Текст книги "Дикий берег"

Автор книги: Ким Робинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Ким Стенли Робинсон
Дикий берег

На далеком горизонте проплывают иногда черные военные корабли, да волны выносят порой мертвые тела на берег округа Ориндж – вот и все признаки того, что в мире есть что-то, кроме разрухи, пустошей, банд, живущих грабежом могил. Некогда цветущий край стал диким берегом. Но даже здесь прошлое дарит надежду…

Предисловие

«Во взгляде Кима Стенли Робинсона – холодный блеск, как у заядлого ковбоя-дуэлянта. Оппоненты от такого взгляда нервничают и чувствуют себя неуютно». Так описал автора «Калифорнийской трилогии» в одной из своих критических статей Майкл Суэнвик – его идеологический противник и тоже фантаст не из последних. А один из издателей в запале бросил, что Робинсон на самом деле – блистательный писатель-реалист, который и сам не понимает, что фантастика для него – лишь трамплин к лучшим его вещам.

Так кто же этот автор, один из виднейших представителей «гуманистической волны» в фантастике 80-х и 90-х?

Дебютный роман Робинсона – «Дикий берег» – вышел в свет в 1984 году, открыв серию «Асе Specials». Однако литературная карьера писателя началась задолго до этого – в 1975-м, когда свет увидел первый его рассказ. Любовь и прекрасное знание жанра помогли ему выбрать и тему для докторской диссертации – филологическое исследование романов Филипа Дика.

Первая же книга «Калифорнийской трилогии» вывела писателя в ряды выдающихся современных фантастов. «Дикий берег» номинировался на высшие премии научной фантастики – «Хьюго» и «Небьюлу» – вместе с классическим уже «Нейромантом» Гибсона. Пожалуй, нельзя было найти критика, не выступившего с хвалебной рецензией на этот роман. Строго говоря, этого успеха следовало ожидать – годом раньше повесть Робинсона «Черный воздух» удостоилась «Всемирной премии фэнтези». Но началом его звездного взлета по праву считается «Дикий берег».

А между тем в романе ничего особенного не происходит. Робинсон скрупулезно, детально описывает недалекое будущее отдельно взятого округа Ориндж (входящего ныне в состав мегаполиса Лос-Анджелес; знаменитый Диснейленд тоже находится на территории округа). Не самое приятное будущее – на курортном островке Санта-Каталина, куда нынешние лос-анджелесцы выезжают отдохнуть, разместилась военная база, кажется, китайская, волны регулярно выносят на берег косоглазых покойников, где-то далеко идет война, а округ Ориндж продолжает полупасторальное существование в полной изоляции от варварского мира. Где-то мы это уже видели… Нет. Не это.

Американские (и не только) фантасты очень любят описывать возрождение цивилизации после глобальной катастрофы. Робинсон ехидно порывает с этой традицией, подменяя ее другой – традицией приключенческого романа. Даже начинается «Дикий берег» почти пародийно – мальчишки на спор ищут сокровища в древних могилах. А возрождение… возрождения нет. Жители округа Ориндж с тоской вспоминают ушедшие времена мирового господства, но неспособны сделать хоть что-то для его восстановления.

И еще одно отличает «Дикий берег» от его литературных предшественников – стиль. Фантастика 80-х поставила перед собой почти невыполнимую цель – догнать и перегнать «большую» литературу по красоте, богатству, изяществу языка. И Робинсон сделал невозможное.А за «Диким берегом» последовало «Золотое побережье» (1988). И снова автор переносит нас в округ Ориндж, но уже в другом будущем. Снова группа юных персонажей, явных аналогов героев «Дикого берега», пытается найти свое место в угрожающе-безразличном мире: мире тотальной урбанизации, мнимой свободы, перенаселения и экологической катастрофы. Мастерство писателя заставляет нас поверить и в эту антиутопию.

