Текст книги "В свободном полете"

Автор книги: Ким Ньюман

Соавторы: Юджин Бирн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Ньюмен Ким & Бирн Юджин
В свободном полете

Администрация НДК вызвалась прислать за ним машину, однако Лоу предпочел пройтись пешком, решив, что узнает куда больше в пестрой толчее обыкновенного американского города, чем разъезжая по улицам в роскошном партийном лимузине в обществе какого-нибудь бонзы вроде товарища Мерля.

Возможно, Упрочение Позиций и шло полным ходом, но у продовольственных магазинов продолжали змеиться сердитые очереди, и, несмотря на торжественно провозглашенный курс на Правду Без Прикрас, в киосках продавались исключительно партийные издания: «Ньюсуик», «Уоркбой». «МАЕ». На дворе было очень свежо, и прохожие передвигались резвой рысью, подняв тощие воротники в надежде, что они защитят от промозглого ветра. Это был город занятых людей, не привыкших тратить время попусту, – город, даже отдаленно не напоминающий Лондон, который Лоу покинул два дня назад. Если там была еще осень, то здесь она давно перешла в зиму. Вместо воздуха дышать приходилось взвесью грязных кристалликов льда, и поэтому, с самого момента приземления в аэропорту Дебз Филд, его постоянно мучили приступы кашля. В индустриальных ССША воздух можно было пробовать на вкус.

Лоу вышел с Мичиган-авеню на Плаза Альфонса Капоне, которой, если он не переоценивал Генерального секретаря Воннегута, вскоре предстояло переименование в Плаза Чего-то-еще. Задержав взгляд на триумфальной конной статуе, он попытался предугадать, долго ли она протянет. Помимо всего прочего, бронзовое чудовище отличалось поразительным уродством. Монумент не превосходил размерами грандиозный памятник Гинденбургу и изображал красавчика Аля верхом на бьющем копытами жеребце. Подобно Буффало Биллу, настигающему апачей, Капоне преследовал пораженных ужасом буржуев-грабителей. Толстые карикатурные фигурки в цилиндрах изображали улепетывающих вандербильтов, рокфеллеров и фордов, тяжело нагруженных мешками с неправедными деньгами и драгоценностями. За последние несколько лет Всадник Аль получил незначительные повреждения, однако, по иронии судьбы, стоявшая по соседству статуя другого бывшего мэра города, никому не известного Дейли, пострадала от вандализма гораздо больше. Это, пожалуй, в известной степени характеризовало шкалу ценностей чикагцев.

Чикаго – а не Нью-Йорк, или Лос-Анджелес, или другой какой город паразитов, курортников и бездельников – был колыбелью Второй Американской революции, и чикагцы никому не позволяли забывать об этом. Что бы ни происходило на Капитолийском холме или в Белом Доме, сердце и доблесть ССША пребывали в Городе Ветров. Именно здесь, как назойливо твердили туристам, федеральные войска открыли огонь по голодным демонстрантам во главе с отцом О'Шонесси во время неудачного восстания 1905 года. И здесь же, в двенадцатом, легендарный Юджин Дебз захватил городскую бойню, что явилось прелюдией к революции. В знаменитом фильме Де Милля двадцать шестого года кровь злодейски расстрелянных мучеников пролетариата смешалась с кровью забитых животных, создавая незабываемый образ, символизирующий борьбу за освобождение страны от ига буржуев-грабителей. На самом деле, вооруженные стычки происходили лишь на улицах, прилегающих к бойне, но американцы всегда предпочитали захватывающую романтику драмы скучной прозе истории. Официальная версия по сей день гласила, что знаменитый шрам Капоне был получен им в поединке с Уильямом Рэндольфом Херстом, хотя все прекрасно знали, что будущий председатель просто рассек щеку о крышку помойного бака, оступившись в темном бруклинском переулке.

