Текст книги "Герой дня"

Автор книги: Кипхардт Хайнар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Под вечер голова колонны беспрепятственно вышла к южной опушке Требловского леса.

Разбили лагерь, выдали продовольствие и спиртное.

Офицеров собрали на совещание. Шеф карательной экспедиция Фюльманш изложил обстановку:

– Все очень просто: четыре тысячи мерзавцев засели в лесу в районе Т., максимальная глубина – четырнадцать километров. Окопались по всем правилам, вооружены легким пехотным оружием и противотанковыми пушками. Все вокруг, естественно, заминировано. [67] Выступаем тремя группами. В течение ночи надо оцепить лесной массив. На рассвете начнем сжимать кольцо, постоянно поддерживая друг с другом связь. Задача дня: окружить партизан в квадратах С и Д 3 – 5 у деревень К. и Т. На следующий день при поддержке штурмовой авиации устроим мясорубку и, как водится, фейерверк.

Не дожидаясь вопросов, Фюльманш ушел. Адъютант назвал командирам батальонов конечные пункты марша. Батальону Вилле вместе с мадьярскими подразделениями надлежит в ноль часов выйти в квадрат 4 (западная опушка) к населенному ункту Гульевка и установить связь с продвигающейся с запада группой Хоэнзее.

Вилле был раздражен хамской атмосферой совещания. Ему претил казарменный тон. Специально зайдя к Фюльманшу, он поинтересовался, какая судьба ожидает безоружное гражданское население. Фюльманш расхохотался.

– Для меня чрезвычайно важно установить, что ответственность за это несете вы, – сказал Вилле и холодно откланялся.

«Трагизм всех великих идей в том, что осуществляют их невежественные мещане. Поступки оскверняют замысел», – записал он, вернувшись в батальон.

Потом долго изучал объявление о розыске партизанских вожаков. Пять плакатов с русским текстом: первоначально предполагалось, что развешивать их будут деревенские старосты. За соответствующую информацию населению сулили соль, спички и керосин. Батальонному командованию надлежало ознакомить с фотографиями личный состав. В случае поимки этих людей следовало сдать в гестапо. Непримечательные лица, решил Вилле, крестьяне, пролетарии, среди них еврей, типичный интеллигент, лицо асимметричное, вид неопрятный, волосы жирные, длинные. Судя по всему, партийные деятели, один в очках с никелевой оправой, какие в Германии даже больничные кассы уже не выписывают. Исключительно заурядные физиономии. Вилле сунул бумаги в планшет.

Муле доложил, что обер-лейтенанта дожидается какой-то эсэсовский интендант. Шумит, твердит, что, пока он отсутствовал, его квартиру обчистили люди из батальона Вилле.

Обер-лейтенант сдержанно спровадил его и дал приказ к выступлению. Интендант кричал что-то насчет воровства у своих и военно-полевого суда. Вилле только улыбнулся и велел запускать моторы. «Чиновничья душонка, нацистский бюрократ», – думал он. Зато Муле заинтересовался описанием пуховиков. У него был нюх на подобные вещи.

* * *

Батальон продвигался на запад вдоль южной опушки леса. Длинное облако пыли. Хутора – обычно три-четыре деревянные хибары – и тут стояли пустые. Солдаты вылезали из машин, гоняясь за бесхозными курами. Разыскали даже брошенного на цепи молодого пса. Каждому хотелось погладить собаку. На одном чердаке наткнулись на гроб с медными ножками в виде львиных лап, полный репчатого лука. Шутки ради гроб прицепили к бронетранспортеру. После обыска спецкоманды, как водится, поджигали домишки. В ранних сумерках зарево было видно далеко. К Гульевке вышли без происшествий в 21.40. Вилле даже усомнился, что партизаны еще находятся в здешних лесах. Или они вовсе круглые дураки в военном деле. На его взгляд, операция велась слишком открыто.

