь магазин перешел в ее полное распоряжение. И вот, намаявшись целый день за прилавком, сводя дебит с кредитом до мельтешения цифр перед глазами, Настасья возвращалась домой, где ждали родители и муж.

Не торопясь, ужинала, смотрела по телевизору незатейливый мексиканский сериал с огненными страстями и укладывалась в кровать. Муж ложился рядом, легко касался ее горячего плеча. Не торопясь – не жгучая южная пылкость – занимались сексом, после мужчина равнодушно желал жене доброй ночи и отворачивался, засыпая.

Настасья много ночей подряд лежала на спине, стараясь не шевелиться и не расплескать драгоценное семя. Она хотела забеременеть, и знакомый врач посоветовал ей после секса неподвижно лежать и ждать минут десять или пятнадцать.

Но советы не помогали. Ребенка не было. Да и муж не так горячо желал его появления, как Настасья. Все закончилось традиционно: однажды, в тихое зимнее утро, мужчина уехал в город, сославшись на то, что мать больна, зовет к себе. И больше не появлялся. Письма от него, которого она ждала целыми днями, глядя вслед почтальону или замирая над толстыми бухгалтерскими книгами, так и не дождалась.

Несколько лет она прожила одна. Работала в магазине, сама ездила в город за товаром. Некогда было романы крутить, да и не с кем.

Выпросив у председателя колхоза старенький ЗИЛ с шофером, Настасья объезжала склады и магазины в поисках товара. Выполняла заказы стариков: кому материал для шитья, кому лекарство из аптеки.

Но прошло несколько лет, и магазин за ненадобностью закрылся. Родители постарели, и теперь Настасья работала на земле одна, полдня подавая обеды в колхозной столовой, а в остальное время – ползая по огороду,бесконечно поливая, удобряя, расчищая.

Позже Матвеич, приятель ее подружки Иринки, приобрел старый грузовичок, и теперь уже он возил Настасью в город за продуктами. И если раньше Настасья все высматривала своего мужа, надеясь на нежданную встречу, то вскоре и думать забыла. Даже имя не вспоминала. Муж и муж. Был и был.

Несколько лет село постепенно замирало и вымирало, а потом началась эпоха дачников.

Одни приезжие, пооглядывавшись по сторонам, хмыкали, называли их места "прошлым веком" и больше не появлялись. А другие, наоборот, осматривались, приценивались и покупали нежилой дом почти за бесценок.

Одним из последних приехал Никитин. Только что раскрутившийся на продаже леса, он загорелся идеей возвести здесь надежный дом-убежище, чтобы прятаться от конкурентов. Строительство начал с большим размахом: сразу по главной (и единственной) улице полетели огромные грузовики с кусками отшлифованного камня, с оконными рамами во всю стену и с другими интересными и невиданными здесь ранее штуками. Первый этаж возвелся бодро и с размахом. Затем стройка замерла, и хозяином был нанят сторож, чтобы деревенские не разобрали оставленный без присмотра дом.

Но местным не интересен был дом Никитина. Да и та нервозность, которую он привозил из города, отпугивала привыкших к спокойствию жителей. Поэтому дачника они сторонились. Но Никитин, казалось, не замечал этого. В свои редкие приезды он просто сидел в старом кресле, вытащенном во двор, засыпанный строительным мусором, и заворожено всматривался в темный лес на пригорке. Огромные сосны околдовывали его. Они покачивали тонкими макушками, словно утверждая: "Суета, Никитин, пойми, все суета". И разморенный, полусонный Никитин, соглашаясь с ними, бормотал: "Господи, какая же все суета!".

Сторож поначалу лишь изредка выглядывал из дома, осматривал окрестности все больше бинокль. Хозяин появлялся все реже, видно, дела у него шли хорошо. Приехав, хвастался домом на Кипре, рассказывал о молодой жене, но в деревню никого не привозил, кроме друзей-приятелей своей бесшабашной студенческой юности.

