Текст книги "Озябнуть в Зимбабве"

Автор книги: Кира Грозная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

6. Новый папа

Однажды мама обронила:

– Скоро приедет Виталик. Его ты будешь слушаться!

Почему это я должна слушаться неизвестного Виталика?.. Не хочу и не буду!

Но теперь почти каждый день я слышала, что «приедет Виталик», и привыкала к мысли о его скором приезде.

Мама вообще-то и без Виталика прекрасно со мной справлялась, хоть мы и не всегда понимали друг друга.

Вот я, напуганная чем-то, плачу, а мама, сидя напротив, повторяет спокойно и холодно:

– Прекрати истерику. Пре-кра-ти-ис-те-ри-ку.

Мне же мерещится угроза: «Прекрати, а то я тебя истереку!» Что это значит – что именно мама со мною сделает, если не прекращу – я толком не понимаю. Одно ясно: пощады не жди! Меня истерекут и обратно уже не починят!

Мама удивлённо смотрит, как я реву по нарастающей – от страха, и не знает, как на это реагировать.

– …Вот Виталик приедет, – повторила мама. И, вздохнув, бросила взгляд в окно, во двор, где корова жевала наше бельё.

– А Виталик тоже будет у нас жить? Как тётя Валя и Генка?

– Посмотрим, – мама слегка хмурилась, будто сердилась, но щёки её нежно краснели… как у Генки, когда он врёт. Значит, Виталик будет жить у нас.

– А откуда он приедет? – выпытывала я.

– Он прилетит из Ленинграда, – говорила мама.

Небо над посёлком было чистое-пречистое, лишь изредка набегали и проплывали фигуристые облака. Если смотреть долго-долго, обязательно увидишь, как пролетит крошечный самолётик с длинным дымным хвостом.

– Мама, а вон там Виталик летит? – нетерпеливо спрашивала я, завидев самолёт.

– Нет, доченька. Когда ему подпишут командировку, об этом сразу станет известно.

– А кто ему подпишет командировку?

– Партия и правительство.

Значит, про приезд Виталика сообщат по радио!

Мы каждый день слушали радио – пластмассовую коробку, самый важный предмет в крошечной комнатушке. Временами коробка принималась смешно разговаривать по-киргизски. Произносимые диктором фразы были звонкими, резкими, с многочисленными «ы» и «уу», и я почти ничего не понимала.

– Урматтуу жолдоштор, – говорило радио. – Кыргыз Республикасынын радио мындай деди. Азыр саат алты, он беш минут.66
  Здравствуйте, товарищи. Говорит радио республики Киргизия. Сейчас восемь часов пятнадцать минут (кирг.).


[Закрыть]

Я по-киргизски могла только до десяти сосчитать: бир, эки, үч, торт, беш, алты, жети, сегиз, тогуз, он…

Когда из коробки доносился строгий мужской голос, говоривший по-русски, я всегда слушала внимательно. Этот голос передавал главные новости – партийные и правительственные, они могли касаться приезда Виталика.

Однажды голос предупредил о том, что кого-то «съест КПСС».

– Мамочка, ты слышишь? Съест, – заплакала я.

– Кто кого? – удивилась мама. – Серый волк – глупую Танечку?

А потом, разобравшись, она долго смеялась и вечером рассказывала тёте Вале, как я решила, что КПСС кого-то «съест».

– Это же съезд, глупышка, понимаешь – съезд! На съездах никого не едят, на них принимают решения, очень важные для страны.

На съездах принимают все важные решения, а потом их объявляет по радио строгий мужской голос. Значит, и о командировке Виталика он сообщит нам рано или поздно.

И всё равно я прослушала! Виталик явился неожиданно, хоть и предсказуемо, как Дед Мороз – на ёлку в садик. Когда он, улыбаясь и немного смущаясь от встречи с незнакомым ребёнком, с мамой вошёл в нашу комнату, я ни капельки не ожидала его увидеть.

Виталик был молодой, красивый и синеглазый. И весёлый. Мы сразу подружились. Виталик сидел на казённой кровати, к которой придвинули стол с ужином, а я ползала за его спиной и баловалась: натянула ему на лицо ворот спортивной куртки и застёгивала молнию, так, чтобы ворот закрывал нос и рот.

– Таня, ты Виталику кушать мешаешь! Немедленно прекрати, – сердилась мама.

А Виталик вдруг протянул назад руку, схватил меня крепко-крепко, вытащил из-за спины и на колени к себе посадил.