Гульевка оказалась большой деревней, но людей и тут – ни души. Однако сносный ночлег подыскать можно. Жители, похоже, удирали сломя голову. В чердачной каморке осталась только какая-то умирающая старуха. Запах жуткий. [68]

Вилле осматривал поповский дом. Одна комната битком набита иконами, расшитыми тряпками и всевозможной церковной рухлядью. Кругом лампады, черные кованые кресты, витиеватые латунные оклады. Странно. Чем-то они его раздражали. Пахло гнилыми фруктами и прогорклым маслом. «Холодная пышность окладов древних икон, только руки да лица выписаны кистью. Ни следа психологизма, – размышлял Вилле. – На всех руках стигматы, точно орнамент. Смерть, где твое жало?… Глубокая связь греко-православного культа с болью. Надо бы изучить». Большое изображение Христа, очевидно алтарное, по всему образу – следы крови. Вилле разглядел в ранах тончайшие канальцы и спрятанные в доске баллончики с высохшей краской. «Ну и ну! Ох, хитрецы! – Открытие поразило его. – Культ, обман и массовое внушение. Надо бы поговорить об этом с Рудатом. За ужином. Не исключено, что этот хлам представляет художественную ценность. И может весьма украсить современный интерьер».

Он позвал Муле. Поручил ему разыскать старшего рядового Рудата и привезти сюда.

– У нас есть приличное вино?

– Так точно, господин обер-лейтенант! – проворчал Муле. «Длинноносый золотушный кретин», – сердито думал Вилле, усаживаясь в машину. Он ехал проверять меры по охранению населенного пункта и юго-восточного участка лесного массива.

Ни Рудата, ни Пёттера Муле не нашел, хотя вдоль и поперек исколесил всю Короленко, где стоял мадьярский штаб. Он мотался по деревне до тех пор, пока какой-то говоривший по-немецки фельдфебель не показал ему их квартиру. Увидев на койках цветастые пуховые одеяла эсэсовского интенданта. Муле прямо расцвел. В доме ни души. Чутье привело денщика в импровизированный офицерский клуб, точнее, штабной кабак. Офицеры, вино, бабы. И Пёттер тут как тут. Играют на сотенные билеты и на матрасы – небось из штабного имущества. «У-у, балканское отродье!»

Рудат сидел поодаль, бледный и пьяный. Чернявая бабенка прижимала его лицо к своему пышному бюсту и слюнявила поцелуями смазливую мордашку.

– Приведи мне парня в порядок! Покажи ему, чем может порадовать человека жизнь и вечная женственность! – гаркнул Пёттер.

Девица еще крепче притянула Рудата к себе и расстегнула блузку, оголив белую грудь.

– Не хочу! Сказано тебе: не хочу! – вяло отбивался Рулад.

– Ротный тебя требует, – сказал Муле.

– Сейчас? На кой я ему сдался?

– К сожалению, я не царь Соломон, а всего лишь Эрнст Муле. Пошли! – Он усадил вдрызг пьяного Рудата в коляску мотоцикла и помчался назад в Гульевку.

– Небольшой перерывчик, – обратился Пёттер к своим партнерам, которые явно были в проигрыше, и пошел к себе на квартиру. Там он постарался предусмотрительно спрятать вещички, позаимствованные у интенданта. А пуховики сменял у одного казачьего капрала на две трофейные оленьи шкуры. Капрал определенно остался в барыше.

– В сорок лет жизнь только начинается, – объявил Пёттер, тасуя новую колоду. Ему по-прежнему везло.

Обер-лейтенант Вилле схлестнулся в это время с казачьим атаманом, в прошлом землевладельцем с Дона. Кое-кто из его людей негласно мародерствовал в лесных деревнях. При этом два патруля подорвались на минах. Потери: четыре лошади и трое людей. Другие казаки, вернувшись в подпитии из лесу, открыли стрельбу и ухлопали немецкий спаренный пост. Еще двое солдат из второй роты бесследно исчезли. Вилле фальцетом пролаял, что расстреляет любого власовца, который без приказа покинет указанные позиции. Атаман держался невозмутимо: ему доставалось двадцать процентов всей добычи. [69]

Вилле уже почти добрался до своей квартиры, когда его нагнал автомобиль с эсэсовцами. Обергруппфюрер – типичный ландскнехт с Рыцарским крестом – коротко сообщил ему приказ командования передислоцировать батальон в лесную деревню Хабровку, на семь километров в глубь леса, и блокировать с юга большой лесной проселок.?

– А почему, позвольте узнать? – холодно осведомился Вилле, чуя каверзу Фюльманша.

– Потому что партизаны отошли на север, господин обер-лейтенант.

