Текст книги "Музей моих тайн"

Автор книги: Кейт Аткинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Ада вынула из кармана серебряный медальон и открыла в лучах луны. Локон кудрявых волос при луне казался бесцветным. Она исчезла среди ночи. Она поцеловала каждого из них перед сном, как обычно, а утром оказалось, что ее нет, и только под подушкой у Ады остался маленький серебряный медальон, словно его положил туда призрак матери. В то утро Фредерик собрал их всех за столом и сказал, что их мать умерла. Он велел Аде варить кашу на завтрак, а сам пошел в деревню – искать кормилицу для маленькой Нелл, ругаясь по дороге: «Лучше б она эту срану мелку девку с собой забрала!» Ада не могла понять, как это мать умерла, не оставив тела. А если не умерла, то где же она?

Ада закрыла дверь – так же тихо, как прежде открыла, – и подкралась к колыбели.

– Что, Сэмюэл, по нраву тебе? Глотни холодненького, чтоб быстрей на тот свет.

Ребенок едва слышно засопел.

– А ты хилый кукушонок, как мамка тебя ни холь.

Ада медленно и решительно провела пальцем по толстой корке ветряночного пузырька, так что корка содралась и девочка топнула ногой, перемогая боль. Резко втянув воздух, она повозила пальцем в открывшемся из-под корки гное, сунула руку в люльку и помазала лицо ребенка, словно священник – миром.

– Ты что делаешь? – По каменному полу мчалась Рейчел в обширной ночной рубашке, как военный корабль под всеми парусами, пикирующий на несчастную жертву.

Ада подпрыгнула и машинально спрятала преступную руку за спину.

– Ничё, – сказала она, расплываясь в широченной улыбке.

– Маленькая лгунья! Не строй из себя невинного ягненка – отойди от люльки сейчас же!

Голос Рейчел все поднимался и поднимался – верный признак, что сейчас она впадет в невменяемую ярость.

– Если ты этого ребенка хоть пальцем тронула, я тебя на клочки разорву, поняла?

Сэмюэл в глубинах люльки едва слышно мяукнул, и Рейчел схватила Аду за руку и дернула прочь от люльки, одновременно выкручивая кисть, чтобы выхватить ее содержимое.

– Там ничё нет! – завопила Ада. – Токо моя рука – я ничё не делала – токо глянула, мне помстилось, что он кричал!

– Гляди ты, какая заботливая, – сказала Рейчел, вертя девочку так и сяк и обыскивая ее карманы, и Ада вдруг вспомнила про медальон и стала яростно выкручиваться, изгибаясь штопором, – подальше от шарящих рук.

– А это еще что, мадам? – Рейчел торжествующе воздела медальон. – Ну и ну! Я знаю, кто тебе это дал!

– Моя мать! И это не твое дело!

– Еще как мое.

Рейчел, хохоча, смотрела, как Ада пытается выхватить медальон. Она с силой толкнула девочку, так что та пролетела через всю кухню и врезалась в скамью. Рейчел принялась вертеть медальон, и вдруг застежка открылась, и мачеха выхватила светлый локон, аккуратно скрученный под стеклом, и швырнула на уголья, где он зашипел и обратился в ничто. Ада шипела и плевалась, как котенок, и уже было бросилась на Рейчел с когтями, но тут с улицы ввалился Фредерик – пьяный до того, что аж почернел лицом, и Рейчел обратила свой гнев на него:

– Вы поглядите! Позорище какое, негодный пьяница! Я теперь вижу, почему она тебя бросила…

Но он заглушил остаток ее слов ударом огромного красного кулака.

* * *

Ребенок всего час как умер, и уже ссохся, словно из него вытянули весь воздух. Но Рейчел баюкала труп, словно живого.

– Мож, я за пастором сбегаю? – вызвался Лоуренс после того, как они долго сидели в виноватом молчании; никто не шевелился, даже чтобы подбросить дров в огонь.

– Я сбегаю, – быстро отозвалась Ада.

Она, скользя и спотыкаясь в патенах, перебежала замерзший двор и поковыляла по тропе в деревню, всю дорогу молясь о прощении. Хотя ребенок умер от судорог – на нем не было ни единого оспенного пузырька, – Ада не сомневалась, что он помер по ее просьбам.