Но через две недели охранник заскучал в компании радио и телевизора, запер дверь и вышел прогуляться. Вспомнил, как маленьким гостил у бабушки в такой же деревеньке, и захотелось ему размяться, пробежать по бескрайнему лугу, ощутить забытое детское счастье.

Охранника звали Петр. Был он невысок, коренаст, подтянут. Бывший военный, принудительно отправленный на пенсию раньше времени за воровство. Но кому это интересно? Главное силен, с оружием в кобуре и огромным желанием защищать нажитое своим работодателем Никитиным.

Настасья сидела на траве, под соснами, подогнув под себя ноги. Юбка чуть задралась, обнажая нетронутую солнцем кожу. Привычка приходить к лесу осталась, и сегодня женщине вдруг настолько взгрустнулось и так стало жаль своей одинокой бабьей доли, что пришла сюда, посидеть и тихонько поплакать. И услышав деликатное покашливание за спиной, Настасья не сразу сообразила, что это человек, а не пробегающий мимо заяц или еж.

Женщина подняла на Петра удивленные глаза и была так хороша в своей свободной голубой блузке с коротким рукавом, в юбке, туго обхватившей бедра, с волосами, растрепанными ветром, что охранник немного обомлел и сам стал похож на застигнутого врасплох ежа или зайца.

Поэтому Настасья взяла на себя ответственный момент знакомства. Она легко поднялась с земли, отряхнула налипшие хвойные иголки и протянула ладонь:

– Здравствуйте. Настасья, – и смущенно улыбнулась.

Охранник чуточку опешил и тоже смутился. По разговорам Никитина он думал, что деревня состоит лишь из едва дышащих старичков и старушек, а тут – такая прекрасная женщина.

– Петр, – он крепко сжал ее ладонь.

Настасья ойкнула и рассмеялась:

– Ого! Хороший работник из тебя получится, сильный, – она дерзко взглянула на мужчину.

Потом были долгие прогулки до первых петухов. Неспешные разговоры, нежные поцелуи. Лето закончилось, осенние работы никто не отменял, огород был огромен, но вкалывая целый день, Настасья думала только о Петре. Планов не строила, просто радовалась, что хоть на закате лет поняла, какой может быть страсть между мужчиной и женщиной. Сравнивала со своим бывшим мужем и снисходительно кривила губы.

С ней такое было впервые. Поначалу не понимала, как от мужского объятия, от одного только поцелуя может кружиться голова и подгибаться колени. Сгорала от стыда, когда Петр начинал ласкать ее слишком смело. А потом и сама уже не могла без этого обходиться. Сама целовал, сама подходила первой. И брала то, без чего так долго обходилась. И чувствовала, как горит и плавится в ней что-то неведомое и чудесное, рождает жажду, силы и желания, про которые она даже не догадывалась.

Через месяц Настасья почувствовала, что беременна. Не доверяя ощущениям, съездила в поселковую поликлинику, сделала анализы и встала на учет. Она летала, словно птичка, была счастлива и радостна. Не обращала внимание ни на хмурость Петра, ни на ворчание старшей подружки Иринки Макаровны, что Петр ей не муж и рожать стара.

"Не стара, не стара", – улыбаясь и не замечая никого вокруг, думала Настасья.

Она бегала почти каждый день к Матвеичу, обладателю единственного в деревне телефона, звонила в город младшей сестре Лиде, делилась ощущениями:

"Сегодня тошнило, но укропчик пожевала, и стало легче. А вчера ребеночек снился, только не разобрать, мальчик или девочка. А что Петр? У него работа. Конечно, в огороде помогает, и за продуктами вчера в город ездил. Не волнуйся, все хорошо. И не плачь, дурочка, и у тебя все будет".

Лида тоже была бездетна и уже, как и Настасья, ни на что не надеялась. Вот только Лида долго лечилась, ходила на процедуры, ставила уколы и пила таблетки. И муж у Лиды был, и ждал он терпеливо.

