Текст книги "Поселок на краю Галактики (сборник научной фантастики)"

Автор книги: Кир Булычев

Соавторы: Аркадий Стругацкий,Борис Стругацкий,Юрий Брайдер,Николай Чадович,Борис Руденко,Владимир Покровский,Ольгерд Ольгин,Михаил Кривич,Борис Штерн,Виталий Бабенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Владимир Покровский
Отец

Что-то должно сегодня случиться, – озабоченно думал Д., совсем не зря такая тоска. Утреннее солнце пронизывало кухню каким-то особенно невыносимым, антисептическим светом. Мальчишка сидел напротив Д. лицом к окну и вяло щурился. Он сегодня не раздражал, а наоборот, был очень тих и как бы обескуражен. Д. приготовил на завтрак его любимые гренки на молоке, пусть радуется, но тот радовался сдержанно.

Худой, белесый, замызганный донельзя, он чинно сидел на высоком табурете и, стесняясь, одну за другой отправлял гренки в обсыпанный блестящими коричневыми крошками рот.

– Вкусно?

– Да, пап. Спасибо, пап.

Да, сэр. Конечно, сэр. Все будет исполнено, сэр. А не пошли бы вы, сэр, к чертовой матери, сэр. О, конечно, прошу прощения, сэр.

– Терпеть не могу твоего «пап» после каждого слова. Пожалуйста, – сказал Д.

– Хорошо, пап. Хорошо. Я нечаянно, – ответил мальчишка, разглядывая клеенку.

– Еще хочешь?

– Нет, спасибо, а то в самолете стошнит.

– Смотри.

Нет, правда, хороший мальчишка, подумал Д. Материн рот, материны глаза, а говорят – моя копия.

– Меня в самолете всего разок и стошнило. Это когда я маленький был. Но мало ли что? – рассудительным тоном продолжал сын. – А так у меня, знаешь, какой вестибулярный аппарат?

– Ты должен понимать, – сказал вдруг Д., глядя на него в упор большими недобрыми глазами, – ты всегда должен понимать, что у тебя есть я. Просто у меня работа такая, что я тебя любить не должен. Что мне расслабляться нельзя. Ты помни, что я тебя не прогоняю, а для твоего же блага.

– И для блага всех, – тихо сказал мальчишка.

– Точно.

Непонятно было, ирония это или нет, но Д. решил, что лучше принять всерьез.

– Пап! – сказал вдруг мальчишка и в первый раз поднял глаза. – Пап, а когда импатов не станет, ты меня будешь любить?

– Конечно.

– А как?

– Ну как? Целовать буду. Обнимать. Ласковые слова говорить. Любить – просто.

– Как мама?

– Как мама.

Мамы у них не было. Мама у них погибла от импато. Уже и лица он ее не помнил. Только осанку и волосы. Сволочи. Паразиты. Какие волосы были!

– Пап! – осмелел мальчишка. – А почему ты спереди лысый, а сзади нормальный?

– Потому что спереди усы у меня. А сзади усов нет. Для равновесия. Ты допивай. Скоро ехать.

– Я уже пять раз летал на самолете. А из ребят больше чем два раза никто не летал.

– Да. Тебе повезло. Все конфеты не ешь. В дорогу возьми. Кислые.

– А скоро ты импатов перебьешь, пап?

– Не знаю. Не могу обещать.

Как здорово, подумал мальчишка, что он со мной так говорит сегодня, он никогда так со мной не говорил.

– Скоро, наверное, – сказал он вслух.

* * *

Проклятое солнце, говорил себе Д. Дерево перед окном что ли посадить? Я тоже думал, что скоро, я тоже думал, что вырасту и в один прекрасный момент все это кончится. Думал, вдруг наступит первое января и вдруг объявят: всему плохому конец, пожалуйста, поцелуйтесь все! И все тут же поцелуются, и всем станет просто ужас как хорошо.

– Я тоже, когда вырасту, импатов бить стану.

– Нет уж, – сказал Д. – И не думай даже. Хватит с них и меня.

Есть люди, которые не любят скафов, а другие – так просто боятся, думал мальчишка. И в интернате, и здесь. Я никогда его не спрошу об этом. Я вообще-то понимаю, в чем дело, только все равно спросить хочется. Но я не спрошу.

– Нас многие не любят и правильно делают, – сказал отец, и мальчишка вздрогнул. – Ничего в нашей работе хорошего нет. Многих она калечит.

