Текст книги "Мария кровавая"

Автор книги: Кэролли Эриксон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 48 страниц)

ГЛАВА 28

Коль Разум, Сила Воли и Упорство

Союз на поле брани заключат,

Будь недруг мощен, – рано или поздно

Сломят они защиту вражьих врат.

Схейве понимал, что это только угроза. Вряд ли Карл V всерьез намеревался воевать с Англией, но иного пути спасти Марию не было. Послу «из достоверного источника» стало известно, что, если бы не своевременное вмешательство императора, «с пей бы обошлись очень грубо… задержали бы в этом городе до тех пор, пока она не примет новую веру, и отняли бы всех слуг, особенно тех, кому она доверяет, а на их место поставили других, с другой верой». Мария с такой оценкой ситуации полностью согласилась. Она понимала, что бессильна, и заблуждений по этому поводу у нее не было. С Советом же Мария сражалась не потому, что верила в победу, а только ради защиты чести. Она очень хорошо знала, что «если бы Совет имел дело только с ней одной, то ей уже давно бы запретили служить мессу и отправлять обряды старой веры и заставили бы силой принять новую». В угрожающем послании кузена она, вне всяких сомнений, видела волю Божественного провидения. Тон советников немедленно смягчился. Ей было позволено покинуть двор и продолжить привычный образ жизни. На следующий день после оглашения послания императора к Марии в лондонскую резиденцию в Сент-Джонсе прибыл министр Питри с «искренними заверениями почтения» от короля и Совета. Несмотря на то что она лежала больная в постели, он не смог удержаться от попытки уговорить ее отказаться от старой веры. Поднявшись на подушках, Мария попросила министра извинить ее за краткость ответа и тихо проговорила: «Моя душа принадлежит Богу, а тело в распоряжении Эдуарда».

Через несколько дней с разрешения короля она отбыла в Болье.

Питри мог по поводу мессы и не стараться. Совет все равно отложил решение этого вопроса, видимо, чтобы дать время новому английскому посланнику, Николасу Воттону, отправиться ко двору императора, чтобы провести переговоры. Заметки, которые сделал Эдуард после заседания Совета, свидетельствуют, что это была скорее не отсрочка, а капитуляция. Короля встревожило, что три ведущих епископа – Крапмер, Ридли и Попе – теперь взялись его уговаривать проявить терпимость к мессам Марии, по крайней мере на время. По их мнению, официально разрешать ей отправление католических литургий, конечно, нельзя, но если делать вид, что ничего не происходит, то никакого греха не будет.

За всем этим чувствовался страх, и не только перед войной с империей, – что само по себе было бы для Англии катастрофой, – но и перед волнениями внутри страны. Пагубная политика девальвации привела к тому, что фламандские купцы начали скупать английские ткани и склады во Фландрии очень быстро оказались затоваренными английскими шерстяными изделиями. После этого наступил спад. Текстильная промышленность пришла в упадок, на севере голодали тысячи рабочих. Начали бунтовать лондонцы. Им не нравилось присутствие иностранных ремесленников и торговцев, они преувеличивали их количество и обвиняли чужаков в повышении цен. «Бандиты и всякое отребье», а также другие «злобно настроенные личности» собирались большими толпами, призывая к разгрому домов иностранцев, так что в мае Совет был вынужден издать предупреждение «людям нижних сословий», чтобы они не уподоблялись «этим лишившимся рассудка негодяям», которые «дерзко выступают против заведений Его Величества» и «распространяют всяческие выдумки, не соответствующие действительности».