* * *

Дифтерия. Она слышала, как это слово прошептали за дверью. Красивое слово – дифтерия, как девичье имя. Рейчел послала за старым доктором Симпсоном. Доктор улыбнулся в усы, похожие формой на бараньи отбивные, заглянул Аде в горло, учуял отвратительный запах ее дыхания, увидел в горле пленки, похожие на замшу, и сказал:

– Хм, понятно… хм… – Потом взял ее за руку. – Ничего, Ада, скоро ты у нас будешь совсем здоровенькая.

И подумал: «До чего красивая девочка, и так похожа на мать».

Он вышел, и Ада слышала обрывки его разговора с Рейчел за дверью:

– Держите других детей отдельно… стремительное ухудшение… в таких случаях… кончено.

Рейчел что-то сказала пронзительным голосом, но Ада не разобрала слов; послышались шаги, удаляющиеся вниз по лестнице, и воцарилась тишина, только тикали мамины каминные часы, которые Ада попросила принести, и Рейчел, молчаливая и полная раскаянья перед лицом смерти, согласилась. Через минуту или две во дворе зацокали копыта большого гнедого жеребца, на котором ездил доктор Симпсон. Выезжая в сверкающие зимние равнины, доктор обнаружил, что думает о кудрявых волосах Алисы Баркер, и наслаждался этими мыслями, пока рядом с фермой гнедой не шарахнулся от выскочившего на дорогу зайца, чуть не скинув доктора. Ада слушала, как затихает вдали цокот копыт, а потом пошел снег.

* * *

Ада сама слышала, как хрипит у нее в горле, – она полагала, что это предсмертный хрип, потому что, если такое слышишь, уже не выздоровеешь. Сестра ее школьной подруги умерла от дифтерии прошлой зимой, так что она знала, чего ожидать. Смерть, оказывается, вовсе не такая страшная штука, если подойти поближе. Приглушенно звонили церковные колокола, словно уже ждали ее, хотя на самом деле это звонили по местному лорду, который умер несколько дней назад и сегодня его хоронили. Рождество пришло и прошло, но в комнате больной об этом не знали. Холода, которые помогли убраться на тот свет младенцу Сэмюэлу, стали еще злей, и земля была жестче железа и холодней свинца. Для Сэмюэла могилу копали, но для Ады ее придется долбить кирками.

Ночью была метель. «Все белым-бело», – сказала Рейчел, пытаясь напоить Аду ячменным отваром, но у девочки слишком сильно болело горло, и она не могла глотать. В окно пробивался ослепительный свет, отраженный от снега, и казалось, что он дрожит и переливается, как вода. Альберт, Лилиан и Нелл играли снаружи, в снегу, и их высокие голоса разбивали тишину, которую приносит с собой выпавший снег.

Снегопад начался снова, сначала едва-едва, но хлопья снега все росли, пока не превратились в пух с грудок мягких птиц или, может, с ангельских крыльев. Ада стояла на дворе, босыми ногами в хрустящем сахарном снегу, в одной только белой сорочке, но не мерзла. Она огляделась, ища младших, но их не было видно. Поглядев на деревья, отяжелевшие от снега, она увидела, что их ветви полны белых птиц, и стоило ей только на них взглянуть, как они разом поднялись в воздух, громко шурша крыльями и роняя перья, которые плыли по воздуху и превращались в большие ленивые хлопья снега. Ада смотрела, как они падают, и снежинки таяли на ее запрокинутом лице. Стая снежных птиц описала круг и снова пролетела над головой. Ада слышала, как бьют по воздуху их крылья, где-то далеко приглушенно звонили колокола, чуть ближе тикали часы ее матери, и большой гнедой конь доктора Симпсона цокал копытами во дворе.

Птицы начали спускаться к ней, описывая большие круги, и вдруг – она сама не заметила как – она уже летела вместе с ними к яркому полярному солнцу, а в сердце солнца ее ждала мать, простирая к ней руки.