Всю зиму проходила Настасья беременной, а весной родила сына. Он появился в первые дни марта, когда солнце только-только начинало пригревать, темный лес стряхивал шапки снега с веток, а птицы поют резче и пронзительней.

С Петром они прожили еще год, без страсти, ошибочно принятой за любовь, не ругаясь, не ссорясь, стараясь особо не задумываться о жизни друг друга. Понимали, что связаны лишь маленьким сыном, что сквозь пальцы просочилась их встреча, да и последняя Настасьина красота так приглянувшаяся Петру, осталась там же, где то в том времени, возле "темного леса".

Из города приехала сестра с мужем. Навезли подарков, одежды для малыша, а для Настасьи – техническое чудо, приведшее ее в полный восторг, хлебопечку. Стальное бело-матовое сокровище от немецких производителей.

Настасья крутилась как белка в колесе, но на удивление не уставала. Сестра помогала с ребенком, да и ее муж, хоть и смотрел с городской брезгливостью на деревенское житье-бытье, но и от него была польза:нанял работников из поселка, чтобы переделали и отремонтировали второй этаж дома, сделав из него просторную детскую комнату.

Настасья не успевала благодарить, Петр смотрел тяжело, сумрачно, прокручивая одному ему ведомые мысли, но тоже, хоть и свысока, говорил "спасибо" и шутовски кланялся.

Год пролетел незаметно, сын рос, начал ходить и лепетать на своем языке. Уже говорил "мама" и готов был сказать и "папа", только отец его, неожиданно для всех, побросал вещи в машину и рванул в город. Может, уехал искать лучшей доли, а может, захотел какой-то мифической свободы. Правда, деньги посылал регулярно, невзирая на то, что таки не расписались, да и сестра помогала. Так что Настасья обделенной себя не чувствовала. А мужчины? А что мужчины? "Им на одном месте скучно, а тут еще и немолодая женщина с ребенком. Зачем?" – оправдывала Настасья своего почти мужа. "Это я как гусыня с гусенком",– смеялась она, глядя, как ее "гусенок" бегает по двору.

Иногда приходил Матвеич, травил байки о дачниках, вдруг, словно с цепи сорвавшихся и понаехавших к ним в деревню. Старые дома продавались, огороды разравнивались. Дачники сеяли газоны, строили беседки и качели. Отдыхали все лето, а осенью разъезжались. И их дома всю зиму стояли пустые и замершие.

Настасья не слушала деда. Думала о сыне, о том, что в аптеках пусто, а сегодня ночью малыш жаловался на ножки. И "Аспирин", и "Меновазин", конечно, не дороги, но помогут ли? И возможно, сегодня уже нужно позвонить Лидке, чтоб нашла хорошего детского врача и проконсультировалась.

– Ну, что ты, Матвеич, – повеселевшим от принятого решения голосом, почти кричала Настасья мужчине в ухо, – летом дети будут приезжать, моему Антохе хоть будет поиграть с кем.

– Ну да, ну да, – соглашался тот, потряхивая головой.

А сам уже представлял, что, возможно, среди дачников, найдется какой-нибудь пенсионер, с которым хорошо будет посидеть, выпить и серьезно обсудить политику международных отношений. А не только пить, пусть и хорошего качества, самогон, и слушать болтовню Иринки Макаровны о том, что она то ли видела, то ли ей почудилось, а может, вообще приснилось.

"Не баба, а фантазерка", – думал он. – "Все ей какие-то люди видятся. Будто из леса приходят и стоят под окнами, смотрят. Фу! Одно слово, нелепая женщина".

А Настасья удивлялась, что к ним, в глухую деревню, тянутся люди. Да, места красивые, лес полон грибов и ягод. Но до реки далеко. И развлечений никаких. Только молчаливый лес да луг, летом поросший травой, а зимой засыпанный снегом. Тишина. Воздух медовый. Спокойствие и осознание себя одним целым, с этим странно-шумящим, будто что-то шепчущим лесом. С родной, построенной в незапамятные времена, деревней. С людьми. С каждой травинкой, с каждой птицей, громко или тихо поющей, щебечущей, курлыкающей.

