Текст книги "Годы риса и соли"

Автор книги: Ким Робинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

4. Акбар

Когда тело тигрицы несли в деревню, за лапы привязав к шесту из крепкого бамбука, который подрагивал на плечах у четверых мужчин, пыхтевших и тужившихся под её весом, Бистами понял: Бог всюду. И Бог, пусть все его девяносто девять имён процветают и западают в наши души, не хотел этой смерти. Стоя на пороге хижины старшего брата, Бистами кричал сквозь слёзы:

– Она была мне сестрой, она была мне тёткой, она спасла меня от индуистских повстанцев, не нужно было убивать её, она защищала нас!

Конечно же, никто его не услышал. Нас никто и никогда не понимает.

И возможно, всё было к лучшему, потому как сомнений в том, что тигрица убила его брата, не оставалось. Но он десять раз отдал бы жизнь брата за свою тигрицу.

Сам того не желая, он потащился следом за процессией в центр деревни. Все пили ракши, а барабанщики выбегали на улицу и радостно стучали в свои барабаны.

– Киа-Киа-Киа-Киа, оставь нас и больше не возвращайся!

Шёл праздник тигра, и остаток дня, а может быть, и весь следующий день, будет посвящён спонтанному торжеству. Усы Кии сожгут, чтобы убедиться, что её душа не перейдёт к убийце в следующем мире. Тигровые усы ядовиты: если один ус растолочь и втереть в мясо тигра, можно убить человека, а если вложить целый ус в нежный бамбуковый побег, у того, кто его съест, образуются цисты, что тоже приведёт к смерти, но более медленной. Так, во всяком случае, говаривали. Китайцы-ипохондрики верили в медицинские свойства почти всего на свете, включая все части тела тигра. Скорее всего, большую часть туши Кии сохранят и увезут на север торговцы, а шкура отойдёт заминдару.

Бистами с жалким видом сидел на земле на окраине деревни. Выговориться было некому. Он сделал всё, что мог, чтобы предупредить тигрицу, но безрезультатно. Он обращался к ней не как к Кие, а как к госпоже – Тридцатой госпоже, как называли тигров жители деревни в джунглях, чтобы не обидеть. Он делал ей подарки и убедился, что отметины на её лбу не складывались в букву «S», знак того, что зверь был оборотнем и в момент смерти навсегда примет человеческий облик. Этого не случилось, впрочем, и буквы «S» на её лбу не было – её отметины скорее походили на расправленное в полёте птичье крыло. Он смотрел ей прямо в глаза, как и полагается делать при нечаянных встречах с тиграми; он сохранял спокойствие, и она спасла его от смерти. Да, все эти истории о тиграх-помощниках, которые ему доводилось слышать – о тигре, который вывел к дому двух заблудившихся детей, и о тигре, поцеловавшем спящего охотника в щёку, – меркли по сравнению с его собственной, хотя благодаря им он оказался готов к их встрече. Она стала ему сестрой, и теперь он сходил с ума от горя.

Деревенские жители начали расчленять её тело. Бистами ушёл из деревни, не в силах смотреть. Его суровый старший брат был мёртв; другие родственники, как и брат, порицали его за интерес к суфизму. «Высокое смотрит на высокое, и потому они видят друг друга издалека». Но мудрецы были слишком далеко от него, и он не видел вообще ничего. Он вспомнил, что сказал ему его суфийский учитель Тустари, когда он покидал Аллахабад: «Храни хадж в своём сердце и приходи в Мекку, как будет на то воля Аллаха. Долго ли, коротко ли, но никогда не сходи со своего тариката, пути к просветлению».

Он собрал свои скудные пожитки в заплечную сумку. Смерть тигрицы теперь показалась Бистами судьбой, знамением: принять подарок от Бога и использовать его в своих деяниях, ни о чём не жалея. «Пришло время сказать спасибо Богу, спасибо Кие, моей сестре, и навсегда покинуть родную деревню».

