Текст книги "Русалка"

Автор книги: Кэролайн Черри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Черный шар ухватил его за запястье и продолжал удерживаться на нем, когда Саша встал.

– Будь осторожен! – сказал Петр.

– Все в порядке, – сказал Саша, пытаясь взять старинное созданье в руки. Но черный шар прыгнул ему на грудь, быстро вскарабкался на шею и спрятался там, как только Петр хотел его поймать. После этого дворовик затих, продолжая обнимать лапами сашину шею, а Петр стоял перед ними с поднятым мечом. В этот момент Саша подумал, что он хорошо сделал, что не стал поднимать шум, который только обеспокоил бы всех. – Он ведет себя как следует, – сказал Саша, уговаривая его слезть с шеи. – Давай, давай Малыш. Слезай.

Но тот поднялся к его уху и оттуда зашипел на Петра.

– Боже мой, – только и сказал Петр.

– Все в порядке, – вновь повторил Саша, сел на бревно под их импровизированным шатром и осторожно освободился от цепких жилистых лап.

Малыш вновь зашипел, спрыгнул на бревно и спрятался у Саши под коленями. Петр все еще продолжал стоять, держа меч в руках, но, наконец, нахмурившись, убрал его в ножны и поднял упавший кувшин, который, к счастью, не разбился.

При этом он пробормотал:

– Я надеюсь, что это хороший знак. – Он положил меч и уселся около огня. Его волосы поблескивали от дождя, а с лица все еще не сходило мрачное выражение, когда он бросал взгляд вниз, где пряталось раздражавшее его существо. Тем временем, Малыш поднялся вверх, добравшись до Сашиной ладони.

– Он испугался, – сказал Саша.

– Уж он испугается. – Петр состроил гримасу, откупорил кувшин и выпил. – Что с дедушкой? Вот что я больше всего хочу знать. Если местное Страшилище убежало от этого…

Малыш зарычал.

– Прошу прощенья. – Петр поднял кувшин. – Хочешь выпить? Существо немедленно сползло вниз и подхватило чашку, придерживая ее обеими лапами.

Петр налил. Жидкость тут же исчезла, глоток за глотком, а пустая чашка была вновь протянута за следующей порцией.

– Осторожнее, – сказал Саша. Петр наполнил чашку, существо выпило ее и протянуло вновь.

– Вот бездонный маленький дьявол, – сказал Петр, и наполнил вновь.

– Так что же все-таки с дедушкой? Ты знаешь это?

Черный шар опрокинул в себя третью чашку, выдохнул и свалился тут же, где стоял, небольшой кучкой.

Петр с недоумением взглянул на Сашу.

– Я ничего не понимаю, – сказал тот.

19

Саша спал очень чутко, и несколько раз просыпался ночью чтобы последить за костром, и когда Петр встал один или два раза и тоже подкладывал дров в огонь, Саша сказал ему:

– Там все хорошо, продолжай спать.

Петр, казалось, уже забыл обо всех предосторожностях и, укрывшись одеялом, просто отдыхал, так же как Малыш, который свернулся клубком на том же самом месте, где свалился, и во всю храпел.

Малыш исчез, когда призрак-самозванец объявился в доме. Он вернулся к ним прошлой ночью как предзнаменование того, что самое радостное у них еще впереди, в чем Саша был абсолютно уверен.

И когда дождь кончился и наступило туманное и холодное утро, он встал, разминая побаливающие кости, чтобы раздуть костер и приготовить чай, и тут же мимоходом бросил настороженный взгляд в сторону лужи, которая сейчас была скрыта туманом.

Нет, не то чтобы он не верил в намерения Ивешки, он скорее сомневался в ее решимости.

Он приготовил чай, осторожно растолкал Петра, который высунул взъерошенную голову из-под одеяла и торопливо взял свою чашку с чаем, бормоча слова благодарности.

Тут подошел Малыш, протягивая свои лапы, больше похожие на маленькие человеческие руки. Саша дал ему свою собственную чашку, а сам решил попить чай из заварочного котелка: если рядом с вами находится благожелательно настроенный дворовик, да еще в подобной ситуации, то не дай Бог как-то обидеть его. Дворовики всегда слыли немного грубоватыми и неотесанными в отличие от обычных ласковых домовых, которые жили чаще всего за печкой, но они не были такими хитрыми и опасными, как банники, и в теперешней ситуации такие качества их нового приятеля как нельзя лучше устраивали всех.