– В месяц два гроба, – тоном знатока пробормотал сын. – Ты говорил вечером.

– Я не про то. Человек, который убивает одних, пусть даже для того, чтобы другие жили… хуже этого не придумаешь. Но так надо. Кто-то когда-то напортачил, полез туда, в чем не смыслит, и появились импаты. А нам платить.

– Его тоже убили, да?

– Он застрелился.

– Пап, это так говорят просто, а на самом деле убили. Мне говорили, точно.

– Он застрелился. Он хотел, чтобы лучше всем было, вот в чем штука, чтобы все сверхлюдьми стали. Он знал, что заразно, но не знал, что смертельно, вот и ошибся. А мы их бьем, и сами калечимся, и никто нам помочь не может, потому что сделать тут ничего нельзя.

– Пап, а это больно, когда импато?

– Не знаю. Как заразится он, ему даже наоборот хорошо, А потом, думаю, совсем плохо. Злобится. А когда судорога, то, наверное, ужаснее ничего не придумаешь.

– А жалко их убивать?

– Жалко. Только потом. А когда убиваешь, не жалко.

– А почему их не лечат?

– Их вылечить нельзя. Их даже в клетку запереть нельзя. Так умирают страшно!

Загудел телефон. Отец снял трубку и сразу глаза его стали острыми, а спина напряглась.

– Да! Где?.. Хорошо… Я около дома ждать буду.

Что-то случилось, и он сейчас уедет, подумал мальчишка, и уже не рассказать ему все то, что я нашептал под нос за последнюю ночь, лежа на продавленной раскладушке, что каникулы действительно кончились, что сейчас папа вызовет тетю К. и попросит ее проводить сына до самолета, а тетя К. будет по дороге на всех кричать, и жалеть его будет, а шлем у нее набок собьется, и вуалетка тоже собьется, а я, в конце концов, уже большой мальчик, и нечего за мной присматривать, хорошо бы у окна место, а конфет должно хватить.

* * *

Я часто думал, с чего все началось. И пожалуй, лучше совсем не думать об этом. Пожалуй, лучше считать, что все началось тогда, когда я стал скафом. Лучше забыть, что та борьба, которой я отдаю сейчас все свои силы и от которой устал до смерти, началась, может быть, еще в детстве, еще до того, как я стал заглядываться на девчонок, а уж когда я стал на них заглядываться, борьба эта приобрела ужасающий размах. Лучше бы вообще не бороться. Работать, и все.

Но я не могу.

Я хороший человек, мне говорили, и есть люди, честно! – которым кажется, будто я чуть ли не новый мир им открыл. Души не чают во мне. Вот что меня удивляет. Потому что на самом деле я – мерзейшая личность. Могу повторить – меня это ужас как удивляет. Мне говорят, что я мужественный, отчаянно храбрый, что реакция у меня мгновенная, но ведь я-то знаю, что постоянно трушу, что когда приходится что-то решить, я теряюсь, впадаю в панику и выбираю самое глупое, самое невыгодное решение. Из – за этого и жена меня бросила. Так что можно сказать, из – за этого она и погибла. Если бы не ушла, все было бы по – другому. Ушла и оставила меня одного, смертью своей погнала к скафам, чуть ли не своими руками подставила меня. Дура. Чертова дура. Ирония судьбы, да?

Когда я работаю, борьбе нет места во мне. Кто-то побеждает, и я не хочу знать кто. Борьба мешала бы мне работать. Наверное, поэтому она безнравственна. Все, чем я занимаюсь, безнравственно. А если я хочу при этом человеком остаться, то что здесь плохого, скажите? А между тем мое дело – святое, тут уж никаких сомнений.

Самое интересное, я не знаю толком, против чего мне бороться. Еще хуже я понимаю, ради чего. Я чувствую, мне не доверяют. Я даже не про М. говорю. Хотя он пугает меня. Я не знаю, чего он от меня хочет. Уже сейчас я многое считаю безнравственным из того, что, если подумать, вполне естественно и нормально. Но я не могу не бороться. Мерзкий чертик волочит меня по жизни, лезет всюду, а я должен избавиться от него, я молочу кулаками по его гнусному рылу, я прячу его, зарываю, я поступаю наоборот, и только иногда, когда это никому не грозит, особенно мне, даю себе волю. И все думают тогда, что я дурачусь.

