Текст книги "Медведь и соловей (ЛП)"

Автор книги: Кэтрин Арден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Только сон. Но ее лицо и ноги жалило, и, даже проснувшись, Анна слышала те голоса. Она бросилась в церковь и опустилась у иконостаса. Она могла остаться в церкви и вернуться с первым светом. Она так делала раньше. Ее муж был вежливым, хотя ее ночные пропажи было сложно объяснить.

Тихий скрип петель пробрался в ее уши. Анна дернулась и развернулась. Фигуру в темной мантии озарял свет луны. Он тихо прошел порог и приблизился к ней. Анна боялась пошевелиться. Она застыла, но тень приблизилась достаточно, чтобы она заметила блеск волос цвета старого золота.

– Анна Ивановна, – сказал Константин. – С вами все в порядке?

Она уставилась на священника. Всю жизнь люди задавали ей злые и возмущенные вопросы. Они спрашивали «Что вы делаете?» и «Что с вами такое?». Но никто еще не спрашивал так мягко. Лунный свет играл на впадинах его лица.

Анна залепетала:

– Я… конечно, батюшка. Я в порядке, просто… простите, я… – она всхлипнула. Дрожа, не глядя ему в глаза, она отвернулась, перекрестилась и опустилась перед иконостасом на колени. Отец Константин замер за ней на миг, ничего не говоря, а потом развернулся и, перекрестившись, опустился у другого конца иконостаса, перед безмятежным лицом Богоматери. Его голос, пока он молился, слабо доносился до ушей Анны: медленный шепот, хотя она не могла разобрать слова. Ее судорожное дыхание стало тише.

Она поцеловала икону Христа и взглянула на отца Константина. Он смотрел на тусклые изображения перед собой, сцепив ладони. Его голос был низким, тихим и неожиданным:

– Скажите, – обратился он, – что привело вас сюда в такой час.

– Вам не сказали, что я безумна? – с горечью ответила Анна, удивляя себя.

– Нет, – сказал священник. – Это так?

Она слабо кивнула.

– Почему?

Она посмотрела на него.

– Почему я безумна? – ее голос звучал хриплым шепотом.

– Нет, – терпеливо ответил Константин. – Почему вы верите, что это так?

– Я вижу… всякое. Демонов, чертей. Всюду. Все время, – она словно переступала через себя. Что – то завладело ее языком, звучали ответы. Она никому раньше не рассказывала. Она отказывалась порой сама признавать, даже когда бормотала в углах, и женщины шептались, прикрываясь ладонями. Даже добрый, пьяный и неуклюжий отец Семен, который молился с ней больше раз, чем она могла сосчитать, никогда не получал от нее это признание.

– Но почему это значит, что вы безумны? Церковь учит, что демоны ходят среди нас. Вы отрицаете учения церкви?

– Нет! Но… – Анне было жарко и холодно. Она хотела посмотреть в его лицо снова, но не осмелилась. Она посмотрела на пол и увидела слабую тень его ноги, босой под тяжелой мантией. Она выдавила шепот. – Но они не… не могут быть настоящими. Никто больше не видит… Я безумна, я это знаю, – она замолчала и медленно добавила. – Но порой я думаю… о падчерице Василисе. Но она лишь ребенок, который слушал слишком много сказок.

Отец Константин нахмурился.

– Она говорит об этом?

– Иногда. Но когда она была маленькой, порой… ее глаза…

– И вы ничего не сделали? – голос Константина был гибким, как змея, и податливым, как у певца. Анна робела от его потрясенного тона.

– Я била ее, когда могла, запрещала говорить об этом. Я думала, может, если поймаю это в раннем возрасте, безумие отступит.

– Об этом вы думали? Безумие? Вы не боялись за ее душу?

Анна открыла рот, закрыла его и ошеломленно посмотрела на священника. Он прошел к центру иконостаса, где сидел Христос, окруженный апостолами. Лунный свет делал его золотые волосы седыми, серебристыми. Его тень ползла по полу.

– Демонов можно изгнать, Анна Ивановна, – сказал он, не сводя взгляда с иконы.

– И – изгнать? – пролепетала она.

– Естественно.

– Как? – она ощущала, словно думала сквозь грязь. Всю жизнь она носила это проклятие. Она не могла осознать, что от этого можно было избавиться.

