Текст книги "Мальчик, который видел демонов"

Автор книги: Кэролин Джесс-Кук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 10
Тонкая грань веры
Аня

Во время моей встречи с Алексом я познакомилась с его опекуншей, тетей Беверли, приехавшей из Корка вечером того дня, когда Синди попыталась покончить с собой. Я ощутила облегчение, увидев ее: веселая, добрая и готова приложить все силы, чтобы помочь Алексу, в чем бы эта помощь ни заключалась. Беверли старше Синди на одиннадцать лет и работает врачом: лечит уши, горло и нос. Своих детей у нее нет, с Алексом за предыдущие годы она общалась редко и теперь стремится наверстать упущенное, став опорой для сестры и племянника.

– Жаль, что я не приехала раньше, – повторяет Бев, и ее лицо дергается, когда она смотрит на разбитое окно в кухне Синди, закрытое куском картона и облепленное липкой лентой, на плесень над раковиной.

Она вынимает сигарету из новой пачки и спрашивает, не возражаю ли я, если она закурит. Я качаю головой, но она открывает дверь и выходит в заросший мхом дворик.

– Я знаю, как трудно приходилось Синди. Мне следовало вернуться раньше, помочь ей. Алекса я очень люблю. Мы с Синди не всегда жили душа в душу… – Она замолкает, глубоко затягиваясь. – Детство у нас было трудное. Я никогда не понимала Синди. Она все держала в себе. Мама умела разговорить ее, но передо мной она никогда не открывалась.

Я смотрю на Алекса, который принес тарелку на кухню. Он ставит ее на скамью и улыбается мне. Бев ждет, пока он уйдет.

– Я могу уделить Алексу только время, которое отрываю от работы, – говорит она. – Но, пока Синди не придет в норму, кроме меня у него никого нет.

– А дедушка и бабушка Алекса? Они в Белфасте?

Бев тушит окурок.

– Папа умер, когда я была еще маленькой, – ровным голосом отвечает она. – Мамы нет уже пять лет. От всего этого она пришла бы в ужас.

– А отец Алекса? Он общается с мальчиком?

Бев заходит в дом, закрывает за собой дверь. Она не закрывается, пока Бев не дает ей пинка, оставляя вмятину у нижней кромки. Вздыхает.

– Об этом вам надо поговорить с Синди. Она так и не сообщила нам, кто отец Алекса.

Почему Синди решила хранить в секрете имя отца ее ребенка? Делаю мысленную пометку спросить о нем у Синди: даже если имя отца и останется неназванным, мне все равно нужно побольше узнать об их взаимоотношениях.

* * *

Моя встреча с Алексом заканчивается плохо, хотя само общение проясняет многое в его отношениях с матерью. Когда я прошу его нарисовать мать, он рисует себя, несущим мать, и я обращаю внимание, что его автопортрет больше, чем изображение Синди. Она выглядит ребенком, уязвимым и ранимым, а ее руки крепко обнимают шею Алекса. Из этого я делаю вывод, что Алекс давно чувствует слабость и неуравновешенность Синди. Это оказывает воздействие на его восприятие безопасности, и в семье он ощущает себя защитником. Синий автомобиль, каким Алекс представляет отца, по моему убеждению, детское воспоминание: скорее всего отец, когда забирал его, приезжал на автомобиле такого цвета.

Он также много чего рассказал о потустороннем мире, о том, что видит и слышит. Многое я могу соотнести с тем, что Алекс видит вокруг себя, и можно провести параллели между его ролью в «Гамлете» и взглядами на домашнюю жизнь. Я заметила, что его описания базируются на религиозной риторике, например «дракон с семью рогами», который, если не ошибаюсь, есть в библейском «Откровении» [16]16
  Аня ошибается. В Библии «…дракон с семью головами и десятью рогами» (Откровение, 12:2).


[Закрыть], и слова, которые он использует для этих описаний, далеко выходят за рамки словарного запаса десятилетнего ребенка.

– Руэн не дикий зверь, он преданный идее интеллектуал, – объясняет Алекс, когда я интересуюсь существами, обитающими в мире, который он описывает.