Поэтому он мог забирать сашину чашку, если это доставляло ему удовольствие.

Вот такие мысли посещали Сашу, пока он не увидел, что Петр пристально вглядывается в подножье склона.

Тогда он и сам, не без опасений, взглянул туда и увидел странное движение тумана, какое-то круженье, будто легкая невидимая волна проходила сквозь него.

– Петр, – позвал он.

– Со мной все хорошо, – ответил тот и поднял руку с чашкой в направлении лежащей перед ними долины, где все еще продолжал клубился туман. – Не беспокойся! – проговорил он все с тем же оттенком прежнего настроения. – Сегодня очень холодное утро. Я пожалуй, выпью еще чаю.

Петр выглядел по-прежнему таким же бледным и в это утро. Он надел кафтан, и когда пришло время собираться в путь и затушить костер, то он молча проделал всю работу, сжав челюсти и не меняя выражения лица, на котором застыло ощущение боли и беспокойства.

Малыш лихо забросил свою чашку в корзину, видимо показывая тем самым, что на этом его помощь и участие в общих сборах заканчиваются, а когда они взяли свою поклажу, чтобы отправиться в путь, и Петр со знанием дела указал рукой направление, добавив при этом:

– Я думаю, что вот здесь и будет наша дорога, – Малыш немедленно вскарабкался по сашиной ноге и руке, чтобы усесться поверх его поклажи.

– Ты слишком тяжелый, Малыш, – урезонил его Саша. – А ну, прекращай это.

После чего Малыш перестал вообще что-нибудь весить.

Но он продолжал крепко держаться лапами за сашины волосы, все время, пока они шли вниз по затуманенному склону, приближаясь к размытой дождем земле вокруг той самой лужи.

Тогда Малыш соскочил на землю, зарычал, зашипел и, разбрасывая вокруг себя брызги, бросился прямо через лужу, туда, где начал кружиться туман в такт с движением призрака. Малыш следовал за этим движением, подпрыгивая и резвясь как шаловливый щенок.

По крайней мере, это определенно отвечало на один вопрос.

Туман начал уменьшаться по мере того, как они поднимались, но вместе с ним они теряли ту путеводную нить, которая указывала им на местопребывание Ивешки. Однако Малыш продолжал сообщать им об этом: он шел за своей хозяйкой сквозь туман и дальше вверх по холму, несмотря на то, что под ее ногами не шевелился ни один листок, которыми была усеяна земля.

Но Петр каким-то образом знал, что Ивешка была все время впереди, чувствовал всем сердцем, что она там, храня в памяти каждое ее движение, будь то кружащееся в воздушном потоке платье или прядь светлых волос…

Продолжая думать об этом, он считал себя дураком, полагая, что его память в лучшем случае может хранить лишь белое облако с едва различимыми очертаниями лица…

… Нежного и кроткого лица, которое запало в его сердце, полностью завладев им…

Вот дурак, продолжал он возражать сам себе. Ведь он уже перерос всю эту дурацкую глупость еще в тринадцать лет.

Но он вновь почувствовал себя именно так, когда увидел ее отражение в луже, а потом она грезилась ему всю ночь, припоминая, как первый раз ее призрак вошел в дом и что с того самого момента он понял, что она пришла туда разыскивая его, и что если бы не он, Ивешка никогда бы не сделала этого.

Это ощущение было старым: оно сохранилось у него еще с тринадцати лет, когда он только еще учился понимать женщин. Он ошибался много раз, прежде чем понял, что приятное лицо еще не является признаком доброго характера.

Но это лицо…

Это единственное лицо…

– Петр, – сказал Саша, трогая его за руку, пока они продолжали идти, – Петр, вспомни.

Вот этот пятнадцатилетний мальчик знал многое гораздо лучше его, и это было несомненно, но как и почему он мог знать столько всего именно об Ивешке? Он знал ее мысли, он знал о том, с каким раздражением она относится к своему отцу и тосковала от того, что Ууламетс, на самом деле, был лучше и умнее, чем казался. Он знал, например, и то, что одиночество ее отца обманчиво действовало на нее, заставляя совершать необдуманные поступки…

Он знал и то, что сейчас она решилась спасти своего отца, который всегда был для нее лишь сплошным несчастьем.