Я вижу, во что превращаются люди, стоит им хотя бы год продержаться в скафах, я вижу, как растет в них злоба. И во мне она тоже растет, только вот не знаю, как у них насчет мерзкого чертика. Они об этом не говорят. А я не спрашиваю. Мне мальчишку моего любить нельзя. Самое странное, что он отлично понимает причины, а я – смутно. Я сомневаюсь. Все, казалось бы, ясно: ни о ком не думать, никаких близких не иметь, ведь всякое может случиться и помешать в работе. И это мне на руку. Я ведь и в самом деле равнодушен к нему. Он меня раздражает. Он мне мешает. И если бы наверху узнали о том, что мальчишка проводит каникулы у меня, мне бы еще меньше стали доверять. Так что он мешает мне дважды – и в борьбе и в работе.

* * *

Машина спецслужбы, совершенно заурядная с виду легковушка, медленно катилась по улице. Четыре человека, сидящие в ней, напряженно вглядывались в прохожих. На коленях у каждого лежало по небольшому армейскому автомату. Шлем и вуалетки, ненужные здесь, в хорошо экранированной машине, висели на дверцах и тихонько позвякивали. Вот все, что нарушало тишину.

Наконец, Д. не выдержал и, злобно прищурясь, ругнулся.

– Стрелять мало за такие вещи. Работы теперь минимум на две недели. Это еще если без эпидемии обойдется.

– Да – а, – неопределенно протянул С., молодой парень с рябым и невыразительным лицом и тусклыми глазами. – Зевнули, как последние пиджаки.

Толстый мятый старик в замысловатом сверхнадежном шлемвуале заглянул в машину и, вытаращив глаза, остановился. Затем он поднял кулаки и беззвучно закричал что-то вслед с яростным выражением лица. Д. взял вешалку и послал его к черту. Прохожие стали оглядываться.

– Легче, легче, – сказал водитель.

– Четыре недели! – проворчал Д. – Четыре недели торчал в квартире. Он же слабак, он же трус! Его же, как барана, в Старое Метро гнать! Как вышло-то?

– Я точно не знаю, – вежливо ответил сзади суперчерезинтеллигент X. – Но мне говорили, что он двоился.

– Двоился, – хмыкнул Д. – Подумаешь! Они почти все двоятся.

– Мне говорили, что у него исключительная способность к двоению. Там был такой… м-м-м-м, впрочем, имени я не помню… Откуда-то из Мраморного района. Все считали его очень надежным. Но когда импат перед ним раздвоился и стал его умирающим братом…

– Вся надежность сразу испарилась, и он зевнул импата, как последний пиджак, – докончил С.

– Причем, самое любопытное, что брата у него не было.

– Как это «не было» – нехотя спросил Д., понимая, что X. ждет именно этого вопроса.

– Он умер пятнадцать лет назад еще в нежном возрасте.

– Сворачиваю, – со значением произнес водитель. Он, как всегда, был невозмутим. Его огромное тело прочно и неподвижно покоилось на сиденье, только руки слегка покачивали руль, да взгляд с четкостью маятника перебегай с тротуара на тротуар. Обычно он первым обнаруживал импата, если тот каким-то чудом оказывался на улице. Но такое случалось редко.

– Там в двух кварталах отсюда столовая, – сказал С., ни к кому не обращаясь, но с легким заискиванием в голосе.

– Ладно, – после паузы сказал Д.

– Ну, в самом деле, не полезет же он на улицу!

– М-да. Маловероятно, конечно.

– Только предупредить надо. – Д. потянулся к тумблеру связи, но динамик вдруг ожил сам:

– Внимание всем! Внимание всем! Внимание всем! Группам оцепления немедленно окружить район Северного аэропорта! Первой, второй, одиннадцатой и пятнадцатой группам захвата приступить к прочесыванию Северного аэропорта. Объект заражения – индекс Семнадцать бис. Индекс Семнадцать бис. Руководителем назначается старший второй группы захвата. Всем доложить об исполнении, второй группе захвата связаться со штабом команды. Повторяю…

– Пообедали, – сказал водитель. – Вот жизнь! На секунду вся его невозмутимость пропала, появился громадный ребенок, готовый вот – вот заплакать от огорчения.

Когда Д. щелкнул тумблером связи, машина уже на полной скорости мчалась в сторону аэропорта.

– Два зэ вызывает штаб команды, – сказал он. И тут до него дошло, что мальчишка именно сейчас должен сидеть в порту, и пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть. Он успел вспомнить, что по правилам надо отказаться от операции, успел понять, что невозможно, успел почувствовать, что он и сам не хочет отказаться, уж там неважно, по каким соображениями, и успел сказать мальчишке:

– Ради тебя я не должен любить тебя в эту минуту.