Его любовь к Руэну очевидна – он защищает и его. Я уверена, что чувства Алекса к матери отчасти проецируются на воображаемого Руэна, и на то есть веская причина: Алекс не может контролировать мать, но контролирует всех этих существ.

Для психически больных обычное дело – создавать сложный выдуманный мир с четко определенными границами и сводом установок, которые выводятся из правил, действующих в реальной жизни. В данном случае это мир сверхъестественного. Алекс ни разу не упомянул ангелов, и я нахожу это любопытным. Никаких упоминаний Бога или иных сверхъестественных существ. При этом он говорит, что демоны везде, постоянно, и когда он входит в пустую комнату, она вовсе не пустая, больше похожа на паб, а демоны сидят по углам, что-то замышляют, толпятся вокруг любого человека, который оказывается рядом с ними, искушают, вводят в заблуждение, строят козни.

Когда я пытаюсь подробнее обсудить Руэна, Алекс возмущается, порой даже он теряет сознание, сидя на стуле передо мной.

Бев влетает в комнату и хватает его. Он обмякший и мертвенно бледный, и впервые за период обследования я ощущаю страх. Перебираю в памяти рассказанное им о демонах, о призраках – отгоняю страх, но он остается, не хочет уходить. И я думаю о том, насколько хрупка вера.

Через несколько мгновений Бев восклицает:

– Он очнулся! Он очнулся!

Я уже в кухне, пошла за стаканом воды для Алекса. Новый крик:

– Его сейчас вырвет!

Я хватаю тазик из раковины и бегу в гостиную, успеваю подставить его под струю рвоты, вылетевшей изо рта Алекса.

– Так-то лучше, так-то лучше. – Бев одной рукой колотит его по спине, а другой ищет в кармане мобильник.

Я опускаюсь на колени рядом с Алексом, щупаю пульс. Сердце бьется быстро, зрачки расширены.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.

Он моргает, пытается сфокусировать взгляд на мне. Потом прижимает руку к груди.

– Болит.

– Где болит?

– Здесь.

Бев быстро расстегивает рубашку Алекса. Ахает, я смотрю на него и вижу три красные полосы на груди мальчика, словно ему чем-то обожгло кожу.

– Кто-то сделал это с тобой в школе? – кричит Бев, и я пытаюсь сказать ей, что отметины появились недавно, уже после моего прихода.

В голове мелькают вопросы, но тут Алекс наклоняется вперед, лицо у него бледное и напряженное. Я хватаю тазик и опять успеваю поставить его под еще один фонтан рвоты. Бев спешит в кухню, за тряпкой. Когда Алекс откидывается на спинку стула, он выглядит ослабевшим, но на губах появляется улыбка.

– Тебе сейчас лучше?

Он кивает.

– Руэн по-прежнему здесь?

Алекс оглядывается, качает головой.

Бев возвращается с влажным полотенцем в одной руке, пиджаком Алекса – в другой. Алекс что-то бубнит насчет дневника.

– Что нам делать? – вздыхает Бев.

Я оглядываю Алекса.

– Надо отвезти его в клинику.

* * *

В клинику мы едем на автомобиле Бев, осмотр в приемном отделении выявляет, что Алекс совершенно здоров. Врач не может найти никаких следов красных полос на груди, хотя мы с Бев утверждаем, что видели их.

– Может, он слишком крепко обнял себя, – предполагает врач. – К чему-то прислонился. В любом случае ни синяков, ни ожогов. Собственно, кожа чистая, никаких повреждений.

Бев поворачивается и в раздражении уходит. Я благодарю врача и кое-что записываю по горячим следам. Отмечаю, что разлука с Синди усилила тревогу Алекса, а потому пытаюсь как можно быстрее организовать их встречу. Она в психиатрическом отделении этой же больницы. Печально, но мать и сын вновь госпитализированы. Я знаю, что Майкл будет из-за этого переживать.

Как только Алекса уложили в кровать, я пододвигаю стул и задергиваю занавески.

– Где Бев? – спрашивает он.