– А ну-ка ешь, – велел он. – А то вон какая худышка – червячок!

И я послушно съела всё, даже невкусную котлету с макаронами. Ну, разве могут быть вкусными котлета и макароны? Или какая-нибудь манная каша? Она попросту не бывает без комков.

Что такое «вкусно», мама понимала на свой лад, а я – на свой. А может, мама просто не заботилась о том, чтобы было вкусно, руководствуясь лишь противным словом «полезно»?

По мне, вкусное – это зелёные сочные «пучки», то есть длинные толстые стебли неизвестного окультуренного растения (мы их похищали с чужих огородов). Это «жывачка» – грязно-белый комок, который жевался всей детсадовской группой, перекочевывая изо рта в рот. Это тутовник; в Майкопе он под ногами валялся, а на Пристани нигде не рос, вообще.

Вкусное – это мороженое. Но мне его почти никогда не давали, потому что у меня сразу начинало болеть горло, – или давали, предварительно растопив и превратив в сладкое молочко.

В моём детстве было много вкусного. Правда, большинство лакомств мы получали нелегально: своровав, выкопав откуда-нибудь, открыв для себя в мире несъедобных, с точки зрения взрослых, вещей.

Генка, например, считал, что извёстка, отколупанная от стенки дома, – это вкусно. Он ел её целыми пластинками, у него пальцы кровоточили от бесконечного отколупывания. А я попробовала – всё равно, что бумагу жевать. Или детсадовский клейстер. Ничего особенного.

Мне гораздо больше нравились пупырышки-сосочки, наросшие под пластинами льда, покрывавшего пожухлую траву. С первым потеплением пластины подтаивали, а потом снова ударяли заморозки, и талые капельки, заледенев, превращались в такие пупырышки. И вот они служили самым вкусным из несъедобных лакомств. От них потом болело горло, а если меня заставали за поеданием сосочков, то наказывали.

Мама и Виталик теперь иногда уходили вечером в кино, а меня оставляли дома. Считалось, что в их отсутствие я буду добросовестно спать: ведь я сознательная. Не то, что Генка.

Мама и раньше оставляла меня одну. Укладывала в кровать и требовала, чтобы я заснула. Я обещала, что буду спать, но почти сразу после её ухода выбиралась из-под одеяла и играла со своими машинками или солдатиками, готовая в любую секунду запрыгнуть снова в кровать.

Мне даже снилось, что я нарушаю обещание, данное маме. В повторяющихся под утро тревожных, одинаковых снах я часто видела маленький домик бабы Фени, где мы жили после изгнания из общежития. Мама укладывала меня спать и уходила куда-то, а я тут же выбиралась из кровати и из домика. Шла через сад с кустами, ломившимися от смородины и крыжовника, выходила за калитку… И почти сразу в дальнем конце улицы, в той стороне, где завод, показывалась крошечная, как муравей, фигурка: то была мама. Я поворачивала назад к калитке, пыталась бежать, но не чувствовала ног и еле-еле ползла, а фигурка быстро приближалась, увеличиваясь прямо на глазах! Едва лишь я влетала в комнату и забиралась в кровать, мама, огромная, под потолок, и чёрная, как Жалмауыз Кемпир77
  Жуткое мифологическое существо женского рода, похожее на Бабу Ягу, иногда с несколькими головами (кирг.).


[Закрыть], вырастала в дверях.

С тех пор, как появился Виталик, мы стали ежедневно гулять перед сном втроём.

– Вот тут, – показывала мама Виталику, – Тане однажды померещилось какое-то облако. Но там только туалет! Представляешь, какое у ребёнка богатое воображение?

Виталик поворачивал голову, внимательно смотрел туда, куда указывала подбородком мама Лида. Облако было на месте: укоризненно висело, подцвеченное розово-алым, и говорило своим видом: «Сами вы – туалет!»

– Это не туалет, – возражал Виталик, – это сарай для лодок. А над ним, кажется, и облако…

Как я ему была благодарна в этот момент! Подскочила, прижалась щекой к рукаву тёплой «Аляски»…

Мама рассмеялась:

– Да это наша семейная шутка! Правда, дочь? Во-от, она понимает…

Да, я понимала: мама никогда не признает моё облако. Никогда и на за что.

