Текст книги "Герой дня"

Автор книги: Кипхардт Хайнар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Однако невозможное случилось, – заметил Фюльманш – Командиры двух немецких батальонов кинулись выполнять приказы партизана, объявления о розыске которого лежат у них в планшетах. Вы и Хоэнзее. Вы добились, что партизаны улизнули из котла, а ваши батальоны сели в лужу! Хороша ответственность! Знаете, что я могу с вами сделать?

Вилле был раздавлен. Все ясно. Фюльманш держит его за горло. Надо было запросить подтверждение приказа. Он был обязан запросить подтверждение. Фюльманш мог хоть сейчас арестовать его, мог испоганить ему всю карьеру. Вилле колотила нервная дрожь, он твердо решил пойти на попятный. В свое оправдание он живописал, с каким утонченным коварством партизаны обвели его вокруг пальца, сослался на подорванное здоровье и на особое доверие, которое он, Вилле, чуть ли не с пеленок испытывает к СС. Завершил он свою тираду просьбой разрешить ему искупить вину. Писклявый, как у канарейки, голос обер-лейтенанта прерывался от волнения, глаза подернулись влагой, как всегда от сострадания к себе самому. Большим и средним пальцами он прикрыл веки. Этот жест Вилле пеленял у прежнего начальства и считал необычайно выразительным.

Снова открыв глаза, он увидел холодный блеск очков эсэсовского интенданта, того самого, которому отказал в розыске похищенного имущества. Интендант только что подошел в сопровождении унтер-офицера Цимера. Вилле участливо осведомился, выяснилось ли недоразумение с вещами.

– Нет, – сказал эсэсовец и добавил, что в соответствии с поступившим сигналом приказал обыскать вещи личного состава батальона. На его поджатых губах застыла улыбка.

– Чьим сигналом? – раздраженно спросил Вилле.

– Моим, господин обер-лейтенант! – Цимер, вытянувшись по стойке «смирно», сделал шаг вперед. Лицо его побагровело, он сознавал, что поступил вызывающе, действуя в обход установленного порядка. – Я позволил себе сигнализировать, что упомянутые господином интендантом цветастые пуховые одеяла были замечены в Короленко, господин обер-лейтенант!

– Почему мне не доложили? Я требую, чтобы мне докладывали обо всех нарушениях! – горячился Вилле, радуясь, что разговор съехал на побочную тему, которую он считал безобидной. – Вам известно, у кого они были замечены?

– Никак нет, господин обер-лейтенант! – выпалил Цимер и победоносно поглядел на Петтера и Рудата.

Вилле понял этот взгляд, так же как и нарочито спокойный жест, каким Пёттер раскурил сигарный окурок. Понял, почему рапорт был адресован не ему, а интенданту и почему интендант корчил из себя важную птицу. Понял, а потому решил не поддерживать Рудата.

– Я не потерплю этих безобразий! – заорал он на Цимера. – Хватит смотреть на все сквозь пальцы! Хватит замазывать! Я требую, чтобы виновный понес примерное наказание! [77]

– Ну, в этом вы можете спокойно положиться на нас, – сказал Хазе. – Как видите, мы работаем быстро и всегда готовы помочь.

Он показал на приземистого мужчину с бесформенными ушами, который медленно шагал через площадь, волоча сверток с пуховыми одеялами. Это был Умфингер, правая рука Хазе, нюрнбергский кельнер, славившийся силой своих пальцев. Развернув сверток на брезенте перед интендантом, он сказал:

– Все в лучшем виде, обер-интендант, без единого пятнышка. А уж легкие – ну чисто пушинка.

Собравшиеся с интересом разглядывали цветастые пуховики обер-интенданта.

– И где же вы разыскали эту драгоценность, Умфингер? – спросил Хазе.

– Изъял у казачьего капрала. Этот жирный боров упирался и потому приказал долго жить. Он, видать, и столовое серебро коллекционировал, только, к сожалению, бессистемно. – Умфингер извлек из кармана маскштанов мешочек с серебряными ложечками и показал Хазе.

Цимер прямо остолбенел. Он твердо рассчитывал на успех, не зря же послал туда еще Муле.