* * *

Лоуренс пропал через два года – как-то летним утром выскользнул из дома и сбежал в матросы. Том забился в истерике, уверенный, что брата похитила какая-то сверхъестественная сила. «Заткнись, дурень», – сказал Фредерик, отвесив ему подзатыльник. Том, однако, продолжал верить, что Лоуренса унесли духи, что он растворился в воздухе, и младшие тоже заразились этой уверенностью и после вспоминали Лоуренса только как тайну, потому что от него так и не было больше ни одной весточки (он пытался писать, но семья к тому времени уже переехала). Лоуренс в конце концов оказался в Халле, в протертых до дыр башмаках и с такой пустотой в желудке, что живот прилип к спине, и стоял посреди улицы под названием Земля Зеленого Имбиря, удивляясь, что это за город такой, где улицы так называются, и старый моряк сжалился над ним и взял к себе на трамповый пароход. В последующие два года Лоуренс ходил туда-сюда вдоль восточного побережья Англии, в Голландию, в Германию, а потом устроился кочегаром на корабль, идущий в Южную Америку. На этом далеком континенте он пробыл лет пятнадцать, и тоска по дому погнала его обратно. К тому времени, как он достиг британских вод, началась «великая война». До собственно Британии он так и не добрался: его корабль подорвался на немецкой мине в Северном море уже в виду английских берегов.

Годом позже, в холодную февральскую ночь, Фредерик замерз у двери собственного дома: он был слишком пьян, чтобы дотянуться до щеколды и открыть дверь. Рейчел решила, что с нее хватит этих мест, и вернулась в лоно городской цивилизации. Она предпочла бы уехать домой на побережье, но ей предложили место кухарки в Йорке, у золовки приходского священника, и она решила, что отказываться глупо. Сперва они снимали комнаты в трущобах на Уолмгейт, но как только Рейчел поставила семью на ноги, они перебрались в пристойный таунхаус в Гровзе. Дети ходили в церковь, всегда имели при себе чистые носовые платки, отвыкли от йоркширского говора и почти забыли деревню.

* * *

Когда Нелл вернулась из медового месяца, проведенного в Озерном крае, оказалось, что Рейчел мертва и уже похоронена. «Я решила, что совершенно незачем портить тебе медовый месяц», – сказала рациональная Лилиан. Лилиан успела выкинуть большую часть вещей мачехи, но только не серебряный медальон: она знала, что медальон принадлежал их матери, поскольку он совершенно четко виднелся на единственной фотографии матери, которая у них была, той, что хранилась у Тома. Лилиан отдала медальон Нелл со словами: «Ты была совсем малюткой, она даже на руках тебя подержать не успела», и обе поплакали над пустым медальоном, ну и над разными другими вещами тоже. Они, конечно, не знали, что в ту самую минуту, как они сидят вдвоем в гостиной на Лоутер-стрит, плача над медальоном, их мать в Уитби визжит и швыряет вазу через всю спальню – и ваза, к несчастью, ударяет мсье Жан-Поля Армана в висок, так что приходится звать горничную, чтобы та принесла горячей воды и холодных компрессов на огромный синяк, расцветающий на виске, как цветок.

Глава пятая
1958
Интерлюдия

Банти и Попугай пропали в одну и ту же ночь, и лишь позже, когда оба благополучно вернулись, мы поняли, что это было только совпадение и что Банти вовсе не сбежала с Попугаем. И что, если уж на то пошло, Попугай не унес нашу мать – эта идея возникла и закрепилась у меня в голове, потому что Патриция недавно читала мне «Сказки тысячи и одной ночи» и я вообразила себе Попугая, летящего в небесах, и Банти, мрачно обвисающую, как Синдбад-мореход, в его чешуйчатых рептильих лапах. Наши детские умы не посетила мысль о том, как маловероятно, что Банти решит взять с собой в бегство единственную вещь и что это окажется Попугай.

Мы даже не сразу осознаем, что Банти пропала. Она – наш живой будильник, и когда будильник вдруг почему-то не срабатывает, мы преспокойно продолжаем спать. И просыпаемся только в четверть десятого, когда в дверь Лавки начинает барабанить покупатель, желающий немедленно приобрести пилюли для собак «Шерли», будит всех обитателей Лавки, которые тоже проспали, и Патрицию, которая зла, поскольку ненавидит что бы то ни было пропускать (она из тех, кто является в школу еще раньше завхоза). Информация просачивается по дому – Патриция будит Джиллиан, Джиллиан меня (прыгая на моем сонном теле и визжа, что я сперла ее куклу Денизу, – Дениза, кукла с настоящими волосами, заместила в сердце Джиллиан ее былых кумиров, Уголька и Шустрика), а я – Джорджа, вбежав в родительскую спальню в истерических слезах и с расцветающим синяком на щеке, куда попала ногой Джиллиан. Для Джорджа все это слишком – он одурело вскакивает в постели, хватает с тумбочки будильник, непонимающе пялится на него, потом – на пустоту второй половины постели, где должна быть Банти, плюхается обратно и бормочет: «Найдите мать».