Война Англии со «Священной Римской империей» определенно обострила бы кризис в текстильной промышленности, но были и другие причины опасаться войны. К весне 1551 года на складах во Фландрии скопилось большое количество английского вооружения. Если разразится война, то все эти ценные запасы, включая семьдесят пять тонн пороха, огромное количество доспехов и прочего, могли попасть в руки неприятеля. Следовало принять во внимание и недавний дипломатический казус. Английский посол в Брюсселе, Ричард Морисои, осмелился спорить с Карлом по вопросам теологии, и с такой горячностью, что император не выдержал и приказал ему удалиться. Инцидент удалось загладить. Посол принес извинения, а Карл, в свою очередь, сослался на подагру и преклонный возраст, мол, от этого портится характер. Учитывая все эти факторы, Совету поневоле пришлось на ближайшие месяцы занять примиренческую позицию по отношению к императору (и Марии).

До конца лета ее оставили в относительном покое. В апреле заключили в тюрьму капеллана Франсиса Молита, что привело к обмену резкими посланиями между Марией и Советом, однако капеллан продолжал оставаться в Тауэре. Тем временем подоспела новая беда, и опять самой насущной проблемой сделалась одна-единственная: выжить. В конце весны 1551 года началась эпидемия потницы, причем такой интенсивности, какой не знали с начала века. И как всегда, она, щадя слабых, косила в основном молодых и здоровых. Всего, по официальным данным, погибло пятьдесят тысяч человек. Число жертв наверняка преуменьшено, потому что, находясь под угрозой войны, было бы неразумно сообщать предполагаемому противнику о своих истинных потерях. Кроме того, всегда найдутся смутьяны, готовые ухватиться за любое несчастье, выдавая его за знак Божьего гнева, связанного с религиозной политикой короля и его министров.

Но от лондонцев скрыть серьезность эпидемии было невозможно, да в этом и не было смысла. Одни пытались спастись от заразы тем, что переезжали из деревни в деревню, другие были вынуждены оставаться в городе и употреблять экзотические «снадобья», которые продавались на каждом углу. Люди разных профессий – «плотники, мастера по изготовлению оловянной и медной посуды, маляры» – к вечеру становились аптекарями, торгующими вразнос, или, представляясь знахарями из Константинополя, Индии, Египта, «обещали излечить от всех болезней, даже неизлечимых». Их снадобья, которые современный доктор нашел бы «такими мерзкими, что стыдно даже называть», были чрезвычайно разнообразны. Единственное, что в них было общего, – это цена, такая высокая, как будто ингредиенты доставляли «с Луны или звезд». Кроме порошков и настоек, предлагались и другие методы лечения, которые в наше время назвали бы экстрасенсорными. Например, «снятие порчи, обдувание, фальшивые молитвы, а также нелепое окуривание женских сорочек, мужских блуз, шейных и головных платков».

В окружении Марии также заболели несколько человек, и она была вынуждена переехать из Болье в другое место. Находясь там, принцесса в середине августа получила письмо с предписанием, чтобы ее управляющий Рочестер и двое дворян из свиты, Эдвард Уолгрейв и Франсис Ингелфилд, явились на заседание Совета. Через некоторое время все трое наконец прибыли ко двору – задержка произошла из-за Ро-честера, без которого в хозяйстве Марии вначале нельзя было обойтись, – и от них потребовали выполнить волю Совета. Было сказано, что поскольку Мария отказывается подчиниться королевским законам, а любая попытка добиться этого вызывает скандал, то остается единственное: заставить принцессу принять новую веру, используя ее окружение. Марию испугать тюрьмой нельзя, но ее приближенных – другое дело. Рочестер, Уолгрейв и Ингелфилд были удивлены, услышав, что, оказывается, они «главные подстрекатели, вынуждающие принцессу держаться за старую веру». Им заявили, что без их наущений она бы уже давно приняла протестантство. Приближенные Марии, напуганные этими огульными обвинениями, пытались убедить советников, что «в вопросах религии и совести» Мария «никогда не спрашивает ничьего совета, и, более того, никто из ее окружения не осмеливается обсуждать такого рода темы в ее присутствии». Но это не помогло. Вернувшись во временную резиденцию Марии в Копт-Холле в графстве Эссекс, они были вынуждены распорядиться, чтобы капелланы перестали служить мессу.