А Вилле испытал облегчение – и не только из-за Рудата.

Пёттер выплюнул окурок:

– Так как же, господин обер-лейтенант, раненым-то где помирать – тут или на дивизионном медпункте?

– Всех раненых, способных выдержать перевозку, отправить в Короленко, оттуда их повезут дальше, – распорядился Фюльманш.

– Тогда пошли, – обернулся Пёттер к Рудату. Тот едва на ногах стоял – так ему было худо.

– Он погиб из-за тебя, – сказал Рудат, когда они с Пёттером остались вдвоем. – Из-за тебя! Из-за тебя! Только из-за тебя! – Широко раскрыв глаза, парень смотрел на Пёттера.

– Ну, знаешь! С этой минуты чихать я на тебя хотел, – разозлился Пёттер. – Если б вышло по-моему, не кто иной, как Цимер лежал бы себе сейчас мордой в грязи. Сам палец о палец не ударил, а тоже рот разевает! Как истеричка-монахиня, которая без мужика бесится! Ну и ступай к Красавчику Бодо, пусть он сунет тебя в группу управления. Небось водочка и сигареты пришлись тебе по вкусу, а?

– Твое место среди эсэсовцев! Там твердолобые скоты вроде тебя как раз нужны! Знаешь, кто ты? Ты… ты…

Он вывернул карманы, швыряя под ноги Пёттеру пачки сигарет. Тот спокойно подобрал их.

– Катись отсюда, парень. Я и без тебя выдюжу.

– Я тоже, – сказал Рудат, думая о том, что ему уже не хочется выдюживать, ни в одиночку, ни с Пёттером. Он до того вымотался, что едва на ногах стоял. Как пьяный, он брел на пять шагов впереди Пёттера, а в голове неотвязно вертелась одна мысль: он больше не хочет, не хочет!

Самоходку с ранеными они не застали. Ушла в Короленко, и вместе с нею их вещи. На том оба и расстались. Цимер искал Муле, чтобы допытаться, как же это они оскандалились. Он подозревал, что Муле работает на два фронта, и потому припер его к стенке, пригрозив, что не пощадит, если Вилле вздумает прищучить его, Цимера, из-за рапорта. Муле объявил, что у него-де память плоховата и он не виноват, что они осрамились. Когда он подошел, Умфингер уже и пуховики отыскал, и казака придушил. А потом начал рассказывать ему, Муле, что в юности выступал в вольной борьбе и звали его Душителем. Что тут было делать? Пёттер, по всей видимости, пронюхал. Жаль, конечно. В конце-то концов Муле тоже был заинтересован в положительном исходе дела. Хотя бы из-за Рудата. [78]

Чтобы слегка возместить Цимеру убытки, Муле намекнул на подслушанный им довольно нескромный разговор между Вилле и Рудатом. Цимер не поверил. Едва они распрощались, к нему подошел Пёттер:

– Еще неизвестно, за кем будет последнее слово, взводный.

От откровенной угрозы Цимер сразу присмирел. Пёттер, похоже, в силе.

* * *

Фюльманш разрешил Вилле искупить вину. Когда огромное кроваво-красное солнце поднялось над Хабровским лесом, Вилле повеселел: еще легко отделался! Мертвых похоронили, раненых увезли, искореженную технику и конские трупы танками и тягачами отволокли на обочину. Лес вокруг был редкостной красоты, буковый, густой, темно-зеленый. В ясном небе – немецкие самолеты-разведчики, связь север – юг обеспечивали части СС. Прибыло даже несколько тяжелых «тигров», и солдаты поговаривали, что под Орлом в полной боевой готовности ждут летнего наступления тысячи таких танков. Вилле видел их впервые и исполнился эстетического наслаждения и уверенности в победе. Не то чтобы он совсем забыл о своей неудаче, особенно об унижении на глазах у рядового состава («Всяк судит по-своему, то-то и оно»), но, получив от Фюльманша задание сформировать из остатков батальона роту специазначения, оправился от меланхолии и мигрени. Задание вполне почетное, решил Вилле.