И двумя годами позже, в 1990-м, увидела свет завершающая книга трилогии – «На кромке океана». Если первые две книги представляют собой антиутопии, то третья – почти утопия, экологический рай, где люди научились ценить то, что дарит им природа, и беречь то, чего недостает в ее дарах. В Южной Калифорнии это вода – и вокруг распределения живительной влаги крутятся разговоры жителей округа Ориндж и речи политиков. Робинсон рисует отнюдь не благостный мир. Главный герой терпит провал в борьбе за сохранение еще одного клочка дикой природы. Но даже это поражение не снижает оптимистического пафоса романа.

Ким Стенли Робинсон написал не слишком много. Кроме «Калифорнийской трилогии», из-под его пера вышли трилогия о терраформировании Марса – «Красный Марс» (1993), «Зеленый Марс» (1994), «Голубой Марс» (1997), – отдельные романы: «Айсхендж» (1984), «Память белизны» (1985) и «Побег из Катманду» (1989), и рассказы, многие из которых удостоены высших премий НФ. Но и одной «Калифорнийской трилогии» было бы достаточно, чтобы имя этого писателя навсегда осталось в анналах научной фантастики.

Часть первая.
Сан-Онофре

Глава 1

– Мы же не ворье кладбищенское, – объяснил Николен. – Только выкопаем гроб и снимем с крышки серебро. Открывать не будем, тихо-мирно зароем обратно. Чего тут плохого? Так и так эти серебряные ручки зазря пропадают под землей.

Все пятеро задумались. Садящееся солнце заливало нашу долину янтарным светом, тени от куч плавника на широком песчаном пляже дотягивались до валунов у подножия обрыва, на котором мы сидели. Каждое переплетение отполированных морем коряг могло оказаться могильным холмиком. Я представил, как разгребаю грязь и что нахожу внизу…

Габби Мендес бросил камешком в пролетавшую чайку.

– Ну и чем это лучше кладбищенских воров? – спросил он Николена.

– Кладбищенский вор оскверняет само тело. – Николен подмигнул мне. В подобных делах мы всегда действуем на пару. – А мы ничего такого не будем. Искать запонки или пряжки, снимать кольца или там золотые зубы рвать – нет!

Кристин Мариани икнула.

Мы сидели на скале над устьем реки: Стив Николен и Габби, Кристин и Мандо Коста, Дел Симпсон и я – старые друзья, выросли вместе, здесь, над обрывом, собирались почти каждый вечер, спорили, говорили, строили воздушные замки – впрочем, воздушные замки – это по нашей с Николеном части. Под нами, у первой излучины реки, сушились перевернутые рыбачьи лодки. Приятно было сидеть на теплом песке с друзьями, глядеть, как играет солнце на гребнях волн, и знать, что дневная работа закончена. Меня слегка клонило в сон. Габби снова кинул камешком в чаек, но птицы, не обращая внимания, опустились возле лодок и затеяли ссору из-за рыбьих голов.

– Накопаем серебра – станем королями толкучки, – продолжал Николен. – И королевами, – добавил он, глядя на Кристин. Та кивнула. – Захотим, так все скупим. А захотим, двинем вдоль побережья. Или на материк. И вообще, будем делать, что вздумается.

«А не то, что тебе отец велит», – подумал я. Однако, сказать по правде, слова его меня завели.

– А как узнать, на каком гробе серебряные ручки? – спросил все еще не убежденный Габби. – Чтоб зря не копать.

– Ты бы слышал, что старик говорил про тогдашние похороны, – сказал Николен. – Генри, расскажи им.

– Они тогда жуть как боялись смерти, – сообщил я тоном знатока. – Поэтому и устраивали пышные похороны, не хотели думать, как там все на самом деле. Том говорит, на похороны тратили до пяти тысяч долларов.

Стив одобрительно кивнул.

– Он говорит, каждый гроб обивали серебром.

– Он еще говорит, мол, люди ходили по Луне, – откликнулся Габби. – Только я не полечу туда следы искать.

Но я почти убедил его; он знал, что Том Барнард, который учил нас (Стива, Мандо и меня так уж точно) грамоте, начнет расписывать старинную роскошь во всех подробностях, только попроси.

