Текст книги "Искусство обольщения"
Автор книги: Кэтрин О'Нил
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
Глава 19
Лето в Овере наступило рано. Полевые цветы наполняли волшебным ароматом воздух. Теплые денечки проходили в ленивой неге, ночи дарили прохладу и освежали. В окрестные Дома на лето съехались горожане, отдыхающие купались в Уазе, плавали, катались на лодках. Мэйсон и Лизетта со всеми своими собаками и телохранителем Хьюго вернулись в свой летний укромный дом, и Мэйсон принялась рисовать, надеясь, что работа разгонит тучи, которые вновь сгустились на ее небосклоне.
Лизетта наслаждалась деревенской жизнью. Она подолгу позировала Мэйсон или гуляла со своими любимцами по берегу реки и по пшеничному полю. Хьюго неизменно шел сзади. Здесь, в деревне, где не ощущалось подавляющего влияния большого города, Лизетту перестал раздражать ее страж, она даже начала испытывать к нему симпатию. Она узнала, что Хьюго когда-то выступал силачом в цирке города Лилля, и он смог помочь Лизетте отрепетировать кое-какие новые акробатические трюки, которые Лизетта готовила к летним гастролям цирка Фернандо. Хьюго даже сумел построить для Лизетты трамплин на лужайке перед домом. И еще он искренне любил животных н всем сердцем полюбил собак Лизетты, чем завоевал ее симпатию.
– Ты знаешь, – как-то сказала она Мэйсон, – этот Хьюго вовсе не так уж плох.
Но у Мэйсон не было времени предаваться праздности. Она вся целиком отдалась воплощению в жизнь той задумки, что возникла у нее в «Фоли-Бержер». Она изобразит Лизетту на трапеции глазами зрителя из зала. Эта картина будет выполнена почти в том же стиле, как и ее предыдущие работы. Мэйсон мечтала создать шедевр – лучшее из всего, что было нарисовано ею до сих пор.
Три дня и три ночи она трудилась над этой работой. А завершив картину, отступила на несколько шагов, критически осмотрела свое творение и нахмурилась. Она была вовсе не так уж уверена в том, что работа ей удалась. Удовлетворенности Мэйсон не испытывала.
Что случилось? Что послужило причиной ее неудачи? Смятение, постоянная тревога? Или с недавно обретенным счастьем она утратила способность видеть мир таким, каким она изображала его раньше? Мэйсон сама этого не знала.
Но неудовлетворенность результатами своих творческих усилий стала причиной для серьезного беспокойства. Мэйсон была в растерянности. Словно природа лишила ее дара, оставив взамен ноющую пустоту внутри. Мэйсон старалась не думать о худшем, говорила себе, что все дело в эмоциональной усталости. Свежий воздух и крепкий сон – вот лучшее лекарство от тревоги.
Мэйсон ложилась рано, надеясь отоспаться. Но сон не шел – ей все время что-то мешало. Ей словно хотелось вылезти из собственной кожи. С ней такое бывало раньше, и тогда она брала в руки краски и начинала рисовать. Но три дня почти непрерывной работы не уняли этот душевный зуд.
Наконец, понимая, что уснуть все равно не удастся, Мэйсон встала с постели, пошла в маленькую комнату, используемую как студию, вставила в подрамник новый холст и, почувствовав внезапный прилив вдохновения, принялась рисовать Ричарда. Рука ее порхала над холстом, ее мазки ложились уверенно и смело, и хранившийся в воображении образ ложился на холст со счастливой легкостью, не имеющей ничего общего с мучительными потугами последних трех дней. Через час она закончила работу. Фотографической схожести с оригиналом не было, но зато она сумела отразить его ум, его сексуальность, его уверенность в себе, его физическую красоту и отчасти двойное дно. В этом портрете он был не совсем таким, каким его видели окружающие, а скорее таким, каким его видела она, Мэйсон. Таким, каким она его ощущала. То был портрет мужчины, заставившего ее почувствовать себя желанной, понятой, оцененной и целостной.
