Текст книги "Река"

Автор книги: Кетиль Бьёрнстад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Случай у моря

Мы ложимся поздно. Ребекка выпила слишком много вина. Она говорит, что ей будет страшно рассказать родителям о том, что случилось. Дезире и Фабиан Фрост будут отсутствовать еще несколько дней. Боится она рассказать о трагедии и своему жениху Кристиану, потому, что, по ее словам, он слишком чувствительный, а еще потому, что он очень любит дачу Фростов – единственное место, где он способен отвлечься от своих занятий и быть только счастливым.

Сам я даже не успеваю подумать о том, что я чувствую. Ребекка весь вечер требует моего внимания. Она, которая всегда подчеркивала важность счастья, сейчас настроена весьма мрачно. Наверное, она права. Наверное, и правда скорбь отворяет человека. Наверное, человек восприимчив. Мы стоим в маленьком коридорчике перед нашими спальнями. Она держит меня за руку.

– Сегодня я не могу спать одна, – говорит она.

Я мысленно вижу ее спальню: в ней уже стоит двуспальная кровать, готовая к будущим супружеским играм с чувствительным Кристианом, с которым она обручилась в Иванову ночь. Был устроен большой праздник, на свежем воздухе под яблоневыми деревьями Хиндар-квартет [2]2
  Струнный квартет (1944–78) часто выступал по Норвежскому радио.


[Закрыть]исполнял Шуберта, песни о любви Эдварда Грига исполняла сама Ингрид Бьёнер. Окна ловили утренний свет, занимавшийся на востоке. Отец Ребекки всегда предпочитал находиться на переднем крае событий.

– Я могу спать у тебя на полу, – предлагаю я, чувствуя себя обязанным это сказать.

– Правда? – с облегчением вздыхает она и быстро меня обнимает. – Тогда тебе нужен матрац.

– Не нужен мне никакой матрац, – говорю я, сам не понимая почему. У меня болят плечи после того, как я вытащил из воды четырех человек. Крестец покалывает, словно иголками.

– Ляжешь прямо на пол? – с недоверием спрашивает Ребекка.

– Разве у тебя в спальне нет ковра? – говорю я, мне хочется ее рассмешить.

– Нет, – говорит она. – У меня дубовый паркет. Но поступай, как знаешь. Я просто предложила. Можешь взять купальную простыню.

– Купальная простыня прекрасно подойдет, – говорю я и распрямляю спину.

Я стою в ванной и смотрю на себя в зеркало. Усталое лицо. О чем я, собственно, думаю? Почему я такой слабый? Такой покладистый? Почему не согласился взять матрац? Хочу понравиться недавно помолвленной Ребекке?Да, безусловно. Хотя все мои мысли сейчас о Марианне Скууг. Ее отчаяние возбудило во мне желание. В ее мокром, обнаженном лице я увидел лицо Ани. Мягкое, податливое. Совсем как мое в зеркале. И вместе с тем упрямое – я сделаю так, как хочу! Мояволя!

Итак, моя воля – спать на полу в спальне Ребекки Фрост. Я выхожу из ванной в полосатой пижаме и захожу в комнату для гостей, чтобы взять там перину и подушку. Ребекка стоит в дверях своей спальни и смеется, хотя глаза у нее красные от слез.

– Ты такой симпатичный, Аксель.

Не хватает только плюшевого медвежонка, думаю я, следуя за ней в ее спальню с периной в руках.

Она лежит в кровати. Я – на полу, свернувшись калачиком, и слушаю, как под окном спальни стрекочет кузнечик, окно открыто, но затянуто москитной сеткой. Я поворачиваюсь на другой бок и пытаюсь найти удобную позу.

– Тебе неудобно лежать? – Когда я не вижу Ребекки, ее голос кажется мне более низким, чем обычно.

– Все хорошо, – отвечаю я.

– Я не засну, пока ты лежишь на полу. Ложись на кровать. Она большая, и я тебе доверяю. Надеюсь, не напрасно?

– Нет, не напрасно, – говорю я и беру с собой перину. Но на свободной части широкой двуспальной кровати уже лежит перина. Я заворачиваюсь в обе.

– Прекрасно, – говорит Ребекка. – Теперь я, наконец, смогу заснуть.

Откуда мы оба знаем, что другой не спит? Дыхание Ребекки ровное и глубокое. И все-таки я знаю, что она не спит.