– Ритуалы церкви. И молитвы.

Повисла тишина.

– О, – выдохнула Анна. – О, прошу. Прогоните это. Прогоните их.

Он, должно быть, улыбнулся, но она толком не видела в свете луны.

– Я буду молиться и думать об этом. Идите спать, Анна Ивановна, – она смотрела на него большими потрясенными глазами, а потом развернулась и бросилась к двери, неловко ступая по дереву.

Отец Константин опустился перед иконостасом. Он не спал остаток ночи.

А потом было воскресенье. В сером свете рассвета Константин вернулся в свою комнату. С тяжелой головой он умыл холодной водой лицо и вымыл руки. Скоро ему на службу. Он был уставшим, но спокойным. За долгие часы бдения Бог дал ему ответ. Он знал, что за зло лежало на этой земле. Оно было в солнечных символах на фартуке няни, в ужасе глупой женщины, в хищных глазах дочери Петра. Место было заражено демонами, чертями старой религии. Эти глупые дикие люди поклонялись Богу днем и старым божествам в тайне. Они пытались идти обеими тропами сразу, делали себя низкими в глазах Отца. Конечно, зло забавлялось здесь.

Волнение кипело в его венах. Он думал, что будет тут гнить, в глуши. Но тут шел бой, бой за души людей, и с одной стороны было зло, а с другой – посланник Бога.

Люди собирались. Он почти ощущал их любопытство. Тут было не так, как в Москве, где люди голодно внимали его словам, любили его своими испуганными глазами. Пока что.

Но будет так.

* * *

Вася дернула плечом, ей хотелось снять головной убор. Они были в церкви, и Дуня добавила вуаль к строению из ткани и дерева с полудрагоценными камнями. Чесалось. Но это было ничего, по сравнению с Анной, которая нарядилась как на праздник – с крестом с камнями на шее, кольцами на каждом пальце. Дуня посмотрела на хозяйку, пробормотала о набожности и золотых волосах. Даже Петр вскинул брови при виде жены, но промолчал. Вася пошла за братьями в церковь, почесывая голову.

Женщины стояли слева, у Девы, а мужчины справа – перед Христом. Вася всегда хотела стоять рядом с Алешей, чтобы они толкались всю службу. Ирина была такой маленькой и милой, что радости от тыканья не было, и Анна всегда это замечала. Вася сцепила пальцы за спиной.

Двери в центре иконостаса открылись, вышел священник. Шепот деревни звучал в тишине, смешанный с хихиканьем девочки.

Церковь была маленькой, и отец Константин, казалось, заполнял ее. Его золотые волосы привлекали взгляд, как не могли даже камни Анны. Его голубые глаза пронзали толпу ножами, каждого человека. Он не сразу заговорил. Люди замолчали, и Вася старалась услышать их тихое дыхание.

– Благословенно царство, – заговорил Константин, его голос хлынул на них, – отца, сына и святого духа ныне и присно, и во веки веков.

Он не звучал как отец Семен, отметила Вася, хотя слова литургии были такими же. Его голос был громом, он расставлял ударения, как Дуня стежки. От его прикосновения слова оживали. Его голос был глубоким, как реки веской. Он говорил с ними о жизни и смерти, о Боге и грехе. Он говорил о том, чего они не знали, о чертях, страданиях и искушении. Он рассказывал это перед ними, чтобы они увидели себя поддавшимися суждению Бога, увидели себя обреченными и сдались.

Константин притягивал толпу к себе, и они повторяли его слова в дымке восторженного ужаса. Он манил их голосом, пока их голоса не утихли, пока они не слушали, как дети, боящиеся бури. Они были на грани паники – или восторга – и его голос стал мягче.

– Спаси, сохрани и помилуй раба твоего.

Повисла тяжелая тишина. В ней Константин поднял правую руку и благословил толпу.

Они уходили из церкви как сомнамбулы, держась друг за друга. Анна была в ужасе, который Вася не понимала. Остальные были ошеломлены, даже измождены, в их глазах остались следы боязливого восторга.