Да и мобильные телефоны, только-только появившиеся, молчат и с абонентом не соединяют.

Она вспомнила, как из телефонной кампании к ним приезжал молодой энергичный парень в синей форменной одежде. Ходил с прибором, похожим на проволочную антенну по всей деревне, но так и остался в недоумении, объяснив, что сигнал где-то блокируется и поэтому мобильный телефон здесь – только игрушка. Местные фыркали презрительно, вертели головами, будто ища то место, где телефонный сигнал, похожий на тонкую линию загустевшего воздуха, обрывается. Поворачивали головы к темному лесу, и говорили: "Зачем нам телефон? Вон у Матвеича есть, а больше и не нужно. А кому очень хочется – тяните провода, или придумывайте еще какие хитрые штуки".

Антошка все еще спал, измученный бессонной ночью. А Настасья замесила тесто и, пока оно поднималось, тоже решила прилечь.

Рядом с кухней находилась бывшая комната деда с бабушкой. Сейчас в ней жила Настасья с сыном, верхний этаж пустовал. Иногда Настасья поднималась туда и, мечтательно улыбаясь, представляла, как вот за этим письменным столом ее сын рисует, делает уроки или читает. Представляла, как Антоха растет, каким умным и рассудительным становится. Возможно, уедет в город учиться, потом женится, привезет сюда жену, появятся детки. Станет Настасья счастливой бабушкой.

Тут обычно замечтавшаяся женщина смахивала слезу и застенчиво улыбалась.

Настасья зашла в их комнатушку, заглянула в кроватку к сыну. Антошка спал спокойно, лишь маленькие кулачки сжались так, словно он собрался бороться со всем миром.

Она легла на свою кровать, минуту лежала, улыбаясь, и совершенно не заметно провалилась в сон.

...Настасья видела деревню с высоты. Тяжело взмахивая крыльями, она уверенно летела вперед. Повернув голову на длинной шее, разглядывала окрестности. Видела далеко лежащий поселок, огромные зеленые луга, узкие, словно нарисованные тонким карандашом, шоссе, со спешащими по ним машинами, игрушечные домики, маленьких человечков, суетящихся на своих крошечных огородиках. Какой-то нереальный, ненастоящий мир. Словно нарисованный. А впереди, закрывая небо, темнел лес. Пугающий своим спокойствием, молчаливый, хранящий миллионы тайн. И возможно, охраняющий этот, Настасьин мир. И деревенских жителей, даже не задумавшихся никогда о том, что их мир, вероятно, не единственный, и убегающие вдаль поля и узкие змейки дорог, и веселую перекличку грибников.

В странном сне Настасья знала, что летит к лесу. Обладая зоркой птичьей интуицией, она чувствовала, куда нужно направляться. А еще понимала, что делает так уже много лет. Эта дорога в небе была для нее знакомой и родной.

Уверенные взмахи крыльев, поворот головы, негромкое гоготанье, словно приветствие, – и вот она опустилась возле леса.

Она щипала траву, резко дергая сочную зелень, потом задремала, засунув голову под крыло и, наконец, проснулась от легких осторожных шагов, шепота, ласковых прикосновений знакомых рук.

Возле нее опустился на корточки ее сын. Серьезный и взрослый.

Настасья потянулась к нему, обняла крыльями, нежно пощипывая за руки. Неподалеку от сына стоял человек. Высокий, темноволосый и молчаливый. Загадочный. Он походил на дерево с черной корой из "темного леса". Настасья не испугалась его, но близко подходить не стала.

Антошка о чем-то рассказывал, спрашивал, ласково улыбался, понимающе переглядываясь со вторым. Настасья чувствовала связь между этими двумя, и это чувство затопило все вокруг. Стали тише звуки, ветер замер, упал в траву и маленьким глупым ветерком кувыркался, пригибая травинки. Стало легче дышать, и Настасья, наконец-то, подняла взгляд на того, другого.