Фюльманш приказал ему к полудню выйти с ротой в центр котла – к позициям на западной окраине населенного пункта Требловка – и проделать в минных полях проходы для тяжелого оружия. С этой целью роту усилили саперным взводом, оставшимся от Хоэнзее и располагавшим миноискателями. Власовцы тоже остались при нем. Лучшей возможности проверки в деле и пожелать трудно, не так ли?

– Совершенно верно, – кисло проговорил Вилле. И испросил самоходку, так как его автомобиль вышел из строя.

* * *

Измученный и ко всему безучастный, Рудат уснул в неглубокой воронке возле лесопилки. Он лежал ничком, и во сне ему казалось, будто его череп лопается с тонким, на диво мелодичным, на диво многозначительным звуком.

Звук шел от каски, упавшей в воронку возле его головы. Упустил каску унтер-офицер Цимер. Он собирал взвод.

– Сожалею, что помешал, – сказал Цимер, – однако вы срочно нужны в саперной команде, там без вас как без рук.

– Ротный приказал? – спросил Рудат и сплюнул.

– Это я приказываю, я – Пауль Цимер, я не позволю подложить себе свинью, не на такого напали! Живо! – «Вот ведь встретишься взглядом с этим косорылым мерзавцем, так прямо с души воротит».

Наконец рота вышла на западную окраину Хабровки, и тут выяснилось, что Цимер ненароком прикомандировал к саперам всех своих «любимцев». В том числе и Пёттера, который припоздал, потому что ездил в Короленко за вещами. Он подъехал на мотоцикле и швырнул Рудату под ноги его вещмешок. Молча. Вилле счел своим долгом выступить перед вновь сформированной ротой с речью, в которой говорилось о памяти коварно и злокозненно убиенных друзей, о справедливой твердости и германской пехоте, созидающей историю. Какой-то сапер рядом с Рудатом буркнул:

– Видать, сегодня опять горячим обедом не пахнет.

Группы саперов с допотопными миноискателями вошли в лес первыми. Им надлежало отметить свободные от мин проходы для идущей следом роты и тяжелого оружия.

К счастью, минная полоса оказалась не глубже трехсот метров, так что потери были умеренными. Четыре человека почти одновременно [79] подорвались на самодельных партизанских минах; корпус у этих мин был деревянный, и миноискатель их не обнаруживал. Двое солдат были убиты наповал, третьему оторвало мошонку, и заметил он это, только когда по ногам потекло что-то теплое. Четвертому вывихнуло ступни и обломками дерева раздробило левую руку. Он радостно заковылял назад, рассматривая раненую руку, – может быть, отправят в госпиталь в Германию?

Вилле подтянул свои пехотные взводы и приказал двигаться быстрее – хотя к Требловке лесистая местность заметно повышалась, обзор из-за густого кустарника и высокой, похожей на тростник травы становился все хуже. Вилле ездил на самоходке по взводам и, горя желанием загладить хабровский позор, подгонял унтер-офицеров.

Солдаты последними словами кляли обер-лейтенанта, так как он не потрудился даже организовать транспорт для перевозки их имущества. Каждый тащил свои манатки на собственном горбу. Солнце, белое и жгучее, поднималось все выше, лес превратился в душную теплицу, полную влажных испарений. Люди взмокли от пота. Из низкого кустарника на них кидались полчища комаров.

Вилле разносил солдат, у которых не было москитных сеток. Орал что-то насчет малярийной опасности и пассивных увечий и в наказание велел назначить их связными.

– Бочонок холодненького пивка за тропическую малярию, – сказал сапер рядом с Рудатом. Рудат бросил и вещмешок и противогаз. Но Цимер снова притащил ему противогаз, а вдобавок еще чей-то пулемет: ведь Рудат же без вещей. Цимер понемногу опять распетушился и приказал пухлому штудиенратовскому отпрыску – тому самому, с фотоаппаратом – шпионить за Рудатом и Пёттером. Малый оказался смышленым, по совету Цимера, он рассказал шефу гестапо Хазе о девках из Рыльска, а также о своей стычке с Рудатом и Пёттером.