Этот портрет стал лучшим, что Мэйсон удалось написать, и он подарил ей удовлетворение и радость. Она взяла портрет с собой в спальню и уснула в его тени. И так крепко, так сладко, как она не спала много лет. Ей казалось, будто ее окутал мягкий и добрый свет любви Ричарда.
Мэйсон проснулась на рассвете, полная сил и энергии. Лежа в постели и глядя на плод своего ночного вдохновения, она вдруг почувствовала непреодолимое желание нарисовать восходящее солнце.
Даже не потрудившись одеться, Мэйсон схватила этюдник и краски и босая, в ночной рубашке пошла по утренней росе искать место на лужайке, где ничто не заслоняло от нее восточный горизонт. Когда небо окрасилось яркими розовыми и оранжевыми бликами, она принялась за работу, в страстном стремлении поймать этот ускользающий свет – прозрачность дымки над рекой, тени ив, кроваво-красный диск солнца, едва показавшегося над горизонтом.
Мэйсон как раз успела сделать несколько мазков лимонно-желтого, обозначив полевые цветы на лужайке, когда, подняв голову, увидела мужчину, который смотрел прямо на нее. Он стоял внизу, у самой реки, как раз на границе участка. Одет он был в деловой костюм, и в нем с первого взгляда можно было узнать человека, выполняющего свою работу. Увидев, что Мэйсон его заметила, он торопливо спрятался за деревом.
Этот тип от Дюваля! Он что, следил за ней?
«Может, он уже давно приставлен наблюдать за домом? Господи, я рисую! Эми не умеет рисовать! Роковая ошибка. Что он сделает? Подойдет и арестует меня?»
Мэйсон медленно начала завинчивать крышки на тюбиках с краской и складывать их в этюдник. Затем она сняла холст с мольберта и пошла назад, в дом. Нервно бросив взгляд через плечо, она увидела, что тот человек не пошел за ней следом.
Мэйсон вошла в дом, заперла наружную дверь и побежала наверх, в спальню. Первое, что бросилось ей в глаза, был портрет Ричарда. Самая гибельная улика из всех, что можно вообразить. Картину, на которой была изображена Лизетта на трапеции, можно выдать за раннюю работу Мэйсон. Рассвет над Уазой назвать пробой пера сестры. Но портрет Ричарда… Он не мог принадлежать кисти начинающей художницы. То была работа зрелого мастера. И при этом всем было известно, что Мэйсон Колдуэлл никогда не встречалась с Ричардом Гарретом.
Мэйсон опустилась на стул перед портретом. Его нужно уничтожить. Но сможет ли она? Найдет ли она в себе силы это сделать? Ибо уничтожить портрет все равно, что уничтожить часть себя.
Однако выбора не было.
С тяжелым сердцем Мэйсон окунула широкую кисть в жидкую белую краску и, пока в ней не исчезла решимость, начала покрывать холст широкими мазками.
Потом она заперлась в спальне, легла на кровать и зарыдала.
Когда остальные обитатели дома проснулись, Мэйсон рассказала Хьюго, что произошло. Он пошел разведать обстановку, однако тот мужчина как сквозь землю провалился. Мэйсон так и не нашла в себе силы в тот день выйти из дома.
В своей спальне она чувствовала себя, словно зверь в капкане. Она рано отправилась спать в ту ночь, но сон не шел к ней. Она все представляла себе, как инспектор Дюваль во главе с нарядом полиции окружают дом. Когда сон сморил ее, было уже далеко за полночь.
Среди ночи Мэйсон вдруг проснулась. Что это было? Ей показалось, что она услышала шум снаружи. Нет, ей не почудилось. Она снова услышала этот звук. Шуршание гравия под чьими-то ногами. Шелест листвы под окном. Скрип отворяемой задвижки. Она села в кровати, испуганная, встревоженная, нервно натянула простыню. Окно открывалось! И тогда она увидела силуэт мужчины в окне.
Сердце Мэйсон заколотилось как бешеное. Мужчина подтянулся, опираясь на подоконник, и перекинул ноги на пол.
– Я буду стрелять, – пригрозила Мэйсон срывающимся голосом.