Бистами отправился в Агру и там на последние деньги купил платье суфийского странника. Он попросил убежища в суфийской ложе, длинном старом здании в самом южном районе старой столицы, и омылся в их бассейне, очистив себя изнутри и снаружи.

Затем он покинул город и отправился в Фатехпур-Сикри, новую столицу империи Акбара. Он заметил, что не достроенный ещё город своими очертаниями повторяет в камне огромные шатровые лагеря могольских армий, вплоть до мраморных колонн, обособленных от стен, подобно колышкам шатра. В городе было то ли пыльно, то ли грязно, и белый камень уже пошёл пятнами. Деревья росли низко, сады стояли молодые и голые. Длинная стена императорского дворца выходила на широкую аллею, разделявшую город на север и юг. Аллея вела к большой мраморной мечети и дарге, о которой Бистами слышал в Агре: мавзолею суфийского святого шейха Салима Чишти. Под конец своей долгой жизни Чишти был наставником молодого Акбара, и теперь память о нём оставалась крепчайшей нитью, связывавшей Акбара с исламом. И ещё, этот Чишти в юности путешествовал по Ирану и учился у шаха Исмаила, у которого, в свою очередь, учился Тустари, наставник самого Бистами.

И вот Бистами подошёл к большому белому мавзолею Чишти, ступая задом наперёд и читая отрывки из Корана.

– Во имя Аллаха, милостивого, милосердного! Будьте терпимы к тем, кто выстаивает молитву рассветную и закатную, чтобы узреть лик его; не отводите от них взгляда в поисках нарядной жизни; не слушайте тех, чьё сердце забыло помнить о нас, тех, кто не знает меры и следует собственным похотям.

У входа он простёрся ниц в направлении Мекки, произнёс утреннюю молитву, а затем вошёл во внутренний двор мавзолея и отдал дань уважения Чишти. Другие посетители были заняты тем же, и, почтив память мудреца, он остался побеседовать с некоторыми из них. Он рассказывал им о своём путешествии в Иран, умалчивая об остановках, сделанных по пути. В конце концов он рассказал свою историю одному из придворных улемов Акбара, подчёркивая косвенное знакомство своего наставника с Чишти, после чего вернулся к молитвам. Он стал приходить к мавзолею каждый день и взял за правило молиться, совершать обряды очищения, а потом отвечать на вопросы паломников, говоривших только по-персидски, а также беседовать с многочисленными посетителями святыни. Это в итоге привело к тому, что однажды он говорил с внуком самого Чишти, и, как впоследствии рассказали Бистами, тот хорошо отозвался о нём Акбару. Он ел только раз в день в суфийской ложе, и ему хватало. Он был голоден, но полон надежд.

Однажды утром, с первыми лучами солнца, когда он уже молился во дворе мавзолея, в святилище вошёл сам император Акбар, взял обычную метлу и стал прибирать двор. Стояло зябкое утро, ночной холод ещё витал в воздухе, и всё же Бистами вспотел, когда Акбар закончил свой обряд, но тут пришёл внук Чишти и позвал Бистами присоединиться к ним, когда тот дочитает молитву, чтобы представить его императору.

– Почту за честь, – ответил он и продолжил молиться, бездумно бормоча, в то время как в его голове крутились мысли о том, что он может сказать императору; и он задумался, сколько же ему медлить, прежде чем подойти к нему, чтобы показать, что молитва идёт прежде всего.

В мавзолее было ещё относительно пусто и прохладно, солнце только вставало над горизонтом. Когда оно окончательно взошло над деревьями, Бистами поднялся, подошёл к императору и внуку Чишти и низко поклонился. Последовали приветствия, поклоны, а затем он уступил почтительной просьбе рассказать свою историю внимательному юноше в императорском платье, который не отрывал немигающего взгляда от его лица, – он смотрел Бистами прямо в глаза. Учёба в Иране у Тустари, паломничество в Кум, возвращение домой, год преподавания Корана в Гуджарате, поездка в гости к семье, облава индуистских мятежников, спасение тигром – к концу своей повести Бистами уже сам видел, что понравился императору.

