Текст книги "Футбол 1860 года"

Автор книги: Кэндзабуро Оэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Ребята засмеялись как сообщники, преступление которых санкционировано. Всем своим видом они показывали, что слова Такаси им по душе.

– Однако после второго грабежа распределение товаров велось под нашим наблюдением, так что моя работа тоже не из легких. Например, нужно ликвидировать разницу в количестве трофеев. Упорядоченный грабеж, ха-ха! До начала завтрашнего распределения склад универмага будет тщательно охраняться членами нашей футбольной команды. Эту ночь ребята проведут здесь. Ну как? Как, Мицу, относишься ты к такому контролируемому грабежу?

– Дзин назвала это бунтом, Така, но, чтобы по возможности продлить к нему живой интерес крестьян, вряд ли разумно в один миг исчерпать материальный источник энергии бунта. Действительно, контроль необходим, – откровенно высказал я свое отношение к пылким разглагольствованиям Такаси, но он, не унимаясь, а, наоборот, с интересом посмотрев на меня, подстрекая, сказал:

– Слова о моем бунте очень приятны, но это, конечно, слишком сильно сказано. Воодушевить множество людей, Мицу, от мала до велика, начиная с деревенских и кончая окрестными, невозможно, возбудив в них лишь жажду материального обогащения или чувство материальной нужды. Ты, наверное, слышал сегодня барабаны и гонги – исполнялись танцы во славу Будды! Фактически именно они подняли людей, они и есть источник духовной энергии бунта! Грабеж универмага – разве это бунт? Так, пустой шум. И все, кто участвовал в нем, прекрасно это понимают. Участвуя в грабеже, они просто испытывают возбуждение, точно переживают сейчас, через сто лет, то, что пережили их предки в восстании восемьсот шестидесятого года, – в общем, это призрачный бунт. Такому человеку, как ты, Мицу, не желающему давать волю воображению, происходящее сейчас в деревне, не грабеж универмага, а именно все происходящее в деревне не представляется, естественно, бунтом, правда?

– Совершенно верно.

– Вот именно, – сказал Такаси, лицо которого снова стало замкнутым, почти грустным. Он умолк, плотно сжав губы, и, точно ему опротивело все, и даже то, что его стригут в конторе, где он сейчас господин, недовольно уставился в маленькое квадратное зеркальце, наклонно стоявшее на стуле перед ним.

– Одну банку керосина нашел, Мицу. Ее отнесет к вам домой сын Дзин с товарищами, – произнес у меня за спиной Хосио, дождавшись паузы в нашем разговоре.

– Спасибо, Хоси, – сказал я, обернувшись. – Я не являюсь жителем деревни, и наживаться на универмаге у меня нет оснований. Так что я хочу заплатить. Если принять деньги некому, положи их на полку, где стояла банка керосина.

Хосио растерялся и уже хотел было взять деньги, которые я ему протягивал, однако двое парней одновременно стремительно подскочили к нему и руками, перепачканными типографской краской, грубо схватили за плечи. Хосио упал и стукнулся затылком о дощатую стену. Мне стало стыдно бессилия моей тонкой белой руки, все еще протягивавшей деньги. Хосио в бешенстве вскочил, зашипел змеей сквозь стиснутые зубы и глянул на Такаси, ожидая разрешения броситься в контратаку, но его ангел-хранитель даже не шелохнулся, продолжая, нахмурившись, смотреться в зеркало, будто грохота при падении Хосио просто не было. Вместо голоса Такаси прозвучал звонкий голос стоявшей возле него девушки:

– Нарушение уговора, Хоси, – напомнила она. И, как ни странно, Хосио, ничего не предприняв, заплакал.

Взволнованный, я вышел из конторы. Музыка во славу Будды все еще звучала, и без того сжатое сердце от нее сжималось еще сильнее – я шел, заткнув уши. Около универмага меня ждал настоятель. Волей-неволей пришлось отнять руки от ушей.

– Пошел к тебе, но ребятишки Канаки-сан сказали, что ты спустился сюда, вот я и тут! – стремительно начал настоятель. И я сразу же понял, что он горит от возбуждения, противоположного тому, которое стиснуло мое дыхание. – Поискал в храме и нашел документ, переданный семьей Нэдокоро.