Потом меня укладывали спать, и они уходили уже вдвоём. Оба думали, что я, нагулявшись и надышавшись свежим воздухом, засыпаю, как убитая. Но я не спала… Однажды мама вернулась из кино, тихо прошла в комнату и села на краешек моей кровати.

– Доченька, – произнесла она неузнаваемым голосом, – ты хочешь, чтобы Виталик был твоим папой?

Я кивнула. Я была, конечно, не против. К тому же чувствовала: меня спрашивают для отмазки, для приличия. И если я сейчас заору, что не хочу папу Виталика, я только всё осложню. Фактически ничего не изменится. Виталик будет моим папой, он уже и так мой папа, они без меня всё решили.

На Новый год Виталик подарил мне большой железный автобус. У него откручивались колёса, открывалась одна передняя дверца, а когда я нажимала на крошечный рычажок, внутри загоралась тусклая лампочка. В общем, всё, как я и мечтала! Я знала, что Виталик привёз автобус из Ленинграда – и даже знала заранее, что он привезёт мне его, когда Виталик собирался в Ленинград за какими-то документами.

– Неужели Танечка не любит кукол? – удивлялся Виталик. – Помню, моя Лиза радовалась каждой кукле…

– У Тани есть большая кукла, подаренная ей на годик, – отвечала мама. – Были и другие. Сейчас в Майкопе валяются: одна без глаза, у другой нет полголовы, у третьей – руки. Это всё «раненые солдаты». Если хочешь порадовать ребёнка, привези ей автомат, или танк, или, в крайнем случае, грузовую машину… Хотя нет, лучше автобус. Она в Майкопе у кого-то увидела игрушечный автобус, потом долго им бредила.

Они вполголоса обсуждали мой новогодний подарок, думая, что я сплю…

И вот этот чудесный автобус стал, наконец, моим – и я смогу им вдоволь наиграться!

В новогодний вечер мы вместе украшали ёлку, доставая из обувной коробки стеклянные шарики, золочёные шишки, фигурки животных и местами облупившегося Деда Мороза. А после того, как мама накрыла на стол, отправились к тёте Вале и Генке, чтобы пригласить их к себе.

Меня разочаровала их ёлка. Она была совсем маленькая, чуть выше обеденного стола. Ёлку украшали блескучая мишура, пять-шесть самодельных снежинок из тетрадной бумаги – и всё! Ни гирлянд, ни игрушек, ни красной звезды на верхушке – ничего!

Я ещё не знала слов «бедность», «убожество», – а от Генкиной ёлки на меня дохнуло и тем, и другим.

Как только мы вышли (тётя Валя пообещала, что они соберутся и придут), я спросила:

– Мама, почему у Генки ёлка без игрушек и гирлянд?

– Потому что тётя Валя его не балует, – резко ответила мама.

Что такое «балует»? Вот «балуется» – это понятно. Мне часто говорили: «Не балуйся!» И я всегда понимала, что взрослые имеют в виду.

Я тут же представила, как тётя Валя «балует» Генку. Она пляшет перед ним, высунув язык, смешно раздувает щёки, таращит глаза, растопыренными пальцами изображает большие уши. А Генка сидит в углу на табуретке, смотрит на мать – и такой неподдельный восторг написан на его простодушной рожице! И он на глазах сам становится балованным-пребалованным…

Способна ли тётя Валя доставить Генке такое счастье? Конечно, нет.

– Но ты меня тоже не балуешь, – заметила я.

– Ох, и неблагодарная же девочка, – возмутилась мама. – Чего тебе мало? Для тебя только и стараемся!

Наконец, гости пришли. Телевизора у нас не было. Взрослые пытались слушать праздничную программу по радио, но всё тонуло в сплошных помехах. Тогда Виталик достал гитару и заиграл, запел: «Утро туманное, утро седое…» Все слушали, даже Генка притих.

Стол украшали салаты, цыплёнок табака, рассыпчатая варёная картошка. К чаю мама испекла торт-сметанник и свои фирменные плюшки в сахарной пудре.

Но Генка всё равно умудрился испортить праздник: увидел под ёлкой мой автобус и тут же схватил его, а когда я отобрала, устроил настоящую истерику.

– Моё! – ревел он и с силой тянул автобус к себе. Генка был пунцово-распухший и пускал пузыри ртом. Тётя Валя отшлёпала и уволокла его домой. Но его рёв ещё долго стоял у меня в ушах. Весь новогодний вечер…

Спать меня уложили рано. Автобус я взяла с собой в кровать.