– И вы ничего лучше не придумали, как сообщить мне об этом сейчас, когда батальон уже занял позиции и расквартировался?!

– Вот именно, – сказал обертруппфюрер. – Это ведь операция против партизан, а не тыловые учения военного училища.

– Это я заметил, – съязвил Вилле.

– Что «это»?

– Что в вашем приказе и не пахнет теми азами военной тактики, которые, кстати сказать, изучают в училищах! У меня пока нет связи с Хоэнзее, и я считаю безответственным гнать ночью через партизанский лес батальон, сформированный наспех, да к тому же усталый!

– Наша задача ознакомить вас с приказом, господин обер-лейтенант, а не пускаться в дискуссии, – послышался из машины сипловатый голос. Вилле думал, что там никого нет.

Низенький, бюрократического вида шарфюрер СС включил карманный фонарик и делал какие-то пометки в черном блокноте. Справа и слева от него сидели дюжие эсэсовцы с автоматами. На Вилле он и не глядел. На рукаве шарфюрера виднелась эмблема гестапо.

– Есть еще вопросы, господин обер-лейтенант?

Вилле счел за благо воздержаться от вопросов, пробормотал что-то смягчающее насчет чувства ответственности, заботы о батальоне и прочая и прочая.

Он не договорил, с радостью увидев подъезжавшего Муле. Рудат вытянулся перед Вилле по стойке «смирно» и доложился.

– Отлично, Рудат, – сказал Вилле. – Погодите минуточку. Я только что получил приказ о передислокации.

Муле грубо выругался и развернул мотоцикл. Луч света от мотоциклетной фары скользнул по лицам эсэсовцев в автомобиле.

«Быть не может! – подумал Рудат. – Я просто-напросто в стельку пьян. Таких лиц тысячи». В шарфюрере он узнал человека из подвала и отчетливо понимал, что ошибка исключена. Человека, который был тогда в никелевых очках. В темноте Рудат искал его глаза. И заметил, как один из сопровождающих навел на него, Рудата, автомат.

– Где-то я вас видел, – опять послышался из машины сипловатый голос. – Кажется, мы с вами уже сталкивались. – Фонарик осветил лицо Рудата, белые пятна вокруг ожоговых пузырей.

– Нет, – возразил Рудат, – я ни разу не имел дела с гестапо.

– Ни разу? – Человек задумчиво посмотрел Рудату в глаза. Потом погасил фонарик. Вилле облегченно вздохнул.

– Порядок, – сказал обертруппфюрер. – Через тридцать минут батальон должен быть готов к маршу, господин обер-лейтенант. Выступайте прямо на Хабровку. Вот здесь, – он показал по карте. – Радиосвязь установите уже из Хабровки, так требует безопасность.

– А кто мне гарантирует, что дорога не заминирована? – спросил Вилле.

– Мы, – ответил обертруппфюрер. – Мы поедем впереди, чтобы вас, чего доброго, не напугали. – Он заржал, хлопнул обер-лейтенанта по плечу и уже на ходу вскочил на подножку машины. [70]

Рудат глядел им вслед. Слышал брань Вилле, но не понимал слов. Парализованную щеку дергало, во рту все пересохло и склеилось.

– Слушаюсь, господин обер-лейтенант, – зачем-то сказал он.

Вилле посадил его в вездеход, распорядился на батальонном КП насчет передислокации и велел отвезти себя на квартиру.

– Что этому гестаповцу от вас понадобилось? – спросил Вилле, когда они с Рудатом остались наедине.

– Понятия не имею. Наверно, пошутить решил.

Оба замолчали.

– Вы меня тревожите, Рудат, – начал Вилле совсем другим тоном. – Честное слово. Скажите на милость, ну почему столько народу вас ненавидит? Цимер, Муле… или хотя бы давешний гестаповец. История с иконами, история с девчонками. Почему вас ненавидят? Мне бы хотелось услышать ответ.

– Не знаю, господин обер-лейтенант. Унтер-офицер Цимер знаком мне еще по казарме. Меня никогда не любили.

– Почему? Хотите, я вам скажу? Потому что вы, Рудат, человек неглупый и не скрываете этого. Умные люди всегда одиноки, Рудат. Очень одиноки. Поверьте, я могу об этом судить.