– Лешка! – позвала Вася, побежав за братом. Но, когда он повернулся к ней, он был бледен, как остальные, он смотрел на нее будто издалека. Она шлепнула его, боясь пустоты в его глазах. Вдруг Алеша пришел в себя, толкнул ее, и она упала бы в пыль, но она была ловкой и в новом платье. Так что она отпрянула, удержалась на ногах, и они хмуро посмотрели друг на друга, сжимая кулаки, тяжело дыша.

Они пришли в себя и рассмеялись. Алеша сказал:

– Это правда, Вася? Демоны среди нас, и нас ждут страдания, если мы не избавимся от них? Но черти… он говорил о них? Женщины всегда оставляли хлеб домовому. Какое Богу дело до этого?

– Истории или нет, но почему мы должны отказываться от духов домашнего очага ради старого священника из Москвы? – рявкнула Вася. – Мы всегда оставляли им хлеб, соль и воду, и Бог не злился.

– Мы не голодали, – робко сказал Алеша. – И не было огней или болезней. Но, может, он ждет, когда мы умрем, чтобы наше наказание не прекращалось.

– Ради всего святого, Лешка, – начала Вася, но ее перебил голос Дуни. Анна попросила особый ужин, и Вася должна была катать клецки и мешать суп.

Они ужинали снаружи яйцами, кашей и весенней зеленью, хлебом, сыром и медом. Веселье притихло. Девушки стояли группами и шептались.

Константин спокойно жевал с довольным видом. Петр, хмурясь, поворачивал голову в стороны, словно бык, ощущающий опасность, но не видящий волков среди травы.

«Отец понимает диких зверей, – подумала Вася. – Но грех и осуждение не убрать».

Остальные смотрели на священника с ужасом и голодным восхищением. Анна Ивановна сияла с робкой радостью. Их реакция поднимала Константина и несла его, как лошадь галопом. Вася не знала, но в тишине, когда все ушли, священник обратил это чувство в экзорцизм, пока даже люди вдали не услышали, как кричат дьяволы, убегая из стен Петра прочь.

* * *

Тем летом Константин ходил среди людей и слушал их горести. Он благословлял умирающих и новорожденных. Он слушал, когда говорили, а когда звучал его гулкий голос, люди молчали и слушали.

– Покайтесь, – говорил он им, – или будете гореть. Огонь близко. Он ждет вас и ваших детей, когда вы ложитесь спать. Дарите плоды одному лишь Богу. Только это спасет вас.

Люди шептались, и их шепот был все больше наполнен страхом.

Константин каждый вечер ел за столом Петра. Его голос заставлял трепетать их медовуху, а ложки – греметь. Ирина оставляла ложку в чашке и хихикала, когда они звякали. Вася поощряла это, детские шалости радовали. Разговоры о наказании не пугали Ирину, она еще была маленькой.

Но Вася боялась.

Не священника, не дьяволов и не огня. Она видела их дьяволов. Она видела их каждый день. Некоторые были злыми, некоторые добрыми, некоторые шаловливыми. Они были похожи на людей, которых оберегали.

Нет, Вася боялась за свой народ. Они не шутили больше по пути в церковь, они слушали отца Константина в тяжелой и жадной тишине. И даже не в церкви люди часто ходили к нему.

Константин попросил у Петра пчелиный воск, и он растопил его, смешал с красками. Когда в его комнату проник свет солнца, он взялся за кисти, открыл флаконы с порошками. И он рисовал. Под его кистью появлялся святой Петр. Борода его была кудрявой, риза – желтой и темно – коричневой. Его странная ладонь с длинными пальцами была поднята в благословении.

Лесная Земля только об этом и говорила.

Одним воскресеньем Вася отчаялась и принесла сверчков в церковь и разбросала среди людей. Их стрекот противостоял низкому голосу отца Константина. Но никто не смеялся, все кривились и шептали о злом предзнаменовании. Анна Ивановна не видела, но подозревала, кто за этим стоит. После службы она вызвала Васю к себе.

Вася с неохотой пришла в комнату мачехи. Прут из ивы уже был в руке Анны. Священник сидел у открытого окна, растирал в порошок голубой камень. Он не слушал, пока Анна допрашивала падчерицу, но Вася знала, что вопросы ради священника, чтобы показать, какая ее мачеха хорошая хозяйка дома.

Расспросы продолжались.

– Я бы сделала так снова, – сорвалась Вася, когда ей уже надоело. – Разве не Бог создал всех существ? Почему только мы можем молиться? Сверчки молятся песнями, как мы.