– Мы приветствуем тебя, – сказал Акбар.

Весь Фатехпур-Сикри строился для демонстрации его набожности, а также для того, чтобы взывать к набожности других. И он воочию убедился в набожности Бистами, проявившейся во всех формах благочестия, и когда они продолжили свой разговор, а мавзолей начал заполняться посетителями, Бистами сумел повернуть разговор к одному известному хадису, который попал в Иран через Чишти, так что иснад, его история происхождения, непосредственно увязывал его образование и образование императора.

– Я услышал эту мудрость от Тустари, который слышал её от шаха Исмаила, учителя шейха Чишти, а тот слышал её от Бахр ибн Каниза аль-Сакки, которому её поведал Усман ибн Садж, слышавший от Саида ибн Джубаира, да почтит Аллах его имя: «Равно приветствуй всех мусульман, включая детей и подростков. И входящий в класс пусть не позволит сидящему вставать в знак почтения, ибо за этим лежит верная смерть души».

Акбар нахмурился, пытаясь понять, о чём речь. Бистами пришло в голову, что эти слова могут быть истолкованы в том смысле, что именно он воздержался и не просил к себе поклонения со стороны другого. В холодном утреннем воздухе его прошиб пот.

Акбар повернулся к одному из своих слуг, незаметно стоявшему у мраморной стены гробницы.

– Забери этого человека с собой, когда мы будем возвращаться во дворец.

За молитвой пролетел ещё один час. Пока Бистами молился, Акбар говорил с подданными. Он был спокоен, но становился всё более немногословным по мере того, как утро близилось к полудню, а очередь просителей перед ним росла и никак не кончалась, и наконец император приказал всем разойтись и возвращаться позже. После этого он направился вместе со свитой и Бистами к своему дворцу, минуя новые городские стройки.

Город строился в форме большого квадрата, как и всякий военный лагерь великих моголов – или, как справедливо заметил Бистами его конвоир, в форме самой империи, которая образовала собой четырёхугольник, укреплённый четырьмя городами: Лахор, Агра, Аллахабад и Аджмер. Все они были большими по сравнению с новой столицей, и особенно конвоир Бистами полюбил Агру, где был занят в строительстве великого императорского форта, теперь подошедшем к концу.

– Зданий там – более пятисот, – сказал он, как, верно, всегда говорил, рассказывая о форте.

Он считал, что Акбар основал Фатехпур-Сикри, потому что форт Агры был уже почти достроен, а император любил браться за масштабные проекты.

– Этот человек – строитель, он весь мир перестроит, прежде чем остановится, я в этом уверен. Ислам никогда не знал такого служителя, как он.

– Должно быть, ты прав, – сказал Бистами, поглядывая на идущее вокруг строительство, на белые здания, что поднимались из коконов строительных лесов, утопающих в море чёрной грязи. – Хвала Господу.

Конвоир, звали которого Хусейн Али, посмотрел на Бистами с подозрением. Но набожные паломники встречались здесь на каждом шагу. Следуя за императором, он провёл Бистами в ворота нового дворца. За его внешней стеной были разбиты сады, да такие, что казалось, они стояли здесь годами: большие сосны возвышались над кустами жасмина, на клумбах, куда ни глянь, росли цветы. Сам дворец был меньше мечети и меньше мавзолея Чишти, но изящен в деталях. Белый мраморный шатёр, широкий и приземистый, с чередой прохладных залов, окружал центральный двор и сад с фонтанами. Одно крыло, в задней части двора, представляло собой длинную галерею, увешанную картинами. На них были изображены сцены охоты под бирюзовым небом: собаки, олени и львы, ожившие на полотне, охотники с луками и кремнёвыми ружьями на привале. Напротив полотен протянулись анфилады комнат с белыми стенами, уже достроенные, но пустые. Одну из них выделили Бистами для ночлега.