– Всего-то делов – дойти по бетонке до развалин, – продолжал Николен, – и найти богатый могильный камень.

– Могильный камень с бриллиантовыми серьгами? – поддразнил Габби.

– Том не велит туда ходить, – напомнила Кристин. Николен откинул голову и засмеялся:

– Том просто боится. – Потом он сделался серьезнее. – Это понятно, после всего, что он пережил. Но там никого нет, кроме помоечных крыс, да и те ночью спят. Он не мог знать наверняка, мы там не были, ни днем, ни ночью. Однако, прежде чем Габби успел на это указать, Мандо взвизгнул:

– Ночью?

– А то! – громко ответил Николен.

– Говорят, мусорщики, если поймают, обязательно съедят, – сказала Кристин.

– Твой отец позволит тебе уйти от больных или с огорода днем? – спросил Николен у Мандо. – Ну и у нас такая же история, только хуже. Копать придется ночью. – Он понизил голос: – Тем более ночь – самое время раскапывать могилы на кладбище.

Он рассмеялся, глядя на испуганную физиономию Мандо.

– Раскапывать могилы на берегу можно в любое время, – сказал я как бы про себя.

– Я могу достать лопаты, – сказал Дел.

– А я – принести фонарь, – сказал Мандо. Он торопился показать, что не боится. И вот мы уже сидим и составляем план. Я выпрямился и стал слушать внимательней. Вообще-то я немного удивился. Мы с Николеном и раньше много чего задумывали: поймать в западню тигра, или поискать затонувшие сокровища возле бетонного рифа, или выплавить серебро из железнодорожных рельсов. Но когда начинали обсуждать, рано или поздно обнаруживались какие-нибудь практические сложности, так что все это был просто треп. Однако теперешний замысел требовал от нас просто-напросто пробраться в развалины (а мы всегда божились, что только об этом и мечтаем) и раскопать могилу. Мы обсудили, в какую ночь мусорщиков почти наверняка не будет на кладбище (в полнолуние, заверил Николен Мандо, когда гуляют привидения), кого нам взять с собой и от кого таиться, как расплющить серебряные ручки, чтоб они годились на обмен, и все такое.

Красный солнечный диск коснулся океана, похолодало. Габби встал, потер зад и сказал, что на ужин у них дичь. Мы тоже встали.

– А что, ведь сделаем, – решительно сказал Николен. – И я, черт возьми, готов.

Я откололся от остальных и пошел по краю обрыва. На пляже внизу отливные озерца поблескивали темным серебром. У каждого была красная каемка – маленькие подобия огромного океана за ними. По другую руку от меня извивалась меж подступавших к морю холмов долина, наша долина. Деревья на холмах качали ветками под вечерним бризом, поздняя весенняя зелень в свете заходящего солнца казалась пожухлой. На многие мили вдоль берега ели, пихты и сосны колыхались, словно волосы огромного живого существа. Я шел, ветер колыхал и мои волосы. На изрезанных оврагами склонах не угадывалось никаких следов человека (хотя люди там были); только деревья – высокие и низкие, секвойи, сосны, эвкалипты – да темные холмы, спускающиеся к океану. Я шел по янтарному краю обрыва, и я был счастлив. Мне и в голову не приходило, что мы с друзьями вступаем в лето, которое… которое переменит нас всех. Сейчас, несколько месяцев спустя, когда я пишу об этом, а на дворе лютует зима, какой на моей памяти еще не было, у меня есть преимущество: я знаю, чем все кончилось, – все, что началось с нашей вылазки за серебром. И дело не столько в том, что после этого случилось, сколько в том, чего не случилось, в том, как мы обманулись. И в том, к чему почувствовали вкус. Понимаете, я изголодался: не в смысле – хотел есть (это всегда), но по другой жизни. Мне надоело только ловить рыбу, рубить дрова и проверять силки. А Николен изголодался еще сильнее.

