Текст книги "Конан Дойл и Джек-Потрошитель"

Автор книги: Кир Булычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Доктор Конан Дойл отыскал Туи на кухне. Как ей нравится сочетание: Джон Ватсон и Шерлок Холмс? Представляешь: Лондон, пустой дом, дорожка к нему, покрытая желтой мокрой глиной, мёртвый человек, лежащий при свете красной свечки, и слово «месть», написанное кровью на стене…

– Ах! – сказала добрая Туи.– Как интересно!

Может, она выразилась иначе, но Артур, ободренный семейной поддержкой, поспешил вниз, к себе в кабинет. В ту ночь он так и не лег.

Да и в следующие дни выдержанного и веселого доктора было не узнать. Он стал рассеянным, откладывал визиты и приемы, отпустив очередного пациента, тут же вытаскивал из стола рукопись и принимался писать…

И уж конечно, Артур не подозревал, что пишет рассказ о самом популярном сыщике в мировой истории, а может быть, даже о самом известном герое английской литературы.

Конан Дойл создал современную детективную литературу, он открыл современный тип сыщика, который пользуется не только дедукцией в раскрытии преступления, но и привлекает достижения науки. Конан Доил предугадал криминалистику двадцатого века – в этом сила Шерлока Холмса и его популярность у читателей даже через сто лет. Я сейчас не говорю о литературных достоинствах прозы Конан Дойла, они очевидны и, конечно же, способствовали успеху и долговечности его произведений. Я говорю о их соответствии жизненной правде. И соответствии своему времени.

Вполне можно допустить, что, не стань Конан Дойл столь головокружительно популярен уже в конце прошлого века, не издавали бы его столь энергично во всём мире, не передавали бы его затрепанные книжки по наследству: отцы – детям, деды – внукам, – может быть, сегодня он бы не был столь знаменит. Ведь если положить рядом томики Конан Дойла и тысячи книг его талантливых последователей, литературоведческий анализ докажет, что ученики далеко обогнали учителя. Но мы всё равно читаем Конан Дойла раньше и увлеченней, чем Агату Кристи, Гарднера, Эллери Квина или Чандлера.

Еще одно соображение: за полвека до Конан Дойла о принципах научной дедукции размышлял другой большой писатель – Эдгар По. И написал несколько классических новелл. Они, пожалуй, более известны сегодня, чем в год написания. Эдгар По настолько обогнал свое время, что не почувствовал адекватного читательского отклика и бросил это занятие.

Конан Дойл же точно отразил время. Так же как Жюль Верн в фантастике и приключениях. Так же как Уэллс, сменивший Жюля Верна.

Для того чтобы мои рассуждения не были бездоказательными, постараюсь рассказать о том, что происходило в криминалистике именно в те годы, когда Конан Доил поселил своего героя на Бейкер-стрит.

В Лондоне стоял старый дворец, в котором когда-то останавливались шотландские короли. Дворец назывался Скотленд-Ярд, то есть Шотландский двор. После того как Шотландия потеряла остатки независимости и королей там не стало, здание использовалось различными государственными службами, пока не было передано в первой половине прошлого века лондонской полиции. Полиция в стране не пользовалась популярностью, работать там было позорно. К тому же высокие представления англичан о личной свободе вступали в противоречие с запутанностью старых законов, которыми можно было манипулировать в интересах судьи и чиновников. Законы были жестоки и порой бессмысленны. Достаточно сказать, что смертная казнь полагалась за двести различных преступлений, среди которых были и вовсе пустяковые с точки зрения просвещенного девятнадцатого века. Вместо организованной полиции существовало множество частных сыщиков, которые нередко сами шли на преступления, чтобы заполучить «кровавые деньги» – те сорок фунтов стерлингов, что полагались за поимку вора или иного преступника. Так что грань между преступниками и детективами была зыбкой.

Уголовная полиция в Лондоне была создана лишь в 1829 году, куда позже, чем в других европейских столицах. Полицейские получили униформу – серые панталоны, голубые фраки и черные цилиндры. Тысячи лондонских полицейских смогли навести порядок на улицах, но преступники лишь отступили в темные углы города – ночные преступления, грабежи не прекращались. В 1842 году несколько полицейских, сняв форму и одевшись в штатское, стали детективами. А еще через восемь лет Чарлз Диккенс изобразил в романе «Холодный дом» такого героя и даже ввел столь привычное для нас слово – детектив (от «следить», «расследовать»).