– Странно. Когда эти мерзавцы провернули номер с Вилле, Рудат опять-таки был рядышком. Весьма странно, – заметил он.

Хазе заинтересовался. И человеческими симпатиями Вилле к Рудату, и историей Рудатовой семьи. А потом в свою очередь подзавел Умфингера, чьи здоровые национальные чувства были на редкость легко возбудимы.

Из своей самоходки Вилле держал радиосвязь с Фюльманшем и сигнализировал разноцветными ракетами о выходе на тот или иной рубеж. Наблюдение и руководство операцией по затягиванию петли вокруг Требловки велось с борта двух самолетов ближней разведки типа «физелер шторх». Вилле был заворожен тем, что все идет как по маслу. Это отвечало его представлениям о войне в нынешнюю техническую эпоху. Он лишь недоумевал, почему партиэаны не делают попыток вырваться из котла. Наверняка ведь не все ушли. Только численность подразделений, инсценировавших ночью псевдоатаку на севере, оценивалась в четыреста – пятьсот человек. Вряд ли они позволят согнать себя, как овец, в Требловку и перестрелять. Или все-таки надеются ускользнуть оттуда под видом гражданских лиц? Едва ли они настолько наивны. Но кругом тишина – людей нет, никто не стреляет, никто не сопротивляется.

Даже оборудованные полевые позиции, заложенные в нескольких километрах от Требловки, судя по всему в оборонительных целях, были покинуты, и притом не заминированы. Странно. Вилле еще не забыл беспрепятственный марш на Хабровку.

Получив донесение, что власовцы спугнули притаившихся в густо заросшей ложбине полдюжины баб, обер-лейтенант прямо с облегчением вздохнул. И немедленно выехал на самоходке, чтобы допросить их. Когда он прибыл на место, пять раздетых обезображенных трупов уже качались на суку. Допрашивали мальчишку лет пятнадцати, переодетого девушкой. С него сорвали одежду, подвесили за ноги [80] над костром, и атаман задавал вопросы. Мальчишка невразумительно мычал, если его подтягивали вверх, и дико вопил, едва лицо оказывалось вблизи огня.

Вилле приказал немедленно отвязать пленного. Мальчишка упал в горячую золу и стоял теперь перед Вилле – голый, лицо и шея в ожогах. Светлые волосы обгорели, изо рта течет кровь. Круглое заплаканное лицо распухло, тело судорожно вздрагивало. Мальчишка отчаянно старался унять дрожь, но не мог.

Пытаясь успокоить его. Вилле положил ему на плечо руку и дал плиточку шоколада. Затем через переводчика задал несколько деловых вопросов относительно численности партизан и их местопребывания и пообещал отпустить мальчишку, если тот ответит. Пленный смотрел на обер-лейтенанта точно на диковинного страшного зверя. Глаза у него были большие, светлые и – спокойные. Лицо беспрестанно дергалось, видимо непроизвольно, а глаза оставались спокойными. Взгляд их пронизывал Вилле насквозь. Он приказал повторить вопросы еще раз, и мальчишка ответил, что вчера партизаны прошли через Требловку, а больше он ничего не знает, ведь он нездешний, из Рыльска, приехал в Требловку к тетке, он согласен работать в Германии, он хороший работник. Говорил он захлебываясь, с какой-то поющей интонацией, неотрывно глядя на Вилле и гримасничая, а когда упомянул про работу, даже бицепсы напряг. Вилле кивнул и велел перевести, что в Германии ему будет неплохо и что сейчас ему дадут банку тушенки и перевяжут раны, пусть только он перестанет врать и тем самым докажет, что действительно заслуживает спасения. Пока переводчик говорил, Вилле, наблюдая за мальчиком, многозначительно потрогал кобуру пистолета. Мальчик покосился сперва на власовцев, потом на дерево с повешенными, сунул в рот кусочек шоколада и несколько раз лизнул окровавленную губу. «Словно лягушка или ящерица», – подумал Вилле. Ему показалось, что мальчик принял решение. Да, принял, но какое! Он неожиданно бросился на обер-лейтенанта, едва не сбив его с ног, так что Вилле не оставалось ничего другого, как выхватить пистолет и выстрелить. Прямо в тощий живот. Дважды. Скорченный труп сжимал в кулаке половину шоколадки.