К ужину в тот вечер закатили настоящее пиршество. Стол нарядно накрыли в длинном зале, выходящем в центральный двор. По ходу разговора Бистами понял, что так всегда проходили вечерние трапезы во дворце. Он ел жареных перепелов, йогурт с огурцом, мелко нарезанное карри и много-много блюд, названий которых не узнал.

Так начались для него сказочные дни, когда он чувствовал себя Манджушри из сказки, упавшим вверх тормашками в страну молока и мёда. Пища преобладала в его мыслях и в его распорядке. Однажды к нему в покои явилась группа чернокожих рабов, одетых лучше, чем он сам, которые взялись за него со знанием дела и быстро подняли до своего уровня, и даже выше, нарядив в дивное белое платье, красивое, но тяжёлое. После этого его снова пригласили к императору.

Эта аудиенция в окружении зорких советников, генералов и императорских слуг всех мастей сильно отличалась от утренней встречи у мавзолея, когда два молодых человека дышали утренним воздухом, наблюдая восход солнца и воспевая славу Аллаху, и говорили друг с другом глаза в глаза. Однако, даже при всём этом параде, на него смотрело то же любопытное и серьёзное лицо человека, которому было интересно услышать, что он хотел сказать. Сосредоточившись на этом лице, Бистами заставил себя расслабиться.

Император сказал:

– Мы приглашаем тебя остаться у нас и делиться с нами своим знанием закона. В благодарность за твою мудрость и вынесение суждений по некоторым делам и вопросам, которые будут поставлены перед тобой, ты получишь должность заминдара в поместьях покойного шаха Музафара, да почтит Аллах его имя.

– Хвала Аллаху, – пробормотал Бистами, опуская глаза. – Я буду молить его о помощи в выполнении этой задачи к вашему полному удовлетворению.

Даже не отрывая взгляда от земли, лишь иногда возвращаясь глазами к лицу императора, Бистами чувствовал, что члены императорской свиты остались недовольны этим решением. Но позже те, кто казался особенно недовольными, подходили к нему, знакомились, говорили ласково, водили по дворцу, самым тактичным образом расспрашивая о его прошлом и родословной, и рассказывали о поместье, которым он должен будет управлять. Как оказалось, непосредственно этой работой занимались помощники на местах, а он получал главным образом титул и источник дохода. Взамен он обязался снаряжать и предоставлять императорской армии сотню солдат, когда это требуется, обучать своих подопечных всему, что знал о Коране, и судить гражданские споры, возникавшие среди них.

– Бывают споры, которые могут разрешить только улемы, – сказал советник императора Раджа Тодор Мал. – На императоре лежит огромная ответственность. Империи до сих пор грозит опасность со стороны её врагов. Дед Акбара Бабур пришёл сюда из Пенджаба и основал мусульманское королевство всего сорок лет назад, и неверные продолжают нападать на нас с юга и востока. Каждый год приходится затевать несколько военных походов, чтобы отбросить неприятеля назад. Да, в теории, все верующие в империи находятся под опекой императора, но на практике его обязанности не оставляют на это времени.

– Конечно.

– Между тем не существует иной формы правосудия для решения споров между людьми. Поскольку закон основан на Коране, логично переложить это бремя на кади, улемов и других мудрецов, вроде тебя.

– Конечно.

В последующие недели Бистами действительно судействовал в решении споров между подданными, которых приводили к нему рабы императора. Двое мужчин претендовали на одну и ту же землю; Бистами спросил, где жили их отцы и отцы их отцов, и выяснил, что семья одного из них жила в этом регионе дольше, чем семья другого. Рассуждая подобным образом, он и выносил свои решения.