Приемы и методы детективов были чисто любительскими, число их мизерно. В 1869 году в Скотленд-Ярде числилось 24 детектива – на миллионный город! Новый шеф британской полиции тогда же признавался: «Большие трудности лежат на пути развития детективной системы. Многие англичане смотрят на нее с недоверием. Она абсолютно чужда привычкам и чувствам нации».

Лишь в семидесятых годах, когда начальником Скотленд-Ярда стал Говард Уинсент, наметились некоторые перемены. Создавались картотеки на рецидивистов, их начали фотографировать, а в начале восьмидесятых Уинсент даже отправился в Париж, чтобы познакомиться с работами Бертильона. Напомню, именно тогда Конан Дойл поселился в Портсмуте и начал заниматься врачебной практикой.

Что заинтересовало Говарда Уинсента в Париже?

Если Англия держалась за нисходящие еще к средневековью правила и обычаи, если ее замшелая законодательная система уже не отвечала интересам империи, то Франция, пережив потрясения Великой революции и наполеоновских войн, старую систему разрушила. А куда легче начинать всё на пустом месте!

В молодой капиталистической, агрессивной Франции Наполеона царил (вернее, должен был царить) порядок: Франция рассматривалась императором как тыл всеобщего фронта. А в тылу должно было быть спокойно.

Спокойствия было нелегко добиться, так как полиция господина Фуше занималась в основном политическим сыском, выявляя врагов и диссидентов, раскрывая заговоры. Так что между наполеоновским идеалом и действительностью существовал громадный разрыв. Именно постоянная война и способствовала росту уголовной преступности в стране – было кого грабить, было где скрываться. Нельзя сказать, что это не вызывало в полиции беспокойства, но каким образом справиться с преступным миром, никто себе не представлял. Пока в 1810 году к полицейскому префекту Парижа не явился плотный, красивый господин тридцати пяти лет от роду с вьющимися над высоким лбом кудрями, густыми бровями и горбатым носом над четко очерченными губами…

Считается, что судьба и характер Франсуа Видока послужили Виктору Гюго основой для образа незабываемого Жана Вальжана из «Отверженных». Распространено также мнение, что именно Видок вдохновил Бальзака на создание Вотрена, каторжника, заявлявшего в «Отце Горио», что тайна всех состояний – это преступление, которое хорошо забыто, потому что чисто сделано. Бунтовщик Вотрен настолько испугал российские власти, что ввоз «Отца Горио» в Россию был запрещен по личному распоряжению императора Николая I.

Связь бальзаковского Вотрена с Видоком подчеркивается и тем, что юного Видока прозвали в Аррасе Вепрем, «Вотреном», и это прозвище укрепилось за ним надолго, последовав даже на каторгу.

Но перед тем как получить такое прозвище, Франсуа Видок, второй сын аррасского булочника с Венецианской улицы, услышал (но еще не понял) предсказание повивальной бабки, которая принимала роды его матери. «Это дитя,– сообщила бабка родственникам будущего Вепря,– наделает немало шуму на белом свете и перенесет множество житейских бурь».

К пятнадцати годам слишком красивый и сильный подросток бросил школу и ринулся в приключения. Он покорил сердца многих местных девчонок, а также замужних дам, был многократно бит мужьями и родителями возлюбленных, сам давал сдачи, дрался на дуэли и на кулаках, буянил в трактирах и на улицах – в общем был грозой мирного Арраса.

Для того чтобы вести такую бурную, но не приносящую доходов жизнь, Вепрю приходилось залезать к отцу в заветную шкатулку, а то и в кассу булочной. Отец решил преподать сыну достойный урок и направился в полицию, где служил его свояк. На следующий день два полицейских заявились в дом к булочнику и по жалобе отца арестовали Франсуа за многократные мелкие хищения. Десять дней Франсуа провел в городской тюрьме, потом громогласно раскаялся, и отец его простил. В последний раз.

Некоторое время Франсуа вел себя прилично, но постепенно обещания и клятвы были забыты. Франсуа вместе с его таким же беспутным приятелем решили убежать из дома, наняться на корабль матросами и добраться до Америки, где такие ребята, как они, тут же станут миллионерами.