– Пошла подышать свежим воздухом. – Она вышла из корпуса, чтобы покурить.

– У нее все хорошо?

– Она в полном порядке, Алекс. – Нет, она травится табачным дымом. – Как ты?

– Нормально. Мне нравится тетя Бев. Я давно уже ее не видел, но она такая милая. Я ее напугал?

– Она просто хочет знать, что ты в полном здравии, вот и все.

Алекс касается груди.

– Больно? – спрашиваю я.

Он качает головой.

– Теперь нет. Было так странно…

– Что ты почувствовал?

Алекс открывает рот, чтобы рассказать о своих ощущениях, но не находит нужных слов.

– Вроде бы страх, – наконец признает он.

– Страх?

– Могу я сейчас увидеть маму?

Я пододвигаю стул ближе и оглядываю его. Алекс был милый. Мне хочется защищать его от всех невзгод. Где-то падает чашка Петри, и по палате разносится звук ноты «си». Я уже думаю о Поппи. Ее головке с темными волосами, склонившейся над кабинетным роялем. «Я люблю тебя, мамочка».

Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь. Для меня очень важно не допускать Поппи в наши отношения. Алекс – пациент, не проекция моей дочери. Мне ее уже не оживить.

– Алекс, я хочу задать тебе вопрос.

Он смотрит на меня.

– Пожалуйста, не надо больше спрашивать о Руэне…

– Я собираюсь отвести тебя к твоей маме. Но ты не будешь возражать против моего присутствия при вашей встрече?

Алекс сияет.

– Я увижу маму?

– Не сегодня. Но, возможно, завтра, когда ты будешь лучше себя чувствовать.

Его глаза наполняются слезами. Алекс обнимает меня и рыдает мне в шею. Я чувствую, что сейчас тоже заплачу. Его ранимость криком зовет меня, и лишь однажды в жизни я чувствовала себя такой беспомощной.

* * *

После госпитализации Алекса становится важным пересмотр методики его обследования. На следующее утро я назначаю совещание в Макнайс-Хаусе и договариваюсь о встрече с Майклом, чтобы подготовить его к тем моим предложениям, которые хочу вынести на обсуждение: я считаю необходимым поместить Алекса в психиатрический стационар.

Однако я не объясняю Майклу, почему хочу с ним встретиться, и ему, похоже, льстит это мое предложение.

– Ладно, – говорит он после долгой паузы. – Я еду на работу из Фоллс-роуд. Давайте встретимся не в столь официальном месте, как ваш кабинет.

– Тогда в вашем?

– А лучше в баре «Корона».

– Хорошо.

* * *

Майкл задерживается. Я вижу, как он все в том же зеленом свитере лавирует в плотной толпе любителей пива, его волосы отливают золотом в ярком свете.

– Добрый вечер. – Он наклоняется и чмокает меня в щеку. Снимает пиджак, аккуратно складывает, прежде чем сесть рядом со мной.

– Джин-тоник? – спрашивает он, еще не отдышавшись.

– Апельсиновый сок.

Во взгляде удивление.

– Вы за рулем?

Я качаю головой.

– Не пью спиртного.

Майкл склоняет голову набок.

– Детский психиатр-трезвенник из Тигровой бухты. Вот это сочетание.

Я пожимаю плечами.

– Мне нравится здоровый образ жизни.

Майкл смотрит на меня, потом пожимает плечами, идет к стойке и возвращается с двумя стаканами свежевыжатого апельсинового сока.

Меня сокрушает чувство вины, я ощущаю себя занудой: бар «Корона» – бриллиант этой страны, трансформировавший потребление алкоголя в событие культуры.

– Если я не пью, вам в этом никто не отказывает, – говорю я и гадаю, что€ заставило меня унизиться до такой степени, чтобы озвучивать очевидное.

Он садится рядом.

– Как джентльмен не могу пойти на такое.