Константин взглянул на нее, но она не смогла прочесть его выражение.

– Наглость! – завопила Анна. – Кощунство!

Вася вскинула голову и молчала, а прут мачехи свистел. Константин мрачно наблюдал. Вася смотрела ему в глаза, отказывалась отводить взгляд.

Анна смотрела на их взгляды, и ее яростное лицо стало еще краснее. Она все силу вложила в удары. Вася не двигалась, прикусывала губу до крови. Но слезы выступали, несмотря на ее старания, и катились по ее щекам.

За Анной сидел Константин и наблюдал без слов.

Вася издала вопль только раз почти в конце, скорее от унижения, чем от боли. А потом все закончилось, и Алеша с белыми губами пошел искать их отца. Петр увидел кровь и белое лицо дочери и схватил Анну за руку.

Вася не сказала отцу или кому – то еще, она ушла, спотыкаясь, хотя брат пытался ее окликнуть, и спряталась в лесу, как раненый зверек. Если она и плакала, слышала только русалка.

– Это научит цене греха, – гордо сказала Анна, когда Петр возмутился из – за ее жестокости. – Лучше научится сейчас, чем сгорит позже, Петр Владимирович.

Константин молчал. Он не говорил того, о чем думал.

Ее раны зажили, и Вася ходила тише, старалась держать язык за зубами. Она все больше времени проводила с лошадьми, подумывала одеться как мальчик и убежать к Саше в монастырь или послать тайного гонца к Ольге.

Алеша, хоть и не сказал ей, начал отмечать, когда она уходит и приходит, чтобы она не оставалась наедине с мачехой.

Все это время Константин осуждал подношения людей – хлеб или медовуху – духам их домашних очагов.

– Отдавайте их Богу, – говорил он. – Забудьте своих демонов, а не то сгорите, – люди слушали. Даже Дуня почти поверила, она ворчала, качала старой головой и убирала символы солнца с фартуков и платков.

Вася не видела этого, она пряталась в лесу или в конюшне. Но домовой сильнее всего сожалел об ее отсутствии, потому что теперь ему оставались лишь крошки.

13

Волки

Осень пришла величавой вспышкой и быстро угасла, став серой. Тишина уходящего года лежала туманом над землями Петра Владимировича, пока отец Константин рисовал все больше икон. Мужчины в деревне сделали для них новый иконостас: святой Петр и святой Павел, Дева и Христос. Люди задерживались у комнаты Константина, смотрели на законченные иконы с восторгом, на их формы и сияющие лица. Константин делал иконостас по одной иконе за раз

– Вашим спасением вы обязаны Богу, – сказал Константин. – Смотрите на Его лицо, и будете спасены, – они никогда не видели таких больших глаз Христа, бледной кожи и тонких длинных рук. Они смотрели, падали на колени и порой плакали.

Они говорили: «Разве домовой не сказка для плохих детей? Простите, батюшка, мы каемся».

Почти никто не оставлял угощения, даже в осеннее равноденствие. Домовой исхудал, ослабел. Вазила стал тонким, потрепанным и диким, солома торчала из его спутанной бороды. Он воровал рожь и ячмень, припасенные для лошадей. Лошади начали топать в загонах, пугаться ветра. В деревне все были раздражены.

* * *

– Это был не я, мальчишка, не лошадь, не кот и не призрак, – рычал Петр на конюха горьким утром. Еще больше ячменя пропало ночью, и Петр был в ярости.

– Я не видел! – кричал мальчик, всхлипывая. – Я бы никогда…

Воздух обжигал утром в ноябре, и земля словно звенела под ногами от холода. Петр стоял нос к носу с юношей и сжимал кулаки от его отрицаний. Раздался стук и вопль боли.

– Больше никогда не воруй у меня, – сказал Петр.

Вася, только прошедшая в дверь конюшни, нахмурилась. Ее отец никогда не срывался. Он даже не бил Анну Ивановну.

«Что с нами?» – Вася скрылась из виду и забралась в сено. Она быстро заметила вазилу, который сжимался, наполовину скрытый в соломе. Она поежилась от его взгляда.

– Зачем ты ешь ячмень? – спросила она, набравшись смелости.