На этот раз Франсуа до дна очистил шкатулку и извлек из нее тысячу франков. Вдвоем с приятелем они добрались до Остенде, где в трактире поделились своими намерениями с местным проходимцем, который поклялся всё устроить как надо, взял у юношей деньги и убежал. Удрученный приключением товарищ Видока вернулся домой, а Видок, понимая, что ждать пощады от папы не следует, несколько дней промыкался по городу, пока не уговорил хозяина театра марионеток взять его к себе в помощники. Счастливая творческая жизнь Франсуа продолжалась всего несколько недель. Виной тому была конечно же хорошенькая жена кукольника. Ей очень понравился новый спутник, а он не стал сопротивляться. Кукольник застал любовников в своей постели и успел принести кочергу, прежде чем молодец убежал. Кукольник так измолотил Франсуа кочергой, что ему ничего не оставалось, как, отлежавшись, плестись домой, чтобы залечить там ссадины и сломанные ребра.

Когда Франсуа вернулся под отчий кров, ему уже было семнадцать лет. Он припал в коленям отца, и тот торжественно простил бродягу. После этого Франсуа больше не трогал папину кассу, чего нельзя сказать о девицах Арраса, на которых запрет не распространялся. Вскоре Видок понял, что рамки Арраса ему тесны,– и он совершил вторую попытку вырваться из дома, для чего в 1791 году записался в армию. Дело происходило в те месяцы, когда молодая Французская республика призвала своих граждан к оружию для защиты Революции. Солдатом Видок оказался отважным, вскоре он отличился в битве при Вальми и был произведен в капралы, в каковом чине он состоял три дня, после чего поссорился с сержантом, избил его и не придумал ничего лучше, как дезертировать. Но совсем уходить из армии ему не хотелось, так что через некоторое время, пользуясь фронтовой неразберихой, Видок записался в другой полк, где вскоре ввязался в ссору и вызвал противника на дуэль. На этот раз счастье изменило Видоку, который полагал себя непревзойденным фехтовальщиком. Его победили, да так обидно, что он угодил в госпиталь.

Долго ли, коротко, но Видок снова дрался на дуэлях, вынужден был жениться на юной возлюбленной, потому что ее брат был крупным деятелем Конвента и пригрозил жениху смертью, затем бросил армию и ударился в коммерцию. Окруженный возлюбленными, готовыми ему удружить, двадцатилетний купец благоденствовал несколько месяцев, пока не застал одну из своих любовниц в объятиях армейского капитана, что привело его в страшный гнев. Видок избил обидчика, а капитан подал на него жалобу, и Франсуа угодил в тюрьму по-настоящему.

Видок полагал, что пребывание в тюрьме – дело недолгое, но его деятельная натура не терпела простоя. Он проникся сочувствием к одному крестьянину, который, чтобы прокормить в голодное время четверых детей, украл меру зерна. Видок уговорил крестьянина бежать и изготовил для него документы об освобождении из тюрьмы. Видно, документы были недостаточно убедительны – крестьянина поймали, а тот, чтобы избежать каторги, во всём покаялся. Видоку объявили, что его будут судить за подделку государственных документов, что равнялось по тяжести преступления фальшифомонетничеству. Испугавшись попасть на каторгу, Видок тут же бежал из тюрьмы. Был пойман. Бежал снова. Снова был пойман. После третьего побега предстал перед судом и был охарактеризован как «закоренелый преступник, многократно убегавший из мест заключения». За всё это он получил суровое наказание: восемь лет каторги.

Разумеется, брестская каторга Видока не удержала. Он уже имел прозвище «короля побегов», и ему ничего не оставалось, как оправдывать его в глазах начальства и заключенных. Через две недели он бежал, но очутился в госпитале – так его помяли надзиратели, когда поймали. Из госпиталя он бежал, переодевшись монахиней (монахини ухаживали за больными каторжниками). На этот раз он продержался на воле несколько месяцев и пережил множество приключений, которые завершились как обычно – он опять попался и опять был препровожден на каторгу, на этот раз в Тулон. К тому времени Видока окружала легенда – его не могли удержать никакие засовы и замки. Оправдывая свое «звание», Видок убежал и с тулонской каторги и начал вести сложную и несладкую жизнь в узкой щели между честью и преступлениями. Бальзак приписывает Вотрену фразу, под которой мог был подписаться и Видок: «Быть воланом между двумя ракетками, из коих одна зовется каторгой, а другая – полицией, в такой жизни победа достается бесконечными усилиями, а обрести спокойствие, мне думается, просто невозможно». И в самом деле: трудиться честно Видок не мог, потому что, как только он устраивался как следует, его выслеживали полицейские. А если полиция теряла его след, то всегда находились коллеги-уголовники, которые надеялись шантажировать его и рады были за малую толику донести на него полиции.