Это оказывается непростой задачей. Мы втроем играем в «отыщи маму» не меньше получаса, прежде чем вернуться к Джорджу и признаться, что мы совершенно лишены способностей к этой игре.

– Что значит «не можете найти»?

К этому времени Джордж уже встал и бреется электробритвой, одновременно сторожа тостер. Время от времени в Лавке звонит колокольчик, и Джорджу приходится бежать туда обслуживать покупателя. Джордж натянул брюки, но сверху на нем до сих пор майка и пижамная куртка, и мы слышим обычный обмен искрометными репликами. «Проспали, мистер Леннокс? Ха-ха-ха!», «Ну и ну, Джордж, – значит, было чем заняться в постели-то? Ха! Ха! Ха!» Последняя реплика произносится с похабной интонацией и акцентом кокни – ошибиться трудно, это Уолтер, он пришел за каракатицей для попугайчика своей матери. Даже к этой покупке у него находится двусмысленный комментарий, но Джорджу, кажется, не до смеха.

– Как поживает Дорин? – спрашивает Уолтер, делая странный жест – будто подпихивая вверх внезапно выросший невидимый огромный бюст.

Джордж что-то мрачно бормочет про Банти.

– Потерял жену?! – недоверчиво повторяет Уолтер. – Везет же некоторым!

Судя по лицу, Джордж не слишком ценит свое везение. Он окидывает Лавку взглядом, обнаруживая разом две вещи – отсутствие Попугая и присутствие Руби.

– А ну иди оденься! – немедленно командует Джордж, словно я танцую стриптиз, а не стою в ночной рубашке и шлепанцах, уныло держа перед собой подгорелый тост.

– У стен есть уши, – говорит Уолтер, тыкая пальцем себе в ухо.

* * *

– А зачем стенам уши? – спрашиваю я, вернувшись на кухню, у Патриции, которая жжет тосты один за другим.

– А я почем знаю, черт возьми, – злобно парирует она, откидывает волосы со лба и принимается орать на тостер, чтобы дать выход отчаянию.

Джиллиан притаскивает из шкафа коробку кукурузных хлопьев и насыпает себе в миску.

– Муши – это маленькие мухи, – заявляет она, высыпая на хлопья две столовые ложки сахара с большущей горкой. – Они сидят на стенах.

В Лавке звонит колокольчик, знаменуя отбытие Уолтера, и Джордж вихрем врывается на кухню.

– Где она, черт побери все на свете? – спрашивает он, дико озираясь и вглядываясь по очереди в каждую из нас.

– Может быть, она оставила записку, – говорит Патриция, тщательно прицеливаясь одним из тостов, самым горелым, в мусорное ведро.

– Записку? – повторяет Джордж.

Вид у него ошарашенный. Мысль о том, что Банти, может быть, нас покинула, а не завалилась случайно куда-нибудь в угол дома, не приходила ему в голову.

– Да, записку, – говорит Патриция, метко попадая тостом в ведро (она одна из лучших, упорнейших нападающих в команде младшеклассниц по нетболу гимназии имени королевы Анны). – Знаешь, такую…

– Я знаю, что такое записка, черт побери, – сердится Джордж и, громко топая, снова покидает кухню.

Я вздыхаю и тянусь за коробкой корнфлекса. Хлопья рассыпаются повсюду, но немножко попадает и мне в миску. Патриция мажет маслом дымящийся тост и с мрачным удовлетворением вонзает в него зубы. Мы едим стоя, прислонившись к разнообразным деталям обстановки кухни. Свобода от столовой имеет вкус преступного наслаждения, и завтрак в конце концов выходит неплохой: вдобавок к подгорелым тостам и утопленному в сахаре корнфлексу мы отважно жарим яичные гренки, дружно орудуя сковородкой. Впрочем, на поход в школу дух сотрудничества не распространяется. Когда не стесненный условностями завтрак заканчивается, Патриция складывает школьную сумку и говорит:

– Ну ладно, я пошла.