Разумеется, из этого ничего не вышло. Как они и ожидали, Мария разгневалась, сказав, что находит «очень странным и неразумным, чтобы советники и слуги обладали такой властью в ее доме». Она категорически запретила этим трем членам свиты выполнять приказ Совета. Они вернулись в Хэмптон-Корт, где на них с яростью набросились Дадли и его приспешпики. Им снова было велено прекратить все мессы в Копт-Холле. Вначале они пытались возражать. Говорили, что любые усилия в этом направлении бесполезны, а затем категорически отказались. 23 августа всех троих заточили в Тауэр.

Попытка наставить Марию па путь истинный с помощью приближенных не удалась. Совету оставалось либо заставить ее силой соблюдать свои законы, либо терпеть их упорное нарушение. Возможно, советники ощутили перемену в настроении императора. Теперь, кажется, его позиция в отношении возможности кузины служить католическую мессу перестала быть такой бескомпромиссной. Высказывался он по этому поводу по-прежнему твердо. Например, в июне в разговоре с Воттоном бросил: «Я не допущу, чтобы она страдала от злого обращения, которое они себе с ней позволяют», – имея в виду Совет, и, казалось, намерен был продолжать угрожать войной. Однако чуть позднее он вдруг заявил, что «если из-за всего этого ее постигнет смерть, то она будет первой принцессой-мученицей, которая умерла за нашу святую веру, и тем заслужит вечное блаженство». А в письмах к Схейве требовал, чтобы тот убеждал Марию не слишком провоцировать Совет, потому что, даже если капелланам будет запрещено служить мессу, она ничем не согрешит, если не заменит ее протестантской литургией. Регентша тоже считала, что как «жертва насилия» Мария «в глазах Господа безгрешна».

Вот так обстояли дела, когда в конце августа в Копт-Холл прибыли Рич, Питри и Уингфилд, чтобы с корнем выкорчевать все остатки католицизма. Канцлер протянул Марии письмо Эдуарда, которое – она это знала – содержало очередное требование подчиниться догматам англиканской церкви. Она приняла его, преклонив колени, и «сказала, что целует письмо, потому что оно подписано королем, а не из-за его содержания, которое составлено Советом». Затем Мария прочла письмо в их присутствии, тихо воскликнув в конце, но достаточно громко, чтобы услышали советники: «О, я вижу, искусный мистер Сесил приложил здесь немало усилий».

Сесил являлся секретарем Дадли, и смысл этого замечания был, разумеется, ясен всем. Закончив чтение, она отрывисто заговорила раздраженным, почти грубым тоном. Когда советники предложили ей обратить внимание на имена тех, кто был против того, чтобы она служила мессу, Мария их резко оборвала: «Мне безразлично, что это за имена, потому что я знаю – все они думают одно и то же. То есть это как бы один человек. И я лучше положу голову на плаху, чем стану служить какие-то другие обряды, чем те, которые были предписаны во время правления моего отца».

Она также добавила, что прекрасно осознает непричастность ко всему этому Эдуарда, поскольку «Его Величество, наш добрый славный король, имеет больше понятий, чем любой в его возрасте, и все же ему невозможно в настоящий момент быть судьей по всем вопросам религии». Что же касается намерения заставить замолчать ее священников, то она перенесет это со смирением, хотя введения англиканской литургии в своем доме не потерпит ни при каких обстоятельствах.

«Если случится так, что моим капелланам не будет дозволено служить мессу, то мне, как и моим бедным слугам, не придется ее слушать. Священникам же я дарую право поступать по своему разумению. Если под угрозой заточения в тюрьму они откажутся служить мессу, пусть так и будет, но новые литургии ни в одном из моих домов никогда звучать не станут. А если такое где-нибудь произойдет, я не задержусь там и часа».