– Ты спишь? – тихо спрашивает она у меня.

– Нет, – отвечаю я. Мы снова лежим молча. Пытаемся заснуть.

В конце концов я засыпаю.

Я просыпаюсь от какого-то звука. Сначала мне кажется, что кто-то смеется. Потом я понимаю, что это плачет Ребекка. Я лежу тихо и не знаю, что делать. Меня разбудил сон. Мне приснились волны, но это была не вода, а кожа. Анина кожа. Такая, как в тот раз, когда я впервые ощутил под руками ее кости. Однако во сне я ощущал только кожу, линии тела, волны. Аня смеялась. Плач Ребекки превратился во сне в Анин смех. Может, я нечаянно пощекотал ее? Неожиданно мы тесно прижимаемся друг к другу. Я лежу в ее объятиях.

– Мне страшно, – говорит она и теснее прижимается ко мне. – Обними меня!

– Тебе что-то приснилось?

– Я не спала.

– Что я могу для тебя сделать?

– Правильнее было бы спросить, что я могу сделать для тебя.

Она хихикает. Я краснею.

– Успокойся, Аксель. Мы в нашем мире недооцениваем такой феномен, как утешение. – Она держит меня одной рукой. – Нам вовсе не обязательно совокупляться.

Но пока мы все-таки это делаем, Ребекка тяжело и глубоко дышит. Я быстро и бурно кончаю ей в руку. Она гладит меня по голове. Я целую ее в губы, и она позволяет мне удовлетворить себя. Невнятно что-то шепчет мне на ухо и отворачивается. Потом бормочет, но уже не плачет:

– Я так часто мечтала, как это у нас с тобой будет.

– Ты, мечтала? Правда?

– Да, еще до Кристиана. Но мы никогда никому об этом не скажем. Ладно? Это совсем другое. Эта ночь никогда не повторится. Мы никогда больше не будем спать друг с другом. То, что мы сейчас сделали, мы сделали только потому, что не могли удержаться. Потому, что оба нуждались в утешении. Потому, что оба были глубоко несчастны.

Я послушно киваю. Она это чувствует. Ее рука лежит у меня под головой, ладонь прижимается к моей щеке. Я нежно глажу ее живот, словно мы старая супружеская чета.

Утренний свет

Ребекка заснула. Она доверчиво лежит в моих объятиях, посапывая во сне, как ребенок. Ее руки ловко и крепко держат меня. Как будто она в минуту опасности пришвартовалась к ненадежному столбу. Неужели мы действительно так близки друг другу? Для меня это новая мысль. В моем сознании неожиданно всплывает старомодное слово. Вожделенная. Да, Ребекку Фрост нельзя не вожделеть. У нее такие пронзительно голубые глаза, которые внезапно становятся черными, такая светлая кожа, усыпанная мелкими, почти невидимыми веснушками. Такая тонкая гибкая талия, стройная спина. Она такая бесстрашная, и она говорила мне о счастье. О том, что я должен помнить о нем и выбрать его, а не отталкивать от себя. И почему только я не выбрал Ребекку? Неужели для меня все безнадежно даже сейчас, когда она лежит рядом, прижавшись ко мне, когда я несколько минут назад обладал ею и ласкал ее? Безнадежно даже сейчас, когда она прервала мой сон и сделала то, чего не могло случиться даже во сне? Разве она не восхитительная молодая женщина? Не самая смелая из нас всех? Она честная и тем не менее позволила такому случиться. Она не ждет жизни, как ее жду я, проносится у меня в голове. Она пользуется ею. Распоряжается, как хочет. А когда не распоряжается и происходит что-то непоправимое, даже тогда она находит лучший выход.

Я лежу, слушаю ее сонное посапывание и чувствую дыхание какой-то жути. Я мечтал об Ане. Мечтал о смерти. О невозможном. А если я мечтал вовсе не о том? Если кожа, которую я ощущал кончиками пальцев, принадлежала вовсе не Ане? Может, это была кожа ее матери? Которая чуть не утонула. Которую я бесстыдно хотел. Ее зовут Марианне Скууг. Ей сильно за тридцать.

В эту минуту просыпается Ребекка.

– Хороший ты парень, Аксель Виндинг. Ты это знаешь? – спрашивает она.

– Нет. Не знаю, – честно отвечаю я.

Она обнимает меня. Смеется.