Однако я забегаю вперед. Когда я шагал по крутому обрыву между лесом и морем, у меня не было ни предчувствий, ни опасений, ни желания прислушаться к советам старика – только радостное волнение. Я свернул на южную дорогу к нашей с отцом маленькой хижине. Запах сосновой смолы и соли щекотал ноздри. Я захмелел от голода и волнения и уже воображал куски серебра размером с дюжину десятицентовиков. Мне пришло в голову, что мы с друзьями наконец-то сделаем то, что много раз хвастливо обещали сделать, – и по телу у меня пробежала приятная дрожь. Я перепрыгивал с корня на корень и думал: мы вторгаемся на территорию мусорщиков, проникаем на север в развалины округа Ориндж.

В ночь, которую мы выбрали для похода, с океана тянуло туманом, белесые клочья призрачно отсвечивали под ущербной луной. Я ждал в хижине, у самой двери, слушая, как храпит отец. Час назад он заснул под мое чтение и теперь лежал на боку, положив мозолистую руку на вмятину возле уха. Отец у меня хромой и не шибко быстро соображает – это его лошадь покалечила, я тогда был еще маленький. Мама, пока была жива, всегда читала ему перед сном, а когда умерла, он послал меня к Тому учиться. «Пойдет нам обоим на пользу», – сказал он по обыкновению с растяжкой. И, похоже, не ошибся.

Я грел руки над потухшими углями, потому что дверь оставил приоткрытой и с улицы тянуло холодом. Снаружи большие эвкалипты у дороги качались на ветру, то появляясь в дверной щели, то исчезая. Раз я увидел, что кто-то под ними стоит, но тут в дом вплыл клок влажного тумана. Он принес запах речной сырости, а когда рассеялся, под деревьями уже никого не было. Мне стало не по себе. Скорее бы ребята пришли. Слышался только отцов храп, да еще капало с деревьев на крышу.

«У-уху, у-уху». Оказывается, я задремал, и Николен разбудил меня своим кличем. Очень похоже на большую ущельную сову, только совы кричат раз-два в году, так что, по-моему, для тайного зова это не очень. Впрочем, все лучше, чем кашлять кугуаром, как хотел сперва Николен – так и пулю схлопотать недолго.

Я выскользнул за дверь и побежал по тропке к эвкалиптам. Николен нес на плечах две лопаты Дела; сам Дел и Габби стояли у него за спиной.

– Надо еще за Мандо зайти, – сказал я. Дел и Габби переглянулись.

– За Костой? – переспросил Николен. Я посмотрел на него пристально.

– Мандо будет ждать.

Мы с Мандо моложе остальных, я на год, Мандо – на три, поэтому иногда я считал, что должен за него заступаться.

– Так и так мимо пойдем, – сказал ребятам Николен.

Вдоль речки мы добрались до моста, перешли на другую сторону и почесали вверх по склону к дому Косты.

Док Коста построил свое жилище из железных бочек, и выглядит оно таинственно, ни дать ни взять маленький черный замок из книжки Тома – приземистый, как лягушка, а в тумане еще и мрачный, как не знаю что, Николен прокричал совой, Мандо вышел почти сразу.

– Не передумали сегодня идти? – спросил он, вглядываясь в туман.

– Не, – быстро сказал я, пока остальные не заметили его колебаний и не велели, коли трусит, сидеть дома. – Фонарь принес?

– Забыл.

Он сбегал за фонарем, мы вернулись на бетонку и пошли к северу.

Шли быстро, чтобы согреться. Автострада в тумане тянулась двумя белыми лентами, бетон сильно потрескался, из трещин лезла черная трава. Скоро перевалили через хребет на севере нашей долины, пересекли узкое русло Сан-Матео и двинулись через холмы Сан-Клементе. Дорога шла вверх-вниз, мы старались держаться ближе друг к другу и почти не разговаривали. В лесу по обеим сторонам дороги виднелись развалины: стены из бетонных блоков, крыши на столбах, перекинутая с дерева на дерево запутанная проволока. Все было мрачно и неподвижно. Однако мы знали: где-то тут живут мусорщики, поэтому шли быстро и бесшумно, как привидения, о которых Дел с Габби шутили милю назад, пока их тоже не пробрало. Дальше автострада ныряла на дно каньона, и мы оказались в сыром тумане, как в молоке, виден был только растрескавшийся бетон под ногами. Из влажной темноты доносился треск и звук падающих капель, словно кто-то раздвигает мокрые ветки. Не нас ли выслеживает?