– И ради других, – откровенно издеваясь, добавил мальчишка.

– Только ради тебя. Плевать на других.

* * *

Не надо думать о том, что еще не случилось, надо забыть обо всем и помнить только работу, наше святое общее дело.

Все не так плохо, ребята. К тому времени, если, конечно, рейс не задержан, мальчишка мог улететь.

X. – подлец. Если назначение меня старшим не случайно, если М. знает, что мой сын там, куда я еду, то только от него.

Я знаю всех троих как облупленных. Я за каждого из них могу поручиться, но они то и дело поражают меня. Они все делают не так, как можно было бы от них ожидать, вечно пугают меня, заставляют паниковать. Но я держусь.

Я еще ого-го!

Они ничего обо мне не знают, не подозревают даже, только поэтому меня из скафов не гонят. А может, на самом деле все не так. Может, я уникум, а? Может, таких, как я, и нет вовсе, потому что не нужны никому такие? Пробрался и стою.

С этими самолетами никогда ничего не знаешь заранее.

* * *

Теперь, когда машина неслась по Северному шоссе, водитель стал еще неподвижнее. Расширенные глаза его жадно поглощали дорогу и уже больше ни на что себя не расходовали. Д. подумал, что на такой скорости не худо проявиться бы и эффекту Доплера. Он и обрадовался и огорчился своей способности шутить в такой момент и поэтому еще раз повторил свое обвинение.

– Я, кроме вас, никому не говорил, что у меня есть сын и что он улетает сегодня.

Никто не ответил.

Откуда-то из недр машины доносилось высокое зуденье, и это зуденье пронимало до самых костей. Молчать было невыносимо, и поэтому С. сказал:

– Слабак. Ничего себе слабак. Мало того, что из города вырвался, так еще и в аэропорт попасть умудрился. Я такого и не помню даже.

– Лично я, – вежливо отозвался X., – думал прежде, что это вообще невозможно.

– Если он, скотина, заразит моего мальчишку! – сказал Д.

– Мне это не нравится, – заявил С. – Копают под тебя, командир. Я даже догадываюсь кто.

– Тут и догадываться нечего, – сказал Д.

– А ты не будь пиджаком. Чтоб в голове никаких родственников, понял? Не мог же тот парень брата не иметь! От него не зависело. А забудь он брата, все бы и хорошо.

И вдруг Д. прорвало. Он резко, на сто восемьдесят градусов, повернулся к С., впился в него бешеными глазами, закричал:

– А ты меня не учи, как зверем-то быть, я и сам знаю! Ты лучше скажи, как человеком остаться на этой проклятой работе? И как с ума не сойти?! А морали можешь новичкам читать.

– У него рецепт один, – тонко усмехнулся суперчерезинтеллигент. – Главное – не быть пиджаком.

– Ты бы тоже, между прочим, помолчал. Хотя бы сегодня, – тут же перекинулся на него Д. – Думаешь, не догадываюсь, кто меня продал?

– Вы имеете в виду…

– Да, да! Кто про сына сказал. Ведь кроме тебя некому. Ну, признайся. Облегчи свою душу, а,?

X. густо покраснел и заморгал сощуренными глазами. Он был на редкость фотогеничен, и все, что он ни делал, было на редкость фотогенично. Сейчас он фотогенично сглотнул и выдавил из себя:

– Я. Простить себе не могу.

Д. моментально успокоился.

– Зачем?

– Сам не знаю. Слишком интересная новость, чтобы держать ее при себе. Элементарно проболтался. Можете меня выгнать.

– А я так и сделаю.

– Подъезжаем, – сказал водитель.

Они надели шлемы, скрыли под вуалетками лица и стали похожи на воинов какого-то тайного ордена.

* * *

Не зря, не зря я тоскую весь сегодняшний день, думал Д., пробираясь в диспетчерскую. Что-то сегодня случится. Нельзя в таком настроении захват проводить.

Датчики импато – излучения упорно молчали.

Нижний этаж здания аэропорта был заполнен пассажирами в противоимпатной экипировке. Толпы воинов тайного ордена. Пассажиры с заметной нервозностью расступались перед скафами, а те, с автоматами наготове, шли, набычившись, ни на кого не обращая внимания. Никто не обругал их, не огрызнулся на них, и это было хорошо, потому что в таком состоянии скафы опасны почти как импаты.