И в ответном его взгляде, непроницаемо-темном, но таком чистом и открытом, она увидела благодарность, огромную и всепоглощающую, словно благодаря ей и ее сыну, ему даровали жизнь.

Настасья-гусыня затрепетала и от этого взгляда, и от свидания с сыном, и еще от тысячи маленьких и колких, заполнивших ее эмоций и чувств. Глаза ее наполнились слезами – а когда сморгнула, два силуэта уже исчезли, растворились в сумрачной темноте странного, но такого завораживающего леса...

Настасья проснулась с мокрыми щеками, с телом, налитым негой и томлением. А еще необъяснимой тревогой. Но не той, которая граничит с паникой и страхом, а той, когда знаешь, что твое будущее предопределено. Но, несмотря на боль и ужас, его нужно будет прожить. Ведь, пока не пройден один этап, второй не начнется.

"Ерунда, какая-то", – подумала Настасья. – "Приснится же такое". Она поднялась, все еще чувствуя приятную тяжесть, похожую на ту, когда ходила беременная и так часто прикладывала руки к животу с опаской: "Там ли? Живой ли?", что Макаровна смеялась: "Что будет, когда ребенок родится? Из рук не выпустишь?". А Настасья, улыбаясь, думала: "Не выпущу, никогда не выпущу".

Она быстро и умело налепила булочек с корицей и сахаром. Заполнила два больших противня своей чудо-печки и, закрывая стеклянную дверцу, залюбовалась на красоту, которую сотворили ее руки.

Через несколько минут по дому пошел густой и сладкий запах свежей выпечки. Он гулял по комнатам, поддразнивая, а потом потянулся к открытому окну и убежал на улицу, чтобы, смешавшись с другими запахами и ароматами, раствориться в них. Но перед этим сладкой волной пройтись по главной улице, ворваться в каждую приоткрытую форточку, а затем умчаться к лесу.

Пришла Макаровна, проснулся Антошка, и они пили чай с изумительными булочками. Макаровна достала принесенную бутылку смородиновой настойки, и несколько чайных ложек ее в горячем чае сделали вечер просто изумительным.

Они легли рано, как и все в деревне. Настасья, уставшая и слегка пьяная, моментально заснула и не слышала, как гудело и стонало что-то неведомое возле темного леса. А Антошка лежал тихо, прислушиваясь, улавливая какие-то слова, странную мелодию, состоящую из скрипа сосен, шелеста хвойных игл и вздохов ветра. Наконец и он заснул.

Настасья проснулась среди ночи от стонов сынишки. Подошла к кроватке, потрогала рукой влажный лоб. Температуры не было, но маленькое личико искажала гримаса боли. Настасья принесла мазь и начала осторожно втирать пахучую жидкость в ножки. Она закрыла глаза, повторяя и повторяя однообразные движения, не замечая, как погружается в сон. Ей снилось, как она разглядывает ноги сына и замечает на них пульсирующие точки боли. Красные, бегающие пятнышки, словно дразня, хаотично двигались вверх и вниз по ноге, слабо мерцая. Настасья ловила эти красные, будто воспаленные пятнышки. И вот что удивительно: горячие, как головешки, они гасли и становились прохладными под ее исцеляющими пальцами. Это походило на игру. Поймать, слегка надавить и бежать за другими. Пальцы женщины двигались проворно, и вот ни одного бегающего пятна не осталось. Настасья укутала сына в одеяло и расслабленно замерла на стуле. Через секунду проснулась, вскинула голову и увидела, как сын спокойно сопит в кроватке.

Настасья вспомнила странный сон, поднесла руки к лицу. "Руки как руки", – усмехнулась она. Но сон был таким живым и ярким, что сомнение осталось. Возможно, лекарство помогло, а возможно, и волшебные прикосновения.