– А я?! – воет Джиллиан, быстро запихивая в рот последний кусок гренки. (Джиллиан и меня в неблизкий путь до начальной школы обычно сопровождает Банти.)

– Что – ты? – спрашивает Патриция именно тем презрительным тоном, который гарантированно доводит Джиллиан до бешенства.

– Как я попаду в школу? – орет Джиллиан, прыгая на месте от злости (я замечаю это «я», а не «мы»).

Патриция пожимает плечами.

– Не знаю, – ядовито говорит она. – Я тут ни при чем – и вообще тебе уже десять лет, уж наверно ты способна дойти до школы?

Оскорбив таким образом самостоятельность Джиллиан, она вскидывает сумку на плечо и исчезает. Джиллиан закипает от негодования, но кипение почти утихает, когда Патриция внезапно возвращается.

– Я сейчас схожу за сумкой, – торопливо говорит Джиллиан.

– Можешь не беспокоиться, я не за тобой вернулась, – презрительно отвечает Патриция. – Просто забыла написать записку.

– Патриция, ты что, тоже решила сбежать? – в ужасе спрашиваю я.

– Нет, глупая! Записку, потому что я опоздала, – рявкает Патриция. Она выдирает страницу из тетради по французскому и пишет, гениально подделывая почерк Банти:

Дорогая мисс Эверард!

Пожалуйста, извините Патрицию за опоздание. К сожалению, сегодня утром наша собака попала под машину.

Искренне ваша,

миссис Дж. Леннокс

– Какая собака? – спрашивает Джиллиан (мы обе заглядываем Патриции через плечо и видим, что она пишет). – У нас же нет собаки.

– Еще как есть. У нас навалом собак, – говорит Патриция, аккуратно складывая записку квадратиком.

– Да, но то Любимцы. И ни одна из них не попадала под машину. Правда же? – растерянно говорит Джиллиан.

– Джиллиан. – Патриция недоверчиво смотрит на сестру. – Я не понимаю, что ты так заводишься. Ты же сама врешь все время.

Джиллиан действительно заводится – щеки у нее становятся в розовую крапинку, как брюхо у форели. Так бывает всегда, когда она собирается закатить истерику.

– На этот раз я совсем ушла. – Патриция игнорирует Джиллиан и, поворачиваясь ко мне, мило говорит: – Руби, до вечера.

В награду за явный фаворитизм я иду ее провожать до калитки Заднего Двора и машу ей вслед – Банти никогда так не делает. В отдалении начинается вой, похожий на сигнал воздушной тревоги: «Я хочу к мааааааме!»

Что ж, «хочу не значит получу», как любит повторять эта самая мама. В тот день мы так и не попадаем в школу, но держимся подальше от Джорджа, проводя большую часть времени в спальне Джиллиан, где та устраивает альтернативную школу. В ходе занятий ученики сидят на полу, а Джиллиан – на своей кровати. Меня запихивают за одну парту с Денизой. Должностные обязанности Джиллиан-учительницы, кажется, состоят в раздаче наказаний. Когда я рискую пожаловаться, что у Патриции в школе нас еще и учили, меня ставят в угол больше чем на час и выпускают только на поиски продовольствия. Впрочем, я и тут упускаю случай стать учительским любимчиком, так как нахожу лишь горсть крекеров и полбуханки солодового хлеба. Время от времени Джордж подходит к подножию лестницы и кричит нам на второй этаж, спрашивая, все ли у нас в порядке. Мы хором кричим в ответ «да» – не хочется и думать, что он с нами сделает, если что-нибудь окажется не в порядке.

* * *

– Вы что, весь день тут просидели? – недоверчиво спрашивает Патриция, придя из школы.

– Да.

– И мама так и не появилась?

(Слова с этим корнем в лексиконе Патриции уже почти вымерли, но по случаю кризиса она решила их воскресить.)

– Нет.