Петр Ильич и сам знал это очень хорошо по собственному опыту, когда много лет назад сам бегал по улицам Воджвода в поисках своего отца, который всегда попадал то в одну, то в другую беду…

Так бывало очень часто. Но когда он в конце концов находил его, то дело оканчивалось дракой… Однако это никогда не уменьшало страх перед возможностью потерять его.

И вот этот страх вновь вернулся к нему, но только теперь он касался Ууламетса, но, Боже упаси, это был даже не его собственный страх: он понимал это. Но он был самый настоящий, а уж Петр знал слишком хорошо, как это бывает…

Мерзкий старик. Злобный неблагодарный человек. Беспринципный негодяй.

По сравнению с ним Малыш был куда более привлекательным.

Они остановились около ручья, чтобы напиться. Саша сложил ладони, пытаясь зачерпнуть воду, и замер, когда увидел, что Петр сидит, опершись на пятки, и только смотрит в воду.

Саша из всех сил старался заставить Ивешку не показываться здесь.

А Петру он сказал:

– Ты видишь ее?

Петр, на этот раз коснувшись руками поверхности воды и разрушив все, что бы он там ни видел, сказал:

– Теперь уже нет. – Что на взгляд Саши было вполне приемлемым поступком в сложившихся обстоятельствах.

Но чем дальше они углублялись в лес, тем беспокойнее становился Саша. Вопрос не стоял в том, чтобы найти Ууламетса в течение ближайших часов. Или дней. Или прямо сейчас, в течение секунды. Дело касалось угрожающе переменчивой погоды и ухудшающегося с каждым часом состояния Петра, который сейчас выглядел гораздо бледнее и казался более разбитым, нежели вчера. Поэтому Саша постоянно задавал себе один и тот же вопрос: сколь долго они смогут продолжать свои поиски, и, в связи с этим, какую помощь сможет оказать им Ууламетс в конце концов, если считать, что он стал жертвой серьезной и предумышленной ошибки.

Саша уже, на самом деле, начал строить фантастические планы спасения Петра: самый дерзкий из них состоял, например, в том, чтобы подсыпать зелья в его чай, а когда Петр будет в полузабытье, посмотреть, сможет ли Саша разрушить власть русалки над ним.

Но он мог и проиграть это сражение, приведя все к полной катастрофе, и оставить Петра вообще без всякой возможности сопротивляться устремлениям Ивешки. Или же он мог ошибиться в количестве зелья, или, измотав их до полного бессилия, Ивешка оставит их на растерзание Гвиуру, или… или… или…

Но рассудок отказывался работать над тем, что было спорным.

– Давай откажемся от этой затеи, – несколько раз предлагал Саша, и всякий раз Петр просто не соглашался.

– Давай пойдем в Киев, – сказал он в очередной отчаянной попытке уговорить его. Петр взмахом руки показал, что это совершенно безнадежная затея.

– Ведь ты терпеть не можешь старика Ууламетса, – продолжал упорствовать Саша, возражая ему. На что Петр ответил, что делает это не для самого старика…

– Давай все же вернемся на лодку, – наконец предложил Саша. – Петр, ведь мы идем и идем, а тебе становится все хуже. Послушай меня, Петр, ты неправ в своих планах, пожалуйста, послушайся меня и подумай о себе, ведь вот-вот ты свалишься от болезни.

Малыш тут же зарычал на него.

Петр же только покачал головой, медленно взглянул вперед и сказал:

– Она обещала мне, что идти придется недолго. Я думаю, что уже недалеко. Постарайся собрать свою волю и укрепись в желании. Ведь в конце концов, я не сумасшедший. Она не хочет полагаться на меня, но ей придется это сделать.

– Она сделала и так очень много! – воскликнул Саша. Он понимал, что не слишком решительно отстаивает свое мнение, слишком много «да» и «нет», слишком много шагов то вперед то назад, желание вновь встретиться с Ууламетсом и в то же время стремление освободиться от его влияния…

Действительно, сегодняшним днем он, как никто другой, показал, что больше всего хочет обрести безопасность в Киеве и вести там жизнь вместе с Петром, пробиваясь где умом, а где сопутствующей Петру удачей, которая сейчас почему-то катилась к своему закату. Там он может увидеть все сказочные вещи: слонов, чьи ноги, обвивают змеи, и золоченые крыши, которые теперь им уже никогда не увидеть.