– Сразу видно, маловато у вас опыта в обращении с этими, – ухмыльнулся бритоголовый власовский атаман и выплюнул папироску.

Вилле повернулся к нему спиной и в двух шагах от себя увидел Рудата.

– Ужасно, – сказал Вилле. – Ужасно сознавать, что застрелил подростка, школьника.

– Дело привычки, – заметил Рудат. – Способности человека безграничны, чему он только не научится!

– Но что мне было делать, Рудат? Я ведь только хотел спасти мальчишку.

– Я никому не скажу, господин обер-лейтенант. – И Рудат заковылял вслед за солдатами, которых этот эпизод заинтересовал лишь постольку, поскольку они смогли урвать пару тачек для перевозки собственного барахла. В тачках лежали вещи повешенных женщин: постельное белье, кастрюли, ходики.

Вилле испытал своего рода спортивное удовлетворение, когда его рота первой вышла на окраину Требловки, опередив подразделения с транспортом и тяжелым оружием. Он подал дымовые сигналы и в одиннадцать ноль-ноль распорядился занять позиции на глинистых высотках. Вот она, Требловка, центр партизанского края – белая, освещенная полуденным солнцем. Эта довольно большая деревня лежала в безлесной лощине. Приветливые строчки белых домиков, прерываемые огородами и небольшими садами, тянулись вдоль узкой речушки и пыльного проселка из одного конца лощины [81] в другой. Белизна мазанок была самых разных оттенков, как заметил Вилле в бинокль. Голубоватая, розоватая и зеленоватая белизна нежнейших тонов. Там, где возле темно-зеленых дверей по стенам вился виноград или шпалерные деревца, он даже различил брызги бело-зеленого лизола и бело-сиреневой марганцовки, которые использовались для опрыскивания. Симфония белизны, подумалось Вилле, жизнерадостная, легкая, опрятная. Он открыл блокнот и записал насчет глубокой внутренней связи, объединяющей нежные звуки первых детских словечек с нежной чистотой белизны, каковая не есть цвет в физическом смысле, скорее, это намек на цвет, который соотносится с любым цветом как предвестие наслаждения с самим наслаждением, что опять-таки присуще и инстинктивным детским звукам.

Эта внешне мирная, спокойная деревушка, это партизанское гнездо чем-то и раздражало и необычайно манило Вилле. Ему так и хотелось ворваться туда, покорить ее, сломать. Без всякой связи он вдруг вспомнил соблазн, охватывавший его в детстве при виде огня, страстное желание потушить огонь, залить его. Забыв обо всем, Вилле мечтательно заключил, что над деревушкой висит зловещая тишина, как перед взрывом, когда слышится только тиканье часового механизма. Улицы, проулки, дворы безлюдны, окна и двери, невзирая на зной, плотно закрыты.

На близлежащих высотках одна за другой вспыхнули ракеты – условный сигнал был подан.

Фюльманш медленно летел над деревней в одном из самолетов-разведчиков, сообщая пехотным подразделениям, какие участки им надлежит прочесать. Всех лиц женского пола он приказал препроводить в школу, всех лиц мужского пола – в машинный сарай бывшей МТС, разумеется при условии, что они предъявят документы, выданные германскими властями, и не имеют при себе оружия. Встретив какое бы то ни было сопротивление, пехота обязана отойти на заданный рубеж, предоставив действовать танкам и огнеметам.

Рота Вилле получила приказ прочесать ближайшую к высоткам северо-западную окраину деревни.

Вилле проинструктировал свои отделения и едва распорядился насчет охранения, как появился Умфингер с истребительной командой.

– Чтобы помочь вам в допросах, господин обер-лейтенант, – пояснил Умфингер. – Для моих людей языковых трудностей не существует.