Мама с Виталиком сидели за столом и приглушённо разговаривали. Потом мама подошла к моей кровати и отдернула ширму из покрывала.

– Не спишь? – спросила она. И, не дожидаясь ответа (и так понятно, что не сплю), проговорила: – Таня, ты должна подарить автобус Геннадию.

– Почему?! – я подскочила и села в кровати.

– Потому что ты видела, как он расстроился. Ведь у него нет такой чудесной игрушки, а у тебя есть.

– Ну и что! Обойдётся! – закричала я, прижимая автобус к груди. – Это моё!

– Мы тебе новый купим, – сказал Виталик. Он тоже подошёл к кровати и встал рядом с мамой.

– У тебя ведь есть папа, – проговорила мама, и Виталик, улыбнувшись, обнял её за плечи.

– А у Генки? – тихо спросила я, вытирая слёзы.

– А у Генки нет.

Я молчала, смотрела то на маму, то на Виталика. Перед глазами стоял жалкий зарёванный Генка. Что-то произошло в нашем маленьком королевстве. Я не понимала толком, что именно, однако знала уже: я не смогу радоваться игрушке. Не смогу вынести автобус во двор, играть вместе с Генкой. Он отберёт его и сломает… хотя не только в этом дело…

– Ну что, пошли? – спросил Виталик. Я кивнула. Вылезла из кровати и быстро, тихо оделась… К соседям мы отправились вдвоём.

Тётя Валя ещё не спала. Генка тоже не спал, хотя делал вид, что спит: лежал, не ворочаясь, и почти не всхлипывал.

Я подошла к Генкиной кровати и протянула ему автобус. Генка недоверчиво посмотрел на меня, потом на игрушку и, вытащив из-под одеяла худые ручки, сцапал автобус и крепко прижал к себе…

– Спасибо, – хмуро сказала тётя Валя. И рявкнула: – Скажи спасибо!

Это Генке. Тот что-то пробурчал…

Мы не успели уйти, как Генка уже сладко уснул в обнимку с автобусом. Тень улыбки бродила на его заплаканном лице…

– Знаешь, что ты сделала, доченька? – Мама присела на край моей кровати и погладила меня по голове. Я сделала вид, что сплю, чтобы никто не увидел моих слёз (автобуса очень жалко было). – Ты совершила великодушный поступок! Великодушный – от слов «великий» и «душа». Это значит, что ты – человек, у которого большая и сострадательная – великая! – душа. Я горжусь тобой.

Назавтра Генка вышел во двор с автобусом и демонстративно принялся с ним играть, хотя колёса застревали в снегу, и для пристанской зимы гораздо лучше подходили санки. Но он катал и катал автобус по снегу, то зарывая его в сугроб кабиной, то заваливая на бок, а то и переворачивая кверху пузом (видимо, изображая сход горной лавины на экспедицию). Меня Генка к автобусу не подпускал, а когда я, обидевшись, обозвала его «жадиной», разозлился и разломал мой подарок! Я отколотила его большим обломком кабины, хоть и подозревала, что это не очень великодушно с моей стороны.

В тот же день мы помирились: обоим хотелось выяснить, почему продолжает мигать лампочка в обломках пластмассового корпуса.

Виталик переехал к нам не сразу. Сначала он жил этажом ниже, в квартире с несемейными командированными. Я уже не смогу сказать с точностью, когда мы, наконец, стали настоящей семьёй.

Вместе с Виталиком к нам переехала его семиструнная гитара.

Виталик в юности занимался музыкой в ленинградском Дворце творческой молодёжи. Любовь к музыке сохранилась на всю жизнь. Каждый день Виталик пел под гитару – по два часа, без пропусков. Позже, когда у нас появилась вторая комната, он запирался там вечерами и пел. Мы с мамой двадцать лет подряд слушали романсы, советские эстрадные и авторские песни, среди которых звучали и песни самого Виталика.

К своей гитаре Виталик относился ревниво, никому не давал её в руки. Хотя то и дело какой-нибудь заезжий командированный, заглянув к нам в комнату, просил: «Хозяин, одолжи гитару, а то хорошо сидим, да без музыки»… Виталик всегда отказывал. Помню, как он, жёстко сощурившись, ответил какому-то наиболее нахальному просителю: «А жену тебе не одолжить?» И тот, опешив, быстро прикрыл за собой дверь.

Гитара была для Виталика отнюдь не средством скоротать досуг. То был священный инструмент, самый близкий друг, частичка души.