– Потому что не было подношений, – глаза вазилы были жуткими и черными.

– Ты пугаешь лошадей?

– Их настроение – мое настроение.

– Ты очень злишься, да? – прошептала девочка. – Но мой народ не специально. Их запугали. Священник однажды уйдет. Так будет не всегда.

Глаза вазилы мрачно блестели, но Вася, казалось, увидела в них не только гнев, но и печаль.

– Я голоден, – сказал он.

Вася ощутила сочувствие. Она тоже часто была голодна.

– Я могу принести хлеба, – сказала она. – Я не боюсь.

Веки вазилы затрепетали.

– Мне нужно немного, – сказал он. – Хлеба. Яблок.

Вася старалась не думать о том, что отдает часть своей еды. Посреди зимы с едой всегда было плохо, и вскоре ей будет важна каждая крошка, но…

– Я принесу их. Клянусь, – сказала она, глядя в круглые карие глаза демона.

– Благодарю, – ответил вазила. – Храни клятву, и я оставлю зерно в покое.

Вася держала слово. Много не требовалось. Засохшее яблоко. Корочка. Капля медовухи на ее пальцах или во рту. Но вазила был рад, и когда он ел, лошади затихали. Дни темнели, становились короче, падал снег, запечатывая их белизной. Но вазила становился розовым и сытым, и конюшня была сонной и спокойной, как раньше.

Зима была долгой. В январе стало хуже, Дуня такого не помнила.

Безжалостные зимние сумерки загоняли людей в дома. Петр из – за этого долго созерцал хмурые лица семьи. Они жались у огня, жевали хлеб и полоски сухого мяса, по очереди добавляя хворост в огонь. Даже ночью они не давали ему догорать. Старшие шептались, что их хворост горел слишком быстро, что на поддержание огня уходило по три бревна, а раньше требовалось одно. Петр и Коля решили, что это бред. Но их запасы уменьшались.

Зима миновала середину, и дни стали удлиняться, но холод стал только хуже. Он убивал овец и кроликов, от него чернели пальцы. Им требовалось все больше хвороста, запасы таяли, и люди осмеливались ходить в тихий лес в свете зимнего солнца. Вася и Алеша на санях с пони и с короткими топорами заметили отпечатки лап на снегу.

– Нам стоило идти по следу, отец? – спросил Коля в ту ночь. – Убить, снять шкуры и привезти остальное? – он чинил косу, щурясь в свете печи. Его сын Сережа, тихий и напряженный, прижимался к матери.

Васе мрачно посмотрела на большую корзинку вещей для починки и взяла топор и точильный камень. Алеша удивленно посмотрел на нее поверх своего топора.

– Видите? – сказал отец Константин Анне. – Осмотритесь. Ваше избавление в руках Господа, – Анна смотрела на его лицо, вышивка лежала забытой на коленях.

Петр поражался своей жене. Она еще никогда не была такой бодрой, хоть эта зима и была самой худшей из всех, что он помнил.

– Думаю, нет, – ответил Петр сыну. Он разглядывал свои сапоги, зимой дыры могли стоить человеку ноги. Он опустил один у огня и взял другой. – Они больше волкодавов, эти волки с севера, они уже двадцать лет не подходили так близко, – Петр погладил голову пса, и тот вяло лизнул ему руку. – Они отчаялись, они будут охотиться на детей, убивать спящих под нашими носами. Люди могли бы пойти группой, но слишком холодно для луков. Подойдут копья, но не все вернутся. Нет, мы должны присматривать за детьми и скотом, а в лес ходить лишь днем.

– Можно поставить силки, – сказала Вася, двигая точильным камнем.

Анна мрачно посмотрела на нее.

– Нет, – сказал Петр. – Волки – не зайцы, они учуют тебя, и никто не пойдет рисковать в лес, если шанс на добычу низкий.

– Да, отец, – вяло сказала Вася.

Той ночью было ужасно холодно. Они жались друг к другу на печи, как соленая рыба, укрывшись всеми одеялами, что были в доме. Вася плохо спала: ее отец храпел, а острые коленки Ирины впивались в ее спину. Она ворочалась, стараясь не задеть Алешу, и около полуночи смогла хоть как – то уснуть. Ей снились воющие волки, зимние звезды и теплые облака, человек с рыжими волосами, женщина на лошади и бледный мужчина с тяжелой челюстью, выглядевший голодно, скалящийся и моргающий одним хорошим глазом. Она проснулась, охнув, перед рассветом и увидела фигуру в комнате, озаренную светом огня из печи.