Его улыбка сегодня шире, к ней добавляется блеск глаз и раскрасневшиеся щеки. Внезапно возникает мысль, что при иных обстоятельствах я бы наслаждалась его компанией. Флирт. Майкл со мной заигрывает. И я отвечаю взаимностью, хотя понимаю, что делать этого нельзя. Я действительно не хочу этого. Думаю о Фай, о ее круглых синих глазах, наполненных искренностью и добротой. Она бы сказала мне, что это знак. Фай находит знаки везде.

– И что это за знак? – однажды спросила я ее, когда оса ужалила меня в лицо. Не нашла другого места.

– Знак того, что напрасно ты не считаешь себя красавицей, – ответила Фай.

Что ж, она не грешила против истины: шрам на лице – действенное средство против тщеславия. И тут я вспоминаю, как она сидит за моим кухонным столом, держит мои руки в своих и говорит:

– Повторяй за мной: «Смерть Поппи не означает, что я должна отказывать себе в радостях жизни».

Тогда я только сжала ее руки и покачала головой.

– Я не могу этого сказать, Фай. Не могу.

Она наклонилась ко мне, погладила по лицу. Моя самая давняя подруга, моложе меня. Разведенная мать четверых детей, нежная и заботливая; в десять лет она целовала мое поцарапанное колено, чтобы заживало быстрее.

Но даже Фай не понимала, почему я хотела оставаться одной. Что-то меняется внутри, когда теряешь ребенка. Нет, все меняется. Чувство утраты совсем иное – пожалуй, не скажу, более тяжелое, – в сравнении с банкротством или потерей всего имущества при пожаре. Смерть Поппи стала другим видом агонии, другой утратой даже в сравнении с пережитым мною, когда я наблюдала, как мою мать засасывает в желтую трясину рака. И добавьте к этому всех мужчин, которых я любила, потом умножьте сумму на боль, испытанную мной, когда они все ушли, один за другим… Описать это я могу лишь одним способом и описываю редко, даже Фай ничего такого от меня не слышала: для того чтобы жить и дышать в мире, где мое дитя лишили возможности вырасти, влюбиться, сделать карьеру и родить детей, я должна оставаться неприступной крепостью. Я бегаю, не пью, слежу за тем, что ем, чтобы никому не пришлось ухаживать за мной. Откладываю шестьдесят процентов заработанного на банковский счет с высоким процентом, чтобы никогда ни от кого не зависеть. И я никогда никого не полюблю, чтобы не испытывать вновь чувство утраты.

Долгая пауза. Майкл пристально смотрит на меня. Он что-то сказал, и от меня требуется более информативный ответ, чем пустой взгляд.

– Извините, не могли бы повторить?

Он чуть улыбается и допивает апельсиновый сок.

– Вообще-то я сказал, что нашел информацию о вас в Интернете. Ваш перечень заслуг впечатляет, доктор Молокова. Медаль Фрейда за достижения в области детской психиатрии. Медаль «Восходящая звезда» Английской ассоциации детских и подростковых психиатров. Я считаю необходимым попросить вас поставить автограф на салфетке для пивной кружки.

Я улыбаюсь, пока он не протягивает мне ручку и салфетку. Теперь уже смеюсь, и звуки эти кажутся мне инородными и восхитительными. Расписываюсь, и Майкл убирает салфетку в карман пиджака.

– Что еще рассказал вам Гугл?

Он опускает глаза, и я понимаю, что он прочитал о Поппи.

– Только о ваших пристрастиях к зубочисткам и коврикам для ванн…

Теперь он смеется. Я решаюсь.

– Могу я задать вам личный вопрос?

– Да.

– Зачем ваши родители направили вас к психиатру?

Его глаза округляются.

– Ну и память у вас. У меня был воображаемый друг. Почему вы спрашиваете?

Я делаю мысленную пометку насчет воображаемого друга. Похоже, у Майкла и Алекса много общего.

– Наверное, из-за этого родительского решения психиатрические стационары вы воспринимаете как плохое место, Майкл. Многие дети с самыми серьезными психическими заболеваниями могут жить относительно нормальной жизнью при правильном лечении. Поэтому я здесь.

Майкл долго смотрит на стол. Когда поднимает голову, взгляд у него суровый.

– Вы хотите положить Алекса в свою клинику?