Рич рассказал Марии о том, что трое ее приближенных – Рочестер, Уолгрейв и Ингелфилд – проявили упрямство и отказались выполнить повеление Совета, за что были брошены в тюрьму. Она восприняла новость со смешанным чувством. С одной стороны, это ее, несомненно, огорчило, но в то же время Мария испытала большое удовлетворение.

«Приятно убедиться, – сказала принцесса, – что они оказались более достойными людьми, чем я даже предполагала. А с вашей стороны, мои лорды, было глупо пытаться заставить моих слуг управлять мною, поскольку из всех людей, живущих на этом свете, я, наверное, одна из самых последних, кого удастся склонить подчиняться тем, кто всегда имел обыкновение безоговорочно подчиняться мне».

Когда советники вновь начали муссировать вопрос об обещаниях, которые были даны Ван дер Дельфту и Карлу V, Мария потеряла терпение, заявив, что у нее имеется письмо от кузена, в котором ей выражена полная поддержка, а ему она доверяет больше, чем всем членам Совета, вместе взятым.

«Но даже если вы такого невысокого мнения об императоре, – сказала она, – все равно вам бы следовало проявить ко мне больше любезности, хотя бы ради памяти моего отца.

Ведь большинство из вас поднялись до нынешнего высокого положения только благодаря ему. Вы пребывали в ничтожестве, это он вас сделал такими».

Заговорив об отце, Мария разволновалась. В ответ на заявление советников, что на место Рочестера ей будет назначен новый управляющий, она ответила достаточно резко, властно заявив:

«Я уже давно достигла совершеннолетия, и потому у меня в доме будут служить только дворяне, назначенные мной. А если в мои ворота въедет ваш управляющий, то я тотчас же из них выеду, поскольку нам двоим все равно вместе не ужиться. – Мария посмотрела на канцлера Рича. – У меня не очень крепкое здоровье, но все равно, не дожидайтесь, по своей воле я умирать не стану. Но если такое случится, милорд, то я открыто заявляю, что в моей смерти будете виновны лично вы и весь Совет. – В заключение она снова преклонила колени и, сняв с пальца одно из колец, попросила передать его Эдуарду. – Пусть это будет символом того, что я до самой своей смерти останусь его верной подданной и сестрой и подчинюсь ему во всем, за исключением вопросов религии. Боюсь только, – добавила она перед тем, как покинуть комнату, – что слова эти вы никогда Его Величеству не передадите».

Радуясь тому, что Мария всего лишь разгневалась, а не ударилась в слезы, как они ожидали, канцлер и его коллеги собрали слуг принцессы и сообщили, что отныне месса в этом доме запрещена. Нарушение запрета считается государственным преступлением, заявили они. Трех присутствующих капелланов Марии предупредили особо: если они проведут любой обряд, не входящий в принятую в 1549 году «Книгу общественного богослужения» англиканской церкви, то будут немедленно объявлены предателями. Священникам пришлось дать обещание подчиниться. (Чтобы освободить капелланов от этого обещания, а также от мук совести, Мария на следующий день их официально уволила.)

У Марии служил еще один капеллан, четвертый, которого не смогли сразу найти. Рич, Питри и Уиигфилд были вынуждены отложить отъезд до его появления. Увидев их, ожидающих внизу во дворе, Мария высунулась из окна.

«Умоляю вас, – ее голос был почти веселым, – попросите лордов из Совета поскорее вернуть мне управляющего, потому что сейчас, в его отсутствие, мне приходится вести хозяйство самой. А отец с матерью не научили меня, как замешивать тесто и выпекать хлеб! Я не знаю, сколько его можно выпечь из одного бушеля муки, и, честно говоря, уже устала от работы по хозяйству. Когда милорды отпустят моего служащего, это будет весьма любезно с их стороны, потому что, будь я проклята, если мой славный Рочестер отправился в тюрьму по доброй воле. – Умолкнув на секунду, она насмешливо продолжила: – И я молю Бога, чтобы он ниспослал добра в ваши души и тела, поскольку вы в этом сильно нуждаетесь».