И вот в один прекрасный день, здраво рассудив, Видок решает вместо волана стать одной из ракеток.

В 1810 году Видок явился к префекту парижской полиции барону Паскье и предложил ему свои услуги.

Паскье поднял дело «добровольца». Обычный человек ужаснулся бы, прочтя бесконечные отчеты о побегах и преступлениях Видока, но Паскье увидел в этом деле другое. Во-первых, что он имеет дело с невероятно талантливым и изобретательным человеком, упорным и последовательным. Во-вторых, Паскье сделал вывод, что Видок фактически и не совершал серьезных преступлений, хотя и должен был по закону провести остаток своих дней на каторге, преступление Видока заключалось в желании убежать или помочь бежать другим. Кроме того, Паскье получил сведения от начальника каторги о том, что во время последней отсидки заключенный Видок уже предлагал свои услуги полиции и даже выполнял некоторые поручения, в чем проявил себя полезным сотрудником, потому что за последние пятнадцать лет он узнал весь преступный мир Франции.

По договоренности с бароном Паскье Видок организовал собственную уголовную тайную полицию, состоявшую поначалу лишь из одного человека, но после первых успехов выросшую до нескольких десятков агентов.

Когда Видок начал свою деятельность в 1811 году, Французская империя Наполеона уже находилась в глубоком кризисе – ведь страна двадцать лет беспрерывно воевала, вынеся притом кардинальную ломку внутренних отношений. Разумеется, число деклассированных, разоренных, отчаявшихся людей давно уже перевалило за все допустимые пределы, и даже полиция мрачного и коварного Фуше не могла справиться с океаном преступности. В этой обстановке ценность Видока для полиции трудно было переоценить. На сторону государства перешел человек, знавший в лицо всех «авторитетов» преступного мира, все злачные места, все пути сбыта награбленного и к тому же преисполненный искренней ненавистью к преступному миру потому, что этот мир был ему всегда враждебен – Видок не мог вписаться в рамки преступного сообщества и не желал подчиняться никаким законам. В отличие от многих иных обывателей, Видок отлично знал, насколько преступный мир подл, труслив и продажен и насколько лжива и лицемерна его романтика.

Получив «лицензию», Видок со своими помощниками принялся за чистку Парижа от организованной преступности. Считается, что он арестовал и передал правосудию более двух тысяч воров и убийц. Цифра эта кажется ничтожно малой по сегодняшним меркам, но следует учитывать, что массовость преступности возросла стократно и две тысячи преступников на Париж, город, по нашим меркам, также не очень большой, представлялись колоссальной цифрой. К тому же Видок и его агенты знали, кто представляет особую опасность для города.

Работая на полицию, Видок так и не стал полицейским. Его связывало слишком многое с теми, кто был по ту сторону баррикад. Характерно, что сами преступники весьма чтили Видока и признавали его право на свое правосудие, ибо он был куда более справедлив, чем государство и воровское сообщество. Известно, например, что Видок брал у каторжников деньги на хранение до тех пор, пока хозяин их не выйдет на свободу – и никогда никого не обманывал. С другой стороны, нередко раздавались клятвы преступников, задержанных Видоком, расправиться с ним. Иной бы окружил себя стражей, запирался бы на все замки и засовы. Но Видок, полагаясь лишь на свою удивительную силу и ловкость, отлично обходился без охраны и покушений не боялся. Причем это была не бравада, а трезвый расчет. Вот как объяснял свое поведение Видок одному из друзей: «Многие каторжники, слывшие храбрецами, давали клятву убить меня, как только выйдут на свободу. Все они оказались клятвопреступниками, и все будут ими. Желаете знать почему? Для вора самое главное, единственно важное дело – это воровство. Только одно оно его и занимает. Чтобы заполучить мой кошелек, он пойдет на всё, даже на убийство – ведь это его ремесло. Он убьет меня с целью устранить свидетеля, который может его погубить: ремесло позволяет ему это. Он убьет меня, чтобы избежать наказания. Но если он уже отбыл наказание, зачем ему убивать? Воры не убивают на досуге для собственного развлечения… Да воры не так уж и злопамятны!»