Портные изготовили ему много новой одежды; ему предоставили новый дом и полную свиту слуг и рабов, дали сундук в сто тысяч золотых и серебряных монет. И всё, что от него требовалось в ответ, – просто обратиться к Корану, вспомнить изученные им хадисы (каковых было немного, а значимых среди них – ещё меньше) и вынести решение, которое обычно было очевидно для всех. А когда оно бывало не так очевидно, он старался рассудить дело по справедливости и удалялся в мечеть, где молился, одолеваемый тревогой, а затем посещал императора и вечернюю трапезу. Он продолжал ежедневно на рассвете посещать мавзолей Чишти в одиночестве, где снова встречался с императором в той же неформальной обстановке, что и при знакомстве, примерно раз или два в месяц – достаточно, чтобы занятой император помнил о его существовании. Он всегда заранее готовил историю, которую расскажет Акбару при встрече, когда его спросят, чем он был занят; каждый раз он выбирал рассказ с поучительной моралью для императора – о нём самом, о Бистами или об империи и мире. Почтительный и назидательный урок был наименьшим, чем он мог отплатить Акбару за неслыханную щедрость, проявленную к нему.

Как-то раз он поведал историю из восемнадцатой суры, где говорилось о городе, жители которого отвернулись от Бога. Тогда Бог отвёл их в пещеру, где они должны были провести одну ночь; но когда они проснулись и вышли, то обнаружили, что прошло триста девять лет.

– Так же и твой труд, о могучий Акбар, забрасывает нас далеко в будущее.

На другое утро он рассказал императору историю Эль-Хадира, знаменитого визиря Зу-ль-Карнайна, который, по слухам, пил из источника жизни, благодаря чему он всё ещё жив и будет жить до Судного дня, и который являлся, одетый в зелёные одежды, к мусульманам, попавшим в беду, чтобы помочь им.

– Так же и твои труды, о великий Акбар, продолжатся бессмертно, в течение многих лет помогая мусульманам в трудную минуту.

Император, похоже, ценил эти холодные, росистые разговоры. Он несколько раз брал Бистами с собой на охоту, и Бистами вместе со своей свитой располагался в большом белом шатре и проводил жаркие дни верхом на лошадях, мчавшихся по джунглям за лающими собаками и загонщиками, или, что было больше по душе Бистами, восседал в слоновьем седле и наблюдал, как большие соколы снимаются с запястья Акбара и парят высоко в небе, чтобы пикировать оттуда под жутким углом на зайца или птицу. Акбар сосредотачивал своё внимание на человеке точно так же, как это делали соколы.

Акбар любил своих соколов, как родных, и всегда проводил дни охоты в прекрасном расположении духа. Он подзывал к себе Бистами, чтобы произнести слова молитвы над прекрасными птицами, которые равнодушно взирали на горизонт. Затем их подбрасывали в воздух, и они мощно хлопали крыльями, стремительно поднимаясь на охотничью высоту, широко расправляя перья больших крыльев. Когда соколы уже уверенно кружили над головами, выпускали голубей. Птицы пытались укрыться в деревьях и кустах, хлопая крыльями на пределе своих возможностей, но чаще всего им не удавалось избежать нападения соколов. Хищные птицы складывали их изломанные тела к ногам императорских слуг, после чего летели обратно к руке Акбара, где их встречали таким же твёрдым, как их собственный, взглядом и кормили кусочками сырой баранины.

Шёл один из таких безмятежных дней, когда охоту прервали плохие вести с юга. Прибыл гонец, сообщивший, что поход Адам-хана против султана Малвы, Баз-Бахадура, увенчался успехом, но армия хана перебила всех пленных мужчин, женщин и детей города, включая многих мусульманских богословов и даже некоторых сеидов, то есть прямых потомков Пророка.

Светлая кожа на лице и шее Акбара побагровела, оставив нетронутой только бородавку на левой стороне лица, похожую на белую изюминку, въевшуюся в кожу.

– Довольно, – обратился он к своему соколу, а затем принялся отдавать приказы, сбыв птицу на руки сокольничему и забыв об охоте. – Он до сих пор считает меня ребёнком.

Он сел на коня и ускакал во весь опор, оставив свиту и взяв с собой только Пир-Мухаммед-хана, своего самого доверенного генерала. Позже Бистами узнал, что Акбар лично освободил Адам-хана от командования.

Целый месяц мавзолей Чишти был в распоряжении Бистами. И вот однажды утром он застал там императора с мрачным выражением лица. Адам-хана на посту вакиля, главного министра, сменил Зейн.