Я взял у него большой конверт из оберточной бумаги. Это был грубый конверт, грязный и потертый, напоминавший о том времени, когда не хватало товаров. Скорее всего, мать передала его храму сразу же после войны. Настоятель пришел в такое возбуждение, конечно, не от содержимого конверта.

– Мицу-тян, это становится интересным, становится интересным, – несколько раз возбужденно и доверительно повторил настоятель. – Это очень интересно!

От настоятеля я никак не ожидал подобной реакции и, глядя на него с глубоким недоумением, растерянно молчал, стараясь вникнуть в смысл его слов.

– Поговорим по дороге, а то нас могут здесь подслушать! – сказал настоятель решительно, что так не вязалось с его обычной сдержанностью, и быстро пошел вперед. Я, держась поверх пальто за сердце, последовал за ним. – Мицу-тян, стоит слухам распространиться, и не исключено, что крестьяне начнут грабить универмаги по всей Японии! И если это произойдет, выяснятся пороки нашей экономической системы, а это – событие эпохальное! Сейчас все чаще приходится слышать, что в следующее десятилетие японская экономика зайдет в тупик, но нам, простым людям, невдомек, с чего же, собственно, начнется крах, верно? Но вот неожиданно возмущенные крестьяне напали на универмаг. И если вслед за этим произойдут один за другим налеты на десятки тысяч универмагов, то разве это не покажет крупным планом все проблемы японской экономики, как они есть, – ее слабости и провалы? Это действительно чрезвычайно интересно, Мицу!

– Никогда налет на универмаг в нашей деревне не вызовет цепной реакции по всей стране. В течение двух-трех дней события улягутся, и жители деревни будут снова влачить нищенское существование, вот и все, – возразил я, раздраженный и в то же время подавленный неожиданным возбуждением настоятеля, этого добропорядочного деревенского интеллигента. – У меня нет охоты вмешиваться в нынешние события, но я прекрасно знаю, что Така не тот человек, который бы принимал в расчет все, связанное с зубчатыми колесами эпохи. У меня единственное желание – чтобы после теперешних событий Така не оказался в полном одиночестве. Но хоть я и желаю этого, мне кажется, теперь у Така не будет выхода – бежать ему некуда. «Позор» распределен между всеми жителями деревни, и вряд ли Така удастся воспользоваться ролью раскаявшегося участника студенческого движения. Я все время думаю, что заставило Така дойти до этого, и не нахожу ни одного удовлетворительного объяснения. Я лишь чувствую, что внутри у Така – глубокая трещина, и поэтому не вмешиваюсь в его дела, но почему появилась эта трещина – понять никак не могу. Во всяком случае, пока сестра не покончила с собой, этой трещины, мне кажется, в нем не было…

За сегодняшний день я так устал, будто сам участвовал в «бунте», и умолк, почувствовав непереносимую грусть. Настоятель молча выслушал меня, но под внешней оболочкой его спокойного, добродушного лица явственно проглядывала самодовольная наглость, лишь имитирующая добродушие. Во всяком случае, это человек, обладающий силой воли, которая позволила ему спокойно жить в деревне даже после того, как от него сбежала жена и пошли сплетни. И сейчас он молчит из сострадания ко мне, совершенно раздавленному, а совсем не потому, что сочувствует. Я догадался, что в противовес мне, беспокоившемуся лишь о судьбе брата, настоятель думает о судьбе всей деревенской молодежи. И мы шли молча, плечом к плечу, как люди, глубоко понимающие друг друга, провожаемые приветливыми улыбками мужчин и женщин, стариков и детей, попадавшихся нам навстречу. Дойдя до площади перед сельской управой, настоятель, вместо того чтобы попрощаться, сказал:

– До сих пор деревенская молодежь, совершая необдуманные поступки и попадая из-за этого в затруднительное положение, гнала от себя решение проблемы, теперь же она стремится собственными силами преодолеть значительно большие трудности или же, по собственной воле попав в безвыходное положение, берет всю ответственность на себя – это тоже очень интересно, действительно интересно! Если бы был жив брат твоего прадеда, он, я думаю, поступал бы так же, как Така-тян!