Видок начал свою деятельность в разгар славы Наполеона и продолжал ее восемнадцать лет. Сменялись короли и правительства, но уголовная полиция Парижа всё еще нуждалась в его тайной бригаде. Но по мере утверждения во Франции роялистских порядков и создания бюрократических структур он всё хуже вписывался в имевшиеся департаменты и отделы. В конце концов в 1827 году Видоку было предложено прекратить свою деятельность, распустить агентуру и уйти в отставку. Что он и сделал.

Видок, как и положено отставному герою, принялся писать мемуары. Правда, тут же обнаружилось, что среди талантов Видока талант писательский, к сожалению, отсутствовал. Но у него, по крайней мере, хватило ума не настаивать на обратном, и он продал свои мемуары крупному издательству за 24 тысячи франков – сумму по тем временам гигантскую. Находившийся в самом расцвете своей славы Бальзак за 1835 год заработал 25 тысяч франков. Но хитрость Видока заключалась в том, что он сдал издательству не окончательный вариант записок, а лишь документы и дневниковые записи – фактический материал. Для того чтобы привести всё это в норму, издательство наняло профессиональных литераторов, которые начали врать, судиться с издательством и между собой. Видоку на это было наплевать, потому что он взялся за рискованный в условиях тогдашней Франции социальный эксперимент. Он открыл бумажную фабрику, куда принимал в основном бывших каторжников, которым ставил лишь одно условие: «будь честным».

Отношение конкурентов к фабрике было отрицательным. По Парижу ходили дикие слухи о сообществе воров и убийц, купцы отказывались покупать бумагу, изготовленную Видоком. Но предприниматель к этому относился равнодушно. В пятьдесят три года он решил третий раз жениться. Он остановил свой выбор на кузине, которая была моложе его на восемнадцать лет, и до конца ее дней был счастлив.

Мирная жизнь промышленника была прервана событиями в Париже. Карл X был свергнут, и в 1831 году, по настоянию министра внутренних дел, Видока приглашают на должность начальника тайной полиции Франции.

На этот раз в распоряжении Видока были значительные средства. Он, как и прежде, в выборе помощников отдавал предпочтение бывшим преступникам. Агенты Видока (да и он сам) регулярно бывали во всех тюрьмах Франции, сидели на процессах – это была первая попытка создать своеобразную картотеку преступников. Правда, она существовала лишь постольку, поскольку находилась при организации Видока, которая, кстати, получила наименование Сюртэ, что означало «безопасность».

Видок пользовался многими, ставшими привычными в наши дни, но не всегда моральными приемами борьбы с преступниками. В частности, его агенты внедрялись в банды и следили за их деятельностью, так как Видок полагал, что порой лучше наблюдать и контролировать, чем рубить сплеча.

Наконец, в 1833 году недруги Видока окончательно свалили его, и он ушел в отставку. Но не успокоился. Правда, на этот раз мемуаров он не писал, а организовал первое в истории частное сыскное и охранное агентство, клиентами которого были коммерсанты. Каждый из четырех тысяч клиентов Видока вносил в год всего двадцать франков, за что мог пользоваться услугами сотрудников агентства в случае неприятностей.

Этого государственная полиция, с ревностью следившая за успехами Видока и ростом его доходов, выдержать не смогла. По наущению врагов его агентство было закрыто, все его бумаги и счета конфискованы, сам Видок посажен в тюрьму.

Процесс Видока, о котором с помощью газет его недруги распространили дичайшие слухи, оказался в центре внимания Парижа. В зал было не пробиться. Но оказалось, что все обвинения построены на песке. Суд не нашел состава преступления, и Видок был торжественно освобожден из-под стражи.

Выйдя из тюрьмы, несмотря на возраст, Видок вновь открывает агентство, правда уже не столь большое, как раньше. Но и враги не сдаются. В 1842 году Видока снова арестовали, продержали в тюрьме одиннадцать месяцев и выпустили, полностью оправдав по суду. Зато за этот год агентство его было полностью разорено, фабрика закрыта, все другие дела пришли в полный упадок. Видока не удалось вновь загнать на каторгу, но разорить его смогли.