Незваный гость замер. Наступила напряженная тишина. Потом знакомый голос с легким шотландским акцентом произнес:
– Не такой встречи я ждал.
Одно мгновение – и Мэйсон бросилась в распростертые объятия Ричарда.
Он прижал ее к себе и крепко поцеловал в губы.
– Я не хотел тебя напугать, – сказал Ричард между поцелуями. – Мне стало известно, что Дюваль идет по твоему следу. Меня в Риме вызвали в полицию для допроса – вот куда он добрался. Вот я и решил подстраховаться и приехал ночью. Чем меньше он будет о нас знать, тем лучше.
– За домом действительно следят. Поэтому я так испугалась.
– Я здесь. Все будет теперь хорошо. Мэйсон все еще трясло.
– Ричард, полюби меня. Прошу тебя.
Он поцеловал ее, прижимая к себе так тесно, словно хотел передать Мэйсон часть своей силы.
– Господи, как я скучал по тебе, – прошептал он и поднял ее на руки. Мэйсон почувствовала, как страхи ее уходят, растворяясь в энергии жизни, волнами исходившей от Ричарда.
Он бережно положил ее на кровать, быстро сбросил одежду и снял с Мэйсон ночную рубашку. Затем накрыл ее своим телом и принялся ласкать.
– Я здесь, – шептал он ей на ухо. – Тебе нечего больше бояться.
Скоро страх ушел, ушел совсем. Его место заполнило ощущение счастья, блаженства и любви. Ничто не могло омрачать их нежного соития. Мэйсон растворилась в Ричарде, в жаре его губ, в вибрации плоти, в его преданности…
Потом они долго лежали в объятиях друг друга в темноте, ничего не говорили, лишь слушали дыхание друг друга. Мэйсон чувствовала, что он дает ей время собраться с духом, не подталкивая, но терпеливо ожидая, чтобы она рассказала о том, что произошло сегодня.
У Мэйсон не было желания об этом говорить. Она хотела, чтобы все забылось, ушло само собой. Но она понимала, что рано или поздно иллюзию мирного благополучия придется разрушить. Придется обо всем рассказать.
– Дюваль вызывал меня в Префектуру.
Ричард поцеловал Мэйсон в висок.
– Расскажи, как это было, только не торопись.
Она так и сделала.
– Дюваль что-то подозревает, – задумчиво сказал Гаррет, когда Мэйсон закончила свой рассказ. – Но у него ничего нет. Он просто рассчитывает взять тебя на испуг. Заставить совершить оплошность.
– Я тоже так подумала. Но ему ведь ничего не стоит выяснить, что в Бостоне нет никаких записей об Эми Колдуэлл.
– Уже есть. У меня нашелся там полезный знакомый, и теперь там есть запись и о рождении Эми Колдуэлл, и о ее крещении, и об окончании колледжа для женщин мисс Ганновер. Имеется также запись о том, что ты приобрела билет на пароход во Францию.
Мэйсон была потрясена предусмотрительностью Ричарда. И даже слегка напугана ею. Тем не менее, новость значительно подняла ей настроение. Мэйсон прижалась к Ричарду теснее, положила ладони ему на грудь, чувствуя, как бьется его сердце.
– Ты обо всем позаботился?
– Я старался.
– А как Лугини? Как с ним обстоят дела?
– Вначале он был не слишком сговорчив, но я сумел его убедить.
– Значит, он обеспечит нам защиту с флангов?
– Скоро увидим. Кстати, тебе удалось выкроить время для работы среди всех этих неприятностей?
– Я закончила одну картину.
– Давай посмотрим.
Мэйсон накинула рубашку и пошла в студию за картиной. Ричард включил настольную лампу. Мэйсон поставила картину на кровать, прислонив к спинке.
Ричард долго смотрел на полотно, никак не выражая своих чувств.
Мэйсон не выдержала и заговорила первой:
– Я не могу назвать эту работу хорошей. Чего-то в ней не хватает.
Ричард вскинул голову.