Саша присел на поваленное дерево, положил голову на руки и изо всех сил напрягая свою волю, с яростью и гневом желал, чтобы Ивешка хотя бы на время оставила Петра в покое, а обратила свои чары на него.

Странное чувство посетило, его пока он сидел. Он не мог выразить его словами, но, скорее всего, оно походило на подозрительное дружелюбие. Во всяком случае, у него не было иного способа объяснить его. Какой-то момент он ощущал явное тепло, затем легкое головокружение и некоторую растерянность. И, будучи уверен, что это дает знать о себе Ивешка, подумал, обращаясь к ней: «Ты знаешь, что ты делаешь с ним. Но ты не желаешь причинить ему зла. А разве ты не можешь получить то, что тебе так необходимо, от этого леса?"

«Нет», скорее почувствовал он в ответ. «Нет, это невозможно».

Но он возразил ей, что она уже проделывала это, будучи дома.

Он весьма сомневался, что она может делать что-нибудь еще, кроме как давать волю своим собственным желаниям… и неожиданно засомневался во всех ее обещаниях, равно как и в целях, с которыми она приближалась к ним сейчас…

Но она продолжала настаивать на своем желании приблизиться еще и еще. Она хотела подойти как можно ближе, а это было очень опасное соседство. Он чувствовал, что сделал все не так, как надо, что попусту растратил свои внутренние силы, а в конце концов добился лишь того, что подверг Петра большой опасности. Она хотела стать видимой для него…

Тут он почувствовал, сколь опасно и дальше быть в плену своих собственных сомнений и открыл было рот, чтобы предупредить Петра… как вдруг отчетливо ощутил присутствие кого-то с таким же молодым, как и его собственный, нравом, кто точно так же как и он сам страдал от недостатка внимания и любви, и кто был уверен, что все и вся вокруг нее сговорились лишить ее всего…

Он понимал ее: с первых дней своей жизни он тоже чувствовал, что люди отняли у него все, но как раз в этом и скрывалась ошибка, тот самый скороспелый и разрушительный промах, который он пока не замечал, потому что она нуждалась в гораздо большем, чем он даже мог вообразить в своих желаниях. Тогда он постарался вытолкнуть ее из своих мыслей и увидел, что Петр неожиданно опустился на землю и положил голову на руку…

Это сделал он, так она объяснила ему, сопротивляясь ее настойчивости. Он вынудил ее так поступить с Петром. А все, что она хотела, так это остановиться, если он будет продолжать идти вперед…

Для спасения Петра, так сказала она… И Саша, по ее мнению, был не в силах остановить ее…

Он и сам сомневался в своих возможностях и не мог ничем помочь.

Она оставляла ему лишь единственную возможность: всем сердцем желать, чтобы она не причинила Петру какого-то вреда. Она признавала за ним эту слабость, но, обращая ее на себя, она видела в ней залог их безопасности, возможность спасения Петра… Она уверяла его, что не следует быть таким дураком и пытаться остановить ход событий… Пусть все идет так, как должно идти…

Но он все еще не был уверен в этом…

И почувствовал, как что-то ускользает от него, ощутил почти безболезненную потерю, будто расстался с чем-то, что так и осталось для него тайной.

Та самая брешь, которая и была причиной этой загадочной потери, захлопнулась очень быстро, так что он не мог потерять что-то значительное, и, следовательно, не хотел вернуть назад то, о чем, как он был уверен, даже не имел понятия. Какой-то подлый обман, подумал он, как о чем-то маловероятном. Но именно при таком подходе доводы Ивешки были вполне логичны, и поскольку Петр теперь сидел выпрямившись и вытирая со лба пот, без всякого сомнения удивлялся тому, что с ним произошло, можно было думать, что она отступила. Ему даже пришло в голову, что Ивешка допустила ошибку, если надеялась, что может не брать его в расчет, потому что, на самом деле, он не был менее решительным, когда ему приходилось защищать что-то свое. Она напрасно думала, что может отделаться от него лишь легким испугом, как это казалось на первый взгляд.