Почти так же щепетильно и бережно он относился и к другим своим вещам. Его вещи – камертон, книги, картинки, статуэтки – нельзя было хватать, бесцеремонно разглядывать, переставлять с места на место. К ним даже прикасаться запрещалось. Ну, а гитара – это было вообще святое.

Двадцать лет спустя, на сороковой день после смерти моего отца, на его гитаре среди ночи с треском лопнут все струны.

Чтобы получить вторую комнату, нам пришлось перебраться в другой подъезд, где нашими соседями стали тётя Генриетта и Тишка.

Тётя Генриетта не говорила, а вещала, как радиоточка, – визгливо, пронзительно. Уж на что голос тёти Вали был громким и резким! Теперь же нам казалось, что прежде мы жили в безупречной тишине. Да и шебутной Тишка отличался от замкнутого Генки.

Когда соседи входили в квартиру, дверь грохала так, будто стреляли из пушки.

– Ну, что? – горланила тётя Генриетта, обращаясь к сыну. – Чайку?

– Тийку, тийку! – по-сорочьи верещал Тишка.

Однако все притираются рано или поздно. И мы привыкли к тёте Генриетте с Тишкой.

В наш двор стал приходить Витька. Его родители развелись, и Витька достался бабушке. Эта миловидная веснушчатая пожилая женщина работала билетёршей в ДК, и когда мы с мамой шли в кино, она продавала нам билеты.

– Ну, как в Ленинграде? – приветливо спрашивала Витькина бабушка. – Возвращаться собираетесь?

– Пока нет, – вздыхала мама. И интересовалась: – А вы?

Я знала, что Витькина бабушка была блокадным ребёнком, её когда-то эвакуировали из Ленинграда по Дороге Жизни.

– Я бы рада, да сердце не выдержит, – грустно улыбалась она.

Летним вечером очередная летучая мышь вцепилась в мои волосы, захватив толстую прядь. Да какую там прядь – прядищу!

– …Полбашки дитю выстригать, – сетовала техничка тётя Маша.

Я не ревела, но дрожала из-за гадливого ощущения чужеродного тельца, прилепившегося ко мне и словно окаменевшего. Зачем тебе мои волосы, уродец? Дупло застелить, чтоб спать было мягче? Ты ведь всё равно не ночуешь дома, валяешься под ногами, как головёшка или навоз…

– Жалко волос, – огорчённо говорил Виталик, щёлкая ножницами, – ну ничего, отрастут. К тому же, они вьются. Мама подровняет для симметрии – станешь модницей!

Виталик отстриг прядь ножницами, завернув мышь в край ватного одеяла, а потом вывесил его за окно. Летучая мышь всю ночь провисела на фоне красного одеяла, похожего на красный флаг. Только герб получился странный…

Меня уложили спать. Лёжа за ширмой, я слушала разговоры взрослых.

– …В командировке, – рассказывал Виталик маме, – я ночевал в гостинице в номере на двоих. Форточки мы открывали из-за жары. И кто только ни слетался в нашу комнату…

Я дремала, покачиваясь на невидимых волнах.

– Ночью просыпаюсь и вижу: стоит надо мной этот казах и машет руками.

Меня сладко укачивало, потом вдруг толкнуло, и я с обрыва упала на свою кровать в комнате, где приглушённо звучал баритон:

– Я схватил его, завернул в кухонное полотенце и выбросил в окно.

Опять покачивание – и погружение в вяжущую темноту.

– …Он до сих пор там летает.

Какой Виталик храбрый, думала я, засыпая. Не побоялся страшного казаха, который махал на него руками, – схватил его и выбросил в окно!

Летучий Казах стал персонажем моих детских кошмаров. Но под конец во сне обязательно появлялся Виталик с полотенцем и бесстрашно прогонял Казаха.

7. Воспитание-укрощение

Теперь, когда меня задирали другие дети, я злорадно говорила:

– Только тронь – я Виталику скажу!

Слухи в посёлке разносятся быстро. Вскоре каждый знал, что у меня новый папа, который по утрам бегает по парку и подтягивается на турнике. А ещё он – начальник на заводе, и отцы моих обидчиков у него в подчинении.

При этом он долго оставался для меня «Виталиком».

Конечно, я хотела, чтобы у меня появился папа. Ни у кого из моих друзей не было папы, а у меня он есть. Но мама сказала: «Приедет Виталик!» – и тем самым определила, как мне его называть.