Пока я, прерывисто дыша, не в такт биению сердца, поднимался по скользкой дороге, на которой подтаявший на солнце снег снова начал подмерзать, вокруг сгустились черно-красные тени. С тех пор как начался снегопад, это было первое возвращение исчезнувших из долины теней. Легкие облака развеял ветер, и показалось горящее в закате небо. Дрожа на холодном ветру, я поднимался по дороге, петлявшей между покрытыми тяжелой шапкой снега зарослями кустов, которые благодаря появившимся наконец теням казались пришитыми к земле. Вспотевшее в жаркой конторе универмага тело теперь покорилось холоду. Я понимал, какое выражение придают моему небритому лицу заполнившие все вокруг черно-красные тени. Пока я медленно, точно поезд, едва волочащийся в гору, механически поднимался по дороге, меня вдруг охватило чувство отчаяния от мысли, что мне уже никогда не добраться до дому. Но вот на фоне темного снежного склона куском вара в красном ореоле показался амбар.

У входа в главный дом темнела небольшая толпа женщин. Все они были в рабочей одежде в темно-синюю полоску, точно, решив вернуться к старым деревенским обычаям, выбросили свои яркие платья. Они были укутаны с ног до головы – за исключением лица, ни кусочка тела не соприкасалось с воздухом. Когда я вошел во двор, женщины разом, точно стайка домашних уток, повернули ко мне свои черно-красные невыразительные лица, но тут же снова отвернулись к стоявшей в дверях жене и начали хором причитать. Эти женщины из окрестных просили, чтобы Такаси выбросил пленку, которую он отснял в первый день грабежа универмага. Когда они после грабежа вернулись домой и рассказали мужьям и свекрам, что Такаси их фотографировал, те категорически заявили, что фотографии нужно уничтожить. Видимо, эти женщины – первые раскаявшиеся участники грабежа. Пылавшее багрянцем заходящее солнце постепенно линяло.

– Все решает Така. Заставить Така передумать я не могу. Я бессильна вмешаться в то, что задумал Така. Он сам решает, что ему делать, – терпеливо повторяла жена монотонным голосом: видимо, все это ей уже порядком надоело.

Музыка во славу Будды, кипя, как гейзер, поднимавшаяся со дна долины, неожиданно смолкла – звенящее безмолвие, смешанное с оранжевым туманом, погребло пространство, замкнутое черным лесом.

– Ой, ой, ой, что же теперь делать?! – Жалобный голос растерянной молодой крестьянки заставил жену на мгновение запнуться, но все равно новых слов она искать не собиралась.

– Я подчиняюсь решениям Така, все решает Така. Он сам решает, что ему делать.

11. Могущество мух: они выигрывают сражения, отупляют наши души, терзают тела
Б. Паскаль

На следующее утро бунт продолжался, но музыка во славу Будды уже не звучала – долину окутала мертвая тишина. Момоко, принесшая мне завтрак, пережив ужас насилия и тяжелую истерию, удивительно повзрослела. Наклонив бледное, тусклое лицо много вынесшей женщины, изо всех сил стараясь не встретиться со мной взглядом, она, то и дело запинаясь, рассказывала хриплым голосом о том, что творится в деревне. Сегодня «гвардия» Така обнаружила, что управляющий универмага, обманув охрану у моста, бежал из деревни. Стремясь связаться с бандитами, нанятыми королем, управляющий переправился через реку, теперь очень опасную – в ней прибавилось воды от стаявшего снега, – и, не обращая внимания на то, что промок до нитки, припустил бегом по заснеженной дороге к побережью. В это же утро отец ребенка, спасенного на разрушенном мосту, тайно передал Такаси охотничье ружье и патроны.

– «Чтобы тебе было чем встретить бандитов короля супермаркета, если они нападут, Така», – сказал он, отдавая ему ружье. Но, по-моему, наоборот, с ружьем опаснее! – говорила она мрачно, не скрывая, что ее нисколько не радует бунт.

Опасаясь еще сильнее напугать Момоко, я промолчал, но роль, которую должно было сыграть ружье, истолковал несколько иначе. Может быть, оно было для Такаси не оружием, чтобы вместе со своей «гвардией» и жителями деревни сражаться с бандитами короля супермаркета, а оружием, предназначенным только ему, когда от него отвернутся товарищи и придется, оставшись в одиночестве, защищать себя в деревне, полной врагов? Во всяком случае Такаси приобрел преданного друга, правда единственного во всей деревне, который не задумываясь отдал необходимое ему самому ружье. Такаси, получив сведения, что сегодня утром ни один крестьянин из окрестных не пришел грабить универмаг, обмотав колеса цепями, поехал в бамбуковые заросли, по домам окрестных, чтобы попытаться их уговорить. Сообщив мне эти многочисленные новости, девушка снова превратилась в прежнюю Момоко и простодушно, точно доверчивая сестренка, спросила:

. – Осталось ли еще что-то хорошее в людях или уже не осталось вовсе? – Я растерялся от неожиданного вопроса, а Момоко продолжала: – Утром, когда машина бежала вдоль моря, после того как мы встретили рассвет в дороге, проехав всю ночь в машине уже по Сикоку, Такаси спросил у нас: «Интересно, осталось ли еще что-то хорошее в людях?» И сам ответил: «Да, осталось. Я имею все основания утверждать это, потому что люди с другого конца света едут в Африку и мало того, что ловят там слонов, но потом снова плывут через море, привозят этих слонов и помещают их в зоопарки». В детстве, говорил Така, он мечтал, что если бы стал богачом, то обязательно завел бы слона. Держал бы его в хлеву, примыкающем к амбару, а чтобы деревенские дети, стоило им только поднять голову, могли видеть его откуда угодно, мечтал срубить все высокие деревья на склоне, скрывающие усадьбу.

Момоко задала мне вопрос только для того, чтобы рассказать это, и совсем не ожидала ответа от человека, уважаемого в обществе. Испытав на себе, что такое насилие, Момоко теперь с удовольствием вспоминает, как прекрасна и чиста была давняя история о слонах, рассказанная грубым Такаси, возглавившим бунт. Видимо, первая из «гвардии» Такаси, отступившая от бунта, – Момоко.

Оставшись один, я тоже стал думать о слонах. Во время атомной бомбардировки Хиросимы первыми убежали из города коровы, но, если еще более страшная атомная война разрушит все города цивилизованных государств, не исключено, что удастся бежать и слонам из зоопарков. Разве возможно создать убежища на случай атомной войны для таких огромных животных? Наверное, после атомной войны все слоны в зоопарках погибнут. И если возникнет желание вновь возродить города, то у причала соберутся люди с искалеченными, изуродованными телами, чтобы проводить своих представителей в Африку за слонами, – возможна такая картина или нет? И вот тогда-то снова задумаются над этой проблемой те, кто задает вопрос: осталось ли еще что-то хорошее в людях?

С тех пор как начался снегопад, я не читал газет. И если даже над миром уже нависла угроза атомной войны, думал я, мне это неизвестно, но страх и бессилие, вселяемые этой мыслью, не были так глубоки, как в то время, когда, отгородившись от всех, я замыкался в самом себе.

В конверте, переданном мне настоятелем, были пять разрозненных писем брата прадеда и брошюра «Крестьянские волнения в деревне Окубо», написанная дедом. В ней рассказывалось о восстании, но не 1860 года, а о другом, вспыхнувшем в этом же районе в 1871 году в связи с рескриптом об упразднении княжеств и образовании префектур. Письма были без обратного адреса и без подписи. Видимо, брат прадеда держал в тайне свое новое местожительство и новое имя, которое ему пришлось взять.

Первое письмо датировано 1863 годом – видимо, бывший предводитель восстания, добравшийся до Коти, с помощью посланца, проникшего перед восстанием в деревню, отправился в совершенно новый для него мир. Уже через два года после бегства ему удалось встретиться со своим кумиром Джоном Мандзиро, и тот даже предложил ему принять участие в своем новом предприятии. Судя по тому, что человек, выступивший в качестве могущественного посредника, имел влияние на Джона Мандзиро, это, видимо, был все тот же тайный посланец, связанный с княжеством Тоса. В письме говорилось, что юноша поднялся на борт китобойного судна Джона Мандзиро и в 1862 году отплыл из Синагава. Его взяли простым матросом. В начале следующего года их судно подошло к архипелагу Огасавара, затем отправилось к месту лова, где было добыто два китенка, а потом снова вернулось к Огасавара для пополнения запасов топлива и воды. Жестоко страдая от морской болезни и стычек с другими матросами-иностранцами, брат прадеда вынужден был покинуть судно, но так или иначе, юноша, выросший в лесной глуши, увидел хоть и детенышей, но все же двух настоящих живых китов.