Даже при Новой Политике ярлыки продолжали значить больше реальных дел. В свое время Лоу подготовил статью для журнала «Сан», в которой подробно исследовал этимологию того, что уже начинали называть воннеязом, и обнаружил интересный факт: команда советников Генерального секретаря тратила гораздо больше времени на изобретение броских лозунгов Правда Без Прикрас, Упрочение Позиций и так далее, – чем на выработку конкретных политических мер. Иногда Лоу начинал сомневаться, что в этой стране может хоть что-то измениться. Несмотря на все усилия Воннегута, тень Капоне лежала на Соединенных Социалистических Штатах Америки ничуть не менее зловеще, чем тень буржуев-грабителей в начале двадцатых. Даже после того, как иго тирании сброшено, человеку нужно время, чтобы распрямить плечи и избавиться от привычки быть рабом.

И если где-то сохранились еще твердолобые капонисты, этот город был их оплотом. В двадцать первом году Аль – в то время еще мэр Чикаго нацелился на высшую административную должность в ССША, опираясь, в первую очередь, на мощную поддержку своего города. Это теперь, когда покойному по несколько раз на дню припоминали преступления и кровавые расправы пятидесятилетней давности, каждый мог поливать его грязью и называть гнусным убийцей, вором, развратником или педерастом.

Взгляд восседающего на коне Капоне был направлен поверх площади его имени на здание отеля «Лексингтон», в котором председатель Аль когда-то устроил свою штаб-квартиру. Теперь это был национальный музей, и экскурсоводы в нарядной форме водили по нему многочисленных посетителей с пятнадцатиминутными интервалами между группами. Раньше в отеле имелась замурованная комната, но в начале семидесятых ее вскрыли, обнаружив внутри останки давно забытых светочей партии, имевших неосторожность разойтись с Капоне во мнениях в разгар одной из ранних чисток. Слева от «Лексингтона» располагалась Могила неизвестного рабочего. Сооруженная в виде храма, состоящего из колонн, ступеней и восторженных муз. Могила имела своим прототипом Национальный монумент в Риме и напоминала гигантский свадебный торт, оставленный на ночь под дождем. Загрязнение окружающей среды не пощадило прекрасного белого мрамора храма, окрасив его в грязно-серые тона, подчернив каждую впадину и трещину. Напротив высился Народный дворец культуры – учреждение, гостем которого Лоу номинально считался.

Дежурная в приемной на пятом этаже, молоденькая девушка с собранными в конский хвостик волосами, мило улыбнулась, попросила подождать и снова уставилась в черно-белый телевизор, примостившийся где-то под потолком. Конни Чанг вела репортаж о сносе пограничной мексиканской стены. Возвращению Одинокой Звезды в Союз были посвящены первые страницы всех без исключения газет. Прошлым вечером в ресторане, когда оркестр заиграл «Глаза Техаса обращены к нам», в честь воссоединения, Лоу стал свидетелем всеобщего патриотического ликования. Сейчас Конни утверждала с экрана, что свобода передвижения через границу приведет к уменьшению потока американцев, стремящихся в Мексику в погоне за более высоким заработком. Впрочем, у Лоу имелись сомнения на этот счет. Мексиканско-американская война семнадцатого года так ничего толком и не разъяснила, и во время поездок в ССША он имел возможность убедиться, насколько глубоко укоренились тут антимексиканские настроения. Раздел Техаса, ставший возможным благодаря оружию и военным советникам, которыми цари, короли и кайзеры Старого Света щедро снабдили президента Виллу в надежде задушить Революцию в зародыше, до сих пор оставался открытой раной на кровоточащем духе нации.

Те, с кем должен был встретиться Лоу, опоздали всего на пять минут. Первым в дверях кабинета возник Мерль Гарднер, невысокий худосочный мужчина лет сорока, с папкой и путеводителем под мышкой. На нем была неофициальная партийная форма – лоснящийся на сгибах костюм. Он тряс руку Лоу чуть крепче и чуть дольше, чем требовалось. Младший референт министерства культуры товарищ Мерль определенно не являлся тайным агентом ФБР. Для этого он слишком обильно потел.

– О, товарищ Лоу, – начал он. – Это, э-е…

Лоу не нуждался в том, чтобы ему представляли второго мужчину. Это был человек, ради которого он пересек океан, блуждал по трем аэропортам и простоял в очередях больше десяти часов.

– Чарльз Арден Холли?