Николен остановился взглянуть на отходящую вправо дорожку.

– Та самая, – прошипел он. – Кладбище в конце этой долины.

– Откуда ты знаешь? – Обычный голос Габби прозвучал ужасно громко.

– Сходил сюда и разведал, – отвечал Николен. – Откуда еще?

Мы пошли за ним по проселку. Нас здорово потрясло, что он ходил сюда один. Даже мне не рассказал. В лесу зданий было чуть ли не больше, чем деревьев, больших зданий. Они обрушились как попало: двери и окна выбиты, словно зубы, из каждой щели лезут папоротники и ежевика, крыши холмами громоздятся на земле. Туман полз по улице вместе с нами, в темноте что-то шуршало, будто тысячи шаркающих ног. Местами прямо на дороге лежали столбы, между ними тянулись провода; мы перешагивали, стараясь не задеть проволоку.

Лай койота прорезал пропитанную влагой тишину. Мы замерли. Койот или мусорщик? Лай не повторялся, и мы двинулись дальше. Нервишки явно пошаливали. В конце долины улица круто поднималась в гору. Подъем вывел нас на прорезанное каньоном плато. Здесь когда-то был верхний город Сан-Клементе. Большие дома теснились ряд за рядом, как вяленая рыба на жердях – можно подумать, в городе жило столько народу, что нельзя было дать каждой семье по приличному садику. Многие дома осели и заросли травой, от других остались только полы да трубы, похожие на тянущиеся из могилы руки. Я и прежде слыхал, что мусорщики разбирают на дрова дом, в котором живут, а когда все сожгут, перебираются в следующий, но впервые своими глазами видел результат – разор и запустение.

Николен остановился на заваленном головешками перекрестке.

– Они и впрямь делали улицы крест-накрест, – заметил Дел.

– Сюда, – сказал Николен.

Он свернул на север, на улицу, которая шла по краю плато, параллельно океану. Под нами лежал еще один океан, туманный, и мы, можно сказать, снова шли по берегу. Иногда белесые волны набегали на нас. Дома кончились, началась ограда, железные перекладины между каменными столбиками. За оградой в густой траве виднелись каменные плиты – кладбище. Мы остановились. В тумане не видно было, где оно кончается. Сколько хватал глаз, холмистое плато было испещрено светлыми прямоугольниками. Наконец мы обнаружили дыру в ограде и вошли в густую траву между кустами и надгробиями.

Могилы тянулись такими же ровными рядами, как и дома. Вдруг Николен поднял лицо к небу и дурным голосом взвыл: йип-йип-иу-ии-у-и-у-иии – ни дать ни взять койот.

– Прекрати, – злобно сказал Габби. – Сейчас все собаки сбегутся.

– Или мусорщики, – боязливо добавил Мандо. Николен рассмеялся:

– Ребята, мы стоим на серебряной жиле. – Он наклонился прочесть надпись на плите – слишком темно, – перескочил через нее и нагнулся над следующей.

– Гляньте, какой здоровущий камень. – Он поднес лицо к самому надгробью и, нащупывая пальцами буквы, прочел: – «Мистер Джон Эпплби. 1904—1984». Умер, когда надо, жил, небось, в одном из тех больших домов, камень у него большой – точно богач, а?

– Если он был богатый, на камне должно быть много написано, – сказал я.

– Написано, будь спок, – сказал Николен. – «Любимому отцу…», кажись, и все такое. Ну что, пробуем этого?

Довольно долго никто не отвечал, потом Габ процедил:

– Можно и этого.