Четверо молодчиков с наглой ухмылкой вылезли из бронетранспортера с большими красными крестами на бортах, специально и не без шика оборудованного для ведения допросов. Патент Умфингера. Все четверо были смазливые молодые парни в элегантных мундирах и свежем белье. Пижонство привело их к тому, что они стали похожи как две капли воды. Одинаковые узкие бриджи, одинаковые прекрасного покроя сапоги, одинаковые светлые усики, одинаковые желтые футляры с инструментом, наподобие сумок для гольфа. Умфингер, со своим перебитым носом и бесформенными ушами, выглядел на их фоне особенно неряшливым и безобразным. Видно, он большой любитель контрастов. Парни как на подбор – стоят за спиной Умфингера, щерят в улыбке ровные белые зубы, словно позируют для рекламы.

В этих молодчиках было что-то зловещее, наводидщее жуть и вместе с тем фиглярское, вызывавшее у Вилле внутренний протест. В глубине души он не желал иметь с ними ничего общего и намекнул Умфингеру, что как боевой командир отвечает за применение любых жестких мер, необходимых с военной точки зрения, но при всей готовности к сотрудничеству – буде в нем возникнет нужда – считает нецелесообразным брать действия Умфингера под свою ответственность. Умфингер ни слова не понял и объявил, что ребята у него – первый сорт, и машина любо-дорого смотреть, и что благородные металлы в случае обнаружения надлежит сдавать ему, Умфингеру, а [82] уж он переправит их куда надо. После этого он вытер платком потную лысину и обернулся к хлыщам с кожаными сумками: – Эй вы, полезайте в машину!

Вилле бросил взгляд внутрь бронетранспортера. Там все живо напоминало операционную: пронзительно-яркие передвижные дампы, белая кожаная кушетка, положение которой можно было менять с помощью гидравлического привода. Умфингер включил небольшой аппарат – как выяснилось, магнитофон – и воспроизвел свой разговор с Вилле, закончившийся диким женским воплем, нестертым остатком прежней записи. Вилле передернуло, он сразу вспомнил, как десятилетним мальчиком побывал с отцом на бойне: прямо под ногами валялись огромные – с кулак – уже остекленевшие коровьи глаза. Его стошнило, а отец успокоил: животных, мол, приходится забивать и никуда от этого не денешься.

Вилле сказал себе, что новый порядок появляется на свет в слизи, крови и нечистотах – совсем как человек. И постарался запомнить эту формулировку, чтобы позднее записать ее. Потом отдал приказа вступить в деревню.

* * *

В самолете, на высоте примерно тысячи метров, Фюльманш жевал хрустящие хлебцы с сыром «жерве» (последний раз он ел в Хабровке) и наблюдал, как мертвая деревня начинает оживать, словно по мановению его руки. Словно он, Фюльманш, ворошит муравейник незримыми щупами – из белых мазанок тут и там хлынули живые существа, растерянно мечущиеся насекомые, а незримая сила собирала их в кучки и гнала двумя потоками – к школе и к машинному сараю МТС. Бесшумный механизм, придуманный им, управляемый им, пробуждал в нем возвышенные «океанические» чувства – он так именовал их, потому что любил море.

Рудат попал в одно из отделений, которые оцепляли и обыскивали дома, выгоняя на улицу жителей. В основном это были женщины, дети, старики и калеки, и едва ли в них можно было заподозрить партизан-подпольщиков. Они покорно сидели на своих узлах, завернув в одеяла кое-какую утварь и провизию, по пятнадцать – двадцать человек в комнате, люди из Требловки и окрестных деревень. При появлении солдат они вставали, поднимали руки и, если им приказывали, складывали ладони на затылке. Среди них были трех– четырехлетние малыши, подражавшие матерям и дедам. Как взрослые, торопливо, стараясь не привлекать внимания, они шли мимо пулеметчика, который стоял у двери и покрикивал: «Давай, давай!» – или молчал, как Рудат, механически помахивая рукой и сознавая в душе, что этим жестом посылает людей на бойню. Кое-кто мимоходом замечал пузыри у него на щеке, обожженной о кожух пулемета в ту ночь на Сейме. Он спрашивал себя, почему эти люди подчиняются, почему они покорны, и думал, что с него хватит, пора кончать, пока не поздно, но как это сделать, когда рядом торчит то Цимер, то Умфингер, то пухлый штудиенратовский отпрыск? И он все выгонял, выгонял из домов людей, чтобы их разбили на группы и чтобы Умфингер подыскал подходящих кандидатов для своей «санитарки».