Мы с Виталиком поднимаемся высоко в гору. Мальчишки, увязавшиеся с нами, тащатся следом. А я еду на плечах Виталика, горделиво посматривая то перед собою, как султан, покачивающийся на слоне, то на отставших друзей – через плечо.

Выходим к воротам парка-заповедника. Я уже бывала здесь с мамой и в юрте-ашхане завтракала, сидя на кошме88
  Войлочный ковёр из верблюжьей или овечьей шерсти. Широко применяются в быту у народов, занимающихся скотоводством: киргизов, туркмен, казахов и пр.


[Закрыть]. Однажды мы смотрели, как проходят ежегодные молодёжные игры: кыз-кумай99
  «Догони девушку» – национальная киргизская игра, представляющая собой конную погоню: джигит скачет за девушкой, целует её, а она бьёт его камчой (плетью). Считается позором и трусостью у джигитов не догнать девушку и не получить свою порцию ударов.


[Закрыть], лазание по шесту за призом, перетягивание каната… Но сегодня ворота закрыты.

Я быстро и плавно приземляюсь – и оказываюсь на своих ногах.

– Хочешь, Таня, мы всё-таки попадём в парк? – спрашивает меня Виталик.

– Хотеть будет мама, – отвечаю я твёрдо. – А моё дело – слушаться.

Виталик усмехается:

– Вот это воспитание! Твоей маме бы дрессировщиком работать…

Пока мы стоим у закрытых ворот, мальчишки нас догоняют.

– Ну, тогда лезь – говорит Виталик решительно. И, подняв меня, просовывает между широкими прутьями ограды. Затем лезет наверх, подтягивается на руках, перекидывает сильное тело через забор и прыгает на землю рядом со мной.

Мальчишки из-за забора смотрят с завистью: они тоже так хотят. Каждый мечтает повторить подвиг Виталика. И каждый отдал бы половину своих детских сокровищ за то, чтобы это его папа сейчас совершал акробатические трюки…

Мои друзья раздумывают: рисковать или не рисковать? Витька соразмеряет свои возможности и видит, что ему не пролезть. Генка и ленинградец Ярек пытаются протиснуться между прутьями.

Ярек – мой жених, утончённый домашний мальчик. Он занимается бальными танцами. У Ярека большие красивые глаза: карие, глубокие, мечтательные. Они выделяют Ярека из шайки поселковых ребят, лупоглазых и голубоглазых. Его легко краснеющие щёки украшают симметричные родинки-точечки, штук шесть или восемь, и это не простые конопушки, как на облезлых от солнца физиономиях Генки, Тишки и Витьки (у тех – целые созвездия, соцветия, россыпи). Когда Ярек волнуется, он дёргает плечиком – мама говорит, это оттого, что у него «невроз».

Яреку удаётся втиснуться между прутьями. А у Генки застревает рахитичный живот… Он с трудом вытягивает обратно своё пузо и остаётся снаружи, с Витькой.

– Пока, пока! – кричим мы с Яреком и машем мальчишкам. И, взявшись за руки, бежим за Виталиком, стараясь наступать в большие следы, оставленные им в мягкой земле, усыпанной иглами.

Я ещё не бывала в парке, когда он закрыт. Здесь очень красиво. Голубые ели и кипарисы высажены не абы как – парковые аллеи представляют собой ансамбль, продуманный и выстроенный садовником-художником.

Пока Виталик прогуливается по аллее, грызёт ногти (есть у него такая привычка) и, глядя на кипарисы, думает о чём-то своём, мы с Яреком дурачимся и умудряемся перемазать в грязи и хвое свои штаны и куртки.

Вскоре мы встречаем реликтового киргизского деда в войлочной остроконечной шапке. Это сторож.

– Как вы сюда попали? – строго спрашивает он у Виталика. Тот оправдывается: приехали на пару дней в командировку, хотели ваш чудесный заповедник осмотреть, а тут закрыто! Дети расстроились, что было делать? Мы скоро уйдём.

Нам с Яреком смешно: вопрос деда мы поняли по-своему. Наверное, дед запер ворота в парк, потерял ключи и теперь не знает, как отсюда выбраться!

– А вы через забор перелезьте, – советую я.

Внезапно дед резко хватает меня за руку и, сдвинув брови, каркает:

– Моя доча!