«Это сон, кот с кухни», – подумала она. Но фигура замерла, словно ощутила ее взгляд. Она повернулась. Вася едва осмеливалась дышать, видела его бледное лицо в тусклом свете. Глаза были цвета зимнего льда. Она вдохнула – чтобы заговорить или закричать – но фигура пропала. Свет дня проникал в дверь кухни, из деревни раздался вопль.

– Это Тимофей, – Петр назвал деревенского мальчика. Петр встал до рассвета, чтобы проверить скот. Он вошел в дверь, топнул, стряхивая снег с сапог и лед с бороды. Его глаза были мрачными от холода и недосыпа. – Он умер ночью, – кухню наполнили вопли. Вася, почти проснувшаяся на печи, вспомнила фигуру в темноте. Дуня ничего не сказала, пекла, сжав губы. Она часто с тревогой поглядывала на Васю и Ирину. Зима была жестокой к детям.

В середине утра женщины собрались в купальне, чтобы укутать его мертвое тело. Вася вошла следом за мачехой, заметила лицо Тимофея: стеклянные глаза и замерзшие щеки на худых щеках. Его мать прижимала окоченевшее тело к себе, никого не замечая. Она не слушала уговоры, не отпускала ребенка, и когда женщины силой отцепили ее от мальчика, она заголосила.

В комнате воцарился хаос. Мать отбивалась, кричала сыну. Многие женщины сами были с детьми и робели от ее взгляда. Мать слепо ударяла ногтями, борясь. Комната была тесной. Вася отодвинула Ирину от опасности и схватила руки. Она была сильной, но тонкой, а мать одичала от горя. Вася держалась и пыталась говорить.

– Отпусти меня, ведьма! – закричала женщина. – Пусти! – Вася растерялась и ослабила хватку, локоть попал ей по лицу. Она увидела звезды, ее руки опустились.

Тут на пороге появился отец Константин. Его нос был красным, а лицо обветренным, как у всех, но он тут же осмотрел сцену, сделал два шага по маленькой хижине и поймал пальцы матери. Женщина отчаянно дернулась и замерла, дрожа.

– Он ушел, Ясна, – сказал строго Константин.

– Нет, – прохрипела она. – Я держала его в руках, всю ночь держала, и огонь горел. Он не мог, он не уйдет, если я буду его держать. Отдайте его мне!

– Он принадлежит Богу, – сказал Константин. – Как и все мы.

– Он мой сын! Единственный. Мой…

– Тише, – сказал он. – Присядь. Это неприлично. Женщины устроят его у огня, подогреют воду для омовения, – его низкий голос был мягким и ровным. Ясна пошла за ним к печи и опустилась рядом с ней.

Все утро – и короткий зимний день – Константин говорил, и Ясна смотрела на него, как пловец на волнах, пока женщины раздевали Тимофея, омывали его тело и укутывали в холодный лен. Священник еще был там, когда Вася вернулась с очередных слжных поисков хвороста, она увидела, как он стоит перед дверью, вдыхая холодный воздух, как воду.

– Хотите медовухи, батюшка? – сказала она.

Константин вздрогнул. Вася не шумела, пока шла, и ее серый мех смешивался со сгущающейся тьмой. После паузы он сказал:

– Хочу, Василиса Петровна, – его красивый голос был слабым, гул пропал. Она мрачно вручила ему свою фляжку медовухи. Он отчаянно пил ее. Вытерев рот обратной стороной ладони, он вернул ей фляжку, а она разглядывала его, хмурясь.

– Вы будете тут и ночью? – спросила она.

– Это мое место, – ответил он с долей высокомерия, вопрос был неуместным.

Она увидела его раздражение и улыбнулась. Он нахмурился.

– Я уважаю вас за это, батюшка, – сказала она.

Вася повернулась к дому, едва заметному в тенях. Константин провожал ее взглядом, сжав губы. Медовуха была тяжелой во рту.