– Отлично, – сказал Николен, положил одну лопату и взвесил на руке другую. – Снимем дерн.

Он стал окапывать край будущей ямы. Габби, Дел, Мандо и я смотрели. Стив поднял голову и увидел, что мы стоим.

– Ну, – быстро спросил он, – а вам серебро не нужно?

Я перелез через плиту и тоже взялся за лопату. Мне и раньше хотелось, только было боязно. Мы сняли дерн и принялись с жаром копать землю. Когда яма стала по колено, нас сменили Габби и Дел. Мы оба задохлись, я вспотел и потому сразу стал мерзнуть. Мокрая глина чавкала под ногами. Скоро Габби сказал:

– Тут темно. Зажгите фонарь.

Мандо достал кресало и поджег фитиль.

Фонарь давал мертвенный желтый свет. От него было больше теней, чем толку. Я отошел, чтобы согреться и дать глазам снова привыкнуть к темноте. Руки у меня были в грязи, на душе скребли кошки. Издали огонек казался больше и слабее, видны были черные силуэты ребят. Габби и Мандо, который сменил Дела, зарылись уже по пояс. Я дошел до выкопанной и не засыпанной могилы, вздрогнул и, тяжело дыша, заспешил обратно к фонарю.

Габби поднял голову: она была как раз вровень с кучей земли, которую мы накидали.

– Глубоко хоронили, – сказал он чужим голосом и выбросил еще лопату грязи.

– Может, этого уже выкопали, – предположил Дел, глядя в яму на Мандо, который за один бросок выкидывал горстку земли.

– Да уж конечно, – фыркнул Николен. – А может, его закопали живым и он выполз сам.

– У меня руки болят, – сказал Мандо. Рукоять его лопаты была сделана из сука, да и ладони у него нежные.

– «У меня ручки болят», – передразнил Николен. – Вылезай тогда.

Мандо вылез, Стив спрыгнул на его место и принялся остервенело копать. Из ямы полетела грязь.

Я поискал глазами звезды, но ни одной не нашел. Однако чувствовалось, что уже поздно. Холодало, зверски хотелось есть. Туман сгущался. Совсем близко воздух казался чистым, дальше становилась заметна дымка, а в нескольких ярдах уже было сплошное молоко. Нас окружал белесый кокон, а из-за него выглядывали тени: руки тянулись, лица подмигивали, нога быстро переступали…

Звяк. Николен задел что-то штыком лопаты. Он перестал копать и, держа обе руки на рукоятке, вгляделся вниз. Потом на пробу постучал: звяк, звяк, звяк.

– Есть, – сказал он вслух и вновь принялся выбрасывать из ямы грязь. Покопав немного, велел: – Посветите сюда. – Мандо поднял фонарь и осветил могилу. Я увидел лица ребят, грязные, потные, с огромными белками глаз. У меня руки были грязные по локоть.

Однако оказалось, это только начало. Николен разразился ругательствами. Скоро мы поняли: наша яма, пять футов на три, вскрыла только конец гроба.

– Эта штука закопана под могильной плитой! Сам гроб торчал из сплошной глины. Мы некоторое время спорили, чего делать, и сошлись на предложении Николена – соскрести грязь с крышки и боков гроба, а потом втащить его в нашу яму. Мы соскребли, сколько хватило рук, потом Николен сказал:

– Генри, ты меньше всех копал, и вообще ты тощий и длинный, так что лезь туда и выталкивай грязь к нам.

Я отнекивался, но все сказали, мол, Генри справится лучше других. И в итоге, вообразите: я лежу на крышке гроба, пальцами выгребаю глину и выталкиваю наружу, а на спину и на задницу мне капает грязь. Только безостановочная ругань помогала забыть, что лежит там под досками, точно параллельно моему телу. Ребята подбадривали меня криками вроде: «Ну ладно, мы пошли», или: «Ой, кто это вылезает?», или: «Чуешь, как гроб вздрогнул?» – по-моему, ничуть не смешно. Наконец я нащупал заднюю стенку гроба, выполз из дыры и принялся счищать с себя грязь, что-то бормоча от страха и отвращения.