– Мне нравится концепция. Трапеция в «Фоли-Бержер». Но контраст между чистотой и великолепием гимнастки и тусклой толпой недостаточно ярок, чтобы произвести необходимый эффект.
– Возможно, проблема в том, что я больше не ощущаю того, что ощущала раньше.
– Нет, проблема в том, что ты жила в состоянии постоянного стресса и временно разминулась со своей музой. – Ричард продолжал смотреть на картину.
Мэйсон чувствовала себя ужасно. Словно она предала его. Те три картины, а теперь еще и эта. Не надо быть провидицей, чтобы угадать: они для него не значили ровным счетом ничего.
– Я постараюсь исправиться, – пообещала Мэйсон.
Ричард долго смотрел на холст и молчал. Наконец он сказал.
– Нет, пожалуй, мы обойдемся без картин. Это слишком опасно. Теперь, когда Дюваль следит за каждым нашим шагом, разыграть доставку картин из Штатов невозможно. Так что ограничимся теми восемнадцатью холстами, что у нас есть.
И все же он продолжал пристально смотреть на разочаровавшую его картину, словно что-то искал в ней и не находил Он словно не верил своим глазам. Мэйсон заметила этот взгляд и так расстроилась, что подошла и убрала картину.
– Позволь мне избавиться от этой вещи.
Когда она вернулась в комнату, Ричард снова стал собой. Мэйсон выключила свет и легла рядом с ним. Он нежно поцеловал ее в лоб. Но, уютно прижавшись к нему, Мэйсон не могла не чувствовать то, что его разочарование качеством картин разрушило что-то главное между ними.
Мэйсон попыталась уснуть, успокаивая себя тем, что снова лежит в его объятиях, что с ним она в безопасности, что он ее защитит. Но она понимала, что его состояние далеко от безмятежности. Ричард лежал на спине, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Мэйсон чувствовала, как он отдаляется от нее.
В ту ночь Ричарду снова приснился кошмар. Он проснулся от собственного крика. Мэйсон включила свет и прижала его к себе, но на этот раз, чтобы вырваться из кошмара, Ричарду потребовалось куда больше времени.
– Ты не хочешь рассказать мне о своем сне? – осторожно спросила она. – Я хочу помочь тебе. Я не могу видеть твои страдания.
Ричард покачал головой:
– Я не могу его описать. Там нет никакого смысла, никакой последовательности. Я думаю, мне просто надо как-то научиться с этим жить, и все.
– Но вдруг тебе станет легче, если ты поговоришь об этом?
– Что мне точно поможет, – сказал он, в изнеможении опустив голову на подушку, – так это успешное воплощение в жизнь наших планов. Я не могу объяснить… но у меня такое чувство, что всю свою жизнь я шел к выполнению этой миссии. И я не могу избавиться от ощущения, что как только миссия наша будет завершена и Мэйсон станет для мира тем, чем она должна стать, кошмары исчезнут сами собой.
Ричард, наконец, уснул, но Мэйсон не могла уснуть. То, как он отзывался о ней в третьем лице… В свете его явного разочарования ее работой… Все это как-то тревожило.
Глава 20
На следующей неделе прославленный собиратель картин Эдуард Андре и его жена-портретистка, Нелли Жакома, устраивали воскресный прием в своем доме на бульваре Осман по поводу приезда в Париж редкого гостя, весьма уважаемой в мире искусства фигуры, Альберто Лугини из Академии изящных искусств в Риме. Хотя тема предполагаемого выступления сеньора Лугини не разглашалась, ходили слухи о том, что он намерен изложить свою позицию в отношении предмета, разделившего парижских критиков на два непримиримых лагеря, а именно высказаться о своем отношении к произведениям прославившейся посмертно американской импрессионистки Мэйсон Колдуэлл. Ожидали, что Лугини, как и многие другие его коллеги, развенчает так называемый феномен Колдуэлл. Но то были лишь предположения, а что произойдет на самом деле, никто не знал. Что придавало предстоящему событию особую интригу.