Худобой певец мог посоперничать с кошельком медсестры, а его седая волнистая шевелюра уже начинала редеть. Он был в очках-телескопах и вызывающем клетчатом костюме, который был велик на размер. Кроме того, у него на шее болтался мексиканский галстук-шнурок того супермодного фасона, какой носили все поголовно подростки, толкущиеся с угрюмым видом возле аптек. Впрочем, сам Холли сиял широкой зубастой ухмылкой, выражавшей не то жизнерадостность, не то завуалированную насмешку. Он походил на беспутного дядюшку, который заявляется домой лишь ради того, чтобы выклянчить денег и поскандалить.

– Чарли, – поправил дядюшка. – Зовите меня Чарли.

Товарищ Мерль извлек из кармана кошелек и спросил, кто и с чем будет пить кофе, на что Холли приподнял бровь и незаметно кивнул Лоу в сторону двери. Тот без труда понял намек: Чарли не терпелось убраться отсюда подальше. Лоу не имел ничего против. Он всегда предпочитал живую природу коллективным походам в зоопарк.

– Э-е, подождите меня здесь, – попросил товарищ Мерль, направляясь в столовую за двумя бумажными стаканчиками калифорнийского кофе. Лоу шагнул к лифту, но Холли покачал головой:

– Лифт только для высокопоставленных партийных гостей, мистер Лоу.

Потом он улыбнулся и послал молоденькой дежурной воздушный поцелуй.

– Передай Мерлю, что мы пошли наверх, – сказал он, упреждая ее возмущенный протест. – Англичанин хочет обозреть воды Мичигана из окна директорского кабинета.

Он открыл дверь и пропустил гостя вперед. Спускаясь по лестнице, Лоу, привыкший ежедневно выкуривать по две пачки «Стрэнда», сильно запыхался, в то время как длинноногий Холли, который к тому же был лет на пятнадцать старше, перепрыгивал через ступеньки с легкостью юного друга армии, носящегося по дорожкам парка имени Сакко и Ванцетти на своем скейтборде.

Наконец они оказались на улице, где Лоу какое-то время откашливался и переводил дух.

– Вы хотите побеседовать о музыке, так? – спросил Холли, когда они бодрым шагом углубились в лабиринт улиц, не видевших дворника по меньшей мере несколько лет.

– Да, конечно, – ответил Лой. – Вами очень интересуются в Европе.

Они свернули за угол и в считанные мгновения перенеслись из парадного Чикаго в самое начало века. На тротуарах стояли передвижные прилавки, предлагавшие прохожим шоколад, фрукты и прочие предметы роскоши, однако продавцы были готовы в спешном порядке свернуть торговлю, лишь только на горизонте замаячит бляха легавого.

Симпатичная женщина средних лет, скучавшая за ворохом одежды, вдруг принялась сверлить Лоу взглядом, полным неприкрытого вожделения.

– Вы не обольщайтесь, – предупредил Холли. – Просто ей приглянулись ваши брюки.

Вчера вечером в коридоре отеля какой-то молодой человек предложил Лоу крупную сумму в долларах за его самый обыкновенный бартонский пиджак. Верхом запретного шика считалась здесь настоящая лондонская двойка – а лучше тройка – в полоску. Самый пижонистый из уличных торговцев, сбывавший японскую видеотехнику и русские граммофоны, гордо заявлял всему свету о своем нажитом на черном рынке богатстве строгим котелком от «Данн и K «и гвоздикой в петлице плаща от «Бэрберри».

– Куда идем?

– Да так, в одно место. Если вас действительно интересует музыка, ее нужно слушать в естественной обстановке. Этот болван Мерль только напичкал бы вас жвачкой, снабдив попутно «советами» и «точками культурного отсчета».

– А товарищ Мерль не обидится, когда обнаружит, что мы драпанули?

– Драпанули? – Холли усмехнулся. – А, в смысле смылись. Не-е-е! Мерлю все нипочем. Что с того, что мы устроили себе небольшой отпуск по-мексикански? Может, он побежит доносить на нас в ФБР? Мы теперь считается, по крайней мере, – живем в свободной стране. Так что не дрейфьте, товарищ Лоу.

Лоу кивнул, думая про себя о том, что кто-нибудь из уличных торговцев наверняка стукач.