– Генри, я знал, ты не подведешь, – сказал Стив, спрыгивая в могилу. Теперь была их с Делом очередь подлезать, тащить и отдуваться. Наконец гроб подался и выскользнул в яму. Дел со Стивом упали.

Черную древесину гроба покрывала зеленоватая пленка, которая в свете фонаря отливала павлиньим пером. Габби счистил с ручек грязь и обтер выступающий обод крышки – и то и другое было серебряное.

– Гляньте на ручки, – с почтением сказал Дел.

Их было шесть, по три с каждого бока, яркие и блестящие, будто вчера закопаны, а не шестьдесят лет назад. Я заметил вмятину в крышке, там, куда Николен первый раз угодил лопатой.

– Ух, это же все серебро, – сказал Мандо.

Мы глядели. Я вообразил нас на следующей толкучке: идем, разодетые в меха, сапоги и шляпы с перьями, что твои мусорщики, и придерживаем штаны, чтоб не свалились от тяжести серебряного лома в карманах. Мы начали орать, и вопить, и хлопать друг друга по спине. Потом перестали и еще поглядели, и снова принялись орать. Габби потер одну из ручек пальцем и наморщил нос.

– Хм, – сказал он, – н-да… – Схватил прислоненную к могильной стенке лопату и ударил по ручке. Звук не походил на удар металла по металлу. И на ручке осталась выбоина. Габби взглянул на Стива и Дела, нагнулся разглядеть поближе. Еще раз ударил лопатой. Тук-тук-тук. Пощупал рукой.

– Не серебро, – сказал он. – Ломается. Что-то вроде… вроде пластмассы.

– Черт.

Николен спрыгнул в могилу, рубанул лопатой по ободу крышки и рассек его пополам.

Мы снова уставились на гроб, только теперь никто не вопил.

– Чтоб он сдох, старый врун. – Николен бросил лопату на землю. – Дескать, каждые похороны стоили состояние. И дескать… – Он остановился: мы все отлично знали, что рассказывал старик. – …дескать, здесь будет серебро.

Они с Габби и Делом стояли в могиле. Мандо опустил фонарь на гробовую доску.

– Надо было назвать ее гробовой тоской, – сказал он, стараясь разрядить обстановку. Николен услышал и скривился:

– Может, поищем кольца, пряжки?

– Нет! – закричал Мандо. Мы рассмеялись.

– Кольца, пряжки и зубные коронки? – резко повторил Николен, подмигивая Габби. Мандо яростно замотал головой – вот-вот расплачется. Мы с Делом снова засмеялись. Габби с оскорбленным видом выкарабкался из ямы. Николен запрокинул голову и издал отрывистый смешок. Потом тоже вылез.

– Давайте зароем этого, а потом пойдем и уроем старика.

Мы стали бросать лопатами грязь. Первые комья ударили по гробу с отвратительным глухим стуком. Закапывать оказалось легко. Мы с Мандо постарались получше уложить дерн. Все равно вид у могилы был отвратительным.

– Будто он там под землей брыкался, – сказал Габби.

Погасили фонарь, тронулись. Туман тек по пустым улицам, как вода по речному руслу, и мы шли по дну меж затопленных руин и черных водорослей. На автостраде это ощущение почти исчезло, зато ветер задул сильнее и стало совсем холодно. Мы чесали на юг во все лопатки, никто не раскрывал рта. Согревшись, пошли чуть помедленнее, и Николен заговорил:

– Раз они делали пластмассовые ручки под серебро, значит, кого-то и впрямь закапывали в гробах с серебряными ручками – тех, что побогаче, или тех, кого хоронили до тысяча девятьсот восемьдесят четвертого, или уж не знаю кого.

Мы поняли, что он как бы предлагает еще покопать, и потому никто не стал соглашаться, хотя предположение звучало здраво. Стив обиделся и быстро пошел вперед, так что вскоре его фигура с трудом угадывалась в тумане. Мы почти вышли из Сан-Клементе.