Я рассказываю ему о том, что произошло раньше, об отметинах на груди Алекса.

– Если у него психическое заболевание, ему необходимо лечение в соответствующей клинике, располагающей нужными медикаментами и квалифицированным персоналом. Как и в том случае, если бы требовалось хирургическое вмешательство.

– Хирургическое вмешательство, – повторяет он.

– Результаты, полученные в Макнайс-Хаусе, производят впечатление, Майкл. Действительно.

Он качает головой.

– На вас – возможно. Для тех из нас, кто провел в Белфасте последние семь лет… не очень.

Я пытаюсь зайти с другой стороны.

– В любом случае меня тревожат условия, в которых он живет. Вы видели, в каком состоянии его дом? Вы знаете, как много я обнаружила источников опасности для здоровья и благополучия?

– И как много? – Голос звучит холодно, отстраненно.

– Свыше пятнадцати.

Я рассказываю Майклу об электрической розетке, висящей на проводах, из которой иногда летят искры, о древних, подтекающих батареях, о потолочных трещинах, о разбитом окне в кухне, забитом картонкой и заклеенном липкой лентой. В таких условиях человеческие существа жить не должны, особенно мать-одиночка и ребенок, у которого, вероятно, психическое заболевание.

Майкл все обдумывает, потом говорит: «Извините меня», – и выходит из паба. На мгновение я задаюсь вопросом, может, он раскусил мой план и просто ушел, оставив меня здесь, ничего не добившись? Я маленькими глотками пью сок и проверяю, нет ли новых эсэмэсок.

Через несколько минут вновь вижу его, прокладывающего путь к нашему столику сквозь толпу любителей пива.

– Вопрос решен. – Майкл широко улыбается, плюхается на сиденье рядом со мной.

– Какой именно?

Он кладет на стол мобильник.

– Я только что позвонил своему другу, который работает в ассоциации домовладельцев, и рассказал ему все, что услышал от вас. Он говорит, что завтра утром запишет Алекса и Синди в первую строку списка на переселение. – Майкл поднимает голову, чтобы встретиться со мной взглядом. – Если вы хотите поместить Алекса в Макнайс-Хаус, значит, это вам нужно. Я понимаю. Вот и все.

Потом он идет в бар и возвращается со стаканом апельсинового сока для меня и кружкой «Гиннесса» для себя.

Глава 11
Сбор клубники
Алекс

Дорогой дневник!

Итак, человек заходит в кабинет врача с морковкой в носу, огурцом в одном ухе и бананом – в другом. «Помогите! – просит он врача. – Я не знаю, что со мной!» Врач смотрит на него и отвечает: «Все ясно, вы неправильно питаетесь».

* * *

Что ж, теперь я в клинике, но не для того, чтобы повидаться с мамой. Я там, потому что Руэн рехнулся, и превратился в монстра, и напал на что-то, по его словам на ангела, хотя никаких ангелов я не видел. Он прибыл прошлым вечером, когда все разошлись по домам, и я слышал только шаги медсестры по коридору. Надеюсь, что не пропущу завтрашнюю репетицию. Все по-прежнему говорят о боли в моей груди, но она уже исчезла, как и Руэн.

Он прибыл после ухода Ани. Поначалу я немного нервничал, когда Руэн появился, потому что он действительно напугал меня. Принял образ Призрачного Мальчика, держал в одной руке синюю ракетку для пинг-понга и катал по ней маленький белый шарик, стараясь не уронить его на пол.

– Жаль, что ты здесь застрял, – сказал он. – Иначе мог бы пойти и поиграть со мной.

Встал у кровати и принялся подкидывать и отбивать шарик, считая каждый отскок.

– Прекрати, – попросил я. – Тебя кто-нибудь услышит.

Руэн уставился на меня ужасными черными глазами.

– У тебя что-то с головой? Никто меня не услышит.

– Но они тебя чувствуют, так?

Он перестал подбрасывать шарик.

– Ты о чем?

– Не тупи, ты знаешь, о чем я.

Руэн сел на кровать рядом со мной. Я заметил, как под его задом одеяло смялось, и потянул на себя, потому что замерз.

– Тогда продолжай. – Он улыбался, сложив руки на груди. – Поскольку ты единственный, кто видит оба мира, почему бы тебе не ввести меня в курс дела? Как люди меня чувствуют, Алекс?

– Они просто знают, понимаешь? Чуют тебя, вот как.

Руэн нахмурился. Надеюсь, я не так похож на девочку, когда хмурюсь.

– Почему ты всегда такой злой? Я же стремлюсь только к одному: помочь тебе.

Я уже собрался сказать ему, что он нытик, но вдруг задался вопросом: а действительно ли он старается мне помочь?

– Только это я все время и делал, – добавил он.

– Что именно?

– Хочешь услышать? Здесь и сейчас?

Я сел и огляделся. Пациенты в палате спали, лампочка под потолком мерцала, и я слышал, как медсестры смеются в чайной комнате. Одна из них фыркала, и звуки походили на те, что издает свинья. Потом другая рассмеялась, и смех этот напоминал лошадиное ржание, а до меня вдруг дошло, что я никогда не бывал на ферме.

Руэн поднял шарик и начал катать его на голове.

– Видеть ты можешь не все. Ты не видишь ангелов. Они так раздражают.

Я размышлял о том, как может выглядеть ферма, когда понял, что он прав: я не видел ангелов. Даже не думал о них, пока Аня не упомянула про них.

– Как вышло, что ты не видишь ангелов? – спросила она. – А как насчет Бога? Или дьявола?

Я ответил, что Бог – человек с седой бородой, в красном костюме, с веселым лицом, а дьявол тоже в красном и тоже улыбается, но он по природе злой.

– Считаешь, что они такие, Алекс? – произнесла Аня, а я попросил разъяснить, что она хотела этим сказать.

– Неважно.

Я сказал ей, что у ангелов длинные золотистые волосы, крылья из белых перьев и обычно они живут на вершинах рождественских елей.

Все это я рассказал и Руэну, который обхватил рукой талию и рассмеялся.

– Ну и дурень ты, Алекс. Ангелы иные. Более того, они постоянно стремятся причинить тебе вред.

У Руэна, когда он Призрачный Мальчик, есть одна особенность. Он стремится доказать, что умнее, чем я, но иногда говорит такое, что удивляет меня.

– Я считал, что ангелы хорошие, они охраняют людей.

Руэн соскочил с кровати и, волоча ноги и держась за живот, поплелся к двери, издавая странные звуки, будто моя глупость поразила его до такой степени, что он на грани смерти. Наконец плюхнулся на пол и шумно выдохнул, вроде действительно умер.

– Руэн! – позвал я, ощутив острую боль в груди. А вдруг и впрямь умер?

Он вскочил и одарил меня широкой, глупой улыбкой.

– Это я охранял тебя! – Руэн подошел ко мне и наклонился близко-близко. – Они знают, что твой дар позволяет тебе видеть наш мир. И им это не нравится!

– Почему?

Руэн огляделся, на случай, если кто-нибудь заметил, как мы разговариваем. Медсестра, которая фыркала, как свинья, продолжала фыркать, и я подумал, может, в коридоре гуляет и корова. Руэн снова сел на кровать рядом со мной.

– Все думают, будто ангелы прекрасны, хотя они отвратительные существа. И им не хочется, чтобы люди узнали об этом.

– Значит, ангелы пытаются напасть на меня?

– Разве ты не видел белые огоньки, которые постоянно появляются?

Я пожал плечами, мол, может, и видел, но какое это имеет значение? Но я действительно видел белые огоньки. Они иногда появлялись, когда я чего-то боялся или Руэн пытался заставить меня что-то сделать, и выглядели, как частички солнечного света, спускающиеся с неба в комнату. Руэн взял ракетку и шарик, намекая, что уходит.

– Так ты уходишь? – спросил я, стараясь показать, что мне безразлично, уйдет он или останется.

Он повернулся ко мне, его губы разошлись в улыбке.

– Хочешь, чтобы я остался? Ты боишься.

– Нет, – ответил я, но когда Руэн вернулся, сел на кровать и обнял меня, я облегченно вздохнул.

Я начал засыпать, и Руэн сказал, что со мной так же скучно, как на пикнике со старой бабкой, после чего отбыл. Потом мне приснился сон, прекрасный и ужасный одновременно. Ужасный, потому что я не хотел, чтобы это был сон. Проснувшись, я сел, прижав ладони к глазам, и запел единственную песню, какую знал: «В яслях».

Снилась мне бабушка. Она напоминала мне добермана, что звучит странно, но бабушка действительно набрасывалась на людей, если они, по ее мнению, поступали неправильно, а если ты ей нравился, то она охраняла тебя и отгоняла плохишей. Однажды двое мужчин, назвавшихся судебными приставами, постучались в дверь нашей соседки Дорис. Они хотели забрать ее диван. Бабушка выбежала со шваброй и колотила мужчин, пока те не ушли. По ее словам, Дорис никому не сделала ничего плохого, хотя я недоумевал, с чего этим мужчинам понадобился диван Дорис, весь облепленный кошачьей шерстью. Бабушка жила на следующей от нас автобусной остановке или в четырех с тремя четвертями минутах быстрой ходьбы, и все называли ее бабушкой, будто она родилась такой. Она была невысокого роста, кожа на лице дрожала, когда она смеялась, а вместо зубов торчали железные «пеньки», ввинченные в ее десны, как у пирата. Бабушка курила так много сигарет, что голос был низким, как у мужчины. Иногда она прикуривала новую, когда над предыдущей, лежавшей в пепельнице, еще спиралью поднимался дымок. Бабушка болела много-много лет. Я помню, как она сказала: «я лучше сгорю, чем истлею» – и в тот момент держала по сигарете в каждой руке.

Бабушка очень гордилась огородом во дворе ее дома, потому что редко у кого из тех, кого мы знали, были огороды, а сама она выросла в доме с залитым бетоном двором. В какой-то момент она решила выращивать клубнику, красную, как почтовые ящики, и большую, словно носы толстяков. И единственное, чего не разрешала мне бабушка, так это есть ягоды, потому что она варила из них варенье.

«Варенье можно хранить вечно, – говорила она, – а клубника живет только сезон… или несколько минут, если ты добираешься до нее своими грязными ручонками».

Итак, во сне я оказался в ее кухне, и бабушка попросила меня выйти во двор и собрать клубнику для варенья. В небе ярко светило солнце, облака плыли маленькими клочками ваты. С крыльца я спустился в высокую траву. В траве затаилась змея, поначалу я испугался и попятился, но потом разглядел, что не змея это, а тень. Обратил внимание, что тень такая длинная, а я не вижу, что ее отбрасывает. Последовал за ней по траве к краю огорода, поднял голову и заметил, что передо мной стоит Руэн. В образе Старика. Тень поднималась к ниткам, вылезавшим из пиджака, который я находил отвратительным.

– Чего ты хочешь? – спросил я.

Он смотрел вниз, на тень. Именно тогда я увидел, что она раздваивается, как вилка. Один зубец тянулся к Руэну, другой – ко мне и оплетал мою грудь.

– Что это? – удивился я.

Руэн раздул ноздри и пошевелил ушами, и я увидел торчащие из них пучки седых волос. Это означало, что он сердится, но я все равно продолжал на него смотреть. Потом бабушка обратилась ко мне, выглянув из кухонного окна:

– Он хочет причинить тебе вред, Алекс.

Мне это показалось странным, потому что она никогда не видела Руэна. Во сне я задался вопросом: а может, они где-то встречались?

Я повернулся к ней и крикнул: «Что ты этим хочешь сказать?»

Она начала махать рукой: «Иди в дом, Алекс. Пользы тебе от него не будет. Оставь его там».

Я покачал головой: «Нет, он хороший. Руэн мой друг».

Бабушка схватилась за край подоконника и сурово посмотрела на меня. «Нет, он тебе не друг, Алекс. Он хочет, чтобы ты не считал себя за человека. Он намерен причинить вред твоей душе».

«Моей душе?»

Я повернулся, а Руэн исчез. Посмотрел на бабушку в окне, но окно закрыто, хотя я разглядел, что бабушка моет посуду в раковине, как я и помнил. Я подошел к грядке клубники и едва не ахнул: ягоды среди зеленой листвы не красные и сочные, как обычно. Они – большие, темные и пахнут говном.

Я собрал их, отнес в дом, поставил корзинку на стол и рассказал бабушке, что случилось с клубникой. Хотел добавить, что моей вины тут нет, они сгнили сами. Но она достала ягоды из корзинки, и оказалось, они красные, сочные и ароматные. Я подумал, что чокнулся, и больше ничего не сказал. Бабушка что-то напевала, такая счастливая, и даже не курила.

– Помешаешь варенье, Алекс? – попросила она, высыпая ягоды в большую кастрюлю, стоящую на плите, а сама отошла к буфету за сахаром.

Я взял деревянную ложку из банки на скамье и начал помешивать кипящую массу, которая булькала и очень вкусно пахла.

Бабушка насыпала сахар и посмотрела на меня.

– Память – она такая странная, Алекс. Иногда может причинить нам боль, хотя мы об этом не подозреваем.

Я кивнул, понятия не имея, о чем она говорит. Решил, что это фраза из тех, какие срываются с губ стариков, когда они выживают из ума.

Но потом я посмотрел на варево, которое помешиваю. Ягоды и сахар уже превратились в комковатую массу, похожую на еду Вуфа. Такое варенье бабушка обычно разливала по банкам. Она уже приготовила их, поставила на кухонный стол.

– А теперь, Алекс, ты будешь держать каждую банку, чтобы я не перевернула ее, наливая варенье.

Я перестал помешивать варенье и приблизился к столу. Бабушка указала на шесть банок, стоявших на чистом полотенце, и я обеими руками взялся за одну.

– Держи крепко! – велела она.

Бабушка сняла кастрюлю с плиты и чуть наклонила над банкой, которую я держал. Варенье потекло в нее.

– Можно приготовить варенье из ягод клубники, но ягоды клубники из варенья не сделаешь, – изрекла бабушка.

Я посмотрел на нее.

– Что ты хочешь этим сказать?

Она поставила кастрюлю и погладила меня по лицу.

– Руэн желает изменить тебя, превратить в другого. Я хочу, чтобы ты помнил, кто ты, Алекс. Ты знаешь, кто ты?

Я кивнул.

– Откуда ты знаешь про Руэна? – спросил я.

Бабушка улыбнулась, и кухня начала наполняться ярким светом. Свет прибавлял и прибавлял в яркости, пока не растворил в себе кухню.

Вскоре все изменилось. Оглядевшись, я сообразил, что уже не на бабушкиной кухне: на улице с домами и множеством людей. Я узнал улицу. Она узкая. Посреди черная мокрая мостовая, с каждой стороны маленькие магазинчики, а на противоположной стороне – почтовое отделение. Люди бежали по тротуарам, и я стоял у церкви. Наверное, пел в церковном хоре, потому что слышал пение и знал слова.

Передо мной появился человек в черной маске, черных куртке и джинсах. Он поднял пистолет и нацелил на меня. И в этот момент время словно остановилось. Летящие голуби застыли с распростертыми крыльями, я видел их белые перышки. Кто-то бросил банку с колой, и она тянулась коричневой лентой. Полисмен рядом со мной повернулся, и его верхняя губа вздернулась, будто он злился. Лицо я видел смутно, как в тумане.

Я вновь посмотрел на человека в черной маске. Видел в прорезях его синие глаза, и их взгляд упирался в меня. Видел его пистолет: черный, сверкающий, влажный. Он нажал на спусковой крючок, и грохнул выстрел. У полисмена, который стоял рядом со мной, подогнулись колени, а руки взлетели вверх, как у куклы-марионетки. Пока он падал, человек опустил пистолет и начал снимать маску. Я наблюдал, сердце колотилось, рот открылся.

И перед тем, как проснуться, я увидел его лицо.

Это был я.