Он пристально смотрел Рудату в глаза. В его писклявом, как у кастрата, голосе звучали новые нотки, он словно пытался скрыть сильное волнение. «Ни дать ни взять отставной актер, – подумал Рудат. – Старая изолгавшаяся комедиантка». Вилле положил свою узкую ладонь ему на плечо и продолжал:

– Я хочу помочь вам, Рудат, ибо понимаю вас и чувствую, что и вы меня понимаете, чисто по-человечески. Вы не из середнячков, вы чужды обычности, чужды психологии толпы. У меня есть для вас сюрприз, вы будете довольны.

Он убрал руку с плеча Рудата, провел его в поповскую комнату и принялся рассуждать о мистерии искусства, которая есть не что иное, как открытая рана, о мифе страдания, первооснове всякой культуры. Показал Рудату лик Христа, блаженно кровоточащий из пятнадцати ран, и резиновые баллоны с высохшей краской. Разложил на аналое иконы с изображением пяти великомучеников, а под ними – пять объявлений о розыске партизанских вожаков, достав их из планшета. Физиогномические сопоставления. Говорил о бунте души против массовой цивилизации и болтовни насчет прогресса, о крестовом походе сокровенной искренности и о том, что Гитлер всего-навсего орудие мировой идеи. Рудат долго смотрел на фотографию человека в никелевых очках, потом сказал:

– Я должен идти. У меня вещи в Короленко.

– Вас отвезут. Надеюсь, мы вскоре сумеем продолжить нашу беседу в спокойной обстановке и поговорим основательнее.

– Охотно, господин обер-лейтенант, – ответил Рудат и подумал: «Мне только этого гомика не хватало».

Вилле изумился, застав в своей комнате Муле. Тот уплетал из банки селедку в желе и, по-видимому, уже давно подслушивал их разговор, не делая поползновений доложить о своем возвращении. На физиономии у него сияла добродушная ухмылка, ибо приехал он от Цимера, которому продал историю с пуховиками. Он, Муле, не намерен позволять всяким там извращенцам путать себе карты.

– Ты поосторожнее с Цимером, – посоветовал он, высаживая Рудата в Короленко. – Это большая лиса. Кстати, обер-лейтенант ничего тебе не говорил насчет группы управления?

– Нет, – сказал Рудат. – А при чем тут Цимер?

– Я тебе ничего не говорил. Сигареты есть?

– Ни одной.

Рудат не слишком доверял Муле. Настроение у него было препаршивое. [71]

Пёттера Рудат на квартире не нашел. И вещей тоже не было. Пёттер грузил их в венгерскую санитарную машину, которую нанял за сотню сигарет.

– В чем дело? Что приспичило этому болвану? – полюбопытствовал Пёттер.

– А, ерунда, – махнул рукой Рудат. – Приспичило рассказывать мне о мистерии искусства, которая есть не что иное, как открытая рана.

– И что же?

– Ничего. Оставь вещи. Мы в этой колымаге не поедем.

– Почему?

– Она потребуется для другого, и потом, у нее тонкие стенки. Нас перебрасывают в Хабровку, на семь километров в глубь леса, прямехонько к партизанам.

– Ночью? Опупели они, что ли?

– Приказ СС, – коротко сказал Рудат. – Надо найти тарантас посолиднее.

– А чем тебе плоха «санитарка», пока она в тылу? Залезай!

Рудат покачал головой:

– Чует мое сердце, не миновать нам хреновой ловушки. Оставь машину.

– Да что с тобой? Что нюни-то распустил? Какая ловушка?

– По-моему, у меня температура, – сказал Рудат, вытирая рукавом парализованный уголок рта, и подумал: «Как же этот переодетый эсэсовцем тип меня не ухлопал? Почему они уверены, что я буду молчать? А потом сдохну вместе с Пёттером и остальными. Я им не цепной пес! Кому «им»? Никому не позволю делать из себя цепную собаку! Мать отравится газом, если меня убьют. А старика небось уже загнали на проволоку. Не стану я убивать для них школьниц. Таня… Как она выглядела? Желтые туфли с пряжками. Маленькая нежная грудь. Какое мне дело до этих деревенских Иванов? Должно быть, они захватили машину полевой жандармерии. Не могу я сказать об этом Пёттеру. Даже ему. Впрочем, попробуй-ка докажи, что я о чем-то знал! Ничего я не знал. Все равно мне из этой заварухи не вылезти. Так и так не вылезти. Черт побори всех сразу». – Проклятая щека опять донимает, – пожаловался он вслух. – Вот кончится эта хреновина, пойду в лазарет. А может, и не пойду. Пёттер, оставь в покое «санитарку», слышишь!