* * *

Все идет к одному, вернее, все уже пришло к этому одному – к тому, что мальчишка погибнет раньше меня. Я это заранее чувствовал. Будто все подстроено. Нет уже никаких сомнений, и если вдруг все кончится для него хорошо, мне будет даже обидно немного, честное слово. Я уже поверил в самое худшее. Я буду гоняться за ним с автоматом в руках, я, я, именно я, а он в дьявола превратится и будет рычать от невыносимой ярости, будет уничтожать всех, до кого дотянется. Я пушу ему пулю в лоб, я ему отомщу за своего мальчишку, мальчишке своему отомщу. Хоть бы все кончилось поскорее.

Я покажу им, что такое настоящий скаф, они хотели этого, так пусть смотрят. Что мне с его каникул? Морока одна. Я скажу себе: стоп, хватит, я смогу, ничего тут сложного нет. Он мне и не снится почти никогда. Теперь весь вопрос в том, чтобы он мучился меньше.

О, Господи, только бы, только бы, только бы он не заразился! Ведь бывали же случаи! Ну, сделай что – нибудь, Господи!

* * *

Импата нигде не было. Однако в мужском туалете первого этажа, в первой от окна кабинке нашли труп одного из пассажиров. С трупа была снята вся одежда, а рядом валялась изорванная форма скафа с лычками группы оцепления.

Худой охранник с шафранной кожей стоял позади Д. и тоскливо оправдывался. Его никто не слушал.

– Я говорю… это, говорю, куда… а он: «Противоимпатная служба». Противоимиатная, говорит, служба. И ушел. Я и подумать не мог. А потом смотрю – датчик аж зашкалило. Я – тревогу. Я и знать не знал и думать не думал, что такое получится.

– Ну, хоть теперь-то не прошляпьте, – говорил тем временем Д. в микрофон. – Чтобы каждый сантиметр, но чтобы его сюда. Не может быть ему такого везения. Нам и так теперь вон сколько работы.

Стучит телетайп, на экранах медленно передвигаются ярко – зеленые крестики, телевизоры на стене показывают толпу в аэропорту с разных точек обзора, какие-то люди бесшумно и деловито проносятся мимо, другие горбятся над телефонами, приникают к экранам – и все оборачиваются на него, обжигают напряженными взглядами. Презрение и неутоленная злоба чудятся Д. в этих быстрых взглядах – ударах.

Подбежал краснолицый человек в аккуратном синем костюме.

– От начальника аэропорта. Дайте фотографию импата. У нас почему-то нет. Найти не могут. Спасибо, – и убегает.

Умолкнувший было охранник забубнил с новой энергией.

– Эй, – говорит ему Д. – Беги за этим синим, да передай, чтобы тут же, без всякого промедления, гнали фото на телевизор. И чтобы покрупней показали. Понял?

– Ага! – Охранник срывается с места.

Как трудно сосредоточиться, как трудно смятение скрыть. Не могло, не могло так случиться, а случилось. Все как нарочно: два самолета вылетели в промежутке между тревогой и отменой полетов, на одном из них – сын. Где-то здесь наверняка бродит соседка, которая его провожала, и злится ужасно, и может быть, завтра ждет ее пуля или Старое Метро, где врачи, за всю свою жизнь не спасшие ни одного человека, будут притворяться, что лечат ее. Все может быть… А мальчишка летит, и если только…

– Да! Да! Ну, что? – говорит он ожившему коммутатору.

– Нигде нет, – хрипит С. – Как бы не улетел.

В диспетчерскую входят какие-то люди, среди них М. Надо же, собственной персоной пожаловал. М. напоминает паука. Очень пижонистого паука. На коротеньких тонких ножках – круглый животик. Подвижный, обтянутый, моложавый животик. Глаза у М. свойские, напористые, брови чуть нахмурены, злы. И всегда он ждет нападения.

– Привет, – говорит М. – Ну, как?

– Ищем.

М. ждет более подробного ответа, начальство все же, но в этот момент коммутатор оживает снова.

– Тут женщина одна, – раздается чей-то голос. – Триста пятый провожала. Семнадцатый, вроде, туда садился. Нервный такой, говорит, мужчина.

– Какой рейс? – после паузы спрашивает Д.

– Триста пятый. Мне очень жаль, командир. Триста пятый. Точно.

– Так.