Она исчезла без следа – ни волоска, ни обрезка ногтя. Может быть, она умерла. Может быть, присоединилась к сонму домашних призраков и теперь проходит сквозь стены и скользит вниз по-над лестницей. Будь здесь мистер Веджвуд или Майра из церкви тети Бэбс, они вежливо попросили бы призраков оглядеться и посмотреть, нет ли тут нашей матери. Хоть какое-то времяпрепровождение для Девятого легиона.

Джордж уходит и возвращается с рыбой и жареной картошкой. Он явно очень беспокоится.

– И чертов Попугай пропал, представляете? – говорит он, качая головой. – Может, в полицию позвонить?

Мы трое ошарашенно смотрим на него – впервые в жизни он поинтересовался нашим мнением по какому бы то ни было вопросу.

– А ты искал записку? – осторожно спрашивает Патриция.

– Когда я должен был ее искать? – парирует расстроенный отец, и поисковая партия снова отправляется по дому.

Джиллиан предлагает Патриции подделать записку.

– И что это даст? – хмурится Патриция.

– Он успокоится, – настаивает Джиллиан, и Патриция задумчиво прищуривается.

– Ты имеешь в виду, чтобы он на нас не злился?

Я с жаром поддерживаю этот план, хотя мне чуть-чуть стыдно: собственное благополучие нас волнует больше, чем судьба матери. Впрочем, план сразу проваливается, так как нам не удается придумать, что такое можно написать в записке, чтобы Джордж, прочитав ее, полностью утешился.

Мы обыскиваем ящик прикроватной тумбочки Банти – там все разложено очень аккуратно, но никакой записки для Джорджа нет. Зато есть маленький серебряный медальон.

– Что это? – спрашиваю я у Патриции.

Она пожимает плечами. Я открываю медальон и радостно восклицаю:

– Да это же я!

Внутри медальона – две крохотные фотографии меня, по одной с каждой стороны, будто вырезанные из снимка «полифото», которые Банти раньше держала на стене в гостиной. Джиллиан садится на кровать и смотрит мне через плечо на медальон.

– Мама держит мою фотографию рядом со своей постелью, – подчеркнуто говорю я Джиллиан, которая не удостоилась такой чести.

– Ага, как же, – саркастически отвечает Джиллиан. – Она держит эту штуку из-за фотографии П…

Она взвизгивает и не заканчивает фразу – Патриция вдруг въезжает ей локтем под ребра.

Но мы отвлекаемся, потому что Патриция обнаруживает предположительно подлинную записку матери в ящике тумбочки Джорджа, вместе с красной, как мак, пачкой сигарет «Крейвен Эй», кучкой мелочи и розово-фиолетовой упаковкой «Дюрекса». Мы разглядываем содержимое сокровищницы Джорджа, пытаясь набраться храбрости, чтобы вскрыть конверт, на котором наискось жестоко нацарапано: «Джорджу».

Джиллиан предлагает отпарить конверт, но поход в кухню кажется рискованным. Тут Патрицию осеняет, что можно использовать чаеварку, стоящую у кровати со стороны, принадлежащей Банти. А воду налить в ванной комнате. Чаеваркой сегодня не пользовались – ни воды в резервуаре, ни чая в емкости для чая. По словам Патриции, это свидетельствует о том, что Банти собиралась уйти, а не была унесена сверхъестественными силами среди ночи. Вероятно, так и есть – с тех пор, как Банти обзавелась чаеваркой, она неукоснительно, не хуже любой гейши, выполняла церемонию приготовления утреннего чая. Но я все равно не в силах поверить, что она могла добровольно оставить родных детей.

Оказывается, я ошибаюсь. Но это становится известно лишь после того, как Патриция обварилась кипятком, а сам конверт отсырел и разбух – в конце концов мы просто раздираем его.

– Читай вслух, Патриция! – умоляет Джиллиан: Патриция читает записку про себя с совершенно каменным лицом. – Что там написано?

Патриция начинает читать вслух, при этом невероятно похоже изображая Банти, хотя сами слова какие-то неестественные, словно Банти выписала их из книги или, что больше похоже, позаимствовала из какого-нибудь фильма.

Дорогой Джордж!