– Я так и думала. Мы должны постараться, чтобы у нас все опять стало хорошо. На земном шаре не так уж много хорошего. Словом, дорогой, это конец. Обещаешь мне это?

– Да, обещаю.

Прощание с раем

День в полном разгаре. Время перевалило за полдень. Давно пора встать с постели, пятна на простыне, пятна на совести. Мы сидим на кухне, нам обоим хочется есть, но едим мы с трудом. Воспоминания о вчерашних событиях возвращаются к нам с полной силой. Я вижу, как тяжело Ребекке.

– Ты думаешь о Кристиане, – говорю я.

– Не больше, чем я думаю о тебе и о том, что случилось вчера, – отвечает она. – К тому же я знаю, что Кристиан однажды тоже проделал нечто подобное.

– Значит, то, что произошло ночью между нами, – это с твоей стороны только месть Кристиану?

– Нет, ты меня неправильно понял. Я хотелаэтого. Мне самой это было необходимо.

Она смотрит на меня почти с мольбой.

– Давай не будем больше об этом говорить, – предлагаю я.

– Согласна. Никогда! – Она через стол хватает мою руку. – Но я знаю, что отныне мне каждый день будет тебя не хватать.

– Ты выбрала Кристиана, – напоминаю я ей.

– Да, я выбралаКристиана. Но это совсем другое. Нельзя разрывать помолвку всего через пару месяцев, что бы ни творилось у тебя на душе.

Да, думаю я, конечно нельзя.

– Я не могу больше здесь оставаться, – говорит Ребекка. – Ты заметил, как тут вдруг все изменилось? Даже светуже совсем не тот, что прежде. Мне надо позвонить родителям. И Кристиану. И меня это пугает. Ты вернешься сегодня со мной в Осло?

Я киваю.

– Что ты будешь делать, Аксель?

– Не знаю.

– Ты всегда так говоришь. Тебе все равно скоро придется сделать выбор. Но в нем так легко ошибиться!

– Однажды ты мне это уже говорила.

– Но ведь это правда.

– А ты сама уверена, что сделала правильный выбор?

– Абсолютно, как только можно быть уверенной, оставаясь человечной. То, что произошло ночью, было человечным.

Возвращение

Отпуск кончился для всех, не только для нас. Мы с Ребеккой об этом даже не подумали, забыли, что сегодня воскресенье и в Норвегии конец «общего отпуска». Мы с ней сидим в ее новом «Сааб-кабриолете». Фабиан Фрост подарил его дочери прошлой осенью, когда она получила водительские права. В этой части страны стоит влажная, липкая жара. На шоссе Е-18 по направлению к Телемарку машины ползут со скоростью улиток. Нам трудно разговаривать друг с другом. Между нами возникло какое-то напряжение. Я чувствую, что Ребекка хочет поставить точку на том, что произошло между нами, что она сознательно держит меня на расстоянии. Наверное, мы испортили нашу дружбу, думаю я. Наверное, теперь она будет меня избегать. Не слишком ли высокой оказалась цена за эту ночь? За несколько грешных счастливых минут отдана теплая многолетняя дружба, доверие друг к другу и духовная близость. Я знаю, что мне будет не хватать долгих вечеров, проведенных с нею на даче Фростов, музыки, которую мы исполняли друг для друга и к которой я буду возвращаться снова и снова, хотя играть мне придется теперь одному. Будет не хватать наших разговоров о жизни, о будущем. Соленых раков. Сухого вина. «Струнной серенады» Чайковского. Мне неприятно это внезапно возникшее между нами расстояние. Я осторожно кладу руку ей на колено.

– Не надо, – просит она, держа руль обеими руками, глаза ее прикованы к дороге. Я смотрю на ее профиль. Какая она счастливая, думаю я. Об этом свидетельствуют даже ее дорогие солнечные очки. И, тем не менее, жизнь уже крепко держит ее в руках. В следующем году ей будет двадцать. Она отказалась от карьеры пианистки, и ее дебют запомнят не из-за музыки, которую она исполняла, а потому что она споткнулась и упала на сцене, запутавшись в подоле собственного платья. А также мелкие, но, тем не менее, важные ошибки. Как, например, прошлой ночью.

Мы храним молчание до моста Бревикбруен.

– Дай мне время, Аксель, – говорит она наконец. – Слишком много всего случилось за последние сутки. Ты меня понимаешь?