– Черт с тобой, ладно. Только заткнись наконец. Сотня сигарет псу под хвост.

Он выгрузил из машины вещи и закричал шоферу: «Никс гут! Никс гут!» – давай, мол, сигареты обратно. После долгих препирательств они сошлись на том, что шофер вернет половину. За эти полсотни сигарет Пёттер умудрился обеспечить себе и Рудату два местечка в одной из самоходок, направлявшихся в Гульевку. Давно отслужившие свой срок дребезжащие гробы, не раз подбитые и кое-как залатанные – для союзничков и так сойдет. Пёттер извлек из вещмешка бутылку «Наполеона» пять звездочек и пустил вкруговую.

– Только не торопиться. Терпеть не могу спешки на похоронах. Самоходка – орудие арьергардное, учтите.

Мадьярский унтер-офицер – смуглый, по-девичьи смазливый парень, весь увешанный пестрыми орденами, -хлебнул из бутылки и велел трогать. В Гульевку они прибыли чуть ли не последними. Только у самой деревни обогнали казачий отряд, который медленно плелся по обочине на тощих крестьянских лошаденках. Самоходка пристроилась в хвост ожидавшей колонны и заглушила мотор. Водитель полез под машину – якобы что-то там починить.

Кто-то шагал вдоль вереницы машин, посвечивая фонариком. Это был Цимер. Он как раз успел перехватить эсэсовцев и донести насчет [72] интендантовых манаток. Шарфюрер записал, и теперь Цимер совсем распетушился.

– Вас-то я и ищу, – объявил он, высмотрев наконец Рудата и Пёттера.

– А мы тебя нет, – огрызнулся Пёттер. – Нас откомандировали к мадьярам.

– Приятная новость для командира взвода.

– Ага, – поддакнул Пёттер. – А потому гаси свою коптилку и исчезни.

Он откинулся на выменянные меха и зевнул. Цимер выключил фонарик и удовлетворенно подумал, что самое позднее через сутки передаст этих мерзавцев военно-полевому суду. А Рудат думал, что никто бы не пожалел об этой грязной свинье Цимере. Он прикусил обожженную щеку и засунул в рот кусочек резиновой губки: слюна сильно текла. Закурил сигарету и долго смотрел на пропыленную, беспокойно копошившуюся в темноте колонну, от которой несло конюшней, потом и почему-то нужником, смотрел и думал о том, что жизнь этой грязной, смердящей, встревоженной, дергающейся вереницы людей и машин находится в его руках, что, может, уже через час здесь не останется ничего, кроме горы трупов и металлолома.

– Пёттер, мы идем прямиком в препаршивую ловушку. Чует мое сердце, – повторил он.

– Да забудь ты эту дурацкую историю с бабами, и все дела.

Русский ночной разведчик допотопного образца медленно летел над Гульевкой, тарахтя, как старая швейная машинка, и словно ничего не замечал. Когда самолет скрылся за лесом, Вилле выслал вперед власовцев, в отместку за строптивость атамана, но, разумеется, не мог воспрепятствовать тому, что сам атаман предпочел с частью эскадрона остаться в арьергарде. Из-за мин – партизанские минеры были люди с фантазией и горазды на выдумки – казаки пустили перед собой упряжку с бороной. Для тяжести возница стоял прямо на бороне, обрекая себя на верную смерть. Бледный, мокрый от пота, он погонял лошадей, что-то бормоча себе под нос. Казалось, он молился, но на самом деле он отчаянно материл свое начальство. Это был чахоточный киргиз, тот самый, что на мельнице набил бумажными кредитками мешок из-под овса.

Одна из лошадей упала, споткнувшись о глубокую колею, он хлестнул ее кнутом по глазам и опять выматерился, на сей раз громко. Лошадь вскочила, а возница не удержался и полетел прямо под борону, которая разворотила ему шею и спину. Пришлось назначать нового кучера.