У меня кончилось терпение, и я чувствую, что так продолжаться больше не может. Думаю, будет лучше, если я проведу некоторое время отдельно от вас всех. Хотя ты знаешь, как я люблю детей. Ты говоришь, что не ходишь от меня налево, и я должна тебе верить, поскольку ты мой муж, но, как ты знаешь, жизнь так и не стала прежней с тех пор, как П…

Тут Патриция давится словами, странно взглядывает на Джиллиан, и воцаряется короткая неловкая пауза, но затем Патриция продолжает:

В общем, я решила уехать на какое-то время, потому что с меня хватит. [Это уже больше похоже на Банти!] Не беспокойся обо мне. Хотя ты и так не будешь.

Банти

Мы молча перевариваем услышанное – особенно ту часть, где говорится о любви к детям. Наконец Патриция фыркает:

– Какая фигня!

Меня это удивляет – мне письмо показалось скорее трогательным.

– Может, лучше ему его не отдавать? – спрашивает Джиллиан с надеждой, но Патриция, этичная до мозга костей, говорит, что надо отдать, и изготавливает новый, поддельный конверт.

– Вы это не вскрывали? – подозрительно спрашивает Джордж, поднимая голову от записки.

– Конечно нет, – говорит Патриция с неподдельной обидой в голосе. – Конверт же запечатан.

– Хмммф, – произносит Джордж, стараясь выиграть время, – он сверлит записку взглядом, хотя мы видим, что он ее уже давно прочел. Наконец он говорит: – Вот. Вашей маме пришлось внезапно уехать, чтобы ухаживать за тетей Бэбс. Потому что она себя плохо чувствует. Тетя Бэбс то есть. Тетя Бэбс плохо себя чувствует, а не ваша мама.

Мы все что-то бормочем, выражая сочувствие тете Бэбс, и с выпученными глазами переглядываемся, едва удерживая в себе известную нам истину. Когда мы чуть-чуть успокаиваемся, Патриция напоминает Джорджу о надвигающемся отпуске – мы должны ехать в Уитби на Троицыны каникулы. Джордж бьется головой о дверь.

– Не может быть. Нет. Не верю. Как я мог забыть? – Он обращает к нам пантомиму, призванную выразить изумление.

Мы трое подчеркнуто пожимаем плечами на галльский манер – глаза широко распахнуты, ладони развернуты вверх, – показывая, что сами не в силах в это поверить. Как это возможно?! Как так может быть, что без Банти мы не способны на самые простые действия – проснуться, позавтракать, помнить о планах на отпуск?

– Я закрою Лавку, – говорит наконец Джордж.

Он обзвонил всех, кого только можно, в поисках человека, который мог бы на неделю подменить его в Лавке, но не нашел желающих и способных это сделать. Раньше, и только в случаях крайней нужды, смотреть за Лавкой вербовали бабушку Нелл, но на эту неделю дядя Тед увез ее в Озерный край (см. Сноску( v)). Конечно, Джордж должен был все организовать давным-давно – Банти несколько раз говорила нам, что Джордж «найдет кого-нибудь, чтобы у нас был нормальный семейный отпуск». Мы все еще помним прошлогоднюю поездку, когда Джордж умудрился отвертеться от того, чтобы просидеть с нами всю дождливую неделю в Бридлингтоне (но, как ни странно, когда Банти звонила, дома его тоже не оказывалось – она провела большую часть недели в телефонной будке, и когда мы вернулись, Джордж, несомненно, расплатился за эти звонки сполна).

– А что будет с Любимцами, если ты закроешь Лавку на целую неделю? – спрашивает здравомыслящая Патриция.

Опять удары головой о дверь. Джиллиан начинает рыдать, отчего сразу становится чрезвычайно уродливой:

– Я не хочууу, чтобы у нас пропал отпуск!

– Не знаю, – говорит совершенно замотанный Джордж. Он размахивает руками. – Может, вы все поедете к Бэбс, ну или еще что-нибудь.

– Но ведь тетя Бэбс болеет, – мягко напоминает Патриция. – Ты разве забыл?

Джордж смотрит на нее безумными глазами.

– А как же Люси-Вайда? – произносит Джиллиан; ее рыдания переходят в речитатив.

– Люси-Вайда? Что Люси-Вайда? При чем тут Люси-Вайда? – рявкает Джордж.

– Она же поедет с нами, – напоминает Патриция. (Тетя Элиза ложится в больницу, что-то делать с венами, от которых ее ноги похожи на стилтонский сыр.) – Она будет здесь завтра утром.