– Да.

– Чем ты будешь заниматься осенью? Сдашь выпускной экзамен, от которого раньше отказался? Его надо сдать. Каждому человеку необходимо иметь образование.

– Возможно. Надо поговорить с Сельмой Люнге.

– Зачем? Ей нужно только представлять новых гениев. Великому педагогу очень скоро потребуется представить миру нового гения, после того как она потерпела фиаско со мной и с Аней. Наверное, теперь тыдолжен принести ей успех? Не сомневайся, она уже думает об этом. Берегись, Аксель! Ей нельзя доверять. Она столкнула Аню с обрыва. А вот опечалила ли ее Анина смерть?

При этих словах Ребекки во мне что-то сжимается. Я и сам уже думал об этом. Женщин, подобных Сельме Люнге, следует остерегаться. Но мне-то чего ее опасаться? Ведь она все поставила на меня. Рвать с нею уже поздно.

– У нас с тобой похожее положение, – говорю я и протягиваю ей прикуриватель, чтобы она могла прикурить сигарету, которую уже сунула в рот. – Мы оба сказали «да» чему-то, обещали что-то, от чего не хотим отказываться. Как раз сейчас Сельма Люнге – единственное, что меня заботит.

– А еще у тебя есть я, – трезво замечает она и глубоко затягивается. – Помни о нашей роковой дружбе. Нас связывает тайна. И у нас теперь есть общая ложь.

Сплин

Конец лета в Осло. Сельма Люнге и ее философ все еще не вернулись из Мюнхена. По утрам я сижу за кухонным столом на Соргенфригата и наблюдаю за воробьями, прыгающими по деревьям. До полудня, пока фру Эвенсен, живущая этажом ниже, бывает на работе, я занимаюсь на старом «Блютнере» Сюннестведта, который следует настроить. Во второй половине дня еду на велосипеде на Бюгдёй, нахожу скалу с видом на аэродром Форнебю и слежу за самолетами, улетающими на юго-запад, разглядываю девушек, которые загорают в бикини, вспоминаю то, что произошло между мной и Ребеккой, слушаю музыку, льющуюся из маленьких портативных магнитофонов моих сверстников или из розовых, серых и светло-синих приемников «Курер». Музыку, которая не имеет ко мне отношения, но которую я уже привык узнавать, потому что она окружает меня повсюду – «Роллинг Стоунз», «Битлз» – да, я уже знаю ее теперь и порой ловлю себя на том, что напеваю самые известные мелодии, те, что были шлягерами уже много лет. «Can’t buy me love».

Я выгляжу как все, но чувствую себя иначе, чем другие, бронзовые от загара парни с длинными светлыми волосами, которые лежат, прижавшись к девушкам, или мажут их кремом для загара, или щелкают пальцами, когда слышатся песни «Роллинг Стоунз», и глубоко затягиваются, куря сигареты.

Мне непривычно жить одному, без отца, без Катрине. Непривычно жить не в нашем доме в Рёа, где прошло мое детство. Каждую субботу я стою в подвале музыкального магазина на улице Карла Юхана и продаю ноты. У меня сложные отношения с деньгами – в последнее время я потратил слишком много. Мне не по карману покупать ноты, но я незаметно заимствую произведения самых невостребованных композиторов. Это не воровство, думаю я. Рано или поздно я верну их в магазин. Так я разучил произведения Прокофьева и Скрябина. Наверху, в отделении пластинок, я узнаю о самых последних записях. Но, похоже, я больше не в силах слушать фортепианную музыку. Мне страстно хочется услышать другое выражение чувств, новое звучание, не то, которое я слышу каждый день, когда методично, без особой радости, занимаюсь, играя русских композиторов, и, кроме того, я без конца повторяю двадцать четыре этюда Шопена, потому что именно эти коварные произведения для фортепиано должны, по словам Сельмы Люнге, подготовить мою технику. Мои дни не более интересны, чем шоколадки с сюрпризом. Меня одолевает страх перед будущим и перед Сельмой Люнге. Кругом столько света, но я вижу только тень. И слишком мало занимаюсь. Сельма Люнге сразу это поймет.

Отчаяние будит меня по утрам вместе со звоном первого трамвая. Музыка не дарит мне утешения. А вот Ребекка подарила. Музыка не утешение, это наркотик. И все-таки я не тоскую по Ребекке. Мое чувство горячо, но оно ни к чему не обязывает. Один такт следует за другим. Когда ничто другое уже не действует, когда скорбь становится похожа на депрессию, я ищу спасения у Брамса. Камерная музыка. Скрипка, альт и виолончель. Я играю эти трио с Мелиной и Тибором, молодой влюбленной парой из Венгрии, которые еще не уверены, что хотят все поставить на музыку. Они снимают квартиру у одного психиатра в Слемдале. Я езжу туда на трамвае три раза в неделю. Мне хочется переспать с Мелиной так же, как я переспал с Ребеккой, независимо от того, как Ребекка это называет. Мне нужны ни к чему не обязывающие отношения. Такие, после которых я сразу смог бы о них забыть. Наверное, во мне есть какой-то изъян. Сумасшедшая любовь, которая длится всего два дня. Потом приходит другая. Но при этом я всегда помню об Ане Скууг, о надеждах Сельмы Люнге, связанных со мною, и о Брамсе. Помню о мире, в котором партия рояля, несмотря на сложную партитуру, играет второстепенную роль, звуча в сонатах, трио, квартетах и в труднейшем квинтете фа минор. Так же как я играл второстепенную роль в жизни Ани и не мог бы спасти ее, даже если бы постарался.

Однако в тот период моей жизни, когда я потерял веру в себя и бежал от всего, когда Мелина и Тибор были просто моими товарищами по отдыху, мы играли в Слемдале трио с такими протяженными первыми фразами, что они напоминали сон. В то время Мелина и Тибор годились только на то, чтобы играть с ними трио. Скоро придет осень, а с нею и все остальное. О, Мелина, ты нашла своего Тибора! Ты никогда не станешь виолончелисткой. Ты получишь медицинское образование, которое тебе не пригодится, и родишь много детей! Сам я уже сделал свой выбор – музыка и позор. Позор, вызванный не чем-либо конкретным, во всяком случае, не тем, что случилось между мной и Ребеккой. Мой позор связан со смертью Ани, и о нем я не могу говорить с Мелиной и Тибором. На Мелине, когда она играет, летнее платье без бретелек. Она стеснительна и в то же время кокетлива – когда музыка приближается к апофеозу, она посылает мне огненные взгляды, откровенно флиртует, но до скуки верна своему Тибору. О чем мне с ними разговаривать? Венгрии я не знаю, и они с трудом говорят по-норвежски. После игры мы пьем «Эгри Бикавер», но у Мелины обычно начинается головная боль, и она ложится спать, когда нет еще девяти, она целует меня в щеку пухлыми губками и просит ее извинить. Извинить за что? Я не в силах беседовать с Тибором наедине о его отце и о восстании 1956 года – единственном, о чем он способен говорить, хотя в то время ему было всего пять лет. Своего отца он даже не помнит, но все время о нем говорит. Я маму хотя бы помню и не могу не думать о ней. Как-то в воскресный день в сентябре 1970 года я снова посещаю место преступления. Долину детства. Потерянный рай. Сажусь на трамвай «Рёа», как мы его называли, хотя он шел дальше, до Лиюрдет. Бессмысленное возвращение. Яркий свет ранней осени режет глаза. Резкие тени. Больше уже ничто не утоляет боль. Никакие блестящие или золотистые воспоминания. Великая летняя усталость лишила меня и сил, и энергии. То, что случилось летом, – нереально. Мамина смерть – нереальна. Да и смерть Ани тоже. Реальна только рука Ребекки. Яхта, плавающая вверх килем. Беспомощный взгляд Марианне.