– Это приведёт его в ярость, но так нужно, – сказал Акбар. – Придётся посадить его под домашний арест.

Бистами кивнул и продолжил подметать холодный сухой пол внутреннего зала. Мысль о том, что Адам-хан находится под постоянной охраной, что обычно являлось прелюдией к казни, вызывала беспокойство. У Адам-хана было много друзей в Агре. Он может отважиться и на мятеж, и император, конечно, прекрасно это понимал.

И в самом деле, два дня спустя Бистами стоял с краю свиты Акбара во время дневного приёма у императора и испугался, но не удивился, когда во дворце появился Адам-хан, с топотом поднялся по лестнице, с оружием, в крови, и начал кричать, что не далее как час тому назад убил Зейна в его собственной зале для аудиенций за то, что тот занял место, принадлежавшее по праву ему.

Услышав это, Акбар снова побагровел и наотмашь ударил хана по голове своей чашей для питья. Он схватил его за грудки и потащил через залу. Малейшее сопротивление повело бы за собой мгновенную смерть от рук императорской гвардии, стоявшей по обе стороны от них с мечами наготове, поэтому Адам-хан позволил выволочь себя на балкон, откуда Акбар и вышвырнул его в пустоту, перебросив через перила. Затем Акбар, раскрасневшись ещё больше прежнего, кинулся вниз по лестнице, подбежал к полубессознательному хану, схватил его за волосы и опять потащил наверх, прямо в доспехах, и по ковру выволок обратно на балкон, откуда снова перекинул через перила. Адам-хан ударился о площадку внизу с глухим тяжёлым стуком.

Да, он действительно был убит. Император удалился в свои личные покои.

На следующее утро Бистами мёл мавзолей с таким усердием, что всё его тело звенело от напряжения.

Появился Акбар, и сердце Бистами заколотилось в груди. Акбар казался спокойным, разве что мысли его витали далеко отсюда. Усыпальница была для него местом, где он всегда мог на время обрести умиротворение. Но внешняя безмятежность шла вразрез с агрессивными движениями, которыми он подметал пол, уже чисто выметенный Бистами. «Он император, – внезапно подумалось Бистами, – он волен поступать так, как пожелает».

Но будучи мусульманским императором он подчинялся Богу и шариату. Всемогущий и вместе с тем всепокорный, два в одном. Неудивительно, что он казался задумчивым и даже рассеянным, подметая храм на рассвете. Трудно было представить, что он способен потерять голову от гнева, как слон во время муста, и швырнуть человека на верную смерть. В нём залегли бездны ярости.

Восстание предположительно мусульманских подданных щедро зачерпнуло из этой бездны. Пришло сообщение о новом восстании в Пенджабе, для подавления которого туда направили армию. Мирных жителей региона, и даже тех, кто сражался за повстанцев, пощадили. Но их предводителей, около сорока человек, доставили в Агру и там поместили в круг боевых слонов, к бивням которых были привязаны длинные клинки, наподобие гигантских мечей. Слонов натравили на предателей, и те кричали, пока их резали и топтали слоны, которые, обезумев от крови, подбрасывали их тела высоко в воздух. Бистами и не подозревал, что слонов можно довести до такой жажды крови. Акбар смотрел на всё свысока, восседая на троне в седле самого большого из слонов. Тот стоял неподвижно при виде такого зрелища, и вместе с императором наблюдал за резнёй.

Несколько дней спустя император пришёл к мавзолею на рассвете, и Бистами показалось странным подметать вместе с ним тенистый двор усыпальницы. Он усердно работал метлой, стараясь не встречаться взглядом с Акбаром.

Наконец ему пришлось отреагировать на присутствие государя: Акбар уже открыто смотрел на него.

– Ты выглядишь обеспокоенным, – сказал Акбар.

– Нет, о могучий Акбар, ничего подобного.

– Ты не одобряешь казнь предателей ислама?

– Вовсе нет; конечно… конечно, одобряю.