Умфингер высмотрел себе двух женщин, которые показались ему впечатлительными. Он разработал так называемый анодный метод, находившийся пока на стадии эксперимента, но весьма перспективный. С помощью легких зажимов электроды крепились к физиологически самым чувствительным местам гениталий. Силу тока можно было менять – от легчайшего раздражения до резкой боли. За несколько минут – механическим способом, без малейшего умственного напряжения – можно было добиться той полной готовности к даче показаний, к которой опытные следователи стремились часами, чередуя уговоры и мордобой, вкрадчивую лесть и пытки. Умфингер велел [83] сделать чертежи этого несложного технического приспособления и снабдил их описанием своего метода. Он надеялся снискать таким образом благоволение рейхсфюрера, знавшего толк во всякого рода научных новшествах. То, что сегодня его молодцы ничего не добились, Умфингер объяснял только одним: эти штатские, этот ненужный, брошенный хлам, действительно не знали, куда ушли партизаны.

Фюдьманш придерживался иного мнения. Выслушав донесение Умфингера, он приказал ему работать – в игрушки играть некогда. После чего Умфингер, доведенный несправедливыми упреками до белого каления, взял в оборот одну из женщин, на вид городскую и и довольно интеллигентную, и подверг ее допросу по своей старой, отработанной методике. С женщиной была маленькая девочка, и Умфингер заставил ее смотреть. Но услышал он все ту же, давно известную белиберду, никаких сколько-нибудь полезных сведений. Когда он на секунду ослабил хватку («Старею», – подумалось ему), женщина плюнула ему в лицо и выкрикнула:

– Тебя вздернут прежде, чем я сгнию!

Он приказал подогнать машину к одному из сборных пунктов, вышвырнул задушенную женщину из кузова и заорал:

– Так будет со всяким! Со всяким! До тех пор, пока я не узнаю, где партизаны!

Люди тревожно загудели. Между Вилле и Умфингером вспыхнула резкая перепалка.

– Насколько мне известно, вы не любитель женщин, – кивнул на труп Умфингер.

– Я не любитель кровожадных тупиц, которые поганят честь германской армии, – отрезал Вилле. – С этой минуты я категорически запрещаю вам вести допросы во вверенном мне районе. И извольте доложить обо всем оберштурмфюреру Фюльманшу. – Он отвернулся и через переводчика сказал, что как офицер гарантирует спокойствие и порядок, если местное население будет выполнять его распоряжения и останется на сборных пунктах.

Умфингер смотрел на него и думал: «Ах ты собака! Ну, погоди! Франц Умфингер и не таким, как ты, на хвост наступал».

Он сообщил Хазе о поведении обер-лейтенанта, а Хазе передал донесение Фюльманшу, не без намека на странные симпатии Вилле. Этот рапорт был Хазе очень кстати, потому что сам он тоже не получил никакой полезной информации. Фюльманш буркнул что-то насчет посредственностей и добавил, что будет руководить допросами лично. Он не был паникером, однако история с неуловимыми партизанами и филантропическими вывертами Вилле мало-помалу приобретала весьма сомнительный оборот.

Тем временем Вилле, немного поостыв, спросил себя, не слишком ли он переусердствовал в споре с Умфингером. Ему всегда была свойственна чрезмерная горячность. А ведь если оставшиеся в котле партизаны улизнут из-под носа, отвечать Вилле. Пока обер-лейтенант препирался с Умфингером, Рудат наконец-то ухитрился отстать от своего отделения. Он миновал живую изгородь из жасмина, разделявшую два палисадника, протиснулся сквозь колючий малинник и очутился между высокими дощатыми заборами на заросшей сорняком, похожей на кишку дорожке. Он понятия не имел, где находится, просто шел по дороге, усыпанной мусором и лепешками навоза. Услышав шаги, попытался перемахнуть через забор, но неудачно. Силы оставили его, он сорвался и лицом вниз упал на тропинку. «Пусть убивают, пусть расстреливают! Не встану, и все!» Он чувствовал, что уткнулся лицом в крапиву, что из лопнувших пузырей течет сукровица, и слышал шаги – все ближе, ближе. Кто-то поднял его, перевалил через забор, потом спрыгнул сам и поставил его на ноги – Пёттер.