Для начала он захотел увидеть ее, чтобы понять, что же все-таки она делала. И в одно мгновенье без всяких усилий увидел ее стоящей поблизости и пугливо озирающейся, в то время как Малыш, который не отходил от нее ни на шаг, каждую минуту менял положение и формы, постоянно затеняя ее, и поглядывал на нее почти как собака.

В то же время он видел и Петра, видел, каким бледным, а скорее изможденным и лишенным последних сил тот был.

Он не имел ничего, что бы отважился хранить и беречь. Несомненно, у Ивешки была какая-то малость, которая и привязывала ее к жизни. Малыш же был полностью вне его понимания, но тем не менее везде вокруг них не прекращалась жизнь. Ивешка, например, клялась и божилась, что не могла ничего получить от леса, но он не нашел почти ничего на своем пути, когда вошел в него, а войдя и протянув руку за помощью, получил ее и отдал Петру, и не важно, что через того часть этой силы перешла к Ивешке: этого было достаточно.

Больше, чем достаточно: кажется опасным для человека, который не подготовлен для этого, исключая, конечно, Ивешку. Поэтому Саша с одной стороны переживал за состояние рассудка Петра, а с другой не был намерен позволять Ивешке становиться сильнее, чем она была.

В этом, подумал он, была бы, должно быть, самая легкая и естественная ошибка, какую он мог совершить. Но у него не было особой жалости вовлекать его в нее, просто жалость не была свойственна в данный момент его образу мыслей, и если она попытается неожиданно сделать что-то с ним самим или с Петром, он не был намерен колебаться.

Сейчас, казалось, боялась именно Ивешка, которая теперь смотрела на него очень настороженно, поглядывая при этом с выражением надежды на Петра, словно запутавшись в сетях ловушки, которую для нее подстроило сердце.

Боже мой, подумал он, и решил, это действительно была головокружительная мысль, что первый раз в жизни он оказался хозяином положения.

Случилось так, будто сам воздух стал и чище и легче, стал более здоровым и насыщенным силой, и не то, чтобы Петр понял это немедленно, но ему именно казалось так, после продолжительных минут глубокого удушья и непомерной слабости, что он вновь может свободно вздохнуть, что истощение не так действует на него и он может наконец встать на ноги, не чувствуя предательскую дрожь в коленях. Он тут же встал, озабоченный тем, что могло происходить с Сашей и Ивешкой и что действовало на него весь этот долгий путь…

Но как только он посмотрел на Ивешку, то, встретившись с ее взглядом, моментально замер…

Потому что увидел в ее глазах столько доброты и нежности, которых в первый момент и не ожидал встретить в ней, если только не вообразил этого при их первой встрече. Это ощущение не исчезало все время, пока она смотрела на него, и он почувствовал…

Боже мой!

Но этот момент должен был пройти. Он успокоился, выровнял дыханье и взглянул мимо нее, стараясь фактически разговаривать с Сашей, которому объяснил, что самочувствие его улучшилось, и подумал при этом, что теперь они могли бы продолжить путь…

На самом же деле он упрятал это внезапно охватившее его чувство как можно дальше в своем сердце и вновь вернулся к нему, когда они наконец отправились в путь и у него был случай в очередной раз взглянуть на Ивешку, которая, как он заметил, несколько раз бросала в его сторону косые взгляды, но все с той же мягкой нежностью, которая, как он убеждал себя, была лишь его воображением.

Боже мой, думал он, ведь это в конце концов могло кого угодно вывести из себя. Он убеждал себя, что она, безусловно, была опасна, когда действовала на него таким образом, и что только благодаря Саше его состояние не было таким тяжелым.

Он, тем временем, вновь и вновь продолжал посматривать на Ивешку, чтобы убедить себя в том, что та никак не изменилась по сравнению с тем, какой была до сих пор. Но, видимо, не один только взгляд обращала она к нему, а что-то гораздо большее исходило от нее, потому что он чувствовал, как изменилось его самочувствие и каким осторожным, вместе с тем, стало ее отношение к нему, будто она глубоко переживала свое теперешнее положение и так беспокоилась о нем, что он даже обнаружил в себе попытки хоть как-то успокоить ее.

Он уверял ее, произнося слова внутри своего сердца, что чувствует себя хорошо и все его дела в полном порядке…

– Какой чудесный день, – сказал он как можно веселее, обращаясь к Саше и стараясь тем самым привести его в чувство. – Я начинаю привыкать к этому.