Акбар вперил в него взгляд, каким смотрели обычно его соколы.

– Разве Ибн Хальдун не говорил, что халиф должен слушать Аллаха так же, как самый смиренный раб? Разве не говорил, что халиф обязан подчиняться мусульманским законам? И разве мусульманский закон не запрещает пытки пленных? Разве не об этом говорит Хальдун?

– Хальдун был историком, – ответил Бистами.

Акбар рассмеялся.

– А как же хадис, рассказанный Абу Тайбой, которому рассказал Мурра ибн Хамдан, а тому Суфьян Аль-Таври, а тому Али ибн Абу Талиб, в котором сказано, что Посланник, да благословит Аллах навеки имя его, говорил: «Не пытайте рабов?» А как же строки Корана, которые повелевают правителю подражать Аллаху и проявлять сострадание и милосердие к заключённым? Разве я не нарушил дух этих заповедей, о мудрый суфийский паломник?

Бистами разглядывал каменную плитку двора.

– Может, и так, о великий Акбар. Тебе одному известно.

Акбар внимательно посмотрел на него.

– Покинь мавзолей Чишти, – приказал он.

Бистами поспешно вышел за ворота.

В следующий раз Бистами увидел Акбара во дворце, куда ему приказано было явиться; оказалось, за объяснениями, почему, как холодно выразился император, «твои друзья из Гуджарата восстают против меня?».

– Я уехал из Ахмадабада именно потому, что там царил раздор, – с тревогой ответил Бистами. – Между мирз всегда было неспокойно. Султан Музаффар-шах Третий не мог больше сдерживать ситуацию. Тебе это всё известно. Именно поэтому ты взял Гуджарат под своё крыло.

Акбар кивнул, словно вспоминая тот поход.

– Но теперь Хусейн Мирза вернулся с Декана, и многие представители гуджаратской знати присоединились к нему в восстании. Если разнесётся слух, что мне так легко можно бросить вызов, кто знает, что за этим последует?

– Конечно, Гуджарат должен быть отбит, – неуверенно сказал Бистами; возможно, как и в прошлый раз, это были именно те слова, которых Акбар не хотел слышать.

Что ожидалось от Бистами, ему было неясно; он был придворным чиновником, кади, но прежде все его советы носили религиозный или юридический характер. Теперь же, когда его прежнее место жительства было охвачено мятежом, он оказался между молотом и наковальней – крайне незавидное положение, когда Акбар сердится.

– Может, уже слишком поздно, – сказал Акбар. – До побережья два месяца пути.

– Разве? – спросил Бистами. – Мне одному хватило десяти дней на это путешествие. Если ты возьмёшь только свои лучшие сотни, навьючив одних верблюдиц, у тебя будет шанс застать мятежников врасплох.

Акбар наградил его своим ястребиным взглядом. Он подозвал Раджу Тодор Мала, и вскоре всё было устроено, как предлагал Бистами. Кавалерия из трёх тысяч солдат под предводительством Акбара, в сопровождении Бистами, взятого в поход в приказном порядке, покрыла расстояние между Агрой и Ахмадабадом за одиннадцать долгих пыльных дней, и армия, полная сил и осмелевшая благодаря стремительному маршу, разбила многотысячное гнездо мятежников – пятнадцать тысяч, по подсчётам одного генерала, большинство из которых были убиты в сражении.

Бистами провёл этот день верхом на верблюде, на линии основных атак армии, стараясь не терять Акбара из виду, а когда потерпел в этом неудачу – перетаскивая раненых в тень. Даже без огромных осадных орудий армии Акбара, на поле битвы стоял чудовищный шум, в котором смешались крики людей и верблюдов. Пыль, стоявшая столбом в горячем воздухе, пахла кровью.

Ближе к вечеру, изнемогая от жажды, Бистами спустился к реке. Там уже собрались десятки раненых и умирающих, окрашивая реку в красный цвет. Даже вверх по течению, с самого краю толпы, невозможно было сделать глоток, который не имел бы привкуса крови.

Затем прибыл Раджа Тодор Мал с группой солдат, которые мечами казнили мирз и афганцев, возглавивших восстание. Один из мирз заметил Бистами и закричал:

– Бистами, спаси меня! Спаси!

В следующее мгновение он был обезглавлен, и кровь из вскрытой шеи хлынула на берег. Бистами отвернулся. Раджа Тодор Мал смотрел ему вслед.

Акбар, очевидно, узнал об этом, потому что во время неспешного возвращения в Фатехпур-Сикри, несмотря на триумф похода и явно приподнятое настроение самого императора, он не пригласил Бистами к себе. И это несмотря на то, что молниеносное нападение на мятежников было идеей Бистами. Или, возможно, отчасти именно из-за этого. Радже Тодор Малу и его последователям едва ли это понравилось.

Это настораживало, и даже грандиозное празднование по случаю победы, встретившее их по возвращении в Фатехпур-Сикри всего через сорок три дня после отъезда, не вселяло в Бистами надежду. Напротив, его больше и больше охватывало беспокойство, так как дни шли, а Акбар у мавзолея Чишти всё не показывался.

Но однажды утром появились трое стражников. Им было поручено охранять Бистами у мавзолея и в его собственном доме. Они сообщили Бистами, что никуда, кроме этих двух мест, ему ходить не дозволяется. Его помещали под домашний арест.

Это была обычная практика накануне допроса и казни предателей. По глазам стражников Бистами видел, что этот раз не станет исключением: они смотрели на него, как на покойника. Он не мог поверить, что Акбар отвернулся от него: это никак не укладывалось у него в голове. Страх рос с каждым днём. Он всё время вспоминал тело обезглавленного мирзы, истекающего кровью, и каждый раз в эти моменты кровь в его собственном теле начинала бежать по жилам быстрее, словно нащупывая выходы, желая поскорее вырваться наружу бурлящим красным фонтаном.

В один из таких полных страха дней он отправился к мавзолею и решил там остаться. Он приказал одному из своих слуг каждый день на закате приносить ему пищу и, отужинав за воротами усыпальницы, спал на циновке в углу двора. Несколько дней он постился, как в Рамадан, и чередовал чтения из Корана с чтениями из «Маснави» поэта Руми и других суфийских текстов на фарси. В глубине души он надеялся и верил, что хотя бы один из стражников говорит по-персидски, чтобы изливающиеся из него слова Руми, или Мевляны, великого поэта и голоса суфиев, были кому-то понятны.

– «Вот чудесные знамения, которых ты ждёшь, – говорил он громко. – Как ты плачешь всю ночь и встаёшь на рассвете с мольбой; как темнеет твой день в отсутствие того, о чём молишь; как тонка твоя шея, словно веретено; как ты отдаёшь всё и остаёшься ни с чем; как ты жертвуешь имуществом, сном, здоровьем, головой; как ты часто горишь в огне, подобно алойному дереву, и подаёшься навстречу клинку, как дырявый шлем. Когда беспомощность становится привычкой, знамения таковы. Ты мечешься взад и вперёд, прислушиваясь к необычному, вглядываясь в лица путников. Почему ты смотришь на меня как на сумасшедшего? Я потерял друга. Пожалуйста, простите меня. Поиски не подведут. Придёт всадник и крепко прижмёт тебя. Ты упадёшь в обморок и будешь что-то бормотать. Непосвящённые скажут, что ты притворяешься. Откуда им знать? Вода омывает выброшенную на берег рыбу».

– «Благословен тот разум, чьё сердце слышит зов, доносящийся с небес: «Иди сюда». Осквернённое ухо не услышит звука, только достойные получат сладость. Не оскверняй глаз свой человеческими уродствами, ибо приближается владыка вечной жизни; и если глаз твой осквернён, вымой его слезами, ибо со слезами приходит исцеление. Караван с сахаром прибыл из Египта; звук шагов и колокольный звон приближаются. Молчи, ибо завершит эту оду слово нашего царя».