Вернувшись из Овера в Париж, Мэйсон все дни проводила в одиночестве. Она была в депрессии. Заниматься живописью она не могла. Лизетта работала – в цирке начался новый сезон. Мэйсон же слонялась без дела и постоянно думала о том расследовании, которое столь истово проводил Дюваль. Ричард был занят решением финансовых проблем, возникших при завершающей стадии строительства павильона. После возвращения в Париж они любили друг друга всего лишь раз – магия Лувра куда-то пропала. Ричард был неизменно внимателен и вежлив с Мэйсон, но отношение его к ней неуловимо изменилось, и она ничего не могла с этим поделать. Казалось, что ее неспособность сотворить то, чего хотел и ждал от нее Ричард, умалило его влечение к ней. Поскольку он категорически возражал против того, чтобы она продолжала писать, реабилитироваться в его глазах у нее просто не было возможности. Он настойчиво повторял, что писать ей стало опасно, Мэйсон же понимала, что дело не только в этом. Она чувствовала, что Ричард больше не хочет, чтобы она писала.
Но в этот судьбоносный день Ричард пребывал в приподнятом настроении и весело болтал с Мэйсон всю дорогу до особняка Жакома – Андре. Карета свернула на аллею, огибавшую скучный фасад здания, выходившего на бульвар Осман, и остановилась перед украшенным колоннами парадным. Высокие арочные стены выгодно отличали этот особняк от других, соседних. Мэйсон показалось, что они вдруг приехали в загородное поместье.
Мажордом встретил их у кареты и проводил в холл, ведущий в величественный зал для приемов. Зал был полон людьми – культурной элитой Парижа. Мэйсон заметила в толпе продавцов картин Фальконе, Дюран-Рюэля, Жоржа Петита и Тео Ван Гога. Эмма, герцогиня Уимсли, тоже была среди гостей, были там и художники: Ренуар, Фантин-Латур и Гюстав Кэллеботт.
Пока Ричард здоровался за руку со знакомыми, Мэйсон ухватила взглядом в дальнем конце зала Хэнка Томпсона, который шептался с графом Орловым. Возможно, он предупреждал русского о том, чтобы тот держался от Ричарда подальше. Мэйсон было не по себе в этой толпе. Она знала, что должна вести себя с особой осторожностью, ибо все здесь говорили по-французски, и она могла легко забыться и поддержать разговор. Мало-помалу она пробиралась в ту часть помещения, где слышалась английская речь. Мэри Кассатт, художница из Пенсильвании, представила Мэйсон миссис Поттер Пальмер – «Зовите меня просто Берта, дорогая», – жене чикагского миллионера и истовой собирательнице предметов искусства, уговорившую мужа в числе первых приобрести несколько картин импрессионистов для семейной коллекции. – Мы останемся здесь до 14 июля, – обмахиваясь веером, сказала она Мэйсон. – Говорят, сюда доставят корабли с полными трюмами фейерверков и потешных ракет из самой России и Гонконга. Вот это огненное шоу действительно хочется посмотреть.
Вдруг в задних рядах гостей произошло какое-то шевеление, пронесся слух о том, что вот-вот начнется выступление Лугини. Ричард отыскал Мэйсон и повел ее в музыкальный салон, где уже были расставлены стулья для сотни с небольшим гостей. Ричард и Мэйсон заняли места и стали ждать, пока соберутся остальные. Наконец в зал вошел седовласый господин с бородкой в стиле Ван Дейка. Все разом повернули головы, и раздались аплодисменты.
– Дамы и господа, – взойдя на трибуну, обратился к аудитории Лугини. Он говорил на французском с сильным итальянским акцентом. – Меня зовут Альберто Лугини, и я прибыл сюда, чтобы поговорить о Мэйсон Колдуэлл, которая представляет одно из самых значительных явлений современности.
Зал ахнул. Никто, даже те, кто был настолько наивен, чтобы поверить, что Лугини поддержит сомнительную американку, не ожидал столь однозначной и недвусмысленной поддержки. Никто, кроме одного человека.
Ричард взял руку Мэйсон в свою и пожал.