– Какая-то долбаная пластмасса, – говорил Делу Габби. Он начал смеяться, все пуще и пуще, так что ему пришлось опереться Делу на плечо. – Ох-хо-хо… Ночь напролет выкапывали пять фунтов пластмассы. Пластмассы!

Внезапно ночную тишину прорезал не то вой, не то визг – протяжный, сперва низкий, потом все более высокий и громкий. Ничего подобного я в жизни не слышал; ничто живое не могло издавать этот звук. Достигнув пика своей громкости, он стал дрожать на двух нотах – ооооо-иииии-ооооо-иииии-ооооо – и так без конца, словно визжали все покойники округа Ориндж или все погибшие под бомбами повторяли свой предсмертный вопль.

Мы прибавили шагу, потом пустились бежать. Вой продолжался и, похоже, следовал за нами.

– Кто это? – вскричал Мандо.

– Мусорщики, – прошипел Николен. Звук дрожал, все ближе и ближе.

– Быстрее! – перекрикивал его Стив. Ямы в дороге ничуть нас не задерживали: мы летели через них. За нами по бетону и по насыпи автострады застучали камни.

– Лопаты не теряйте! – крикнул Дел.

Теперь, когда я понял, что преследуют нас всего-навсего мусорщики, мне стало спокойнее. Я поднял с дороги увесистый булыжник. Позади был только туман, туман и вой, но оттуда с завидной частотой летели камни. Я бросил свой булыжник и помчался вдогонку ребятам. Вслед нам летели вопли – то ли звериные, то ли человеческие. Однако все перекрывал вой, который вздымался и опадал, и снова вздымался.

– Генри! – крикнул Стив. Остальные уже были с ним под насыпью. Я спрыгнул и побежал вниз по траве. – Камней наберите, – приказал Николен. Мы похватали булыжников и все разом швырнули их в направлении дороги. Там кто-то завопил. – Одного подбили! – сказал Николен, но проверить было невозможно. Мы взбежали на бетонку и дали деру. Вой отставал. Мы были уже в долине Сан-Матео, на пути к перевал) Бэзилон, откуда начинаются наши места. Позади все еще слышался вой, приглушенный расстоянием и туманом.

– Должно быть, сирена, – сказал Стив. – То, что они называют сиреной. Шумовая машина. Надо спросить Рафаэля.

Мы побросали оставшиеся камни в направлении звука и потрусили через перевал в Онофре.

– Чертовы мусорщики, – сказал Николен, когда мы вышли к реке и немного отдышались. – Узнать бы, как они нас выследили.

– Может, бродили и случайно наткнулись? – предположил я.

– Не верится.

– Мне тоже. – Однако я не мог придумать более правдоподобного объяснения, а Стив молчал. Впрочем, трудно верилось и в то, что бывает такой мерзкий вой.

– Я домой, – сказал Мандо с ноткой явного облегчения. Голос его прозвучал странно – испуганно, что ли. Меня прошиб озноб.

– Валяй. С помоечными крысами расправимся в следующий раз.

Через пять минут мы уже были на мосту. Габби с Делом пошли вдоль реки вверх, а мы с Николеном остановились на развилке. Он принялся обсуждать вылазку, ругал старика, мусорщиков и Джона Эпплби – всех подряд. Видно было, что он на взводе и готов говорить хоть до зари, но я устал. Я не такой бесстрашный и все не мог забыть тот вой. Сирена или нет, но уж больно не по-человечески вопит. Поэтому я попрощался со Стивом и проскользнул в хижину. Отцов храп ненадолго прекратился, потом зазвучал снова. Я оторвал ломоть от завтрашней буханки хлеба и затолкал в рот. На зубах заскрипела грязь. Я окунул руки в умывальное ведро, вытер, но они все равно пахли могилой. Плюнул, как был, грязный, завалился в кровать и заснул, не успев согреться.