Лесная дорога на Хабровку вроде и впрямь была не заминирована, не то что лес вдоль обочин, который, как донесли патрули, был нашпигован взрывчаткой. Загадочная глупость, по мнению Вилле, и Фюльманш, этот бесчувственный пес, похоже, о ней пронюхал. Все шло как по маслу, и Вилле мало-помалу начал находить в марше удовольствие.

Углубившись в лес километра на три, они услышали на севере шум боя: гром противотанковых пушек и минометов, дикий треск автоматных очередей. По-видимому, партизаны пытались вырваться из окружения. Вилле так и думал. Ох и идиотский у них будет вид, если он, Вилле, уже сейчас замкнет котел. Обер-лейтенант представлял себе операции против партизан не столь примитивными, более хитрыми и изощренными. Он приказал бросить борону и ускорить продвижение к Хабровке.

«Занятие леса возбуждает более глубокие и реальные ощущения, нежели обладание им. Воин (архетип охотника), решаясь на рискованное предприятие, замахивается на оседлое общество собственников. В средоточии опасности гнездится бодрость духа», – мысленно [73] записывал он для своих эссе. Ему пришло в голову и название главы: «Риск как всемирно-историческая категория». В горле першило от пыли. Вилле, сидя в самоходке, вдохнул первобытный аромат леса и продолжал философствовать. Непонятно, как он вообще мог когда-то быть страховым чиновником. Ему захотелось почитать свои сочинения Рудату. До чего же его тянет к этому парню! Непостижимо загадочное лицо…

Солдаты спали, точно брошенное как попало грязное белье – кто на животе, кто на спине, кто свернувшись калачиком, – в кузовах автомашин, на лафетах, на бронетранспортерах. Пёттер немного пободрствовал ради Рудата, но теперь и он заснул, широкое лицо покрылось каплями пота. Рудату не хотелось будить его. Он жевал губку за щекой и с минуты на минуту ждал сигнала, по которому их передавят, как клопов. Смотрел на узкую полоску неба меж вершин деревьев, молочно-белую от облаков, и ждал, что вот сейчас оттуда выплывет луна, как вчера над рекой, и что с ними разделаются. Вскоре после двух колонна вступила в Хабровку, а луна так и не появилась. Пошел дождь.

Хабровка, как и все прочие деревни, была безлюдна. Бревенчатые избенки, покосившиеся бараки лесорубов, построенная перед самой войной лесопилка с разбитым вдребезги оборудованием. Вилле приказал выставить охранение и послал конные патрули на север и на юг, в разведку. Солдаты чертыхались: им никак не удавалось отдохнуть. Шум боя стих.

Вилле приказал радистам сообщить координаты и выйти на связь с Хоэнзее и Фюльманшем. Радисты старались изо всех сил: полчаса кряду передавали шифровкой координаты, потом перешли на прием. В эфире мертвая тишина. Вилле торчал возле рации и добился, чтобы они проделали всю эту чепуху еще раз. Ни один из патрулей не смог проникнуть в лес дальше, чем на четыреста шагов – сплошные мины. Вилле заподозрил неладное. И правда, около трех они перехватили депешу Хоэнзее в Гульевку, откуда Вилле только что вывел свой батальон. Хознзее безостановочно вызывал Вилле, повторяя приказ прорываться к Гульевке.

– Он просто с ума сошел, не иначе! – сказал Вилле и велел радировать, что вышел на заданный рубеж и ждет того же от Хоэнзее. – Какая наглость! – воскликнул он и приказал радистам установить связь со штабом Фюльманша.

Хоэнзее, судя по всему, их не слышал. Он беспрестанно посылал в эфир свои координаты и повторял, что ищет батальон Вилле, а под конец сообщил, что вошел в соприкосновение с противником, что его атаковали превосходящие силы партизан. Вот и все.

Действительно, в тылу со стороны Гульевки доносился шум ожесточенного боя и залпы орудий. Было ясно, что батальон Хоэнзее, вооруженный почти исключительно пехотным оружием, попал в скверный переплет.