Следующие сорок минут Лугини говорил о том, как восемнадцать работ Мэйсон соединили в себе, слили воедино и акцентировали все то, что было важно в импрессионизме и неоимпрессионизме, и в то же время стали абсолютно новаторскими в смысле техники живописи.
– Эта новая живопись отражает не то, что художник видит глазами, а то, что он или она чувствует сердцем. Это новое искусство, искусство двадцатого века и искусство нового тысячелетия.
Лугини налил себе в стакан воды из графина и сделал глоток. В зале было так тихо, что слышно было, как он глотает.
– Но жизненный путь этой замечательной молодой женщины имеет еще большее значение, чем ее творчество как таковое. Она воплощает радикально новое представление о самой природе и месте художника в человеческом обществе. Она не льстила и не подлизывалась к аристократии, церкви, двору. Она не была ремесленником, которого заботит лишь то, хорошо ли продаются картины и хорошо ли о них отзываются критики. Она была поборницей нравственности, она была изгоем, она восставала против косности этого мира, она была верна собственному мироощущению и священному зову, и эту верность она ставила превыше всего, даже превыше собственной жизни.
Лугини продолжал в том же духе с большим напором и убедительностью, очаровывая аудиторию своим красноречием. Взглянув на Ричарда, Мэйсон заметила, что он беззвучно произносит те слова, которые через долю мгновения произносит вслух Лугини. Ричард написал сценарий, а Лугини в данном случае выступал лишь как исполнитель.
– И возможно, самое главное, – продолжал профессор, – Мэйсон Колдуэлл представляет собой новую личность в культуре, которая после смерти обретает жизнь более насыщенную, чем до нее. Она настоящая Жанна д'Арк от искусства. Она луч надежды для отчаявшихся, мученица, чьи страдания застыли навеки в истории. Она художница, чья история не может не вызвать эмоциональный отклик, чье видение трогает так, что мы можем смотреть на ее картины лишь сквозь пелену слез…
Мэйсон ощущала себя так, словно присутствовала на собственных похоронах. Только то были вовсе не ее похороны. То, что говорилось здесь, не имело никакого отношения к ней настоящей. Она была всего лишь вымыслом – плодом буйного воображения Ричарда.
Речь оратора была встречена овацией. Зал аплодировал стоя.
Когда аплодисменты стихли, Мэйсон и Ричард присоединились к потоку людей, вытекавших из музыкального салона в зал для приемов. Проходя мимо критика Морреля, они заметили, что он беседует с двумя журналистами, которые тоже присутствовали в галерее Фальконе в тот первый день, когда Мэйсон превратилась в Эми.
– Да, я действительно вначале не увидел очевидных достоинств работ Колдуэлл, – объяснял своим собеседникам Моррель. – Но потом я вернулся и присмотрелся к ним внимательнее. И тогда я увидел их истинную ценность. Я одним из первых поддержал ее работы.
Мэйсон уставилась на него, не веря своим глазам.
Лугини направлялся к ним сквозь толпу. Его то и дело останавливали, каждый стремился пожать ему руку, переброситься с ним парой слов. Но Лугини, не обращая ни на кого внимания, шел прямо к Ричарду. Его лицо, хранившее столь искреннее, столь любезное выражение во время выступления, сейчас перекосилось от гнева.
– Я выполнил свою часть сделки, – сказал он Ричарду тихим голосом. – И с сегодняшнего дня я не желаю иметь с вами никаких дел, как и с той чудовищной чушью, что вы впихнули мне в глотку. Надеюсь, вы будете гореть в аду за то, что заставили меня сделать.
Лугини повернулся и быстрым шагом вышел из зала. Он локтями распихивал толпу и даже ударил по руке кого-то, кто пытался задержать его за плечо.
Наблюдая за тем, как Лугини покидал место своего позора, униженный, осознающий себя преступником, Мэйсон задумчиво проговорила:
– В его речи не было ни слова правды.
– Может, и не было. Но нам важно то, что он сказал.
Мэйсон повернулась к Ричарду лицом:
– Что ты сделал, чтобы заставить его так себя скомпрометировать? Только не говори мне, что ты знаешь его тайны.