Он замирает. Он уже почти ничего не может. Рок. Фатум. М. пытливо глядит ему в глаза, их даже спрятать нельзя, не может скаф чувствам своим поддаваться. На нем – жизни многих людей. М. ничего не говорит, вся власть сейчас у Д., никто не может вмешаться в его приказы. М. ждет. Взгляд одновременно и грозен и слаб. Слаб, потому что фальшив. Импат в одном самолете с мальчиком. И никакие силы не могут его спасти. В самолетах не принято носить вуалетки и шлемы. Не было еще прецедента.

В штаб команды, где все они честно, как бульдозеры, исполняли свой долг, вдруг пожаловал этот паук, его ни на чем не поймаешь, и если подумать, то, может быть, он действительно ни при чем, а просто так складываются обстоятельства. Замечено, однако, что всякий, кто пойдет против М., горько затем раскаивается. Анекдот! А мальчишка сидит себе у окна, смотрит на облака, сосет конфетки свои кислые и ни о чем не подозревает. А где – нибудь, в двух рядах от него…

– Что вы собираетесь предпринять? – деловитой скороговоркой осведомляется М., и Д. кажется, что именно М. какими-то своими немыслимыми интригами загнал импата в один с мальчиком самолет. Д. делает каменное лицо.

– Надо предупредить, чтобы их ждали на всех аэродромах маршрута.

Кто-то с готовностью бросается к телефону. Вон как, думает Д.

Дальше все тянется очень медленно и Д. каждую секунду думает: скорей бы все кончилось. Он говорит, надо бы связаться с триста пятым, но, оказывается, это не так просто, приходится ждать. Тогда он вызывает медслужбу, чтобы узнать, сколько обнаружено зараженных. Зараженных мало, всего четверо. Но надо еще проверять и проверять.

Дверь открывается, и входит скаф с дамой средних лет, в прошлом шикарной. Скаф откидывает вуалетку и говорит:

– Вот она. Та, что семнадцатого видела.

Дама вертит в руках микроскопическую сумочку. Она утвердительно кивает головой. На ней изящный шлемвуаль. Вуалетка плотная, коричневого цвета, сквозь нее ничего не видно, только белки глаз.

– Вы можете снять свой шлем, – говорит ей Д. Он терпеть не может разговаривать с женщинами в шлемвуалях. Дама мнется и отвечает – боюсь.

– Здесь вы можете не бояться. Здесь находятся только те, кто прошел проверку.

Он смотрит на скаф а и спрашивает взглядом, прошла ли проверку сама дама. Тот кивает.

– Триста пятый, – негромко говорит один из диспетчеров. Все поворачиваются к нему. – Триста пятый, подтвердите связь.

– Но вы уверены, что я не заболею? – спрашивает дама.

– Конечно, – расшаркивается М., сама любезность. – Гарантия сто процентов.

– Триста пятый, слышу вас хорошо. Пять, девять, девять.

– Нельзя ли сделать, чтобы и мы слышали? – спрашивает Д.

Диспетчер оборачивается и кивает. В следующую секунду зал наполняется смутным ревом и шипением. Потом чей-то голос отчетливо говорит:

– Идем по курсу. Только что прошли С. А в чем дело?

– Все в порядке, – отвечает диспетчер, но голос выдает его.

– А кто на связи? Я что-то не узнаю.

– Я, Л.

– Привет, Л. Не узнал тебя. Слушай, что там за паника началась, когда мы взлетали?

Диспетчер оборачивается и смотрит на Д. Тот закрывает глаза и отрицательно мотает головой.

– Все в порядке, – говорит диспетчер. – Просто недоразумение.

– Ну ладно. Значит, все хорошо?

– Хорошо. Все хорошо. Следующая связь в тринадцать сорок.

– Прекрасно. Отбой.

– Отбой, – повторяет диспетчер и отодвигает микрофон. На лбу у него выступил пот.

Д. морщится:

– Все – таки поспешили. Как бы он не заподозрил чего – нибудь. Только бы обошлось.

– Это вы с тем самолетом говорили? – спрашивает дама.

– Господи! – говорит себе Д. – Хватит уже с меня. Спаси парнишку, сволочь ты такая, Господь ты мой любимый. Я все отдам. Душу свою бессмертную отдам. Господи, прошу!

Он всем корпусом поворачивается к даме.

– Послушайте, вы уверены, что видели именно его?

Он показывает ей фотографию.