– Вот мы и пришли, – объявил Холли.

Они остановились у «Бара и гриля Техасца Джо», грязной прокуренной забегаловки в каком-то гнусном переулке. Вывеска гордо гласила, что заведение торгует пивом и принимает продуктовые талоны. Мужчинам и женщинам в форме обещалась щедрая скидка.

За прилавком стоял толстяк в старом пальто, привалившийся к железной печке, да за одним из столиков сидел одинокий посетитель, уткнувшийся носом в «Уоркбой». Кроме них в зале никого не было. На стене висела киноафиша. Сталлоне и Чак Норрис защищали Аламо от коварного врага.

Холли махнул рукой толстяку, прошел в дальний конец комнаты и трижды стукнул в стену костяшками пальцев. Висевшая там фотография президента Воннегута съехала в сторону вместе с рамкой, и в образовавшееся отверстие выглянула пара подозрительных глаз. Открылась потайная дверь, и Холли ступил в утопавшую в клубах сизого дыма комнату. Как, наверное, Лоу полагалось догадаться заранее, непутевый дядюшка Чарли привел его в подпольный кабак.

Просторное помещение было заставлено разномастными столиками и стульями, а вдоль одной стены тянулся бар, богато и космополитично экипированный многочисленными сортами пива и напитков покрепче. В углу готовилась к выступлению рок-группа. Холли то и дело приветствовали завсегдатаи всех возрастов и обличий. Один высокий парень со шнурком на шее и в пиджаке с бархатным воротником хлопнул его по спине и поинтересовался, собирается ли тот играть.

– Конечно, – ответил Холли, – вот только поговорю со своим приятелем. Кстати, его зовут Лоу, и он английский репортер.

Паренек протянул руку, и Лоу пожал ее.

– Товарищ, – изрек юноша, – добро пожаловать в настоящую Америку.

Холли провел своего гостя в тихий уголок. Официант принес бутылку «Мэтьюз Саузерн Комфорт», и Лоу полез за бумажником. Холли отмахнулся от валюты.

– Плачу я, приятель. Правительство вдруг сильно меня полюбило, а оно у нас платит тем, кого любит. Надо пользоваться, пока наверху не передумали.

Лоу выпил рюмку и ощутил, как спиртное успокаивает его язву. У него был «флит-стритский» желудок.

– Значит, вы хотите взять у меня интервью? – спросил Холли.

– Да, что-то вроде этого.

– Ну, и какой же вопрос вас интересует? Вас в вашей Европе хлебом не корми – дай вопросы позадавать. Кстати, во Франции меня крепко уважают. Если бы я получал свои зарубежные гонорары, стал бы богачом.

Лидер-гитарист взял несколько пробных аккордов, но сфальшивил и виновато ухмыльнулся, бросив взгляд на диссидента; Холли рассмеялся.

– Смотри, чтобы Пегги Сью не услышала, что ты делаешь с ее песней, крикнул он гитаристу, потом пояснил Лоу: – Это была моя первая настоящая песня.

Лоу отпил еще глоток, прогревая горло.

– Итак, Чарли, – начал он. – Почему?..

– Хороший вопрос, – Холли сверкнул зубами. – Немного общий, но хороший.

– Вы знаете, что я имею в виду.

– Пожалуй, да. Вы хотите узнать, почему я выбрал жизнь, в которой мне уготованы одни печали и гонения?

– Пусть так.

– Сначала я, конечно, не думал, что будет так паршиво, а потом… Как говаривал наш Аль, «добрый социалист должен делать то, что должен делать добрый социалист, черт побери!»

– Вы начали, когда вам и двадцати не было. Еще в пятидесятых…

Холли выпил и привалился к спинке стула. Веселые морщинки у него на лице стали просто морщинами, но даже теперь он больше всего напоминал долговязого неуклюжего подростка.