Священник остался на ночь у тела. Его худое лицо было хмурым, губы двигались в молитве. Вася, вернувшись рано утром для своего дежурства, невольно восхитилась его уверенной позой, хотя воздух еще никогда не был так наполнен всхлипами и мольбами.

Было слишком холодно, чтобы задерживаться у могилки, с трудом выкопанной в замерзшей земле. Как только стало можно, люди разошлись по избам, оставив кроху одного в ледяной колыбели, отец Константин остался последним, почти унес горюющую мать.

Люди набивались в избы поменьше, семьи спали вместе на печи, чтобы приберечь хворост. Но дерево быстро кончалось, словно сгорало по плохой воле. И они ходили в лес, несмотря на свежие следы, женщины дрожали, помня мраморное лицо Тимофея и жуткий взгляд его матери. Кто – то легко мог не вернуться.

Сын Олега Данил был одними костями, когда они нашли его, рассыпанного по окровавленному утоптанному снегу. Его отец принес кости Петру и без слов разложил перед ним.

Петр посмотрел на них и ничего не сказал.

– Петр Владимирович… – начал Олег, хрипя, но Петр покачал головой.

– Похорони своего сына, – сказал он, его взгляд задержался на своих детях. – Я созову людей завтра.

Алеша долгую ночь проверял древко копья и точил охотничий нож. На его щеках без щетины было мало цвета. Вася наблюдала за ним. Ей хотелось себе копье, бороться с опасностями в зимнему лесу. Но другая часть хотела ударить брата по голове за такое восхищение.

– Я принесу тебе шкуру волка, Вася, – сказал Алеша, отложив оружие.

– Себе заберешь, – парировала Вася, – главное, принеси свою шкуру, не отморозив пальцы ног.

Ее брат улыбнулся, глаза сияли.

– Переживаешь, сестренка?

Они сидели в стороне от остальных у печи, но Вася все равно понизила голос:

– Мне это не нравится. Думаешь, я хочу отрубать тебе пальцы ног? Или рук?

– Ничего не поделать, Васечка, – сказал Алеша, опустив сапог. – Нам нужен хворост. Лучше бороться, чем замерзать в домах насмерть.

Вася сжала губы, но не ответила. Она вдруг подумала о вазиле, черноглазом от гнева. Она подумала о корочках, что приносила ему, чтобы успокоить. Злился кто – то еще? Этот кто – то мог быть только в лесу, откуда дул ветер, и где выли волки.

«Даже не думай, Вася», – сказал голос в ее голове. Но Вася посмотрела на свою семью. Она видела мрачное лицо отца, подавленное волнение братьев.

«Я могу попробовать. Если Алеша завтра пострадает, я возненавижу себя за то, что даже не пыталась», – не медля, Вася пошла за сапогами и зимним плащом.

Никто не спросил, куда она. Правды никто не знал.

Вася перелезла через забор, мешали варежки. Звезды были далекими и тусклыми, луна бросала свет на замерзший снег. Вася миновала край леса и попала во тьму. Она шла осторожно. Было очень холодно. Снег хрустел под ногами. Где – то завыл волк. Вася старалась не думать о желтых глазах. Ее зубы стучали, она дрожала.

Вдруг Вася остановилась. Показалось, она слышит голос. Замедлив дыхание, она прислушалась. Нет, лишь ветер.

Но что там? Выглядело как больше дерево, которое она смутно помнила, но память подло не открывалась. Нет, то была лишь тень от луны.

Ветер холодил кости и играл среди ветвей наверху.

Из шипения и стука Вася вдруг различила слова.

«Тепло ли тебе, дитя?» – сказал ветер, посмеиваясь.

Васе казалось, что кости треснут, как ветви от мороза, но она твердо ответила:

– Кто вы? Вы посылаете холод?

Долгая тишина. Вася подумала, что голос ей показался. А потом услышала насмешливое: «А почему нет? Я тоже злюсь», – голос разносился эхом, и вопил весь лес.

– Это не ответ, – парировала девушка. Она отметила, что стоит мягче иметь дело с голосами, что было едва слышно посреди ночи. Но холод сделал ее сонной, она боролась всеми силами, так что не могла быть мягкой.

«Я несу холод», – сказал голос. И вдруг ледяные нежные пальцы коснулись ее лица и горла. Холодное прикосновение, как кончики пальцев, были под ее одеждой, на ее сердце.