– Этому человеку действительно есть что скрывать. Я бы не стал тратить время на жалость к нему.
– Ты его шантажировал?
– Я не стал бы называть это шантажом. Я просто предложил ему обмен. Мое молчание о его приключениях с весьма и весьма юной особой в обмен на сегодняшнюю речь.
У Мэйсон свело живот.
– Ричард, это дурно.
– Что дурно? Немного надавить на грязного старикашку – это дурно? Просто подумай, что мы сегодня сделали для наследия Мэйсон Колдуэлл.
– Я – Мэйсон Колдуэлл.
– Конечно. – Он наклонился и чмокнул ее в щеку. Прижавшись губами к ее уху, он добавил: – Только не говори об этом так громко. Тебе придется привыкать к тому, что это тема закрытая. Не говори больше этих слов. Даже наедине со мной.
Он сказал это по-доброму, но Мэйсон чувствовала себя так, словно ее ударили по лицу.
Ричард отвлекся, заметив кого-то в дальнем углу.
– Меня зовет Хэнк. Пойду узнаю, чего он хочет. Ты останешься ждать меня здесь?
Мэйсон смотрела Ричарду вслед. Она чувствовала себя отвергнутой, брошенной и никому не нужной.
– Эми, как славно встретиться вновь, – услышала она за спиной.
Мэйсон повернулась и увидела Эмму.
– О, здравствуйте.
Эмма сияла:
– Ну, разве он не душка?
– Лугини?
– Господи, конечно, нет. Наш Ричард. Только мы двое в этом зале знаем, кто на самом деле написал эту историческую пламенную речь.
Мэйсон почувствовала, как прилила кровь к лицу. Она совсем не радовалась напоминанию о том, что только что произошло. Больше всего ей хотелось, чтобы Эмма ушла.
Но Эмма, казалось, ничего не замечала.
– Надо отдать ему должное. Он сумел взять быка за рога. Всякий раз, когда я склонна его недооценить, он доказывает, что прав он, а не я. Но, подумать только, сам Лугини!
Вот это действительно удачный ход!
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – едко заметила Мэйсон.
Эмма от души рассмеялась.
– Моя дорогая, передо мной вам незачем притворяться, Я знаю, что Ричард дергал Лугини за нитки, словно кукловод марионетку. – Эмма замолчала и пристально посмотрела на Мэйсон, словно впервые заметив ее дискомфорт. – Но возможно, скромную девушку из Бостона шокировала моя откровенность?
Она намеренно уколола Мэйсон, и Мэйсон это отлично поняла.
– Я думаю, что должна сказать вам, ваша светлость, что я определенно решила не продавать вам картины моей сестры, – в отместку заявила Мэйсон.
Эмма лишь улыбнулась:
– О, не стоит из-за этого переживать, моя дорогая. Вам в чем себя винить. Я отказалась от этой идеи несколько недель назад. Я достаточно хорошо знаю Ричарда, чтобы пытаться встать у него на пути. Не сомневаться в том, что он землю перевернет, лишь бы картины достались Хэнку. В любом случае мне повезло и у меня теперь есть моя собственная картина Колдуэлл.
Мэйсон похолодела.
– О чем вы говорите?
– Я нашла независимого торговца, который намерен продать мне самые лучшие работы Колдуэлл из всех, что вы видели.
– Но это невозможно!
– Почему невозможно? Ваша сестра жила и работала тут пять лет. Естественно, картин у нее больше, чем те восемнадцать, что видели все.
– Это подделка.
– Уверяю вас, никаких подделок. Когда вы увидите ту работу, о которой я говорю, сомнений у вас не возникнет.
Мэйсон не знала, что сказать. Она никогда и представить не могла, что однажды станет настолько знаменитой, что ее будут подделывать.
Вот до чего она дожила! Писать картины она больше не могла. Критики наделяли ее качествами, которых у нее никогда не было. Мошенники подделывали ее работы и подписывались ее именем. В конце концов, Мэйсон исчезнет совсем. И она действительно станет Эми.