На этом долгий конфликт по поводу мессы был завершен. Больше окрестные дворяне и фермеры на богослужения в доме принцессы не собирались. Избавив своих слуг от угрозы жестокого наказания, сама Мария, однако, в строжайшей тайне продолжала католические богослужения. Для этой цели в ее доме прятался священник. Даже если бы все вдруг раскрылось, у него были основания утверждать, что лично ему служить мессу в доме Марии никто не запрещал, хотя, наверное, это бы мало помогло. Таким образом, в последующие два года Мария «и еще от силы трое самых доверенных приближенных», подвергаясь большой опасности, по-прежнему слушали мессы.

Тем временем Дадли продолжал разваливать страну. Он и его фавориты, Нортгемптон и Дорсет, теперь руководили всеми действиями короля и силой заставляли крестьян подчиняться новым религиозным законам. То и дело слышались угрозы и требования «безжалостно расправляться с непокорными». И это при том, что во время правления Эдуарда инфляция представляла собой значительно более серьезную угрозу, чем ересь. Однако Дадли упорно продолжал губительную финансовую политику, начатую Сомерсетом, и положение стало уже катастрофическим. В 1551 году монеты обесценились почти вдвое по сравнению с их достоинством во время правления Генриха, а цены на все виды товаров утроились. То ли Дадли этого действительно не понимал, – того, что, когда Деньги падают в цене, товары начинают стоить дороже, – то ли просто прикидывался, но всю вину за инфляцию он перекладывал на «алчных торговцев», которые вздувают цены, чтобы обогатиться. Поэтому девальвация в стране продолжалась, продолжали расти и цены.

Постоянно то в одном, то в другом месте вспыхивали волнения и не прекращались слухи о грядущем широкомасштабном восстании. Говорили, что графы Дерби и Шрусбери, которые не бывали при дворе из-за политических разногласий с Дадли, в течение нескольких дней могут поднять повстанческую армию в шестьдесят тысяч человек. Шли месяцы, и все больше аристократов, когда-то считавших Дадли избавителем, теперь втайне желали его свержения. Одним из таких разочаровавшихся был лорд – Правитель Пяти портов, сэр Томас Чейни, который доверился Схейве, сказав, что «истратил бы все, что имеет, лишь бы хоть как-то поправить положение, потому что сейчас оно невыносимо».

Экономический упадок сопровождался непрекращающейся военной опасностью. В условиях инфляции необходимо было изыскивать средства на содержание армии, для поддержания порядка в стране и предотвращения иностранной интервенции. Дадли расширил королевскую гвардию за счет пятисот подразделений иностранных наемников, а также решил вернуть к жизни старый феодальный обычай, когда дворяне и лорды за символическую плату обязаны были поставлять в королевскую армию определенное количество вооруженных всадников. Таким способом он надеялся получить четыре тысячи всадников, которые бы обошлись казне всего в десять тысяч фунтов.

В октябре 1551-го герцог Сомерсет, заседавший к тому времени в Совете уже два года, был вновь арестован по обвинению в заговоре. Советникам было доложено, что он замыслил поднять восстание, захватив сначала оружейные склады в Тауэре, а затем и весь город. Его сообщники в различных частях страны должны были одновременно взять власть на местах. В заключение герцог собирался устроить торжественный прием, куда должны были быть приглашены все члены Совета, и живыми бы они оттуда не вернулись. Но коварный план был вовремя раскрыт, а герцога, который на сей раз на снисхождение рассчитывать не мог, благополучно в январе казнили.

Сразу же после» разоблачения Сомерсета Дадли и его основные соратники присвоили себе новые титулы, значительно расширив при этом свои владения. Дадли, граф Уорик, стал теперь герцогом Нортумберлендом, Грею, маркизу Дорсету, был пожалован свободный до сих пор титул герцога Суффолка. (После смерти Чарльза Брэндопа в 1545 году титул герцога Суффолка перешел к его братьям, умершим от потницы в 1551 году. Грей был женат на дочери Брэидона, Франсес, и таким образом имел право па герцогство через жену.) Казначей Полет стал графом Уилтширом, а Херберт стал маркизом Винчестером и графом Пембруком.