Джордж падает на колени и колотится головой о ковер. Это уже слишком, он «больше не может» – жена и Попугай исчезли, нужно присматривать за четырьмя девочками, торговать в Лавке, ехать в отпуск… И вдруг он поднимает голову. Идея, словно солнечный луч, брезжит у него на лице.

– Ха! – произносит он, но в подробности не вдается.

* * *

Патриция сидит на переднем сиденье нашего видавшего виды «форда-англии», а мы с Люси-Вайдой и Джиллиан – на заднем. Мы все-таки едем в Уитби, чтобы провести эти каникулы в середине учебного семестра в «квартире с самообслуживанием», согласно первоначальному плану. Но вместо того, чтобы сразу направиться в Пикеринг, мы почему-то сворачиваем в другую сторону. Мы проезжаем указатель на «Лидс, Мэрфилд, Дьюсбери», и я от страха сворачиваюсь в клубок, как ежик. Патриция искоса пронизывает отца взглядом:

– Я думала, мы не едем к тете Бэбс.

– Мы и не едем, – самодовольно говорит Джордж.

Я пытаюсь поддержать разговор:

– Едем в Уитби видеть виды… Едем в Уитби уидеть уиды… Смешно, правда? Интересно, а что можно делать в Брайтоне? Братьев?

– Интересно, пойдут ли Дейзи и Роза в этом году в процессии на Троицу, – говорит Люси-Вайда в пространство.

– Сомневаюсь, – мрачно отвечает Патриция. – Не забывай, тетя Бэбс хворает.

Этот последний факт мы за последние двадцать четыре часа констатировали столько раз, что и сами уже начинаем верить в его истинность. Люси-Вайда, которой мы, конечно, открыли всё вплоть до цвета пакетиков «Дюрекса» (вот если б кто-нибудь еще объяснил мне, для чего они!), все время забывает, где предположительно находится Банти, и мы вынуждены ей напоминать.

– Ах да, конечно! – восклицает она так театрально, что Джордж неловко взглядывает на нее в зеркало заднего обзора.

В конце концов – нам кажется, что прошло уже сто лет, – мы паркуемся у небольшого облезлого таунхауса в Чепелтауне.

– Я сейчас, – говорит Джордж, выскакивает из машины и всем телом налегает на электрический звонок у двери.

Невидимая рука открывает дверь, и Джордж исчезает внутри. Он успел информировать нас, что нашел «кое-кого» – присмотреть за нами. Мы перебираем одну догадку за другой – кто же это будет? Люси-Вайда предпочитает Марго Фонтейн, я хочу, чтобы это оказалась Нана, собака из «Питера Пэна», а Патриция желает видеть Мэри Поппинс (мы все жаждем, чтобы эта женщина появилась у нас в доме и занялась нашим столь запущенным воспитанием). Джиллиан – типично для нее – хочет, чтобы лично к ней явилась фея-крестная, а остальных сдали в сиротский приют. Но к нам не является никто из вышеперечисленных. Вместо этого мы знакомимся с тетей Дорин.

– Патриция, назад! – командует Джордж, словно собаке.

Патриция неохотно влезает на переполненное заднее сиденье, и мы сердито-невежливо смотрим на оккупантку, занявшую переднее.

– Девочки, это миссис Коллиер, – говорит Джордж. – Вы можете звать ее «тетя Дорин».

«Тетя Дорин» оборачивается с переднего сиденья и улыбается нам. Она кругленькая, смуглая, мягкая, старше нашей матери, с меньшим количеством косметики и краски для волос. Она протягивает маленькую пухлую ручку ошарашенной Патриции.

– Я знаю, что ты – Патриция, – говорит она с удивительным акцентом, какого мы в жизни не слыхали. – Потому что ты – самая высокая.

Патриция опасливо жмет протянутую руку.

– Пожалуйста, дорогая, познакомь меня с остальными девочками.

Тетя Дорин пожимает руки нам всем по очереди, серьезно и официально, и каждой по очереди говорит: «Приятно познакомиться». Джордж ястребом следит за своим выводком в зеркало заднего вида, готовый покарать любую неучтивость. Когда с представлениями покончено, Джордж говорит: