Текст книги "Наследство"

Автор книги: Кэтрин Вебб (Уэбб)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

– Как ты ухитрился так вымазаться? Посмотри, Гарри почему-то чистый!

– Он выше, а значит, дальше от земли, чем я, – протестует Эдди.

– Тоже верно, – признаю я.

Ухватившись для устойчивости за куртку Гарри, Эдди делает несколько шагов ко мне, то и дело оступаясь на каменистом дне ручья.

– Обедать еще не пора? Умираю, есть хочу! – объявляет он, теряет равновесие и, пытаясь устоять на ногах, наклоняется впереди, опускает руки в ледяную воду.

– Да, скоро уже. Беги домой отмываться – работа не волк, в лес не убежит. Давай! – Я протягиваю мальчишке руку.

Схватившись за нее, Эдди пробует одним прыжком выбраться на берег и всем весом ложится на мою руку.

– Не тяни так, Эдди, я упаду! – Но уже слишком поздно. Мои ноги скользят, я теряю опору и с громким всплеском резко шлепаюсь наземь.

– Извини! – ахает Эдди.

Гарри у него за спиной расплывается в улыбке, как-то странно хрюкает, и я понимаю, что он смеется.

– Очень смешно, по-твоему? – Я поднимаюсь на ноги, чувствуя, что ледяная жижа проникла даже в трусы. Подтягиваю брюки, оставляя на них грязные разводы.

Эдди, снова покачнувшись, шагает ко мне, подняв при этом такую волну, что вода переливается через верх моих башмаков.

– Эдди!

– Извини, пожалуйста! – повторяет он, но на сей раз не может сдержать улыбки, да и Гарри смеется громче.

– Ах вы, негодники! Мне же холодно! Вот тебе! – Самым грязным пальцем я провожу Эдди по носу. – Получай добавку!

– Ух ты, спасибо, Рик! А это… это тебе от меня! Подарочек к Рождеству! – Эдди зачерпывает грязи и швыряет в меня. Неряшливая клякса расплывается посередине моего светло-серого свитера, на самом видном месте.

Эдди застывает, словно испугался, что зашел слишком далеко. Я соскребаю с груди часть тины, взвешиваю на ладони.

– Ну, все… ты… покойник! – С боевым кличем я делаю резкий выпад в его сторону.

Эдди, взвизгивая от хохота, несется прочь по берегу и скрывается в кустарнике.

Догнать его не так-то просто, и я вынуждена выбросить грязь и пообещать перемирие, чтобы Эдди подпустил меня поближе. Я обнимаю его за плечи, больше для того, чтобы согреть собственные пульсирующие от холода пальцы. Гарри двигается следом за ним, но вдруг останавливается, привлеченный перебранкой двух дроздов на боярышнике.

– Он идет? – спрашиваю я.

Эдди пожимает плечами:

– Он вечно застревает около птичек и всякого такого… Пока, Гарри! – кричит он и машет ему рукой.

Мы в таком виде, что лучше бы отправиться прямиком к стиральной машине, но подвал заперт, и нам ничего не остается, как войти через парадную дверь. Сапоги мы оставляем за порогом – довольно бессмысленно, потому что и носки на нас насквозь мокрые, с них капает грязь. Бет прислоняется головой к косяку кухонной двери.

–  Где же,скажите на милость, вы так вывозились? – ахает она. – А с одеждой что стало! Что вы делали?

Эдди немного не по себе, он косится на меня в поисках поддержки.

– Может, вообразили, что нам опять по восемь лет? – предполагаю я с выражением полной невинности на лице.

Бет сурово сверлит меня глазами, но не выдерживает. Губы ее кривятся в подобии улыбки.

– Ну что, парочка грязнуль, не хотите переодеться перед обедом? – обращается она к нам.

После еды я звоню маме, узнать, как дела, и уточнить, когда они планируют у нас появиться.

– Как вы там? Как Бет? – спрашивает мама небрежным тоном, который мне очень хорошо знаком. Таким тоном, которым она всегда говорит о том, что ее волнует всерьез.

Я делаю паузу, пытаясь понять, далеко ли сестра.

– Она держится нормально. Настроение немного неровное, а так ничего.

– Она что-нибудь говорит? Что-то о доме?..

– Да нет, а что ты имеешь в виду?

– Нет-нет, ничего конкретного. Я так соскучилась, не терпится вас обеих увидеть, и Эдди, конечно. Он там не скучает?

– Шутишь? Он блаженствует! Мы и не видим его совсем – он целыми днями пропадает на улице. Мамуль, можно тебя кое о чем попросить?

– Ну конечно!

– Ты не могла бы поискать открытку с нашим фамильным древом? Помнишь, ту, что прислала Мэри? И захватить ее сюда?

– Хорошо, конечно, привезу, если найду. А зачем она тебе понадобилась?

– Я хочу проверить кое-что. Ты слышала когда-нибудь, что у Кэролайн был ребенок до замужества? До того, как она вышла за лорда Кэлкотта?

– Нет, ничего про это не знаю. И сомневаюсь, что это правда, она ведь вышла за него очень молодой. А с чего это тебя вдруг заинтересовало?

– Просто нашла одну фотографию, я тебе покажу, когда приедешь.

– А… ну хорошо. Хотя, знаешь, лучше по всем вопросам семейной истории обращаться к Мэри. Она тогда так подробно во всем этом копалась…

– Это правда. Ну ладно, пойду-ка я займусь разборкой. Скоро увидимся.

Я не могу звонить тете Мэри – матери Генри. Не могу говорить с ней по телефону. Это невыносимо, у меня возникает странное чувство, будто воздух в легких превратился в камень. На похоронах Мередит, к своему стыду, я от нее пряталась. Я в буквальном смысле спряталась от нее за огромным букетом лилий.

Перед сном я раскладываю на коленях содержимое бювара Кэролайн и прочитываю еще несколько писем от Мередит. Самые ранние написаны из колледжа, где она училась. В них говорится о суровой классной даме и уроках хороших манер, о порядках в дортуаре, о поездках в город за покупками. Потом начинаются одинокие письма из Суррея. Перебирая их, я обнаруживаю в боковом кармашке конверт, надписанный совсем другим почерком. Бумага внутри шуршит, как сухие листья, я вынимаю ее и разворачиваю как можно осторожнее. Всего одна страничка, на которой лишь несколько строк. Буквы куда крупнее, чем у Мередит, выведены с решительным нажимом, который, как мне кажется, говорит о властности писавшего. Письмо датировано пятнадцатым марта 1905 года.

Кэролайн!

Нынче утром я получила твое письмо, и оно стало для меня полной неожиданностью. Недавнее твое замужество и деликатное положение можно лишь приветствовать. Никто не мог бы радоваться более, чем радуюсь я, когда вижу тебя наконец устроенной и сочетавшейся браком с таким достойнейшим человеком, как лорд Кэлкотт, способным дать тебе решительно все необходимое для счастливой жизни. Ты достигла высокого положения, и ставить его под удар без всякой необходимости было бы с твоей стороны проявлением крайнего безрассудства и недальновидности. Не знаю и не хочу знать, какого рода признание ты считаешь необходимым сделать, но осмеливаюсь настоятельно рекомендовать тебе приложить все усилия, чтобы все подробности прежней жизни и твоего пребывания в Америке там и остались. Вновь возвращаться теперь к этой теме было бы опрометчиво и бессмысленно. Радуйся дарованной тебе возможности начать жизнь с чистого листа, будь благодарна за благополучное избавление от последствий скоропалительного решения, и не станем более об этом вспоминать. Если же ты каким-то образом все же решишь навлечь на себя или на нашу семью позор или бесчестье, у меня не останется иного выхода, как порвать с тобой все связи, хотя подобный исход весьма опечалил бы меня.

Твоя тетя,

Б.

Слова «там и остались»подчеркнуты с такой силой, что бумага почти порвана. Напор и гнев видны в этой линии. Закончив читать страстное послание, долго сижу в тишине – и, кажется, вижу тайны дома, лежащие по углам комнат, огромные, как сугробы, глубокие, как тени.

В канун Рождества приезжают наши родители, и знакомый автомобиль на подъездной дорожке кажется маленьким чудом. Подтверждением существования внешнего мира, напоминанием того, что дом и мы с Бет – часть этого мира. Я не хотела пускать с утра Эдди в лес и поговорила об этом с Бет, но он поднялся раньше нас и был таков. Только пустая тарелка в раковине на кухне, горсть кукурузных хлопьев да полстакана черносмородинового сока на столе.

– Боюсь, мы потеряли вашего внука, – ляпаю я, целуя папу и доставая из багажника пакеты.

Похоже, формулировка не самая удачная. Мама замирает.

– Что с Эдди? – лепечет она.

– У него появился друг, Гарри. Он здесь живет в лагере, точно так же, как когда-то… ладно. В общем, они все время пропадают в нашем лесу. Мы его почти не видим, – поясняет Бет. По ее голосу понятно: ситуация ее напрягает. Самую малость.

– Лагерь? Не хочешь ли ты сказать…

– Динни здесь. И его двоюродный брат Патрик, и кое-кто еще, – как о чем-то обыденном сообщаю я. Против моей воли рот расплывается в улыбке.

– Динни? Ты нас разыгрываешь? – поражена мама.

– Ну, будет тебе. – В разговор вступает папа.

– Хмм… ну что ж, надеюсь, теперь вы, по крайней мере, понимаете, каково было нам в свое время, – обращается мама к Бет, целует ее в щеку и скрывается в доме.

Мы с Бет переглядываемся. Нам это и в голову не приходило.

Бет похожа на маму. Всегда была похожа, но с возрастом это сходство делается все более явным. Обе они унаследовали от Мередит ее гибкую талию, тонкие черты лица, длинные артистичные пальцы. Мередит коротко стриглась и делала прическу, но у мамы волосы всегда лежали естественно, а у Бет они длинные и распущенные. В них обеих чувствуется порода, а я этого напрочь лишена – грации, изящества, хочу я сказать. Я пошла больше в папу – меньше ростом, шире в кости, неуклюжая. Мы с отцом оба косолапим. Оба вечно цепляемся рукавами за дверные ручки, опрокидываем бокалы с вином, получаем синяки, бьемся об углы журнальных столиков, ножки стульев, кухонные столы. Я нежно люблю эту свою черту за то, что унаследовала ее от папы.

Мы пьем кофе и любуемся елкой. Ее привезли вчера, и теперь она возвышается в лестничном проеме. Всех купленных нами игрушек и украшений оказалось недостаточно. Они потерялись на этих широких раскидистых ветвях. Но гирлянда огоньков красиво мерцает, а смолистый елочный дух проникает в каждый уголок дома, не давая забыть о празднике.

– Немного помпезно, ты не находишь, дорогая? – замечает папа.

Бет, к которой он обращался, пренебрежительно поднимает бровь.

– Дом надо было украсить. Для Эдди, – отвечает она.

– Ах, ну да, конечно, это верно, – соглашается папа. На нем красный джемпер, седые волосы торчат вихрами, точь-в-точь как у внука, щеки порозовели от горячего кофе. Он выглядит веселым и добродушным, и именно таков он на самом деле.

В дверь стучат, я открываю и обнаруживаю на пороге Эдди и Гарри, запыхавшихся и промокших, как обычно.

– Привет, Рик! Я забежал поздороваться с бабушкой и дедушкой. И еще я сказал Гарри, что он может прийти к нам и посмотреть на елку. Это же ничего, да?

– Конечно, только снимите свои сапожищи прямо здесь.

Эдди затискан, рассмотрен со всех сторон, осыпан вопросами и поцелуями. Папа протягивает Гарри руку, но Гарри только рассматривает его с озадаченным видом. Вместо рукопожатия он подходит к елке, присаживается на корточки и пристально вглядывается, словно пытается увидеть монументальное дерево во всем его величии. Папа смотрит на меня с веселым недоумением, и я одними губами отвечаю на его немой вопрос: Потом расскажу.Мы не отпускаем Эдди на улицу, так как обеда ждать совсем недолго, а Гарри отправляем домой с коробкой мятного печенья – произведение Бет. Он запихивает их в карман, неуклюжей походкой пересекая лужайку.

– Курьезный тип, – дипломатично высказывается мама.

– Он – просто чума! Знает все самые интересные места в здешнем лесу – где растут грибы, а где есть барсучьи гнезда, – защищает Эдди своего друга.

– У барсуков не гнезда, а норы, Эдди. И надеюсь, ты не станешь пробовать грибы – это очень опасно, – предостерегает мама.

Я вижу, что Эдди оскорблен в лучших чувствах.

– Гарри знает, какие можно есть, а какие нет, – сердито бурчит он.

– Я уверена, что знает. Все в порядке, мам, – говорю я, чтобы ее успокоить. – Пожилые люди не знают, что «чума» – это похвала, – шепчу я на ухо Эдди.

Он выразительно закатывает глаза и отправляется наверх переодеваться.

– Хорошо, что у Эдди есть друг, с которым можно гулять. В школе у него слишком малоподвижный образ жизни, – твердо говорит Бет.

Мама поднимает руку, как бы защищаясь:

– Я не собиралась его критиковать! Бог свидетель, вы обе тоже постоянно пропадали в лесу, когда приезжал Динни.

– Но ты вроде не возражала? – беспокойно спрашивает Бет. Она вся на нервах, когда говорят об отношениях родителей с детьми.

Мама с папой обмениваются взглядами, и отец одаривает маму влюбленной улыбкой.

– Да нет, мне кажется, не возражала, – отвечает мама. – Конечно, нас бы порадовало, если бы вам хотелось проводить чуть больше времени с нами…

В тишине, повисшей после ее слов, мы с Бет ошеломленно и виновато смотрим друг на друга, а мама хохочет:

– Все нормально, девочки! У меня тогда просто начинался синдром опустевшего гнезда, вот и все.

– Не знаю, что я стану делать, когда Эдди будет жить в университете целыми семестрами. Мне и сейчас-то скверно, когда он приезжает только на выходные, – шепчет Бет, сцепив пальцы.

– До этого еще далеко, – напоминаю я сестре. – Ему же только одиннадцать лет.

– Да, но с тех пор, как он был грудным младенцем, прошло всего пять секунд, – вздыхает Бет.

– Дети быстро растут, – понимающе кивает отец. – И это должно тебя радовать, Бет! Вот поживешь шесть лет бок о бок с подростком и, подозреваю, будешь только счастлива, когда он наконец уедет учиться!

– И только подумай, сколько всяких радостей вас еще ждет до этого: скандалы из-за того, что он поздно вернулся, уроки вождения, подружка и первая ночь не дома. А потом найдешь у него под подушкой порнографический журнальчик, а однажды утром заглянешь в его затуманенные глаза – и начнешь гадать, какие наркотики он принимал накануне…

– Эрика, прекрати! Что ты, в самом деле! – неодобрительно восклицает мама, когда глаза у Бет округляются от ужаса.

– Ну, прости, – улыбаюсь я.

– Мне кажется, Рик, ты слишком долго работаешь в школе, – хихикает папа.

Бет хмурит брови.

– Синдром самодовольной тетушки – вот твоя проблема. Тебе легко смотреть со стороны, как я барахтаюсь в своих проблемах, критиковать и смеяться в кулачок, пока я ошибаюсь, мучаюсь и выдираю волосы на голове, – с осуждением произносит она.

– Брось, Бет. Я просто шучу. Ты прекрасная мать, и никогда не допускала просчетов, – отвечаю я и без паузы, не давая всем вспомнить, какую ужасную ошибку совершила Бет не так уж давно, и продолжаю: – Хватит тут сидеть, пойдемте пробовать мятное печенье. Мне кажется, Бет как кондитер просто превзошла себя.

Ближе к вечеру я показываю маме фотографии, которые нашла. Она узнает людей, которые мне незнакомы: дальние родственники, многие уже умерли, растворились в прошлом. Остались лишь лица на бумаге и следы их крови в наших венах. Показываю и фотографию Кэролайн, сделанную в Нью-Йорке, с младенцем на согнутой левой руке. Мама, нахмурясь, изучает снимок.

– Да, это Кэролайн, несомненно… ее светлые глаза! Какая же она была красавица, правда?

– Да, но что она делала в Нью-Йорке? А этот малыш откуда, если она вышла за лорда Кэлкотта только в тысяча девятьсот пятом году? Как ты думаешь, она родила еще до замужества?

– Как это, что делала в Нью-Йорке? Она была родомиз Нью-Йорка!

– Кэролайн? Она была американкой? Никто мне об этом никогда не говорил!

– Да неужели можно было этого не заметить? Этот ее акцент…

– Мамуля, мне было пять лет! Разве я могла заметить, что у нее акцент? Да и древняя она тогда была, вообще уже почти не разговаривала.

– Да, возможно, ты права, – кивает мама.

– Хорошо, положим, это объясняет, почему в тысяча девятьсот четвертом году она оказалась в Нью-Йорке. Но что это за ребенок? – настаиваю я.

Мама делает глубокий вдох, надувает щеки.

– Даже не представляю, – задумчиво тянет она. – От Генри она не могла иметь ребенка, пока они не поженились. И дело даже не в том, что был бы ужасный скандал. Они встретились только в конце тысяча девятьсот четвертого года, когда Кэролайн приехала в Лондон. Поженились они в тысяча девятьсот пятом, вскоре после знакомства.

– Так может быть, она была замужем до этого? И привезла с собой ребенка?

– Нет, мне кажется, не привозила. Лучше, конечно, тебе поговорить о этом с Мэри. Насколько я знаю, когда Кэролайн, богатая наследница, приехала из Нью-Йорка, ей был двадцать один или двадцать два года. Почти сразу выскочила за аристократа, вот и вся история.

Я киваю, ощущая странное разочарование.

– Что, если это ребенок ее друзей? Возможно, она была его крестной. Кто знает? – продолжает мама.

– Может быть, – соглашаюсь я.

Взяв у нее фотографию, подношу ее к самым глазам. Я пытаюсь рассмотреть, нет ли обручального кольца на левой руке Кэролайн, на безымянном пальце, но кисть ее скрыта за складками светлого детского платьица.

– Ты не возражаешь, если я оставлю ее у себя? На время?

– Конечно бери, детка.

– Я тут… я читала кое-какие ее письма. – Письма Кэролайн – отчего-то мне неловко в этом признаться. Так же неловко бывает читать чей-то дневник, даже после смерти человека. – Ты привезла фамильное древо? Там было письмо от какой-то тетушки Б.

– Вот оно. Но, боюсь, со стороны Кэролайн сведений очень мало. По-моему, Мэри больше интересовала линия Кэлкоттов, а все записи, касающиеся семьи Кэролайн, остались, конечно, в Америке.

О Кэролайн в родословной нет вообще ничего, кроем имен родителей. Ни дядюшек, ни тетушек – совсем маленькая веточка, торчащая в сторону, перед тем как Кэролайн присоединилась к основному древу в тысяча девятьсот пятом году. Кэролайн Фитцпатрик, так ее звали.

Я еще какое-то время изучаю надпись с ее именем, хотя и сама не могу понять, к чему мне все это.

– В том письме ее тетя – тетушка Б. – говорит, что все, случившееся в Америке, должно там и остаться. И что она не должна сделать ничего такого, чтобы могло разрушить ее брак с лордом Кэлкоттом. Ты ничего об этом не знаешь?

Мама качает головой:

– Нет. Представления не имею.

– Что, если у нее был ребенок до того, как она приехала сюда и вышла замуж?

– Ну, для начала, с ребенком ей не удалось бы выйти замуж! Тогда приличные и хорошо воспитанные девушки не рожали вне брака. О таком даже помыслить было невозможно.

– Но… что, если она была за кем-то замужем до лорда Кэлкотта? Я кое-что нашла на чердаке, в чемодане, где Мередит хранила вещи Кэролайн. На этой штуке написано: «Прекрасному сыну», – сообщаю я.

Мама смотрит удивленно, потом предполагает:

– Может, это о Клиффорде. Что это за «кое-что»?

– Я не знаю – какой-то колокольчик. Я потом схожу наверх и покажу тебе.

Мы переходим в гостиную. Мама по очереди берет в руки каждую фотографию с камина, подолгу рассматривает, выражение ее лица то и дело меняется. Она проводит пальцем по стеклу свадебного снимка Чарльза и Мередит. Ласкает украдкой.

– Скучаешь по ней? – спрашиваю я. В любом другом случае такой вопрос об умершей матери показался бы идиотским, но Мередит была не такой, как все.

– Конечно. Правда, мне ее недостает. Ощущение пустоты неизбежно возникает, если человек умел заполнять собой пространство так, как моя матушка, – улыбается мама. Она ставит фотографию на место, полой мягкого кардигана стерев со стекла следы пальцев.

– Почему она была такой? Я хочу сказать, такой… озлобленной?

– Кэролайн обходилась с ней жестоко, – пожимает плечами мама. – Она ее не била, даже не была груба… возможно, она даже сама этого не замечала, но… как оценить ущерб, наносимый ребенку, который чувствует, что нелюбим?

– Даже представить себе не могу. Не представляю, как это мать может не любить свое дитя. Но ты говорила о жестокости – в чем она выражалась?

– В тысяче всевозможных мелочей, – вздыхает мама, потом задумывается на минуту. – Например, Кэролайн никогда ничего ей не дарила. Ни разу. Ни на дни рождения, ни на Рождество, даже когда Мередит была маленькой. Ни на свадьбу, ни когда родилась я. Совсем ничего. Ты можешь себе представить, как это может отразиться на человеке?

– Но если ей никогда не делали подарков, может, она и не знала, что они бывают, и не ждала?

– Каждый ребенок знает о подарках в день рождения, Эрика. Достаточно прочитать любую детскую книжку, чтобы про это узнать. К тому же прислуга дарила ей всякие мелочи, когда она была маленькой. Мама рассказывала, как она дорожила этими вещицами, как много они для нее значили. Помню, она говорила о кролике. Экономка как-то подарила ей крольчонка.

– Это очень грустно, – соглашаюсь я. – Кэролайн не любила делать подарки?

– Я думаю, она просто забывала о праздниках. Честно говоря, я не уверена, что она вообще помнила, в какой день Мередит появилась на свет. Как будто это не она ее родила.

– Но… если Кэролайн была настоящим исчадием ада, почему же Мередит ее так любила? Почему вернулась сюда с тобой и Клиффордом после смерти вашего отца?

– Знаешь, что ни говори, а Кэролайн была ей матерью, которую Мередит любила и всегда пыталась… доказать, что достойна ее, – печально говорит мама.

Она открывает крышку рояля, нажимает клавишу. Чистый звук плывет, наполняя комнату.

– Нам всегда запрещали играть на нем. Пока не достигнем определенного уровня мастерства. А для нас в детской стояло облезлое пианино, на котором мы учились. Клиффорд так никогда и не добился особых успехов. А у меня получилось. Я была удостоена этой чести как раз перед тем, как уехала учиться в университет.

– Там, в вещах Кэролайн, много писем от Мередит. Они такие грустные, мне показалось, что она была ужасно одинока, даже после замужества.

– Да, – вздыхает мама. – Отца я не помню, и не знаю, как все было при его жизни. Мама очень любила его, мне кажется. Возможно, чересчур сильно. Как-то раз Кэролайн мне сказала, что утраченная любовь оставляет дыру, которую никогда и ничем нельзя заполнить. Я это очень хорошо запомнила, ведь бабушка так редко со мной разговаривала. И с Клиффордом тоже, она вообще почти не замечала нас, детей. Я искала маму в саду и подпрыгнула на месте, когда Кэролайн заговорила, потому что не слышала, как она подкралась сзади.

– Она тогда еще ходила?

– Разумеется! Не всегда же она была древней развалиной.

– Но почему, за что Кэролайн не любила Мередит? Я не понимаю.

– Я тоже, детка. Твоя прабабка была очень странной женщиной. Очень сдержанной, сухой. Я, бывало, подойду к ней, сяду рядом и заговорю, а потом понимаю, что она меня вообще не слушает. Она просто смотрела сквозь тебя, этими своими серебристыми глазами. Ничего удивительного, что Мередит так рано вышла замуж – представляю ее восторг от того, что наконец хоть кто-то ее выслушает!

– А меня поражает, что ты совершенно нормальна. Ты просто потрясающая мать.

– Спасибо, Эрика. За это нужно благодарить твоего отца. Он мой рыцарь в сверкающих доспехах! Если бы я вернулась сюда после защиты диплома и прожила бы здесь достаточно долго, чтобы успеть возненавидеть их обеих… кто знает?

– Может быть, не каждый человек создан быть родителем. Не могу представить себе, например, Мередит в роли ласковой и заботливой…

– Она как раз была хорошей матерью… по большей части. Строгой, конечно. Но она не была такой… ядовитой, когда мы были маленькими. Это появилось позже, когда мы прожили здесь несколько лет. Когда Кэролайн одряхлела, за ней потребовался уход. Подозреваю, что мою мать это подкосило. О нас она заботилась, но, боюсь, так и не оправилась после смерти нашего отца. Ее грызло разочарование, сознание, что жизнь заканчивается там же, где началась, что она и Кэролайн прикованы к старому дому. Но мы-то ускользнули, правда? Мы с Клиффордом справились? – Мама смотрит на меня, а я замечаю внезапную тоску на ее лице.

Я подхожу к ней и крепко обнимаю:

– Вы справились просто превосходно.

– Я пришел за своей порцией поцелуев! – с улыбкой объявляет папа, появляясь в дверях с веткой омелы.

После обеда мы складываем под елку подарки. Эдди в темно-синем махровом халате с монограммой элегантен – настоящий маленький джентльмен. Полосатая пижама, красные фетровые тапки. Он присматривается к надписям на подарочных упаковках и размещает свертки по одному ему понятной системе. Мы пьем бренди, слушаем рождественские песенки. За окном хлещет проливной дождь, волнами обдает дом. Звук такой, словно кто-то швыряет горсти гравия в оконные стекла. Я поеживаюсь.

К полуночи дождь стихает, облака расходятся, и в ночном небе появляется яркая луна. Она освещает лианы, вьющиеся на обоях в моей комнате, небольшой платяной шкаф и арочное окно, выходящее на восток, на дорогу. На голом дереве за окном колония грачей, гнезда похожи на кляксы среди тонких веток. Я никак не могу уснуть. Каждый раз, когда я начинаю задремывать, в мозгу происходит взрыв: лица, имена, воспоминания сбивают меня с толку. Впрочем, иногда так на меня действует бренди. Приходится по одной отделять мысли, вытягивать их из спутанного клубка, чтобы освободить от них голову. Пусть плывут прочь. Только воспоминания о Динни я не отпускаю, оставляю себе. Новенькие, недавние складываю к прежним солнечным воспоминаниям детства. Теперь я знаю, каким он бывает при зимнем освещении, в дождь. Знаю, как он выглядит при свете костра. Знаю, как действует на него алкоголь. Мне известно, чем он зарабатывает на жизнь и как живет. Я знаю теперь, что ею широкая открытая улыбка изменилась, превратилась в быстрый белозубый проблеск, на миг освещающий смуглое лицо. Я знаю, что он презирает нас, Бет и меня. А вскоре, возможно, я докопаюсь и до причины.

Рождественское утро проходит в уютной праздничной суете: приготовление завтрака, шампанское и повсюду рваная разноцветная бумага от подарков. Папа помогает Эдди распаковать новую игровую приставку, потом они пытаются испытать ее, подключив к телевизору в кабинете. Мы, женщины, тем временем возимся на кухне. Индейка с трудом помещается в духовку. Приходится запихнуть ей ноги внутрь, на них черные отметины там, где они касались стенок плиты.

– Ничего страшного. Все равно все предпочитают грудку, – утешает мама Бет, которая нервно разгоняет рукой струйки дыма, поднимающиеся от духовки.

Пройдет не один час, пока индейка пропечется, так что Бет, сославшись на легкую головную боль, отправляется к себе полежать. Уходя, она обжигает нас сердитым взглядом. Понимает, что мы будет говорить о ней. Я не знаю, правда ли сестра спит в такие моменты или просто лежит, рассматривая трещины на потолке, наблюдая за пауками, плетущими по углам свои сети. Надеюсь, что все-таки она спит.

Мы с мамой садимся на кухонные скамейки и беремся за руки. Разговор затих, ни одна из нас не решается заговорить о Бет. Я нарушаю молчание:

– Кроме фотографий я нашла в одном из ящиков Мередит целую кипу газетных вырезок… Про Генри, – добавляю я, хотя это лишнее.

Мама вздыхает и отнимает свои руки.

– Бедный Генри, – произносит она и, проводя пальцами по лбу, зачесывает назад несуществующий волосок.

– Да, я знаю. Я много думаю о нем. О том, что произошло…

– Что ты хочешь сказать? О чем ты? – резко обрывает меня мама.

Я смотрю на нее, подняв глаза:

– Только о том, что он пропал. О его исчезновении.

– А…

– Что, по-твоему, с ним случилось?

– Не знаю! Откуда мне знать. Одно время я думала, что… что, может быть, вы, девочки, знаете больше, чем решаетесь рассказать.

– Ты думала, что мы имеем к этому какое-то отношение?

– Господи, да нет, конечно же нет! Я думала, что вы, возможно, кого-то выгораживаете.

– Ты о Динни, – неожиданно догадываюсь я.

– Ну, хорошо, если хочешь, да, о Динни. Он был вспыльчив, ваш юный герой. Но, Эрика, Генри исчез! Его похитили, я в этом уверена. Кто-то увел его или унес, и на этом все кончилось. Если бы с ним что-то случилось здесь, в поместье, что бы это ни было, полиция нашла бы какие-то улики. Его похитили, вот и все, – заканчивает она уже спокойнее. – Это было ужасно, просто ужасно, но винить некого, кроме похитителя. В мире бывают преступники, опасные люди, и Генри не повезло, он встретился с одним из них.

– Да, наверное.

Все это кажется мне неубедительным. Это не похоже на правду. Эдди у пруда, бросает камень, потом я чувствую холод и боль в коленях.

– Давай не будем говорить об этом сегодня, хорошо?

– Ну, хорошо.

– Как дела у Бет?

– Не блестяще. Хотя сейчас получше. Пару дней назад мы ходили на вечеринку в лагерь, и она немного поболтала с Динни. Мне показалось, она как-то взбодрилась. А сейчас, когда вы с папой тоже здесь…

– Вы ходили на вечеринку к Динни? – недоверчиво переспрашивает мама.

– Да. А что такого?

– Не знаю… – Она мнется. – Просто как-то странно после стольких лет… возобновить общение, снова водить с ним компанию…

– Мы не водим с ним компанию.Но мы теперь соседи. Надолго, между прочим. Он… у него все нормально. Он мало изменился, и я тоже, так что… – На миг я впадаю в панику, боюсь, что покраснею.

– Он был так влюблен в Бет, ты же помнишь. В прошлом, когда им было по двенадцать, – говорит мама и улыбается своим воспоминаниям. – Говорят, первая любовь не забывается.

Я залпом допиваю шампанское, тянусь за бутылкой. Щекам все еще жарко, нос щиплет, я вот-вот расплачусь.

– Что-то заболтались мы с тобой. А картошка ведь сама собой не почистится, – говорю я шутливым тоном, протягивая маме один из двух ножей.

– Бет долго будет отдыхать?

– Может, еще часок. Как раз столько, чтобы увильнуть от чистки картошки, это уж точно.

Я щурю глаза, вглядываюсь в сгущающуюся темноту. Еще нет и пяти часов, но я нетвердо стою на ногах. Они у меня разъезжаются, цепляются за невидимые ветки и корни. Я отправилась на поиски Эдди. Подхожу к лагерю, но там все тихо. Останавливаюсь, соображая, кто в каком фургоне живет. К тому же все они стоят так близко один к другому, словно объединились против всего мира, что я не решаюсь подойти ближе, постучать и спросить о Гарри. Захожу было в лес, но там уже совсем стемнело. Надо было прихватить фонарь. Ночь опускается быстро, свет гаснет, как будто устал.

– Эдди! – зову я, но голос звучит тихо.

Я представляю себе бригады поисковиков, которые прочесывали этот лес двадцать три года назад. Прошло уже пять дней, но они продолжали работать. Лица у всех были сосредоточенные, собаки рвались с поводков, рации пощелкивали и свистели.

Генри! – их крики были громче и далеко разносились, но звучали неестественно, будто все уже понимали, что выкликают его имя впустую, что крик достигает только их же собственных ушей. Погода в те выходные была скверная, конец августа, как-никак. Ураган «Чарли», зацепивший хвостом Англию, обрушил на страну дожди и ветер.

– Эд! – снова кричу я изо всех сил. Когда я перестаю топать своими ножищами, воцаряется просто изумительная тишина.

Выхожу из леса позади Росного пруда. На горизонте неясно высится курган. Я огибаю поле по краю, вдоль изгороди, снова поворачиваю к дому. Постепенно глаза привыкают к темноте, и я различаю стоящие у воды фигуры. Две большие, одна маленькая. Я хватаю воздух ртом, по спине ползет ледяной холод. Только сейчас понимаю, как мне было страшно. Гарри, Эдди, Динни. Каждый из них мог бы стать героем рассказа о приключениях мальчишек. И вот они, все вместе, у Росного пруда. Бросают камушки в темную воду в праздник Рождества.