За всеми этими делами: лихорадочным наращиванием армии, страхами перед возникновением антиправительственных заговоров, а также присвоением себе новых титулов и званий – Марию с ее мессами почти забыли. В конце года до принцессы дошел слух, что может быть предпринята попытка насильно насадить в ее доме англиканскую литургию, но пока все было тихо. Весной 1552 года Рочестера, Уолгрейва и Инглфилда без шума выпустили из-под стражи и позволили вернуться к ней на службу. С тех пор о Марии вспоминали на Совете лишь эпизодически, да и то по рутинным вопросам. В одном случае это было связано со сменой ее четырех особняков – Сент-Осай, Малый Клафтон, Большой Клафтон и Уилли – на другие. Смена имела смысл, поскольку Сент-Осай находился в Блекуотере, графство Эссекс, который был к морю даже ближе, чем Вудхем-Уолтер. В другой раз были посланы деньги на ремонт владений принцессы, пострадавших от наводнения («пришедших в упадок от неистовства воды»).

Император и регентша наблюдали за ходом дел в Англии с большим удивлением. Тирания временщиков разрушала об-ществт). Несовершеннолетний король был марионеткой в руках клики опасных авантюристов, которым скоро, возможно, суждено пожрать самих себя. В письме своему первому министру регентша Фландрии предположила весьма мрачный сценарий, по которому в ближайшем будущем могут начать развиваться события. Люди, распоряжающиеся сейчас в Англии, далеко не глупы. Прекрасно сознавая, что их власть закончится в первый же день после достижения королем совершеннолетия, они могут пойти на убийство Эдуарда и Марии. «Странные дела мы наблюдаем в Англии, – замечала она, – и очень пагубные». С учетом сложившейся ситуации «многие склонны считать, что английское королевство можно и нужно завоевать, особенно теперь, когда оно подвержено разброду и нищете». По ее мнению, миссию «по освобождению короля из рук предателей» мог бы возглавить один из троих: либо эрцгерцог Фердинанд, либо давнишний соискатель руки Марии дон Луис Португальский, либо герцог Голь-штейн. Последний мог рассчитывать на помощь своего брата, ном восстании. Говорили, что графы Дерби и Шрусбери, которые не бывали при дворе из-за политических разногласий с Дадли, в течение нескольких дней могут поднять повстанческую армию в шестьдесят тысяч человек. Шли месяцы, и все больше аристократов, когда-то считавших Дадли избавителем, теперь втайне желали его свержения. Одним из таких разочаровавшихся был лорд – Правитель Пяти портов, сэр Томас Чейни, который доверился Схейве, сказав, что «истратил бы все, что имеет, лишь бы хоть как-то поправить положение, потому что сейчас оно невыносимо».

Экономический упадок сопровождался непрекращающейся военной опасностью. В условиях инфляции необходимо было изыскивать средства на содержание армии, для поддержания порядка в стране и предотвращения иностранной интервенции. Дадли расширил королевскую гвардию за счет пятисот подразделений иностранных наемников, а также решил вернуть к жизни старый феодальный обычай, когда дворяне и лорды за символическую плату обязаны были поставлять в королевскую армию определенное количество вооруженных всадников. Таким способом он надеялся получить четыре тысячи всадников, которые бы обошлись казне всего в десять тысяч фунтов.

В октябре 1551-го герцог Сомерсет, заседавший к тому времени в Совете уже два года, был вновь арестован по обвинению в заговоре. Советникам было доложено, что он замыслил поднять восстание, захватив сначала оружейные склады в Тауэре, а затем и весь город. Его сообщники в различных частях страны должны были одновременно взять власть на местах. В заключение герцог собирался устроить торжественный прием, куда должны были быть приглашены все члены Совета, и живыми бы они оттуда не вернулись. Но коварный план был вовремя раскрыт, а герцога, который на сей раз на снисхождение рассчитывать не мог, благополучно в январе казнили.