– Да, в пятидесятых. Передовики производства, показательные процессы, безалкогольное пиво и кринолины. Думаю, когда доживешь до моих лет, молодость всегда вспоминается будто сквозь туман – этакие кадры кинохроники, подпорченные по краям. Мне теперь приходится постоянно напоминать себе, что тогда было по-настоящему тяжело. Нынешние ребята даже не понимают насколько. Действительно не понимают…

Лоу попытался сам припомнить что-нибудь из пятидесятых, но не сумел. Кроме первого космического полета Телстара и Йигера на Х-15 в голову ничего не приходило. Англия в то время доживала последние дни под режимом Черчилля.

– Все пошло наперекосяк еще до моего рождения, и мамуля позаботилась, чтобы я об этом помнил. Мои родители были из Техаса. Пожизненные беженцы. Дедушка остался в Лаббоке, и Запата поставил его к стенке. Так что, свой счет к председателю Алю был у меня задолго до того, как все остальные вдруг обнаружили, какой гадиной он был. После смерти Дэбза Капоне сумел пролезть к власти по спинам крупных профсоюзов, и первое, что он сделал, это сторговался с Виллой, уступив ему Техас.

Как все американцы в возрасте за сорок Холли говорил об Аль Капоне так, будто знал его лично.

– Меченый со своими дружками просто взял и слопал целую страну. Неплохая получилась компания: Лонг, Лучано, Хоффа и, естественно, «палач» Гувер. Все они были не лучше буржуев-грабителей. Никто не был застрахован от автоматной очереди через дверь, а четыре часа было самое опасное время – джимены почти всегда забирали людей в четыре утра. Кто-то получал пулю после цирка, который называли судом, а кто-то не удостаивался и цирка. Счастливчики попадали на Аляску.

– Сразу после войны все было по карточкам. Солдаты возвращались домой калеками. Мы жили в деревне, где все-таки было немного полегче, но и нам приходилось голодать. Определенную часть продуктовой нормы мы должны были отдавать в пользу партии, а раз в месяц назначался день Социалистической жертвы, когда еды вообще не полагалось. Но вы посмотрите старую хронику и судите сами, сильно ли похудел президент Капоне.

– А как насчет музыки?

– Музыки? Я скажу, что тогда сходило за музыку: ебаный Марио Ланца со своими песенками про трактора и сенокосилки. Да и в кино дела обстояли не лучше. Нам показывали исключительно четырехчасовые эпопеи о Революции. Начинались они с того, как плохо было при буржуях-грабителях, которых всегда играли Сидни Гринстрит, Питер Лорре или Оливер Харди. Потом главный герой, обычно дружок Капоне – Джордж Рафт, произносил пламенную речь, призывая пролетарские массы идти что-нибудь штурмовать, что массы и исполняли в хореографии Басби Беркли. Еще речь, немного пения – и все. И вся ребятня знала, что в каждом кинотеатре сидит переодетый джи-мен, следивший за теми, кто недостаточно громко хлопал.

– Это было в Техасе?

– Нет, нас переселили во время одной из «Конструктивных миграций» Капоне. В сорок втором почти все население Лаббока погрузили в автобусы и отправили на Север, в Канзас, работать на военном заводе в окрестностях Роузвилла. Аль становился параноиком, когда речь заходила о Мексике, и принципиально не строил стратегических объектов вблизи границы, опасаясь, что мексиканцы присоединятся к Оси. Сначала отец был занят на сборке танков, но после войны завод перевели на выпуск тракторов. Мы жили в своего рода гетто, в техасском квартале. Его обитателям в то время приходилось несладко. Все помнили войну семнадцатого года, и мы так навсегда и остались «штатом, который не смог защитить себя». Я был прыщавым техасским мальчишкой, очкариком впридачу, так что мои ранние годы трудно назвать безоблачными. Остальные техасские ребята были здоровяками поперек себя шире, многие играли в футбол, а я рос худой, будто скелет. Естественно, меня выбрали главной мишенью для разных техасских шуточек. В школе был один канзасский парнишка – Мелвин Янделль, сын местного партийного бонзы, – который вечно колотил меня, а его приятели Чик Уиллис и Филли Уиспер с энтузиазмом помогали.

– И поэтому вы стали диссидентом?