«Невероятное дилетантство, – думал Вилле. – Либо Фюльманш прохлопал, либо Хоэнзее. Наверняка Фюльманш, подавай ему успех, да побыстрее! Ох уж эти эсэсовские хлыщи, эти сопливые питомцы гитлерюгенда с их вечной ангиной. Бред какой-то!»

– Кажется, я поймал Фюльманша, – сказал радист.

– В таком случае радируйте наши координаты и сообщите, что Хоэнзее атакован под Гульевкой. Спросите, что нам делать… Пусть-ка великий полководец попотеет.

Фюльманш радировал, что отдаст Вилле под суд, если тот немедленно не прорвется к Гульевке.

– Передайте: или я вас. У меня все.

Вилле кипел от злости, но, разумеется, отдал приказ выступать на выручку Хоэнзее. Погнал в роты офицеров связи. Дождь усилился. [74] Мадьяры по собственному почину начали располагаться на постой и схватились с власовцами из-за лесопилки. Пока суд да дело, какой-то идиот, не долго думая, поджег лесопилку. Зарево освещало всю деревню. Никто не мог взять в толк, зачем надо возвращаться. Вилле пытался перебросить самоходки в голову застрявшей колонны и двинуть их в Гульевку, но безрезультатно. Тогда он вне себя от ярости сковырнул своей самоходкой груженую телегу, оставив от нее кучу обломков. Внезапно над опушкой леса появились самолеты русской штурмовой авиации. Три звена, по четыре Ил-2 в каждом, поливали огнем бортовых пушек ярко освещенную, рассыпавшуюся в панике колонну. Самолеты пронеслись вдоль колонны, взмыли вверх и опять бреющим полетом прошли над дорогой, пока не отстреляли весь боекомплект и не сбросили все осколочные бомбы. Считанные секунды – и кругом только безумное месиво сцепившихся друг с другом машин, лошадей, орудий, тележных дышел и искореженного железа, в котором с криками метались солдаты. Спустя восемь минут (столько продолжался налет) неподвижная колонна превратилась в ярко полыхающий погребальный костер.

Батальон численностью более шестисот человек потерял около ста двадцати человек убитыми и более двухсот тяжелоранеными, не говоря уже о лошадях и транспорте. Получить точные данные было пока невозможно, прежде надо проникнуть туда, где еще восемь минут назад находился центр колонны, а теперь громоздилась беспорядочная груда искромсанного взрывами металла. Оттуда неслись крики о помощи, поэтому пришлось растаскивать завал самоходками. Некоторые из них уцелели, потому что в начале налета ухитрились скрыться в лесу. Мощные моторы помогли им вырваться из этого ада, а гусеницы сметали все на своем пути. Вот каким образом обер-лейтенант Вилле, Рудат и Пёттер остались в живых. Унтер-офицер Цимер заработал ожог бедра и несколько мелких осколков в мягкое место. Спустив штаны, он допытывался у Муле, хватит ли этого, чтобы получить нашивку за ранение. Он давно мечтал о такой нашивке.

* * *

Под одним из лафетов лежала запутавшаяся в постромках, раненная в живот лошадь, головой она попала в вывалившиеся кишки какого-то солдата. Когда самоходка оттащила лафет в сторону, лошадь, увлекая за собой солдата, вскочила на ноги и бросилась в горящий барак. Раненый дико закричал. Рудат узнал в нем Малера, того, что вечно уминал по две порции жратвы.

– Берись! – сказал Пёттер. – Делать надо вот что: нагрузим таратайку ранеными – и ходу. Или ты намерен ждать следующего налета?

– Нет, – сказал Рудат. – А тот, с кишками, был Малер.

* * *

У околицы самоходку с ранеными задержал Цимер. Размахивая пистолетом, он стоял на разбитом вездеходе и орал, что батальон занимает круговую оборону, что из деревни никто не выйдет и что он застрелит всякого, кто попытается оказать сопротивление. Рядом с ним стоял автоматчик.

– Езжай прямо на них! – сказал Пёттер Рудату. – Дави их к чертовой матери! – Он положил палец на гашетку пулемета и приготовился скосить обоих.

– Ты с ума сошел. – Рудат заглушил мотор и вылез из кабины.

Пёттер выпрыгнул следом.

– Нет так нет. Тогда попозже, – сказал он, глядя на Цимера.

– Что? – забеспокоился тот, чуя угрозу. – Вы это о чем?