– Он, – говорит дама, приподняв вуалетку. – Он еще так нервничал. Все назад оборачивался, А что теперь будет с Котей?

– Уведите ее, – говорит Д. – Мешает.

– Нет, вы мне скажите! – кричит дама, но скаф бесцеремонно ее уводит, и Д. кричит вслед:

– Я не знаю, что с ними будет!

– Полный самолет импатов, – говорит М. – Давно такого не случалось.

Я уверен, думает Д., что он не надел вуалетку. Кто станет надевать ее в самолете?

Диспетчер, тот, что проводил связь с триста пятым, вдруг напрягается и бросает всем предостерегающий взгляд.

– Слушаю вас, триста пятый! – Он трогает на панели перед собой какую-то кнопку, и снова по залу разносятся шипение и рев.

– Ну! – кричит Д. и встает со стула.

– Триста пятый, слушаю вас!

– Что там еще? – говорит М.

– Дали вызов и молчат, – виновато отвечает диспетчер. – Смотрите! – Он указывает на экран. – Они меняют курс!

– Что же теперь, всю страну ка ноги поднимать из – за одного импата? – спрашивает Д.

– Не из – за одного, – поправляет М., – В том-то и дело, что не из – за одного. Они там все…

– Ну, так уж и все… – Д. трогает диспетчера за плечо. – Вызывай еще раз.

– Триста, пятый! Триста пятый! Подтвердите связь.

Шипение. Рев. Все сгрудились вокруг них, смотрят на экран с ползущим крестиком. Д. хватает микрофон.

– Триста пятый, послушайте, это очень важно. Любой ценой заставьте пассажиров надеть шлемы.

Голос. Искаженный, резкий, трещащий, неразборчивые слова. Чистая, незамутненная смыслом ярость.

– Это он, – говорит кто-то.

Потом – крик. Еще, Слабые стоны. Потом опять голос, уже другой, прежний, голос пилота, словно пилот спотыкается, словно ему воздуха не хватает.

– Он ворвался сюда… заставил свернуть… Я ничего не мог сделать… С ума сойти, какая силища! А теперь почему-то он упал… И корчится… корчится… Это так надо, да? Я его застрелю сейчас!!!

– Да, стреляйте! Стреляйте немедленно! И садитесь как можно скорей! – надрывается Д.

– Это судорога, вы не понимаете, что ли? – злобно спрашивает М. – Куда это вы их сажать будете? Первый день скафом?

– Хоть кого – нибудь да спасем, – упрямо говорит Д. – Может, в хвосте кто – нибудь не заразился.

– Давайте обсудим… Я все понимаю. Я знаю – вам сложно. – М. ярится, но пытается говорить мягче. Все смотрят на них, слушают их перепалку и словно кричат Д.: «Ну, выбирай!» Д. прячет глаза.

– Я его убил, – жалобно говорит летчик. – Ох, и страшный же тип!

– Ну? Ну? Ну?

– Если вам трудно, – говорит М., – давайте я. По – человечески понятно ведь.

– Вы слышите? – не унимается летчик. – Я его пристрелил.

– Слышим, – отзывается Д. – Как в салоне?

– Только не вздумайте их сажать! – шипит М. с угрозой. Д. поворачивается и молча смотрит ему в глаза.

– В салоне? Паника в салоне. Но это пустяки. Сейчас всех рассадим. Слушайте!

– Да? – И в сторону, диспетчеру, склонившемуся над ним. – Ближайший аэродром. Где?

– У меня шлем металлизированный, – говорит летчик. – Я не мог заразиться. Сейчас самое главное – посадку бы поскорее.

М. неподвижен, злобен, внимателен.

– Держите курс на Т.Р., – отвечает Д. по подсказке диспетчера. – Все будет нормально. Вы маяк Т.Р. знаете?

– Знаю, знаю, вот. Есть.

– Что вы делаете? – шепотом кричит М. – Ни в коем случае не…

Д. отмахивается.

– Не мешайте, пожалуйста. Свяжитесь кто – нибудь с зенитчиками.

Он уступает микрофон диспетчеру, встает со стула, замер над пультом.

– Они все в шлемвуалях, – глупо хихикает пилот. – Теперь-то они все их нацепили. Вот умора!

Д. передергивается и снова выхватывает микрофон из рук диспетчера.

– Послушайте, как вас там! У вас в салоне должен быть ребенок лет девяти.

– Да их тут на целый детский сад наберется, – снова хихикает летчик. – Они тут такое устраивают. Наши девочки с ног сбились. Вы уже нас посадите, пожалуйста.