– Черт побери, нет, конечно! От этого я только сильнее хотел, чтобы меня приняли в компанию. Я думал, что если докажу свою верность Революции, моим мытарствам наступит конец. Сейчас таких называют «нудилами». Я стал ревностным членом Американской социалистической пионерской организации это что-то вроде бойскаутов, только с партийным уклоном. Из меня получился образцовый юный коммунист. В свои двенадцать лет я удостоился чести быть самым молодым звеньевым в Канзасе, а уж всяких нашивок заработал просто без счета. Каких у меня только не было: за начальный, промежуточный и основной курсы научного социализма, за личную гигиену, за эффективность, за навыки юного следопыта и еще только Карл Маркс знает за что. Больше всего я гордился ленточкой за «Распознавание силуэтов вражеских самолетов». Одного беглого взгляда мне было достаточно, чтобы отличить реактивный «СИ-51» Сикорского от «Супермарин Свифта». Если бы Черчилль и царь вдруг решили начать третью мировую войну, я находился в полной боевой готовности…

Холли рассмеялся:

– Короче, я был маленьким гаденышем, мистер Лоу. Заглатывал все дерьмо, что нам скармливали, и просил добавки. Но за одну вещь я пионерии все же благодарен: за умение летать. Начинал я на планерах, потом освоил учебные самолеты, а один капрал из Форт Бакстера иногда брал меня с собой, когда летал на разведчике. Да, в самолетовождении мне не было равных в школе. Если бы у меня было зрение получше и не было бы музыки, я стал бы летчиком.

Трудно было представить себе тощего, как щепка, трубадура в роли небесного аса. Даже просто разговаривая об авиации, он невольно разводил руки в стороны, будто мальчишка, играющий в самолеты.

И каким же образом, подумал Лоу, образец для подражания коммунистической молодежи превратился в изгоя и отщепенца, большую часть своей взрослой жизни открыто клеймившего партию в песне и все время находившегося на волосок от близкого знакомства с ФБР?

– Так что же случилось, Чарли?

Холли вернулся на землю и наполнил рюмки.

– Это довольно сложно. Когда мне исполнилось шестнадцать, папа подарил мне старенькую гитару, и все разом изменилось. Вы помните свой первый поцелуй?

Лоу помнил. Николь Годелл – день Черчилля, тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год.

– Первая гитара была для меня тем же самым.

Рука певца держала воображаемый гриф, пальцы бегали по струнам.

– К тому времени, правда, я уже и так начал разочаровываться в пионерии. Одно событие, особенно, заставило меня крепко задуматься – как раз незадолго до дня рождения. И, что интересно, оно тоже было связано с авиацией. Я даже могу назвать точную дату: День Труда пятьдесят первого получается, уик-энд перед первым понедельником сентября. Не знаю, как вам, а мне в детстве лето казалось длиннее. Ну так вот: то мое лето – так и не закончилось…

– Сейчас я с вами разделаюсь, подлые ревизионистские выродки! – крикнул Дик Трейси, врываясь на тайное совещание «Контрреволюционного комитета порабощения народа». Последний из буржуев-грабителей. Толстомордый, пискнул от страха. Оглядев жалкое сборище, Дик-Гранитная Челюсть расхохотался.

Чарли затаил дыхание, ожидая момента, когда непобедимый агент ФБР выхватит свой верный кольт и продырявит мерзавцев.

– Приехали, джи-мен, – произнес хладнокровный издевательский голос Бет Дэвис. – Штука, которая уперлась тебе в спину, называется пистолет, и я не слишком огорчусь, если мне придется спустить курок. Ну-ка, ручки к небу…

– Дик Трейси, специальный агент ФБР, попал в переделку, – взволнованно сообщил диктор, когда заиграла музыка. – Сумеет ли он вывернуться? И успеет ли бесстрашный джи-мен помешать Толстомордому и его подручным уничтожить Нью-Йорк лучами смерти? Это и многое другое вы узнаете, если не пропустите следующую захватывающую передачу из серии «Дик Трейси, специальный агент ФБР».

– Ну, пап, каково? – спросил Чарли. – Я всегда говорил, что дамочкам нельзя доверять.

– Весьма достойное высказывание, – отозвался его отец, набивавший кукурузную трубку вирджинским «Виктори». Закончив, он выключил радио и пересел поближе к Чарли, царапнув ножками кресла по доскам пола. Понизив голос, чтобы не услышала мама на кухне, он сказал:

– Послушай, сынок, скоро большой праздник, и тебе уже достаточно лет, чтобы получить представление о… э-э… дамочках не по одним только радиопередачам. У меня идея… – он умолк, поднес горящую спичку к дешевому табаку и выпустил клуб густого вонючего дыма. – Твой отец, может, и не многого добился, но он и не круглый идиот, если одно не противоречит другому. Я же вижу, как на тебя в последнее время поглядывает Пегги Сью из соседнего дома.

Чарли съежился на своем стуле. Отчасти в этом был виноват едкий дым, но в гораздо большей степени то, о чем, как он догадывался, собирался говорить отец.

Ему было не по себе. Впрочем, настоящий пионер в таком ни за что не признался бы.

– Она симпатичная девочка, Чарли, и из хорошей техасской семьи к тому же. Вы одногодки. Почему бы тебе не прогуляться до ее дома и не спросить, не хочется ли ей в кино? В Народном дворце показывают «Спрута». Картина, говорят, хорошая, а ваш пионервожатый наверняка рекомендовал, чтобы все ее посмотрели.

Так оно и было. Вожатый Рук объявил, что долг каждого пионера – не пропустить «Спрута».

– Железнодорожного магната играет Сидни Гринстрит, – продолжал отец, а профессионального лидера – Джулиус Гарфинкл. Впрочем, вам, скорее всего, будет не до того, что происходит на экране. Может, придется даже сходить в кино еще разок, чтобы знать, о чем фильм.

Открыв кухонную дверь плечом, в комнату вошла мама, державшая на вытянутых руках форменную куртку Чарли, украшенную разноцветным полем нашивок.

– Что за злодейские планы вы вынашиваете у меня за спиной? – спросила она.

Отец что-то буркнул и спрятался за страницами «Роузвиллского Эха», по-видимому, внезапно заинтересовавшись трудовыми подвигами своих собратьев-рабочих, перевыполнивших годовой план.

– Вот, можешь забирать, Чарли, – сказала мама. – Я пришила твою новую ленточку и заодно выгладила куртку. Надо же, за Историческую перспективу что-то будет дальше? Смотри не измажься до завтрашнего парада. Чем ты занят вечером?

– Я собирался уйти, – ответил Чарли. – У звена хромает строевая подготовка – за последние недели ко мне перевели много малышни. Хочу потренировать ребят, чтобы не оплошать на параде.

– Смотри, не слишком задерживайся. Тебе нужно будет хорошенько выспаться.

Отец отложил газету и улыбнулся.

– Элла права. Чарли. Завтра большой день. Знаешь, почему к нам прилетают эти летчики? Потому что мы перевыполнили производственные задания по всем показателям.

Отец снова включил радио. Пропускать пятничные беседы у камелька с президентом Капоне не рекомендовалось.

Энергичный, хорошо всем знакомый голос начал:

– Сограждане, трудящиеся, к вам обращается председатель Аль…

– Беседы у камелька! – фыркнула мама. – Кто ж отказался бы от настоящего камина взамен старой буржуйки? А что касается тебя, Чарли, по-моему, ты уже слишком стар, чтобы играть в пионеров. Мог бы уже и с девочками встречаться. Взял бы да и пригласил Пегги Сью в кино – Что это ты ухмыляешься, Лоуренс Холли?

– Если вы хоть немного знаете Америку, мистер Лоу, то должны представлять, что такое для нас уик-энд на День Труда. В каждом городе, в каждой деревне устраивают парады, произносят речи, готовят лучшие кушанья. Во времена председателя Аля празднования проходили еще пышнее. Все, кого я знал, готовились к этому дню очень серьезно. Кроме мамы, конечно. Она у меня всегда была неисправимой диссиденткой. Причем даже не думала об осторожности. Она заведовала медпунктом на тракторном заводе и слишком хорошо знала свое дело, чтобы с ней могли легко расстаться. Охрана труда была далеко не на высоте, и, я подозреваю, на заводе то и дело происходили жуткие аварии, о которых мне не рассказывали. Рабочие называли маму Спасительницей, и администрация делала ей кое-какие послабления. Папа, тот наоборот, уважал Меченого Аля. Членом партии он так и не сделался, потому что выходцев из Техаса в Роузвилле не жаловали, зато со временем дослужился до мастера на заводе. Он был добрым гражданином ССША и наполовину верил в красивую байку о благородстве труда. Визит знаменитых героев-летчиков в наш город, с его точки зрения, был одним из ярких свидетельств того, что партия заботится о простых людях вроде нас.