– Первым делом найдем себе тенистое местечко и отдохнем. [84]

– А вдруг Цимер начнет нас искать?

– Тогда тем более все в ажуре, – сказал Пёттер. – Прусскому обер-ефрейтору не возбраняется проявлять в ходе боевой операции чрезмерное усердие.

Под прикрытием забора, по задворкам еще не обысканных домов они вышли на крутую, окруженную зарослями дрока песчаную тропку и влезли на вершину холма. Теперь они очутились над деревней, в небольшом песчаном карьере. Раньше здесь, наверное, частенько играли деревенские мальчишки. Кругом пещеры и укрытия. На бруствере развевался самодельный флаг из носового платка. В одной из пещер – вход ее был прикрыт заплесневелым куском брезента – они нашли тряпичный сверток, а в нем стрелы, лук, деревянные ружья и копья с инициалами владельцев. К свертку была приложена картонка с красной надписью – предупреждение для непосвященных, которое они не могли прочитать.

* * *

Укрывшись за брезентом, они закурили. Если наклониться вперед, можно было как на ладони увидеть большую часть деревни, облака пыли, поднятые сапогами солдат, которые обшаривали дом за домом, и ботинками русских, которые брели к школе и машинному сараю. Повара ловили гусей, а еще дальше в ожидании приказа стояли танки и отделения огнеметчиков.

– В таком же песчаном карьере я мальчишкой играл в войну, – сказал Пёттер.

– И я тоже, – отозвался Рудат. – Неужели они всех перебьют?

– Нас при этом не будет, и мы ничего не увидим.

– Да, не увидим. Только услышим. А потом устроим еще одну облаву и опять услышим. И так без конца…

– Я вот все удивляюсь, откуда ты знал про Хабровку?

– Ничего я не знал. Только лучше бы уж я там подох. «Санитарка»-то взорвалась вместе с бабами.

– Ты чего? – спросил Пёттер, потому что Рудат внезапно вскочил и потянул его в сторону.

– Они нас видели!

– Кто?

– Вон те двое, на поленнице. По-моему, это Цимер и с ним еще кто-то.

Лежа на животе, Пёттер осмотрел сады и дороги в бинокль, который добыл себе в Воронеже. Действительно, по канаве в их сторону ползли двое. Вот они скрылись в ложбине, через некоторое время появились снова и выпрямились, чтобы перебежать к зарослям дрока. Пёттер узнал Умфингера и одного из его подручных.

Отполз назад, достал из вещмешка магнитную мину, русские лимонки, капсюли-детонаторы и катушку проволоки. Вынул капсюли, соединил все это проволокой и зарыл в полу и в стене пещеры, прямо над свертком с игрушками.

– Цимер? – спросил Рудат.

– Нет. Душегуб, специалист по пуховикам.

Пёттер обследовал дальний конец пещеры и обнаружил там узкий лаз, ведущий в другую пещеру, расположенную выше, которая в свою очередь соединялась с другими пещерами.

Ребятня превратила карьер в настоящую крепость. Пройдя метров тридцать, можно было выбраться на другую сторону, в заросший лопухами овраг. Пёттер протянул проволоку к самому лазу и забросал ее песком. Вернулся за вещами и на минуту выглянул из-под заплесневелого брезента, так что Умфингер не мог не заметить его. Они были метрах в двухстах, ползли к карьеру под прикрытием зарослей дрока.

– Что ж, – сказал Пёттер, – сами напрашиваются. Забирай манатки и пошли. – Он показал Рудату дорогу, по которой надо уходить, и стоявший на отшибе дом: от избытка служебного рвения они [85] якобы решили обыскать его. Комар носа не подточит, полнейшее алиби. С какой стати Умфингеру вздумалось шататься по заминированному району? Пёттер залег в проходе, сжимая в руке проволочную петлю. Чертовски жаль, что Цимер не с этими.