Сразу же поел» разоблачения Сомерсета Дадли и его основные соратники присвоили себе новые титулы, значительно расширив при этом свои владения. Дадли, граф Уорик, стал теперь герцогом Нортумберлендом, Грею, маркизу Дорсету, был пожалован свободный до сих пор титул герцога Суффолка. (После смерти Чарльза Брэидона в 1545 году титул герцога Суффолка перешел к его братьям, умершим от потницы в 1551 году. Грей был женат на дочери Брэндона, Франсес, и таким образом имел право на герцогство через жену.) Казначей Полет стал графом Уилтширом, а Херберт стал маркизом Винчестером и графом Пембруком.

За всеми этими делами: лихорадочным наращиванием армии, страхами перед возникновением антиправительственных заговоров, а также присвоением себе новых титулов и званий – Марию с ее мессами почти забыли. В конце года до принцессы дошел слух, что может быть предпринята попытка насильно насадить в ее доме англиканскую литургию, но пока все было тихо. Весной 1552 года Рочестера, Уолгрейва и Инглфилда без шума выпустили из-под стражи и позволили вернуться к ней на службу. С тех пор о Марии вспоминали на Совете лишь эпизодически, да и то по рутинным вопросам. В одном случае это было связано со сменой ее четырех особняков – Сент-Осай, Малый Клафтон, Большой Клафтон и Уилли – на другие. Смена имела смысл, поскольку Сент-Осай находился в Блекуотере, графство Эссекс, который был к морю даже ближе, чем Вудхем-Уолтер. В другой раз были посланы деньги на ремонт владений принцессы, пострадавших от наводнения («пришедших в упадок от неистовства воды»).

Император и регентша наблюдали за ходом дел в Англии с большим удивлением. Тирания временщиков разрушала общество. Несовершеннолетний король был марионеткой в руках клики опасных авантюристов, которым скоро, возможно, суждено пожрать самих себя. В письме своему первому министру регентша Фландрии предположила весьма мрачный сценарий, по которому в ближайшем будущем могут начать развиваться события. Люди, распоряжающиеся сейчас в Англии, далеко не глупы. Прекрасно сознавая, что их власть закончится в первый же день после достижения королем совершеннолетия, они могут пойти на убийство Эдуарда и Марии. «Странные дела мы наблюдаем в Англии, – замечала она, – и очень пагубные». С учетом сложившейся ситуации «многие склонны считать, что английское королевство можно и нужно завоевать, особенно теперь, когда оно подвержено разброду и нищете». По ее мнению, миссию «по освобождению короля из рук предателей» мог бы возглавить один из троих: либо эрцгерцог Фердинанд, либо давнишний соискатель руки Марии дон Луис Португальский, либо герцог Голь-штейн. Последний мог рассчитывать на помощь своего брата, короля Дании, «поскольку Дания имеет опыт войны с Англией, и довольно успешный – ей удавалось многие годы удерживать под своим контролем обширные английские территории».

Регентша все рассчитала неплохо, но, как это нередко случалось в истории, судьба распорядилась иначе. Здоровье Эдуарда начало резко ухудшаться. Он утратил живость, сильно похудел и постоянно испытывал недомогание. Летом 1551 года он был «худ и слаб», а на следующую весну слег в постель с корью и оспой. Причем выздоравливал очень медленно. В июле и августе он еще смог куда-то выехать, но «выглядел очень болезненным и вызывал в людях жалость». Когда осенью 1552 года Эдуарда увидел лекарь и ясновидец из Милана Джирола-мо Кардано, он нашел его довольно одаренным юношей, но без будущего. «На лице короля, – писал Кардано, – лежит печать ранней смерти. Его жизненные силы на исходе».