– После смерти Аля в Белом Доме какое-то время сидели старые пердуны типа Голдуотера и Бернса. Никто не принимал всерьез этих маразматиков, которые и в живых-то оставались лишь потому, что были включены в розетку. Примерно в то время моя мамуля и зарвалась по-настоящему. В восемьдесят третьем, стоя в очереди в роузвиллском универмаге, она отпустила шуточку насчет дефицита. Сказала, что хотела бы получить на день рождения фунт говядины, завернутой в туалетную бумагу. Кто-то донес шерифу, и маму обвинили в рецидивизме и злостном хулиганстве. Ей тогда было восемьдесят. Соседи скинулись и заплатили штраф, а потом устроили в честь маминого дня рождения сказочный пир и подарили ей фунт вырезки, завернутой в туалетную бумагу.

– Черт возьми, куда это меня занесло? О чем мы говорили? А – День Труда пятьдесят первого. Ладненько.

– Я тогда не мог уснуть. Когда тебе пятнадцать, кажется очень важным продемонстрировать окружающим, что тебе все нипочем. Но меня просто распирало от гордости и нетерпения. Еще бы: Роузвилл ждал Эскадрилью Революционной Солидарности. Я уже говорил, что хотел стать летчиком? Ну так вот: все мои герои – все до единого – должны были на следующий день прилететь в мой город. Я проштудировал все, что за последнюю неделю писали по этому поводу в «Эхо» и в журнале «Юный социалист», но все равно не мог до конца поверить в свое счастье.

– ЭРС была настоящим элитным подразделением. Зачисляли туда только самых из самых: храбрецов, асов, героев – короче, это была честь и гордость американской авиации. Если бы были живы братья Райт, их, может быть, и взяли бы в наземную обслугу.

– Среди тех, кого ждали, упомяну лейтенанта Лафайета Р.Хаббарда. В мирное время он выступал с аэроакробатическими номерами, а в Войну служил в авиации флота, потопил видимо-невидимо вражеских подлодок и в личном поединке голыми руками убил адмирала Того. На обложке «Великих воздушных сражений» это изображалось в подробностях: выпрыгнув из подбитой «Победы рабочих» (это был двухмоторный истребитель), он задушил япошку в воздухе и только после этого раскрыл парашют. Во всяком случае, так утверждалось в книге, а уж там наверняка все было точно, поскольку написал ее сам Хаббард. Я прочел и «Сражения», и «Социалистических асов», и «Черного сокола», и еще дюжину его книжек, официально одобренных министерством обороны. А Хаббард, мистер Лоу, всего лишь занимался техническим обеспечением эскадрильи.

– Еще в ЭРС служил майор Джозеф Маккарти, «Бомбардировщик Джо». Он командовал поднятой с авианосца эскадрильей Б-25-ых, впервые осуществивших воздушную бомбардировку Японии. Однако моим любимцем был полковник Чарльз Линдберг. Он прославился тем, что первым перелетел через Атлантику, но отличился и в военное время, сбив шестьдесят с лишним самолетов противника. Наверное, больше всего он нравился мне тем, что был одиночкой, как и я. У него и прозвище было: «Одинокий орел». Так, кто еще остался? Ах, да – генерал Митч «Дюк» Моррисон. «Дюк» первым из американцев высадился в Нормандии, и на Иводзиме тоже, помимо чего успел повоевать вместе с китайскими «Летучими тиграми», летая на «Томагавке». Здоровенный айовский парнишка с белозубой деревенской улыбкой. Зубы, кстати, у него были такие, что впору было не то что орехи, а хоть булыжники щелкать. Поговаривали, что он самый крутой парень в Америке – после Дж. Эдгара Гувера, конечно.