Трамвай

Осень – это друг. Прохладный воздух. Ясные мысли. Грусть и растерянность вытесняются разными делами. У людей красные щеки и настороженные глаза. Свет свечей. Осень обязывает. Я больше не боюсь встречи с Сельмой Люнге. Когда-то осенью я первый раз увидел Аню Скууг. Осенью человек встречает новых друзей и будущих любимых девушек. Осенью дебютируют «Новые таланты». Осенью бывают выборы в стортинг и выбирают судьбу. Осенью приезжают великие солисты и выступают с Филармоническим оркестром. В нынешнем году должен приехать Святослав Рихтер, думаю я, сидя в трамвае. Трамвай всегда был для меня местом музыки. Местом Даниеля Баренбойма, Клаудио Аррау, Владимира Ашкенази. Трамвай был дорогой в город, уводящей нас из пригородной идиллии и безмятежности. Он был «Трамваем „Желание“», «A Streetcar named Desire». Он был путем к третьей симфонии Малера и адской войне Шостаковича, к посмертной музыке Бетховена. Он вез нас к сутолоке центра, ко лжи, к запретным поступкам. Меня он возил к тому месту, где я мог красть ноты и где мог целый день сидеть в кинотеатре или пить вино. Нарядные, мы чинно сидели в трамвае. То, что лежало у нас на душе, не было написано на наших лицах. Мы еще не отказались от своих надежд. Не отказались от того, о чем думали вчера ночью перед тем, как заснуть. Даже когда я ехал в трамвае, спустя всего два дня после гибели мамы в водопаде, по мне ничего не было видно. А что было видно по человеку, который с каменным лицом сидел напротив меня? Может, он был Человеком с бомбой? Тем, у кого к бомбе был протянут шнур в надежде, что какого-нибудь случайного человека разорвет на части? Или, может, в то утро врач сообщил ему страшный диагноз? А может, вообще ни то и ни другое? Может, за каменным выражением лица скрывается его истинное «я», может, это его самое обычное будничное выражение? Кто знает? Я даже не думал об этом. Не чувствовал. Впрочем, конечно, чувствовал. Жаждал. Эти лица я помню до сих пор, много лет спустя. Помню женщин, чьи имена были мне неизвестны, но которых я узнал бы, если бы встретил их на улице. Беззащитных девочек, женщин всех возрастов, которых мои мысли помещали в сомнительные обстоятельства. Помню все события. Внимание, расточаемое мною направо и налево. Восхищение. Нескрываемую похоть. Высокая красавица блондинка, что садилась в трамвай на остановке Хусебю, всегда выглядела так, будто только что освободилась от своих сокровенных грез, и шея ее еще пылала, она жаждала встретить рыцаря моего типа, одного из тех редких мужчин, которые способны понять ее в такую минуту. Каждый раз, когда она доставала из сумочки журнал «Дет Нюе» и раскрывала его на странице с рубрикой «Доверьтесь Сёрену», я просто умирал от вожделения. А темноволосая, немного скованная, уже не очень молодая дама с выпирающими ключицами, что садилась в трамвай на остановке Макрелльбеккен со своим противным, дурно пахнущим мужем-профессором – у них был абонемент на концерты, и они сидели совсем рядом со сценой. Во втором ряду! Не нужно было напрягать воображение, чтобы понять, как можно освободить ее от интеллектуального ярма нашего благопристойного пригорода. Именно освободить! Во мне хватило бы силы на них на всех. Даже на хилую прыщавую дурочку, выглядевшую так, будто она обходит стороной собственную жизнь, не смея к ней прикоснуться. Она сидела, сгорбившись над романами про врачей, в утомительном желании приблизиться к невозможному без малейшей надежды когда-либо добраться до высот страсти. Я был готов на все! И сидел всего в нескольких метрах от нее. Но как предлагают такие услуги? Как сказать ей, что она подходит, и даже больше, чем просто подходит, для такого нетребовательного человека, как я? Что светлая кожа с внутренней стороны ее предплечий похожа на Каррарский мрамор, что ее мысли, каждая по отдельности, достойны внимания, во всяком случае, если они поведаны в постели и при условии, что любовники лежат нагие. Ох уж эти пригородные мечты, мечты в трамвае, сколько лет они подгоняли меня к взрослению! И все-таки я еще не взрослый, если под словами «быть взрослым» подразумевается, что человек перестает мечтать и без вожделения смотрит на женщин. Мысленно я определял музыкой моих случайно выбранных жертв. Вот в трамвай вошла женщина Дворжака. А вот девушка-цыганка Сметаны! В третьей я видел Ариадну Штрауса, четвертая представлялась мне Брунгильдой Вагнера во всем ее великолепии! Я одинаково желал их всех. В трамвае, по пути из пригорода в центр, мечтам не было предела. Трамвай становился нервом. Он пересекал Рубикон по четвергам и пятницам, а иногда и по вторникам. Но только слушая музыку в надежных стенах Аулы – университетского актового зала – под «Солнцем» Мунка, я осмеливался жить настоящей жизнью.

Там, на поле боя, решалось все.

А потом трамвай надежно доставлял нас обратно в наши пригороды.