– Ты прекратишь? – прошептала Вася, подавляя страх. Ее сердце словно билось в чужую ладонь. – Мой народ боится, они сожалеют. Скоро все будет как раньше: церкви и черти вместе, и никто не будет бояться говорить о демонах.

«Будет слишком поздно, – сказал ветер, и лес подхватил эхом: слишком поздно, поздно. А потом: – И тебе стоит бояться не моего мороза, девица. А огня. Ваш огонь горит слишком быстро?».

– Это из – за холода.

«Нет, грядет буря. Первый признак – страх. Второй – всегда огонь. Твой народ боится, огонь горит быстро».

– Молю, не пусти бурю, – сказала Вася. – У меня есть подарок, – она сунула руку в рукав. Там был кусочек сухаря, щепотка соли, но она протянула их, и ветер утих.

В тишине Вася услышала вой волка, уже очень близко, ему ответил хор. Но тут меж двух деревьев прошла белая кобылица, и Вася забыла о волках. Длинная грива кобылицы была как сосульки, ее дыхание оставляло облачка в ночи.

Вася перевела дыхание.

– О, ты прекрасна, – сказала она, замечая в голосе томление. – Ты несешь холод?

Был ли у кобылицы всадник? Вася не знала. Казалось, был, а потом кобылица встряхнулась, и тень на ее спине оказалась игрой света.

Белая лошадь направила ушки вперед, к хлебу и соли. Вася протянула руку. Она ощутила теплое дыхание лошади на лице, смотрела в темный глаз. Ей вдруг стало теплее. Даже ветер казался теплее, пока окутывал ее лицо.

«Я несу холод, – сказал голос. Вряд ли это была кобылица. – Это мой гнев и мое предупреждение. Но ты смелая, девица, я отступлю. Из – за подношения, – пауза. – Но страх не мой, как и огонь. Грядет буря, и мороз – пустяк, по сравнению с ней. Храбрость спасет тебя. Если твой народ боится, он проиграет».

– Что за буря? – прошептала Вася.

«Остерегайся смены времен года, – казалось, ветер вздохнул. – Остерегайся…» – и голос пропал. Но ветер остался. Он дул все сильнее, без слов гнал облака напротив луны. Ветер приятно пах снегом. Во время снегопада будет не так холодно.

Когда Вася вернулась в дом, снежинки на ее капюшоне и ресницах заткнули шум семьи. Алеша радостно смотрел на нее, Ирина, смеясь, выбежала наружу, чтобы поймать снежинки.

Той ночью холод отступил. Снег шел неделю. Когда снег прекратился, они три дня выкапывали дороги. Волки воспользовались потеплением, чтобы охотиться на зайцев, и ушли глубже в лес. Никто их больше не видел. Алеша был недоволен.

* * *

Дуня плохо спала зимними ночами, но не только из – за холода или боли в костях, как и не из – за тревоги из – за кашля Ирины и бледности Васи.

– Пора, – сказал демон холода.

В этот раз во сне Дуни не было саней, солнца или зимнего воздуха. Она стояла в мрачном лесу. Казалось, большая тень скрывается в темноте. Ждет. Бледное лицо демона было видно, глаза были лишены цвета.

– Пора, – сказал он. – Она женщина, сильнее, чем думает. Я могу отгонять зло от вас, но мне нужна эта девочка.

– Она ребенок, – возразила Дуня. Она считала его искусителем, лжецом. – Ребенок… она еще выпрашивает сладости, зная, что их нет, и она за зиму побледнела – кожа да кости. Как я могу ее отдать сейчас?

Лицо демона было холодным.

– Мой брат просыпается. С каждым днем его оковы все слабее. Этот ребенок, хоть и не знает, сделала все, что могла, чтобы защитить вас, крохами и смелостью, своим зрением. Но брата это смешит. Ей нужен камень.

Тьма подступала, шипя. Демон холода говорил резко, Дуня не знала эти слова. Ветер обрушился на поляну, и тени отступили. Вышла луна, и снег засиял.

– Прошу, король зимы, – робко сказала Дуня, сжав руки. – Еще год. Еще немного света. Она станет сильнее от дождей и солнца. Я не…могу отдать свою девочку Зиме сейчас.