– О вывозе раненых. Мы попросим ротного подтвердить приказ о вывозе раненых. Пошли. – Он отвел Рудата в сторону. – Так просто [75] нам с этой скотиной не разделаться. Ну почему ты не поехал прямо на него?

– Не знаю. Не могу больше смотреть на мертвецов.

– Тогда можешь спокойно поставить себя к стенке.

– Ага. В один прекрасный день я так и сделаю.

– Красавчик Бодо нас отпустит. Не подыхать же раненым тут.

– Пожалуй, – согласился Рудат.

* * *

Когда они нашли Вилле, у него был вид человека, который пережил тяжелый удар судьбы и мучится жесточайшей мигренью. Любое решение давалось ему чудовищным усилием воли. Например, решение о том, что остатки батальона займут у Хабровки круговую оборону, пока не будет установлена хоть какая-то связь с другими подразделениями. Батальон Хоэнзее, видимо, полностью истреблен в Гульевке.

Закрыв глаза, Вилле сидел у колодца на вытащенном из автомобиля сиденье, а Муле ставил ему на лоб горячие компрессы. Воду грели на примусе. Обер-лейтенант с детства страдал такими приступами, любая сильная встряска вызывала спазмы мозговых сосудов. Половина черепа раскалывается от боли, стреляющей в затылок, и каждая мысль оборачивается сверхчеловеческим напряжением. В это время Вилле не выносил света, шума, а пуще всего – неприятностей. Услышав голос Рудата, он поднялся. Этот голос успокаивал. Он подал Рудату руку, и ему показалось, что боль куда-то ушла: «До чего же велика сила симпатии».

Какой-то мадьярский фельдшер, выматывая Вилле нервы, допытывался, как быть с ранеными: запас морфия кончился, он ничем не в состоянии им помочь и больше не в силах выдерживать их вопли; что, если попробовать вывезти хотя бы самых тяжелых?

– Куда? – напустился на него Вилле. – Ведь лес кругом заминирован. А Гульевка, видимо, в руках партизан. Куда же мы их вывезем?

– Сами-то не подыхаете! – крикнул фельдшер, нервы у него были на пределе. В конце концов Вилле мог понять его. И не стал возражать, когда обер-ефрейтор Пёттер вместе с Рудатом вызвался рискнуть и попробовать пробиться на самоходке. По крайней мере отделался от настырного венгра. А в случае удачи можно доложить Фюльманшу и позаботиться о деблокировании Хабровки. Фельдшер требовал выслать конвой минимум из трех самоходок.

– Это исключено! – отрезал Вилле и только хотел ехидно спросить, кто же тогда останется в Хабровке, как в деревне вспыхнула паника.

* * *

На площадь высыпали солдаты с криками:

– Танки! Русские! Танки!

Все, кто хоть как-то мог передвигаться, устремились в лес. Слышались разрывы мин, рев танковых дизелей, крики брошенных раненых.

Вскоре все стало ясно: разыскивая Вилле, Фюльманш с танковой колонной пробился в Гульевку, а оттуда к Хабровке. Выскочив из башни, он сорвал с обер-лейтенанта погоны.

– Знаете, чего вам это будет стоить?!

– То обстоятельство, что мы оказались под вашим командованием, стоило нам нынче ночью двух батальонов, – горько сказал Вилле. – Напоминаю, я предупреждал о безответственности этой операции.

– Кого предупреждали? – спросил Фюльманш.

– Тех господ, которые привезли мне в Гульевку ваш приказ идти на Хабровку. Ваш шеф гестапо может подтвердить. [76]

– Приятно слышать, – осклабился долговязый детина с костлявым лошадиным лицом и длинными золотыми зубами. – Очень рад видеть вас снова.

– То есть как? – не понял Вилле.

– Я – начальник гестапо. Разрешите представиться – Хазе, к вашим услугам. Мне все известно. Если не ошибаюсь, в Гульевке я был значительно меньше ростом. Надеюсь, теперь вы не станете отпираться. – Он сунул под нос Вилле объявление о розыске человека в никелевых очках и громко заржал.

– Это невозможно. – Вилле побледнел. – Совершенно невозможно. Он же был без очков. – Но в глубине души Вилле знал, что человек с длинными золотыми зубами не шутит.