На что Саша ответил очень мрачно:

– Не верь ей слишком много.

Наконец-то все вместе, подумал Петр, имея в виду Сашу и Ивешку, поняли его, как никто другой в его жизни еще ни разу не понимал. И при этом инстинктивно они стали ненавидеть друг друга. Он подумал и о том, что когда они смогут все привести в порядок, и старик Ууламетс сможет вернуть свою дочь назад…

Он не привык возлагать свои надежды на невозможное, но в этот момент он не мог поверить в их заблуждения. Он чувствовал себя абсолютно безопасно. Даже когда они остановились на отдых и он увидел, что Саша повесил нос, то слегка подтолкнул ногой и сказал:

– Не унывай.

Затем, видя не проходящую сашину мрачность, добавил с оттенком беспокойства:

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Не беспокойся об этом, – сказал тот.

Этого было вполне достаточно, чтобы все предстало перед ним в мрачном свете. У него возникло неожиданное опасение, что Саша подвергся опасности вместо него самого, и ощущал нарастающее беспокойство Ивешки за его спиной.

Он, казалось, спрашивал ее, с ней это могло быть вполне возможно: «Далеко ли еще им идти? Когда они доберутся до места? Что им следует делать, если Ууламетс не сможет освободиться сам?"

Но никакого ответа так и не получил.

Тогда он сказал, обращаясь к Саше:

– Я думаю, что пора немного поесть, а как ты?

Саша согласился и съел кусочек вяленой рыбы. Он съел ее с полным равнодушием и почти безжизненной вялостью, от которой у Петра холодок пробежал под сердцем.

Малыш тут-как-тут дергал Петра за штанину. Петр бросил ему кусочек, едва замечая его, а затем поднес ко рту тыльную сторону ладони, будто почувствовал, что рука вновь начинает болеть…

Он подумал о том, что должен рассказать Саше об этом.

Если, конечно, Саша будет слушать его: казалось, что он едва ли способен сейчас на это. Скорее всего, как подумал Петр, Саша обдумывал свои колдовские дела, стараясь предпринять что-то, и, вероятно, это и нужно было сделать сейчас, когда его мысли были более отчетливыми, с его неожиданным весельем весь сегодняшний день, и с рукой, беспокоящей его: он чувствовал синяки и кровоподтеки, о которых давным-давно забыл, и ему казалось, что он как совершеннейший дурак беззаботно веселился весь полдень, так что можно было подумать, будто он попросту пьян.

Все, что бы ни сделал Саша, казалось, утомляло его, и это было решающей причиной для беспокойства.

Он протянул руку и тронул Сашу за коленку.

– Ты не поможешь мне продержаться еще немного?

Саша не произнося ни слова лишь внимательно посмотрел на него, и через некоторое время, будто обдумав его вопрос, сказал:

– Я нашел способ получить поддержку в другом месте.

– Откуда? – спросил Петр, с опасением ожидая ответа.

Тогда Саша сначала протянул руку в сторону неба, а затем обвел все окружающее, в том числе и деревья.

Он чувствовал, как от Ивешки в его сторону передается тепло, и он ощущал это направление так же отчетливо, как если бы слышал ее голос. Он сказал, чуть наклонившись вперед и второй раз касаясь сашиного колена:

– Она выйдет из себя от этого.

– Я знаю это. Но она не отвяжется от тебя, и мне придется убить ее, если она попытается убить тебя, так что вот что нас может ожидать. Я вполне могу сделать это. Тот путь, на котором я сейчас оказался, позволяет мне сделать это. Но ведь это не означает, что каждый из нас хочет этого?

Петр чувствовал нарастающее беспокойство. Перед ним был уже не тот мальчик, которого он знал, рассуждающий так спокойно об убийствах, в том числе и о собственном, что это звучало страшнее, нежели простая угроза. Он едва ли не отдернул назад свою руку, боясь взглянуть прямо в сашины глаза, боясь задавать еще какие-нибудь вопросы…

В этот момент казалось, что Саша был более грозен для него, нежели Ивешка.

И тут он вспомнил слова Ууламетса:

«… Если настанет день, малый, когда окажется, что ты выбираешь свой путь, поверь, что это случиться, он будет рисковать из-за тебя не намного больше, чем сейчас из-за меня…»