Виталик не успевает отреагировать, а я не успеваю испугаться и разреветься. Ярек подлетает к деду и бодает его головой в живот, а потом вцепляется зубами в морщинистую руку, сжавшую моё запястье. Он освобождает меня и, заслонив собой, исподлобья смотрит на деда.

– Уй, уй, – сетует дед, потирая укушенную руку. – Пошутил я, старый ишак. Мальчик – джигит, он прав: надо сестру защищать! Молодец!

– Молодец, Ярек, – соглашается и Виталик. И гладит Ярека по голове. Тот польщённо улыбается.

У Ярека, как и у моих дворовых друзей, нет папы.

Дед вынимает из недр замызганного халата два липких леденца и вручает один мне, другой Яреку. Я благодарю и грызу непрезентабельное лакомство: мы с земли и не такое подбирали! Ярек мнётся: ему не очень нравится леденец. Но, увидев, что я не смущаюсь внешним видом сладости, он осторожно лижет то ли петушка, то ли коня без передних ног, пахнущего жжёным сахаром, кислым уютом юрты и, почему-то, свежим огурцом.

Стоим рядом в заповедном месте, держимся за руки и облизываем леденцы. И это – счастье.

Ярек уехал. Я грустила. Но через некоторое время всё вернулось на старые рельсы, а я вернулась в свою компанию, на Свалку.

Дни тянулись, похожие друг на друга. Утром я, напевая, скакала вниз по лестнице, волоча по ступенькам сумку с молочными бутылками. Бутылки нужно было сдать, и, доплатив из потёртого кожаного кошелька, купить молока, хлеба, масла. Если, конечно, эти продукты в магазине были.

«Стекляшка» чаще всего встречала пустыми полками. На витринах в прямоугольных подносах лежали плиты маргарина, оформленные, как торты: их украшали жирные цветочки и листики. Во был – «дизайн»! Во – «мерчендайзеры»!

Когда привозили хлеб, молоко и тем более мясо, их разбирали молниеносно.

Достать курицу было проблемой. Перед праздниками мы с мамой обходили два-три посёлка, прежде чем какая-нибудь бабуся соглашалась зарубить ради нас драгоценную курицу. Про барашка вообще речи не шло. Средняя Азия считается родиной баранов – и я видела их на плато, на дорогах, тысячеголовыми отарами, ордами; редко – в плове или шурпе.

Наши мамы «из ничего» сооружали вполне съедобные обеды. Однажды, ещё до Виталика, мама отправила меня к тёте Вале за томатом: она решила сварить борщ. У нас были картошка, морковка, капуста. У тёти Вали нашлись томатный соус и необходимая луковка. Мамы приготовили такой вкусный суп, что мы с Генкой запомнили его на всю жизнь.

– …Не садись спиной к краю кровати! Следи за одеждой – мать своими руками стирает её! Не смей есть лёд! Кому сказано – не смей!

Виталик учил уважать труд других. Особенно – мамин труд. Впервые я огребла от него за то, что полоскала в грязи свою жилетку. Сосед увидел, настучал. Дескать, сделал вашей девочке замечание: «Что ты творишь, мама потом стирать будет», – а девочка дерзко ответила: «Пусть стирает!»

Меня наказали ремешком.

– Пусть стирает, говоришь? – зловеще переспрашивал Виталик. – Это о матери?..

Мне было не только обидно, но и – втайне даже от себя – стыдно. Стоя в углу, я честно обдумывала своё поведение. Маме опять придётся стирать – из-за меня…

– Таня, почему ты не убираешь со стола посуду, не относишь на кухню? – интересовался Виталик после ужина.

– А что, я должна убирать? – удивлялась я.

– Ах, не должна? Тогда извини.

Виталик вскакивал с места и, открыв дверь, требовательно звал кого-то, мне невидимого:

– Эй, слуги! Плебеи! Ну-ка быстро убирайте со стола!

Никто не бежал на его зов…

Кое-как собрав посуду, составив тарелки пирамидкой, я волоклась на кухню. Верхняя тарелка, соскользнув на пол, разбивалась. Я втягивала голову в плечи. Но Виталик не ругался. Помогал собирать осколки, приободрял: ничего, подрастёшь – станешь аккуратнее, ловчее… зато уже делаешь что-то сама, помогаешь маме.

И мне было приятно, что я помогаю.

Мы с Генкой в очередной раз подрались. Стояли морозы, воздух стекленел, и склеивались ноздри. Я построила настоящую ледяную крепость, а Генка её разломал!