Настасья устало поднялась со стула. Растерла поясницу, потянулась и пошла спать.

И лежа на большой кровати, на прохладной простыне, уже закрыв глаза, она подумала, как много снов, ярких и необычных, она стала видеть после рождения Антошки. Каждый сон – будто открытая дверь в далекую и древнюю страну. А ее сын – как проводник туда. Словно много столетий тот мир и этот ждали его рождения. Настасье хотелось о чем-то спросить, но она уже спала, уловив напоследок, словно в подтверждение своих мыслей, тихий и протяжный вздох под окном.

2 часть.

После исчезновения сына прошло несколько месяцев и, кажется, вся деревня уже прошла под окнами Настасьиного дома, скорбно вздыхая. Настасья злилась, задергивала шторы. От случайных сочувствующих взглядов ее тут же начинало колотить. Никому не позволяла заглядывать себе в душу. Не хотела ни жалости, ни задушевных разговоров. Никого не звала, не плакала. Замерла в своем горе.

Потянулись холодные осенние дни. Урожай был собран, запрятан в глубокие погреба. Наварены варенья, нарублены салаты, засолены овощи. Руки привычно шинковали, резали, закручивали, а мысли успокаивались. "Не нашли ведь", – иногда в минуту покоя думала она. – "Может, еще придет?". Она садилась без сил на табурет, молча и неподвижно сидела, не обращая внимания на сумерки за окном и нож, зажатый в кулаке.

Когда дом начинал давить, и сердце замирало от воспоминаний, от запахов, от вещей сына, Настасья шла к лесу, присаживалась возле первой сосны и, прижавшись к дереву спиной, впадала в забытье. Долго так сидела, не обращая внимания на дрожь, на закоченевшие руки и ноги. Здесь она становилась ближе к сыну. Намного ближе, чем в доме или огороде.

Хотелось заснуть и больше не просыпаться, но лес шумел, трещал сучьями, и чудился Настасье в этом шуме то ли шепот, то ли крик: "Уходи, уходи!". С трудом поднималась она с холодной вечерней земли, растирала озябшие ладони, разминала затекшие ноги. Долго стояла, пристально глядя на стену безликого темного леса, не испытывая к нему ни ненависти, ни страха.

Устало, опустив голову и путаясь в сухой траве, брела домой. На середине пути встречала перепуганную запыхавшуюся Иринку. Та хватала за руки, заглядывала в глаза. Кривя дрожащие губы, вглядывалась в лицо, замечая и потухший взгляд, и дорожки слез. Брала осторожно под руку, и они вдвоем, медленно, тяжело, словно две древние старухи, брели домой. Иринка, не выдержав, начинала тихонько всхлипывать, Настасья хмурилась.

И в один из дней Настасья, в который раз перетирая посуду, строго сказала Иринке, тихо всхлипывающей на табуретке:

– Хватит реветь. Не вернется он.

Иринка, услыхав такие слова, зарыдала в голос, схватила платок и выскочила за дверь.

В окно Настасья видела, как худенькая Матвеевна, простоволосая, прижав платок к лицу, бежит к калитке.

Неожиданно закружилась голова, и тяжелая темнота своими холодными пальцами закрыла ей глаза. Настасья попыталась ухватиться за подоконник, но пальцы соскользнули, и она упала, потеряв сознание.

Очнулась лежащей на полу. По комнате гулял ледяной ветер, и она удивилась, что форточка не закрыта. Легко встала, словно обморок своей чернотой забрал все ее тревоги и боль, щелкнула шпингалетом, словно затвором, и навсегда отрезала то, что было.

В ушах звенело, на душе царила пустота, на сердце – тревога. Странное ощущение. Словно закончился какой-то период и должен начаться следующий. Только ничего уже Настасье не хотелось. Все ее желания умерли в тот летний день, когда молодой участковый, стараясь не смотреть в глаза, расспрашивал: во что был одет мальчик, а есть ли фото, а не мог ли к друзьям убежать...