После тюрьмы Видок продолжал активную деятельность – теперь на поприще тайной дипломатии. Революция 1848 года привела к власти некоторых его старых друзей, и они пользовались услугами опытного мастера, который несколько раз отправлялся с секретными миссиями в Англию.

В семьдесят лет он овдовел, но оставался еще крепким, веселым и общительным стариком. Видок умер в 1857 году. Говорят, что его последние слова были: «Я мог бы стать Клебером, Мюратом… мог бы достичь маршальского жезла. Но я слишком любил женщин. А если бы не женщины и не дуэли…»

К началу 1880-х годов в Сюртэ работало уже несколько сот агентов, но качественных изменений по сравнению со временами Видока не произошло. Всё так же агенты ездили по тюрьмам, чтобы запоминать лица преступников, предпочитали осведомителей из уголовного мира фотографическим карточкам. Полиция была настолько завалена папками с делами преступников и прочими бумагами, что разобраться в этом не было никакой возможности.

Обнаружилось, что самая, развитая и передовая сыскная система в мире, французская, находится в тупике. Скоро в том же положении окажутся и другие европейские полицейские службы. И если этот кризис еще не чувствовался в шестидесятых годах, а возник к началу восьмидесятых, то, следовательно, надо искать его корни не в работе полиции, а в состоянии общества.

Давайте посмотрим, что произошло к этому времени в Европе.

В течение всего девятнадцатого века накапливались социальные и технологические перемены. Паровоз появился в первой половине века, а к восьмидесятым годам железная дорога – уже основное средство сообщения в Европе. Еще в сороковых годах парусные корабли гордо плыли по морям и в сражениях обменивались бортовыми залпами, но во время Восточной войны, когда европейские армии штурмовали русский Крым, оказалось, что российские фрегаты и линейные корабли совершенно беспомощны перед шустрыми, не зависящими от погоды английскими и французскими пароходами. К началу восьмидесятых моря уже бороздили тысячи пароходов – время парусного флота осталось позади. К этому времени мир был стянут линиями телеграфных проводов, заводы стали громадными левиафанами, где ухали паровые прессы и работали миллионы станков. Города были перенаселены – в столицах скапливались богатства, но там же росло число люмпенов, городское дно было трясиной. Улицы были заполнены каретами, и в одном футурологическом прогнозе того времени в качестве главной угрозы цивилизации рассматривался конский навоз, который в двадцатом веке якобы завалит улицы больших городов. Европа стала страной больших городов, больших капиталов и большой преступности. Власть денег и характер городских отношений определяли характер преступлений. Это накопление перемен шло в течение всего века, но во второй его половине произошел качественный скачок. Преступники многому научились и стали использовать средства, подаренные промышленностью и наукой девятнадцатого века.

Так как паспортной системы в европейских странах не существовало, то к началу восьмидесятых годов на первое место вышла проблема идентификации преступников. В мире, где росла профессионализация, создавалась преступная инфраструктура. Но притом каждый преступник мог сбежать, скрыться, возникнуть вновь под иным именем. Пока у Видока были картотеки в тысячи человек, можно было вспомнить, узнать, отыскать. А если число преступников определяется сотнями тысяч – что тогда делать?

Следовательно, относительно небольшому и плохо обученному штату сыскной полиции в европейских городах противостояли десятки тысяч профессиональных преступников (не говоря уже о преступлениях, совершенных неуголовниками). Единственным выходом для криминалистов было отыскать такие способы детекции, которые позволяли бы быстро находить и опознавать преступников, а также определять улики. Если эти задачи не будут решены в ближайшее время, полиция потерпит поражение.

Понимание этого, проникнув в умы наиболее разумных и дальновидных детективов и специалистов, связанных с сыском, долго еще не могло найти пути к сердцам руководителей. Те чаще всего исходили из соображений политических, рассматривали свой пост как синекуру и страшно боялись любых новшеств. То есть над детективами нависли чиновники, и чем ближе к верху, тем более косными они были.