В первые месяцы 1553 года у Эдуарда обнаружились симптомы прогрессирующей стадии туберкулеза. Его мучил «жестокий, напряженный кашель», который с каждым днем становился все сильнее. Одновременно «слабость и упадок» духа лишали короля последних запасов жизненных сил. В феврале во время пребывания Марии во дворце до нее дошли слухи, что болезнь брата усугубляется с помощью «медленно действующего яда». В его апартаменты ее допустили только через три дня. Неделю спустя кашель и другие симптомы обострились настолько, что лекари, решив снять с себя ответственность, предупредили членов Совета о скорой кончине Эдуарда. «Если последует еще какое-нибудь серьезное недомогание, наш король не выживет».

Значит, получалось так, что если Эдуарда не спасет некое чудо, то в ближайшем будущем английской королевой станет Мария. Верила ли сама Мария в такую возможность, сказать трудно. Одно время она размышляла над этим и пришла к заключению, что если Эдуард умрет, то ее умертвят раньше, чем народ успеет подняться на защиту. Вполне вероятно, что она в тот момент либо не знала, что болезнь Эдуарда достигла критической стадии, либо должна была пребывать в сильном страхе за свою безопасность. Последние месяцы жизни Эдуарда Мария провела вдали от двора, и ей было известно, что он серьезно болен, но, возможно, до самого последнего момента она не осознавала, что брат болен смертельно.

Разумеется, начиная с весны 1552 года, то есть когда Эдуард серьезно заболел, Дадли и Совету не давала покоя перспектива восхождения Марии на престол. В этом случае их не ожидало ничего хорошего, если учесть, что, став королевой, Мария, во-первых, наверняка ниспровергнет все протестантские религиозные установления и вернет Англию под юрисдикцию папы, а во-вторых, начнет мстить советникам за все. Она припомнит им, как они с ней обращались, как настраивали против нее брата, как незаконно обогащались. Иными словами, страну в ближайшем будущем ждут колоссальные политические потрясения, а всем тем, кто правил страной последние шесть лет, надо готовиться занять темницы в Тауэре.

Но до поры до времени советники не предпринимали никаких шагов, и только на исходе весны 1553 года амбициозному Нортумберленду удалось использовать твердое противостояние Эдуарда католицизму и склонить его к принятию мер, не допускающих восхождения Марии на престол.

В середине мая, когда умирающий король лежал в Гринвиче, весь покрытый язвами, харкая кровью, с сознанием, помраченным температурой, которая в последние дни не спадала, ему подсунули документ, изменяющий права наследования престола, установленные завещанием его отца. Этот «Порядок наследования» оставлял за бортом Марию и Елизавету и утверждал наследников престола следующим образом: первыми шли наследники мужского пола от кузины Эдуарда, Франсес Брэндон, затем наследники мужского пола по очереди: от ее трех дочерей, Джейн, Екатерины и Марии Грей, – и, наконец, наследники мужского пола от Маргарет Клиффорд, принадлежащей к семье Грей внучке Чарльза Брэндона и Марии Тюдор.

В том, что Эдуард изменил закон о наследовании, не было ничего необычного – его отец изменял его по своей прихоти несколько раз, а тут все-таки были замешаны вопросы религии. Под руководством Дадли Эдуард стал таким непримиримым противником старой веры, что не мог даже представить себе сестру-католичку на английском престоле. Вот почему он исключил Марию, несмотря на всю свою любовь к ней. Елизавету же ему пришлось исключить из-за того, что она женщина. Дело в том, что все наследники Генриха VIII, кроме Эдуарда, были женщины. У самого Эдуарда, как известно, сына не было, и он решил все же не передавать корону женщипам, а назвать своими наследниками исключительно муж-чип. Его сестра-протестантка Елизавета была незамужней, поэтому Эдуард назначил наследниками сыновей других родственниц. Правда, здесь было одно маленькое затруднение: ни у одной из пяти женщин, названных в «Порядке наследования», не было сыновей.