Раньше, зимой, когда пурга заметала все дороги и тропинки, они с Матвеичем и подросшим Антошкой ходили по домам, помогали разгребать снег. Настасья заглядывала к каждому, спрашивала, не нужна ли помощь. И, слава богу, что старики были все крепкие, болели редко. Если только ноги или поясницу ломило. А так – никаких серьезных хворей у них не было. Да и давление не шалило. Настасья всегда об этом своей сестре говорила: "Приезжай, Лидусь, у нас здесь такой воздух целебный. Бывает, что старики иногда видят плохо, да расслышат не всегда, но бегают бодро, на огороде работают, а некоторые и до бывшего колхоза в нежаркий летний денек с удовольствием прохаживаются. Там в магазине закупаются и обратно так же, пусть медленно, с передышками, но своими ногами возвращаются! Даже двое долгожителей у нас есть. Галина Стержакова и Иван Костырев. Обоим уже за девяносто перевалило, а жить еще столько же собираются. Приезжайте с мужем, Антошка рад будет! А лес у нас какой чудесный! И грибы, и ягоды, и травы".

Настасья смеялась, но знала: не приедет сестренка – муж, работа, хоромы городские не отпустят. Да и что ей, привыкшей к вечной суматохе города, здесь делать? Телевизор только три программы показывает, работа в огороде тяжелая, да и колхоз – не столица.

А если ребенок? Школа только в колхозе и то до четвертого класса. Потом либо в город переезжай, либо интернат.

Антошка был единственным ребенком на всю деревню. Ходил в колхозную начальную школу. По утрам его Матвеевич отвозил или Настасья, которая в прошлом году уговорила старика научить ее крутить баранку, а обратно четыре километра топал пешком на своих двоих. В холода или сильные метели сидел дома, занимался самостоятельно. Настасья строго следила, чтоб читал хрестоматию по литературе и делал все примеры по математике.

И никогда не признавалась сыну, до чего же она любила такие дни, когда они оставались только вдвоем.

Утром топила печь и, пока сыночек нежился под теплым одеялом, ожидая, когда дом прогреется, месила тесто, и, сдувая муку с носа, смеялась и напевала.

Антошка просыпался от запаха сдобы, вскакивал, стуча босыми пятками по холодному полу, бежал на кухню. Кухня казалась золотой. Лениво встававшее зимнее солнце блестело в подрумяненных булочках, а над головой Настасьи, сотканный из муки и света, блестел золотой нимб.

Настасья вспомнила, как на днях хоронили одного из деревенских стариков, Дмитрия Гавриловича. Жил он один, жена давно умерла, а пятеро их детей, как уехали в город, так и не появлялись больше.

За гробом шла вся деревня. Шли не торопясь, разговаривая о чем-то своем, личном. Ухватив друг друга под руки, старухи шептались о внуках, о просмотренных сериалах, лишь Кубаткина Валентина тихонько плакала. А ее муж, еще не старый, крепкий, говорили, что из казаков, шел с грустным и усталым лицом, крепко обняв жену за плечи. Оба приехали в деревню около двадцати лет назад, завели хозяйство. А после, когда колхоз "Сталинский богатырь" приказал долго жить, купили почти за бесценок двух лошадок. Сейчас осталась только одна, но Василий Кубаткин, видно, помня свое казацкое прошлое, с ней почти не расставался. Он присматривал за кладбищем, косил траву, поправлял упавшие кресты.

– И как он лошадь свою на похороны не притащил? – ехидничала Иринка, – говорят, даже в избу ее пускает.

– Да ну, тебя – отмахивалась Настасья, – вранье это. Делать тебе нечего, слушаешь брехню всякую.

– Да, правда, не вру, – не унималась Иринка, – Нинка Стержакова говорила, да еще кто-то, так что не вру я.

Настасья ничего не ответила, лишь покачала головой, и женщина замолчала.