Текст книги "Музей моих тайн"
Автор книги: Кейт Аткинсон
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
* * *
Проходит еще неделя. Еще неделя домашней работы по расписанию. Еще неделя трудолюбивого изучения алфавитных карточек и книжки из серии «Божья коровка». Я пытаюсь воспроизвести предложения из книги с помощью карточек, раскладывая их на обеденном столе, как гадалка – карты Таро, но, так как у меня каждой буквы только по одной, фразы выходят неминуемо укороченными. «Вот щенок» превращается в «вот щенк», а «вот котёнок» – в «вот кён».
Я врастаю в распорядок жизни на Мэртройд-роуд и скоро стану одной из здешних обитательниц. Тетя Бэбс уже наряжает меня в обноски близняшек и подстригла мне волосы, чтобы я была больше похожа на них. Скоро никто не сможет нас различить, и, значит, они достигнут своей цели – вселиться в тело землянина. Если бы я только умела писать, я написала бы П-О-М-О-Г-И-Т-Е на тротуаре возле дома. Зачем я им на самом деле? Ради моего земного могущества? Или они хотят завладеть моим медвежонком?
Хуже всего – кошмарные сны, в которых я тону, падаю, заперта в ловушке или летаю. «Летающие» сны – самые страшные: нас катапультирует головой вперед с верхней ступеньки лестницы и мы пускаемся в головокружительный, безостановочный, неуправляемый полет. Мы летим все быстрей и быстрей и просыпаемся за долю секунды перед тем, как врезаться в витражные панели парадной двери.
Эти сны мучительны даже тогда, когда их действие разворачивается на лестнице дома по Мэртройд-роуд. Но еще хуже, когда они происходят в кукольном доме. Там слишком узкая лестница, и после каждой кошмарной ночи в кукольном доме у нас с Тедди ободраны локти и лодыжки все в синяках. На каждой из лестниц я вынуждена уворачиваться от Неведомых Ужасов, притаившихся на площадках, или, хуже того – дед, как безумная кукушка из часов, кричит на нас: «Кто там?» – и я просыпаюсь с криком: «Это только я, Руби!» Впрочем, теперь я даже не уверена в том, кто такая «только я, Руби».
И тут происходит что-то по-настоящему жуткое. Я начинаю ходить во сне. Теперь лестницы мне не только снятся – иногда я просыпаюсь оттого, что меня трясет тетя Бэбс, и вижу, что я и вправду на лестнице! Только я, Руби, одна-одинешенька, если не считать Неведомых Ужасов. Однажды я просыпаюсь в темноте одна, без тети Бэбс, – может, я сама себя разбудила? Я стою перед кукольным домом и при тусклом свете уличного фонаря, профильтрованном через занавеску на окне мансарды, вижу полный хаос, царящий в комнатках, словно какое-то микроскопическое создание отчаянно пыталось что-то в них найти и перевернуло все вверх дном. О ужас!
* * *
Я утешаю Тедди, рассказывая ему сказки – те, в которых кого-нибудь спасают: про Рапунцель, Белоснежку, Спящую красавицу. Подробно пересказываю эпизоды из «Робин Гуда» – в этих пересказах я играю роль девы Мэриан, Тедди – Алана Э-Дейла, а тетя Бэбс – Ноттингемского шерифа. Иногда я – Одинокий Рейнджер, а Тедди сносно изображает Джея Силверхилса. Иногда мы – пленники на пиратском корабле и уже стоим, едва удерживая равновесие, на доске, когда вдали показывается корабль Синдбада. Иногда мы осаждены индейцами в форте из бревен и отстреливаемся, зная, что сейчас прискачет кавалерия – впереди Патриция на лихом коне, с развевающимися волосами – и спасет нас в последнюю секунду… Конечно, теперь я понимаю, что мы оказались не на той стороне. Перейди мы на сторону пиратов или индейцев, были бы в полной безопасности.
Иногда мы сидим на коврике у камина – современном, с геометрическим узором – и притворяемся, что это волшебный ковер-самолет, который унесет нас прочь с Мэртройд-роуд, домой. Но несмотря на все старания, нам удается оторвать ковер от пола самое большее на пару дюймов – он нерешительно трепыхается в воздухе и почти сразу плюхается обратно.
Приходит очередное воскресенье. Мы опять идем в церковь. В этот раз Рита представляет нам гастролирующего медиума, женщину по имени Майра, похожую на Альму Коган, но без ее роскошных одеяний. Майра читает небольшую лекцию на тему «Животные в мире Духа». Она утверждает, что животные, подобно людям, переходят в мир Духа. Тут сразу возникает множество вопросов без ответа – например, как это в мире Духа помещаются все сразу. Если все живые существа переходят в загробную жизнь, это значит, что в мир Духа ежедневно попадают миллиарды миллиардов амеб, бактерий, планктона. А если не все, то где провести границу? Только домашние животные? Размером не меньше йоркширского терьера? Не меньше осы? Есть ли в загробном мире сегрегация – собаки попадают к собакам, жирафы к жирафам? Щенк к кёну? Куры сбиваются в стаю с другими курами? Сойки – с сойками? А как же плюшевые медведи – в мире Духа для них выделен особый отсек или они могут жить со своими детьми? Вопросы, вопросы…
Я налегаю на алфавит. Мы с Тедди сидим день за днем на ковре-самолете у камина и изучаем загадочные письмена. А – Арбуз. Б – Барабан. В – Ворона. Г – Гриб. Я прекрасно понимаю значения этих слов, но их форма от меня ускользает. На карточках есть картинки: Арбузы, Барабаны, Вороны, Грибы, Дома, Ежи, Зайцы – герменевтические символы, приводящие меня в исступление. На И – Индеец, и по ночам враждебные племена толпятся на площадке, сверкая белками глаз и ожерельями, и головные уборы из перьев образуют баррикаду, за которой снуют Неведомые Твари. Чудовища из-под кровати тоже выползают, присоединяясь к общей компании, а кое-где сверкают кривые сабли. Во снах мы пролетаем мимо них неостановимо, словно с американской горки.
Может быть, это близняшки-цветочки, ковен из двух человек, наложили на меня заклятие, обрекая на еженощный бескрылый полет. А может, они сделали восковую куклу меня, засунули незамеченной в детскую кукольного дома и по ночам практикуются в телекинезе, швыряют ее с лестницы вниз, все это время невинно лежа в своей кровати. Утром, просыпаясь, я вижу, как они лежат и смотрят на меня; глаза как булавочные головки тьмы, сверлящие мой череп, – это близнецы пытаются зондировать мой мозг. Я не поддамся. Не дам им читать мои мысли.
У меня так много вопросов – и ни одного человека, который мог бы на них ответить. Одна из близняшек (подбородок опущен, и я не знаю которая) показывает мне свой букварь, в котором Дина помогает маме печь пирог, а Дэн с папой разводят костер. А я-то думала, что Д значит Дом! Как-то тетя Бэбс заходит в гостиную и видит нас с Тедди на ковре-самолете в слезах: перед нами, словно планшетка для спиритических сеансов, лежат алфавитные карточки, образуя загадочное слово П-Е-Р-Л. Лицо тети Бэбс так искажается яростью, что становится похоже на портрет работы Пикассо. Она хватает буквы и швыряет в огонь. Пускай я и не умею читать, но точно знаю, что П – это Паровоз, а вовсе не какой-то там «Перл».
Так летят дни, в поисках разгадки каббалистической тайны чтения, и ночи – они проходят в полетах, и все это время я пытаюсь найти заклинание, которое вернет нас на родину из непостижимой ссылки. Сколько времени мы уже находимся в заточении на Мэртройд-роуд? Год? Пять лет? На самом деле – всего шестнадцать или семнадцать дней, но мне кажется, что прошел уже целый век. Как же семья меня узнает, когда я вернусь? У меня ведь нет удобной веснушки на подбородке, по которой можно определить, что я – Руби Леннокс, пропавшая много лет назад. Может быть, они закричат «Самозванка!» и откажутся впустить меня.
* * *
И вдруг – свобода! Я вхожу на кухню, а там сидит тетя Глэдис и вполголоса беседует с тетей Бэбс, мажущей хлеб маслом для «пудинга из хлеба с маслом», который теперь не будет мне формально представлен, потому что тетя Глэдис при виде меня говорит: «Руби, я приехала забрать тебя домой». Обе тетушки сторожко наблюдают за мной поверх хлеба с маслом, будто я – животное, известное своей непредсказуемостью (Т – Тигр).
Дом, милый дом! Лучше родного Его ничего нет. Он – там, где сердце. Мой Он – моя крепость. Мои злоключения окончены. Роль приветственного комитета исполняет Патриция.
– Здравствуй, Руби, – говорит она с мягкой, прощающей улыбкой.
На кухне Банти предлагает мне молоко с печеньем. Глаза у нее красные, а вид несколько безумный. Она смотрит на меня – если совсем точно, чуть левее – и с видимым усилием произносит:
– Вот, Руби. Мы решили, что нужно жить дальше и стараться позабыть о том несчастном случае.
Меня это вполне устраивает, особенно если учесть, что я понятия не имею, о каком «несчастном случае» она говорит. И кажется, все домашние целы и невредимы, кроме Тедди, у которого на ноге небольшая ранка – там, где волк выхватил зубами кусок набивки. Патриция очень аккуратно зашивает рану шелковой ниткой. Из нее выйдет отличный ветеринар.
Перед тем как лечь спать, я пристаю к Патриции, чтобы она помогла мне расшифровать «Щенят и котят». Я жалею, что когда-то сомневалась в ее талантах учительницы, – сейчас ее объяснения кажутся мне совершенно логичными и понятными, и, как по волшебству, я раскрываю дверь в Великую Тайну: «Вот щенок. Вот котёнок. Вот щенята и котята». Я обрела могущество! Теперь у меня есть ключ к Храму Познания! Меня уже невозможно остановить – мы достали цветные карандаши и пишем буквы. «Кён» и «щенк» остались в прошлом – теперь у меня хватит букв на всех щенят и котят, на все, что угодно. Я медленно вывожу красным карандашом собственное имя, собственный иероглиф: Р-У-Б-И значит «Руби»! Меня зовут Руби. Я драгоценный рубин. Я капля крови. Я Руби Леннокс.
Впервые с каких-то незапамятных времен я ложусь в собственную кровать. Мне очень странно быть одной в спальне, и у меня возникает отчетливое ощущение, что здесь чего-то – или кого-то – не хватает. В комнате пустота, которой не было раньше, не вакуум, скорее невидимое облако печали, которое дрейфует в воздухе, натыкаясь на мебель и мешкая у изножья моей кровати, словно в полку домашних призраков пополнение, новобранец. Тедди взъерошивает загривок и боязливо рычит.
Мои ночные прогулки не кончаются по возвращении домой, и я часто прихожу в себя оттого, что меня трясет Банти, чтобы сообщить, как ее раздражает, что я бужу ее, болтаясь по дому, как привидение. Но как же те разы, когда она меня не будит? Почему я так плохо сплю?
Вообще Над Лавкой что-то изменилось. Патриция, например, явно от чего-то страдает: у нее в глазах мучительное недоумение, на которое больно смотреть. В первый вечер, когда я галопом несусь к финалу «Щенят и котят» («Щенята и котята спят»), я отчетливо вижу, что Патриция хочет мне что-то сказать. Она кусает губу и сверлит взглядом изображение спящих щенят и котят. Потом заговаривает настойчивым, яростным шепотом:
– Руби, это была Джиллиан? Скажи мне, это она виновата?
Но я отвечаю непонимающим взглядом – я не имею ни малейшего представления, о чем идет речь.
Что же до самой Джиллиан – она старается быть со мной любезной! Она говорит, что я могу оставить себе «Щенят и котят» и ездить на Мобо сколько хочу (не ахти какой подарок, поскольку из Мобо я уже выросла и скоро его сдадут на живодерню: вырасти из Мобо – это своего рода ритуал, знак перехода в иное состояние, и я теперь отчасти понимаю чувства Джиллиан, когда это случилось с ней). Более того, она разрешает мне брать поиграть Уголька или Шустрика – даже предоставляет мне выбрать, и я выбираю Шустрика за то, что у него есть голос. Ну, что-то вроде голоса. Недолгий безмятежный срок Уголек и Шустрик мирно сосуществуют, но потом к Джиллиан возвращается свойственная ей от природы агрессивность, и после очередного «Абракадабра!» она ломает волшебную палочку Уголька об голову Шустрика и забирает его обратно, яростно выдернув у меня из рук. Меня это не очень расстраивает – у меня остался Тедди, и еще меня ждет Великая Александрийская библиотека, то есть детское отделение публичной библиотеки Йорка, полное книг.
* * *
В снах мы с Тедди летим вниз по лестнице нашего собственного дома на ковре-самолете, превосходно управляемом, – мы ловко поворачиваем на площадках, обдуривая волков так, что они спотыкаются и летят в Кромешную Тьму, аккуратно огибаем Неведомые Ужасы (совместное имя которым – Страх) и злобных сиу и апачей, тщетно пытающихся подставить нам подножку. Впереди скачет Патриция в зеленом суконном плаще, на коне по имени Серебряный. Хей-хо! Мы набираем скорость с каждым поворотом – взз, взззз, вззззззз, – мы всемогущи. Вот и последний пролет, он самый страшный, но мы победоносно ускоряемся и скользим вдоль прихожей бесшумно, как совы. Парадная дверь распахнута, и пока мы летим к ней, она преображается в арку радуги, и вот – мы свободны! Мы на открытом воздухе, уже не на улице города, а на бескрайней равнине, под бесконечным морем звезд. Тедди восторженно хохочет, а волосы скачущей впереди Патриции развеваются, как золотое знамя.
Сноска (iv). Славные птенчики
Войдя в кухню, Фредерик расхохотался.
– Ты, милка, прям как рабоча лошадка, – сказал он, одобрительно глядя на огромный зад Рейчел, развернутый к нему, потому что она как раз, стоя на коленях, драила каменный пол.
Рейчел покраснела как свекла, но не обернулась: она, как в трансе, размеренно двигала щетку по каменным плитам – туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, – напрягая мышцы мощных рук, вычищая домик, чтобы в нем не осталось даже духу Алисы Баркер.
– Поди, у нас не так плохо, а? – сказал Фредерик.
Он вошел, держа за уши пару мертвых кроликов, и сейчас бросил их на сливную полку у раковины, оставив тонкий кровавый след на только что выскобленном и выбеленном дереве.
– Я уж стараюсь как могу, мистер Баркер, – ответила Рейчел, неловко чувствуя, как по всему телу расползается румянец.
«Мистер Баркер», «сэр», «хозяин» – муж Алисы Баркер. Алиса Баркер – жена.
– И славно выходит, – сказал он; ей послышалась в этом голосе хитрая усмешка.
Рейчел улыбнулась, не поднимая глаз от каменных плит. Дело верное, скоро он достанется ей. Она займет место Алисы – станет второй женой, ну или что-то близкое к этому. У нее будет свой мужчина, хозяйство, в котором она станет хозяйкой, готовая семья. Они нуждаются в ней, потому что они слабы, а она сильна.
– Я схожу проверю силки на Пенгилских утесах, – сказал он.
Рейчел села на пятки и вытерла пот со лба тыльной стороной ладони. Она кивком указала на стол:
– Я вам в дорогу собрала.
Фредерик взял хлеб с сыром, завернутые в тряпку.
– Ты славная милка, Рейчел.
«Так и есть, – подумала Рейчел. – Я славная милка, и уж я наведу порядок в этом доме. Может, им это и не по нраву, но они мне еще спасибо скажут. У них никого, кроме меня, не осталось – теперь, когда ихней матери, белоручки этакой, больше нет. Я еще и единственная их родня». Рейчел была не наемной прислугой, а двоюродной сестрой Алисы Баркер. Семейное дерево расщепилось надвое – София, мать Алисы, и Ханна, мать Рейчел, были сестрами, но София сделала очень хорошую партию, а Ханна выбрала совершенно неподходящего жениха, и отец отрекся от нее. Так что, когда Рейчел в десять лет отправили «в люди» и она стала судомойкой, малютка Алиса все еще расчесывала золотые кудряшки и упражнялась на фортепьянах. И к чему это ее привело? Не дом, а свиной хлев, подумала Рейчел, прервав на миг работу и оглядывая кухню. Поди, боялась ручки замарать, учителка. Вообще не касалась домашней работы, судя по слоям сала и копоти в кухне, ламповой саже на стенах, неметеным полам, нестираному и нечиненому белью. И вот теперь «хозяин» был вынужден послать в Уитби за Рейчел, раз уж так неосторожно потерял свою хорошенькую жену.
А уж дети! Позорище – невоспитанные, неучтивые, Писания в глаза не видали, подолы неподшиты, носовые платки грязные, если вообще есть. У девчонки, Ады, в волосах такие колтуны, что первым делом пришлось половину состричь. Она визжала, как резаная свинья, глядя, как падают на пол ее кудряшки. Так похожа на мать, аж мурашки по коже. Сейчас эти дети, может, и будут в обиде на Рейчел, но через несколько месяцев скажут ей спасибо за то, что она обустроила их жизнь, как не удалось сильно умной глупенькой Алисе Баркер.
Сверху донесся тонкий вой младенца и более членораздельный крик ребенка постарше. Рейчел пропустила то и другое мимо ушей. Пускай усвоят, что она не собирается вокруг них плясать весь день – у нее дела, вот полы мыть надо. Что-то блеснуло в тусклом свете ноябрьского солнца, и Рейчел выковыряла блестящее из щели между плитами. Пуговица. Розовая, стеклянная, причудливой формы – как цветок. Алисина, конечно. Рейчел сунула ее в карман – пойдет в жестянку для пуговиц. В Алисиной жестянке для пуговиц оказались только старая монета времен Георга IV и фиалковый леденец от кашля. Сразу видать, что она была за женщина.
Свинцовый солдатик полетел по каменным плитам, и Альберт захлопал в ладоши и засмеялся. Он наблюдал за Рейчел из коридора, где играл с солдатиками и кубиками, привязанный вожжой к стойке лестничных перил.
– А ну хватит зубы скалить, – буркнула Рейчел, убирая солдатика в карман.
Из всего выводка этот щенок больше всего действовал ей на нервы – вечно подлизывался, лез обниматься и целоваться. Совсем как девчонка, да и с виду – вылитые сестра и мать.
Рейчел выплеснула во двор ведро грязной воды и оставила дверь открытой, чтобы пол хоть как-то просох, но солнце уже гасло, как блекнущий синяк, за холмом. Рейчел вернулась на кухню, к раковине, взяла обмякшего кролика и уже собралась его свежевать, как вдруг остановилась, взяла у печки колун и резким движением отрубила одну лапу. Кроличья лапка приносит счастье, все знают. Сегодня ночью Рейчел покажет серебряный трехпенсовик молодому месяцу, и можно считать, что ее дело в шляпе, если на то будет Божья воля. По булыжной вымостке двора загрохотали деревянные патены – это старшие вернулись из школы. А ведь кажется, только ушли.
Они встали втроем в дверях, как в рамке сентиментальной фотографии, а потом Ада надулась и сказала:
– У тя малы́е ревут, глухая, что ль? – и, сбрасывая на ходу патены, вышла из рамы дверного проема и пошла по мокрому полу. Увидев привязанного Альберта, она порозовела и заорала на Рейчел: – Ты чё, сдурела, мало́го привязывать, как собаку? Это тя привязать надо! – и принялась его отвязывать, приговаривая: – Бедненький Берти, масенький Берти, Ада пришла.
Рейчел приказала оставить его как есть, но девчонка ответила:
– Ты мне не мамка, а значит, не приказчица, – и улыбнулась холодной улыбкой, от которой ее лицо разъехалось наподобие молодого месяца, и Рейчел подобрала брошенный патен и запустила со всего размаху, так что он отскочил от Адиной стриженой головы.
Но девчонку даже это не остановило – она стояла, неловко держа на руках тяжелого Альберта, с кровавым пятном размером с пуговицу на стриженых волосах, вся белая от потрясения, и истерически визжала: «Ты не мамка, ты не мамка!», и тут в доме потемнело – в дверном проеме вырос Фредерик и зарычал: «Окстись, девка!», а потом отколотил по очереди всех детей, кроме самой младшей, Нелли. Закончив, он сказал Рейчел: «Им мамкин пригляд нужон». – «Что есть, то есть, мистер Баркер», – согласилась она, всячески напустив на себя серьезный и добродетельный вид, чтобы он понял: она совсем не такая, как ее двоюродная сестра.
* * *
Теплое сентябрьское солнце, словно медом, обливало деревенский домик. Рейчел на кухне солила бобы – лущила стручки, укладывала слоями, пересыпая солью, в большой глиняный горшок. Бобы она вырастила сама – и кустовые, и вьющуюся фасоль, что цветет красными цветочками, та заплела всю южную стену сарая и вымахала как в сказке. Рейчел упросила Фредерика, чтобы из отхожего места выносили все на компостную кучу, и теперь у нее был такой огород, что любо-дорого, – картошка, лук-репка, ревень, морковь, темно-зеленая морщинистая савойская капуста. Кто бы подумал, что из Рейчел выйдет такая огородница.
Теперь это ее кухня, ее дом, ее жизнь. Зайди к ним чужак (что бывало редко), он ни за что не догадался бы про Алису, хоть, может, и удивился бы, как это бесформенная Рейчел родила таких хорошеньких детишек.
Она поставила фотографии детей на каминную полку справа и слева от часов, которые, как и детей, бросила глупая жена. С фотографиями вышло странное дело. Фредерик так и не понял, откуда они взялись. «Француз приехал и снял их», – сказала Ада, по обыкновению надув губы, но вытянуть из нее подробности не удалось. Две фотографии были уже вставлены в рамки – видимо, «французом», – их-то Рейчел и водрузила на каминную полку. На одной были все три мальчика вместе, а на другой – Лоуренс и Том с маленькой Лилиан. Остальные снимки, без рамок, отправились в недра комода. Дети вообще не смотрели на каминную полку – слишком хорошо помнили, что фотографии появились в тот самый день, когда мать последний раз была с ними.
– Жалко, что маминого снимка нет, – уныло сказала однажды Ада, и Лоуренс ответил:
– Рейчел бы его в печку швырнула, как пить дать.
Но позже Том отвел их обоих наверх и показал сокровище, похищенное им с кухонного стола утром в день смерти матери. Добрых полчаса трое старших детей с восторженными восклицаниями разглядывали фотографию Алисы – прекрасное (хотя и загадочное) лицо ушедшей матери, плюшевую роскошь серебряной рамки и алой бархатной подложки.
Дети за это время слегка облагородились (если и не характером, то по крайней мере с виду) – они были умыты и причесаны, одежда аккуратно залатана, и каждый выполнял назначенную ему работу по дому. Они читали уроки из Писания, молились, когда положено, и по воскресеньям вся семья ходила в церковь, Фредерик – в элегантном сюртуке с плетеным галуном и шляпе-котелке.
Дверь на двор стояла широко открытой, и Рейчел видела Альберта – он играл с этим дурацким псом, помесью овчарки и борзой, подарком Фредерика. У Фредерика, видно, совсем мозги размягчились, раз он разрешил мальчишке держать собаку. Ада сидела на траве у забора и рассказывала сказки Лилиан и Нелл, выразительно взмахивая руками. Рейчел точно знала, что там за сказки. Запечатав горшок с солеными бобами, она поставила его на одну из низких полок в кладовой. Кладовая, темная и прохладная, была сердцем новой жизни Рейчел – полки ломились от ее хозяйственных подвигов: варенья, соленья, острые приправы, большие стеклянные банки малины, подобной россыпям драгоценных камней, и круглого крыжовника, жирный окорок, коричневые яйца в миске, бутыли ревеневого вина, пудинги – сладкие и соленые, завернутые в чистую ткань.
Рейчел удовлетворенно оглядывала плоды своих трудов, бессознательно вертя на пальце золотое кольцо – стараясь сделать так, чтобы оно сидело посвободнее. Она знала – с той минуты, когда Фредерик надел ей кольцо, – что это Алисино, со вставленным куском, чтобы налезло на ее толстый палец. Но промолчала, обручальное кольцо есть обручальное кольцо, и не важно, откуда оно взялось. «Сделать тя честной женщиной», – сказал Фредерик, надевая ей кольцо, словно этого было довольно. Рейчел теперь и сама ходила с кузовком, уж честная там или нет – живот был такой здоровый, словно из ребенка выйдет ярмарочный силач. Она знала, он будет сильный как бык. Совсем не такой, как эти, худосочные, болезненные – у всех без конца то сопли ручьем, то кашель.
Лоуренс и Том затопали по двору, за ними бежал Альберт со своей собакой. И ни один пальцем о палец не ударит для дела.
– Лоуренс, а ну стой! – заорала она, потому что, завидев ее в дверях, мальчишки подхватились, как стайка птиц, и рванули в поля. – Дел полно, суббота не для безделья. Выгреби-ка сортир.
Лоуренс повернулся к ней с надутым лицом – выучился у Ады.
– Прям счас?
Ему не повезло – уголки рта у него от природы были опущены вниз и сами складывались в непочтительную ухмылку, которая бесила Рейчел еще больше, чем деланая улыбка Ады.
– Да, сейчас, миленький, или я тебе ведро с дерьмом на башку надену!
Рейчел сняла с гвоздя на двери кожаный ремень и взвесила его в руке.
– Ты будешь делать, что тебе говорят? Или тебя заставить?
Она надвинулась на него, и остальные дети бросились врассыпную. Только Лоуренс стоял и глядел на нее.
Он не отступал, хоть и знал, чем это грозит, и заорал на нее:
– Сама бы пошевелилась, теля тупая!
Убежать ему не удалось – первый же удар ремня сбил его с ног, и дальше он уже только лежал, прикрывая голову руками и крича, и если бы Ада не послала Тома бегом набрать ведро воды из насоса и окатить мачеху, та, пожалуй, не остановилась бы и забила бы пасынка до потери сознания или вообще до смерти. Впрочем, ее остановила не только вода – в очередной раз хорошенько замахнувшись могучей ручищей, она вдруг сложилась пополам от боли, схватилась за живот и зашипела: «Ребенок, ребенок пошел».
Фредерик запер Лоуренса и Тома в сарае на двое суток без еды и воды, чтобы проучить, так что они пропустили появление на свет брата.
– Походу, твой мало́й не хочет родиться, – сказала миссис Мэй, которая пришла из деревни помогать в родах. И добавила со вздохом: – Но раз уж пошло, тут обратной дороги нет.
Она была не в восторге от этой Рейчел. Что хотите говорите про Алису Баркер – а говорили о ней после ее ухода немало, – но у той всегда находилось приветливое слово, и рожала она легко, а для миссис Мэй это было первое дело. Выйдя из комнаты, миссис Мэй чуть не споткнулась об Альберта, который сидел и играл в солдатики снаружи у двери.
– Чё, Альберт, буишь солдатом, как вырастешь большенький? – спросила она, и мальчик улыбнулся. – Вишь, Альберт, у тя теперь новый братик, – сказала миссис Мэй, когда из комнаты у нее за спиной донесся тоненький крик.
И вдруг вспомнила, как протянула новорожденного Альберта Алисе Баркер. Алиса как живая стояла у миссис Мэй перед глазами: вот она протягивает руки, чтобы взять Альберта, и произносит: «Славный птенчик», и миссис Мэй тогда засмеялась, потому что это были слова известной песни про ребенка, родившегося лишним ртом в многодетной бедной семье.
И Алиса Баркер тоже улыбнулась, потому что ребеночек был такой хорошенький – ни одна из них сроду не видала такого, просто херувимчик.
– Оно желтое, как масло, – сказал Фредерик, увидев новорожденного сына.
– Это он, – поправила Рейчел. – Он, и зовут его Сэмюэл.
Миссис Мэй принесла с собой конфет для детей, и позже вечером, когда Альберт проснулся и не мог опять заснуть, Ада дала ему тянучку, цветом как апельсиновый мармелад и золото, и посадила к себе на колено, и он сидел счастливый, пока она рассказывала ему сказку про Белоснежку и злую мачеху и много других сказок, в которых самозванку, пожелавшую занять место матери, приговаривали целую вечность плясать в раскаленных докрасна железных башмаках.
– А потом их мама вернулась, и они жили все вместе долго и счастливо.
– Мама вернулась, мама вернулась, – принялся радостно распевать Альберт, и Ада потрогала мамин серебряный медальон, который носила спрятанным в кармане фартука и все время трогала, как талисман, – она не верила, что мать могла уйти и навеки их оставить.
* * *
Рейчел сидела, качая ногой большую деревянную люльку. Ребенка держали в кухне, у печи, словно каравай хлеба, но видно было, что этому караваю не суждено подойти. Миссис Мэй приходила регулярно, до самой зимы, и приводила с собой других деревенских женщин, и у каждой были свои советы о том, что делать с таким хворым дитятей, как Сэмюэл, – он был такой же маленький, как Адина кукла, и почти такой же безжизненный.
Холодными вечерами единственной выпавшей Сэмюэлу зимы они сидели на кухне, Рейчел с люлькой – с одной стороны, дети, сбившись в кучу на деревянной скамье-ларе – с другой, а меж ними лампа бросала пятно желтого света, от которого темнота казалась еще темней. Фредерик опять стал вечерами пропадать из дому и напиваться в деревенском пабе. Иногда Ада брала на руки Нелл, как младенца, и они с мачехой глядели друг на друга через кухню, словно две королевы-соперницы. В этот вечер после порядочной свары Рейчел заставила Аду заняться чем-нибудь полезным, и та штопала чулки. Время от времени она поднимала голову и смотрела на Рейчел, как на пустой угол кухни.
– На что это ты уставилась? – наконец не выдержала Рейчел.
Ада фальшиво улыбнулась той самой улыбкой, от которой Рейчел всегда хотелось отвесить ей оплеуху, и сказала:
– Ни на чё.
Рейчел не отставала, и Ада ядовито ответила:
– Тока на неподобного онагра-телепня.
Рейчел уже достаточно знала дурацкий местный диалект, чтобы понять: ее только что обозвали глупой уродливой ослицей.
«На следующий год девчонка пойдет в люди, и делу конец», – подумала Рейчел. Была своего рода справедливость в том, что дочь Алисы Баркер будет чернить печку и выносить горшки. Рейчел успела возненавидеть тутошние места. Зеленые равнины словно давили ее – она тосковала по соленому запаху моря. Ей не хватало криков чаек, всепроникающей вони рыбы и кипящего китового жира, и если бы не Сэмюэл, она бы, пожалуй, собралась и уехала домой. Она теперь даже не знала, кого ненавидит больше – мужа или детей.
– Вам пора спать, – буркнула она, не глядя на них.
– Мож нам подождать, пока папка вернется из «Лисы и винограда»? – спросил Лоуренс слегка ноющим голосом, вечно раздражавшим Рейчел.
– Я сказала – пора спать, значит, пора спать, – произнесла Рейчел веско и размеренно, выпячивая челюсть после каждого слова.
Будь мальчик поумней, он бы догадался, что ей не терпится устроить свару.
– Почему?
Рейчел сняла ногу с люльки, потянулась через кухню, схватила мальчишку за волосы и притянула в пятно света от лампы, но, едва разглядев, испуганно ахнула и отпустила, словно волосы были раскалены докрасна. Дети столпились вокруг Лоуренса, разглядывая его с интересом: лицо мальчика было сплошь покрыто гневными алыми пузырями.
– Эт чума? – спросил Том, глядя на Рейчел.
Она с омерзением помотала головой:
– Нет, дурень, это ветрянка.
* * *
Кухонную печь топили щедро, и даже в два часа ночи угли на решетке еще светились красным. Ада слушала, как отбивают время – каждый час и полчаса – часы в корпусе красного дерева на каминной полке. Эти часы принадлежали матери еще до того, как она вышла замуж за Фредерика. Она их очень любила. Ада подкралась к двери и подняла щеколду, затаив дыхание, – вдруг скрипнет или брякнет. Она распахнула дверь пошире, так что холодный воздух ринулся в дом, приподняв край вязанной крючком дорожки на каминной полке и смахнув со стола обрывок синей оберточной бумаги. Но снаружи воздух был неподвижен и потрескивал от мороза. Ада была еще раскрасневшаяся и потная от ветрянки, и холод почти приятно обдавал кожу.
Огромная стылая луна висела над полями, окрашивая все синим светом. Иней на деревьях сверкал, словно сахарная глазурь. Ада загадала этой белой луне желание, единственное, которое осталось у них у всех, – чтобы Рейчел подохла, чтобы ее жирное тело сгнило и исчезло в земле. Она была все равно что один из зверей полевых, только это поклеп на зверей, потому что они – Божьи твари и не делают зла, а Рейчел, совершенно точно, дьяволово отродье.