– Конечно, конечно, – бормочет Д. Яростные, строгие глаза М., непонимающие, испуганные – диспетчера. Замедленные движения, покорность. Запах нагретой аппаратуры, шипение.

– Есть зенитчики, – говорит С. и протягивает телефонную трубку. Сам говорить не хочет. Еще бы. Д. бросается к ней.

– Их там в самолете двести пятьдесят человек, – словно оправдывается М. – И все они импаты.

Д. горячо врет в телефон, а там его слушают изумленно, отвыкли зенитчики от неучебных тревог. Д. уверяет их, что просто необходимо сбить самолет, потерявший управление, долго ли до беды. Беспилотный, конечно, как же иначе. И трясет нетерпеливо рукой в сторону застывшего диспетчера: координаты, координаты! М. кривится и ворчит, зачем все это, просто приказ, пусть – ка они попробуют скафам не подчиниться. И действительно, зенитчики не верят Д., не верят ни единому его слову, но трубку не вешают, видно, чувствуют – что-то неладно.

И тогда Д., багровый, как собственный шлемвуаль, глупо как-то подмигивает, поджимает по – бабьи губы и называет себя. Так бы давно, отвечают ему. Он еще раз говорит свое имя, звание, сообщает индексы, шифр, а потом долго ждет, поводя сумасшедшими глазами.

Самолет никак не может выйти да пеленг – пилот волнуется. Диспетчер помогает ему и все оглядывается на Д., а пилот уже чуть не криком кричит.

– Первый признак, – говорит М. и два раза кивает, словно сам с собой соглашается. Ему тоже не по себе.

– Слушайте! – кричит вдруг пилот. – Там сзади неведомо что творится: Это так надо? Да?

– Успокойтесь, не дергайте управление. Оставьте ручки. Что вы как ребенок, в самом-то деле!

– Учтите, я сейчас пойду на вынужденную, они мне весь самолет разнесут.

Диспетчер оглядывается на Д., тот смотрит на него в упор, но не видит. Тогда М. произносит:

– Не надо. Отговорите.

Диспетчер трясущимися руками берется за микрофон.

– Ну? Что? – кричит пилот сквозь беспокойный шорох. – Вы поняли? Я снижаюсь. Вы слышите меня?

– Я не могу, – чуть не плачет диспетчер. – Я не могу, не могу!

М. выхватывает у него микрофон, собирается что-то сказать, но тут встревает Д. и кричит зенитчикам:

– Конечно, это приказ, а вы что думали, дружеское пожелание? Да, сию минуту! Вы видите его? Прямо сейчас, сию же минуту и действуйте. Да скорее же вы, ч-черт!

Вид его жуток.

В зал врывается хриплый монолог взбудораженного пилота, который, в общем-то, достаточно умен, чтобы все понять, только поверить никак не может.

– Пуск, – тихо говорит Д. и кладет трубку. Все стоят, замерли.

– Вы меня доведите сами, а то тут и с самолетом что-то неладное. Вы слышите? Л.! Ты чего молчишь, Л.? Ты меня слышишь?

– Я не молчу, – отвечает Л., и хотя он далеко от микрофона, пилот услышал его.

– Л.! Почему не отвечаешь? (На экране появляется еще один крестик. Он стремительно приближается к первому.) Мне ведь главное – сесть, ты понимаешь, только сесть, а больше…

Крестики исчезают.

Д. говорит: «Пошли» – и медленно идет к выходу. Путь ему преграждает X., суперчерезннтеллигент и подлец. Вуалетку он поднял и смотрит на Д. совершенно дикими глазами.

– Не могу понять, – говорит он. – Подвиг вы совершили или преступление.

* * *

И все – все кончилось.

X. сказал мне, что это или подвиг или преступление. А я лихо так усмехнулся и ответил ему, что на моем месте так поступил бы каждый.

Он – дурак. Здорово я отбрил этого дурака. Пустышка.

Я все думал, как буду чувствовать себя, когда все кончится. А я никак себя не чувствую, вот ведь какая штука. Сосет немного в груди, но почти незаметно. Странные взгляды вокруг, не знаешь, как и вести себя. Все очень быстро мелькает. Теперь все будет очень быстро мелькать, до самой смерти. Он меня освободил, этот мальчишка, мне теперь ничего не страшно, теперь я на коне, на очень быстром коне. Нет, я ничего не чувствую, честно.