Именно конец восьмидесятых годов и стал началом борьбы, которую повели криминалисты за революцию в сыскном деле. Борьба оказалась упорной и долгой. И в этой борьбе принял самое непосредственное участие писатель Конан Дойл, который утверждал своими книгами новую научную криминалистику и воздействие которого на общественное сознание было куда более активным, нежели тех экспертов, что сидели в пыльных комнатах Сюртэ или Скотленд-Ярда.

Первым в борьбу вступил писарь Сюртэ Альфонс Бертильон. Он попал в полицию, потому что оказался совершенно непригодным для иных занятий, которые он испробовал с разной степенью неудачи. К тому же Бертильон отличался несносным характером, и лишь всеобщее уважение к его отцу и деду, известным биологам и антропологам, позволило ему держаться на плаву, но выше каморки писаря в Сюртэ подняться Бертильон не мог. Так и сидел там, в пыли, в полутьме, и занимался карточками на преступников, стараясь привести их в какую-нибудь систему.

Наследственная страсть к систематизации и естественнонаучное образование привели Бертильона к мысли, что можно использовать особенности телосложения преступников для того, чтобы их различать. Он выпросил разрешение обмерять заключенных в тюрьме и под насмешки коллег мерил им мочки ушей, объем головы, длину рук и так далее. В конце концов он определил одиннадцать признаков, в сумме дававших портрет человека, который можно было быстро отыскать в картотеке. А если есть описание преступника – известен его рост, цвет волос и т. д., то можно свести поиски его в картотеке к относительно узкому кругу карточек, которые перечисляют, допустим, высоких брюнетов.

А так как притом Бертильон придумал и как классифицировать карточки по ящикам, то поиски лица заняли бы несколько минут. Раньше же, чтобы отыскать человека, приходилось просмотреть десятки тысяч карточек.

Сегодня система Бертильона кажется простой и понятной. По крайней мере, она куда удобнее, чем отсутствие системы вообще. Но когда парижский префект ознакомился с докладной запиской писаря, то ему стало смешно. Он выгнал Бертильона, и тот махнул было вообще рукой на свой метод, но, узнав об этом, его отец сделал всё, чтобы сын не сдался. И Бертильоны стали ждать, пока префект сменится. Что в конце концов и произошло, и наконец, в конце 1882 года, отцу Бертильона через его друзей удалось убедить нового префекта провести испытания метода Альфонса.

Условия, поставленные Бертильону, были жесткими – ему предложили за три месяца создать картотеку и с ее помощью найти хотя бы одного преступника. А в помощники ему дали только двух писарей. За три месяца Бертильон успел обмерить по своей методе 1800 преступников, но ни один из них не попался вновь. Вот-вот начальство вызовет к себе и велит доложить, что же вышло из опыта. Но тут Бертильону улыбнулась удача. Обмерив только что задержанного преступника, который назвал себя Дюпоном, Бертильон хотел положить его карточку в картотеку, но увидел, что там уже есть карточка с точно такими же данными. И фамилия там значилась: Мартин.

Арестованного еще не успели увести, и Бертильон заявил, что знает его настоящее имя. Тот так растерялся, что тут же признался. Об этой удаче узнали репортеры, написали газеты, и тогда префект разрешил Бертильону продолжать свои опыты дальше.

Картотека продолжала расти, и постепенно всё чаще удавалось установить истинную личность попавшегося вновь преступника. По мере того как известность метода росла, к Бертильону стали приезжать полицейские из других городов и даже стран. Сам изобретатель был повышен в чине и даже получил собственный кабинет. Это случилось в начале 1885 года.

Истинной славы Бертильон добился в 1892 году, когда с помощью его метода удалось доказать, что страшный анархист, исполнитель нескольких взрывов в Париже, Равашоль и уголовник Кенигштайн – одно лицо.

У системы Бертильона был один очевидный недостаток – она была громоздка. Приходилось до миллиметра обмерять арестованного, который чаще всего совсем этого не желал. Это требовало усилий и измерительных приспособлений. Не говоря о возможных и нередких ошибках при измерениях, нельзя исключать того, что встречаются люди, физические характеристики которых идентичны. Возьмем, например, близнецов… Так что ошибки случались и дорого обходились обвиняемым за чужие преступления. Правда, Бертильон непрерывно совершенствовал свое изобретение, введя в него фотографирование – причем в деле должно было быть две фотографии – фас и профиль.