Увидев, как он затаптывает остаток башенной стены, я бросилась на разрушителя с кулаками. Вот это была драка! Мы катались по снегу, пинались и урчали, как псы. Генка с поцарапанной щекой еле вырвался от меня. Но удалось напоследок содрать с его головы шапку-ушанку.

Генка отбежал к канаве и приплясывал там, кривлялся, гримасничал. Что ему эта шапка? Помиримся – сама принесу. Мой ущерб был круче: на щеке расцветал бланш, оставленный Генкиным ботинком, к тому же я лишилась крепости… Разозлённая, я набила его шапку снегом и, высоко подбросив, пнула ногой.

– Таня!

Неожиданный окрик заставил обернуться. Виталик, одетый в тёплую «Аляску» и кроличью ушанку, стоял у меня за спиной. В его лице было что-то странное и страшное. Я поняла, что Генка останется безнаказанным. По крайней мере, на сегодня.

– Что у тебя в руке? – тихо спросил Виталик. Мне показалось, что он говорит, не разжимая губ, но я хорошо его слышала.

– Шапка, – буркнула я. – А что?

Мне вдруг показалось, что я сейчас получу пощёчину, – и я даже голову в плечи втянула. Но ничего не происходило. Виталик строго посмотрел на меня, потом – на Генку, на меня – и на Генкину шапку в моей руке.

– Геннадий, – позвал он. – Иди сюда.

Генка по-прежнему выглядывал из-за бетонных плит, но на его лице почему-то не читалось торжества. Я видела, что Генка трусит. И не торопится подойти.

– Иди, не бойся, – повторил Виталик.

Генка медленно двинулся в его сторону: шаг вперёд – шаг вбок, явно собираясь удрать, если запахнет трёпкой. У него был вид нашкодившего кота. Виталик терпеливо ждал; когда Генка приблизился, он протянул руку – и я отдала шапку.

– Надень шапку, Геннадий, – велел Виталик.

Генка схватил ушанку, криво нахлобучил себе на голову и отскочил на безопасное расстояние.

Виталик повернулся и быстро пошёл к подъезду. Я семенила за ним…

– Он сам виноват, – забормотала я, оправдываясь, – он первый начал…

– В послевоенные годы, – заговорил Виталик отрывисто, жёстко, – в нашем районе было много шпаны. Малолетние уголовники, налётчики, воры. Кто с финкой, кто с обрезом. Но никогда никто в мороз не отнял бы у товарища тёплую одежду. Могли подраться. Но отобрать шапку? Если только какой-нибудь полный мерзавец. Я таких не встречал. А тут… маленький мальчик, без отца…

Шпана с обрезами… Мне вдруг стало очень стыдно.

«Маленький мальчик, без отца…», – полночи крутилось у меня в голове.

Однажды тётя Генриетта хватилась своих спичек, забытых на окне. Мы с Генкой стали первыми подозреваемыми. Нас разыскали на свалке: тайник выдал тоненький дымок. Генка попытался удрать, но ушёл недалеко. У родного подъезда его молча приняла суровая мать и поволокла домой. Вскоре двор огласился Генкиным рёвом, сквозь который, как сквозь щели картонного домика, пробивался спокойный жёсткий голос тёти Вали: «Вот так тебе! Посмей ещё только! Всегда буду бить, больно-пребольно!»…

Виталик, впустив меня в прихожую, ушёл. Мама, с вертикальной складкой меж бровей, молча указала на дверь комнаты. Я вошла и тихонько закрыла за собой дверь. Вскоре послышались тяжелые шаги, и появился Виталик в сопровождении участкового-грузина. Участковый взял меня за руку и куда-то повёл.

Во дворе стоял милицейский мотоцикл с коляской – мы с Генкой мечтали прокатиться в ней. Не думала, что буду размазывать слёзы по лицу, когда меня посадят в эту коляску.

Из дежурки на первом этаже высунулась техничка тётя Маша:

– Куда ты её, милай?

– За кражу и поджог, – сурово отвечал участковый, – эта дэвочка будет сидеть в турме.

Тётя Маша ахнула. В окне, скрываясь за выцветшей занавеской, маячил Генка… Мотоцикл стартанул, и мои слёзы потонули в облаке выхлопа и шуме мотора. Участковый дважды обвёз меня вокруг посёлка, и всю дорогу я ревела, просила прощения и клялась, что «больше не буду».