Второе письмо датировано 1867 годом. Письмо неожиданно дышит свободой и широтой взглядов – несколько лет жизни в городе заставили его снова ощутить в себе молодой задор и юмор, которые чуть было не покинули бежавшего из деревни юношу после того, как он попал на китобойное судно. Письмо представляет собой посланную брату в глушь, на Сикоку, забавную заметку, переписанную из впервые в жизни увиденной в Иокогаме газеты.

«Сегодня хочется немного пошутить. Правда, это опубликовано в газете, из которой перепечатка воспрещена, но в письме, я думаю, можно. В Америке, в Пенсильвании (название местности), один человек, страдая из-за того положения, в котором он очутился, сошел с ума и в конце концов покончил с собой, оставив следующее послание:

„Я женился на вдове, имеющей дочь. Мой отец полюбил мою приемную дочь, и через какое-то время она стала его женой. Таким образом, отец превратился в моего зятя, а приемная дочь стала моей мачехой. Ведь она жена моего отца. Вдова, на которой я женился, родила мне ребенка, и теперь они с моим отцом – братья. И значит, он мой дядя. Ведь моей мачехе он тоже приходится братом. Жена моего отца, то есть моя приемная дочь, родила девочку. И она превратилась в мою сестру и одновременно в мою внучку. Ведь она ребенок моего ребенка. Вдова, на которой я женился, теперь моя бабушка. Ведь она мать моей мачехи. Итак, я муж своей жены. Кроме того, я внук жены, я сам себе дедушка и сам себе внук“.

В газете напечатаны объявления. В одном из них говорится, что юноша благородного происхождения, желающий изучить английский язык, ищет учителя. В другом сказано, что крайне нуждаются в услугах лиц, желающих совершить поездку в Америку для усовершенствования в науках и торговле, а также с познавательной целью».

Между этим письмом и следующим разрыв более чем в двадцать лет. Совсем еще юный брат прадеда, увлекшийся забавной заметкой, потому что был в приподнято-возбужденном состоянии человека, которому в Иокогаме удалось освободиться от всего, связывавшего его с жизнью в далекой деревне, так неумело скрывавший свое тайное желание поехать в Америку, в прошедшие двадцать лет, может быть, действительно ездил туда. Во всяком случае, совершив предательство, он сохранил себе жизнь и, пройдя по трупам товарищей, казненных в деревне, обеспечил себе новую, независимую сферу деятельности.

Письмо, неожиданно пришедшее весной 1889 года, написано уже зрелым, опытным человеком. Это был холодный, критический ответ на письмо, которое живущий в деревне прадед, обрадовавшись полученному известию о провозглашении конституции, послал своему брату-горожанину. «Что за глупость хмелеть от одного слова „конституция“, еще не зная, каково будет ее содержание?»– эта фраза в ответе прадеду звучала, скорее, меланхолично. Он цитирует книгу одного дворянина из префектуры Коти, не исключено – приятеля того самого посланца, проникшего в деревню перед восстанием. «Так называемые права народа, существующие в мире, бывают двух видов. Права народа в Англии и Франции – это, так сказать, прогрессивные права народа. Они устанавливались благодаря движению снизу. Другой вид прав народа можно назвать правами народа, пожалованными императором. Это права, данные по милости сверху. Поскольку прогрессивные права народа устанавливаются благодаря движению снизу, их содержание и объем определяются им по собственному усмотрению. Поскольку права народа, пожалованные императором, даются по милости сверху, их содержание и объем не определяются им по собственному усмотрению. Нет никакого резона в утверждении, что после получения народом прав, пожалованных императором, тут же произойдут перемены и возникнет стремление добиться прогрессивных прав».

Далее брат прадеда предполагает, что конституция, которую собираются провозгласить, даст народу незначительные права, пожалованные императором, и горячо надеется, что появится и начнет действовать организация, целью которой станет борьба за прогрессивные права благодаря движению снизу. Это письмо показывает, что брат прадеда, имея определенную цель, был человеком, пристально присматривавшимся к политическому строю после революции, и цель его состояла в том, чтобы поддерживать людей, стоящих за достижение прогрессивных прав народа. Следовательно, слухи, что брат прадеда занял высокий пост в правительстве Мэйдзи, видимо, не соответствуют действительности.

Последние два письма были написаны всего через пять лет, но, судя по ним, цель брата прадеда быстро увяла. Он остался тем же интеллигентом на уровне своего века, как и в то время, когда писалось письмо от 1889 года, но теперь письма целиком заполняли внутренний мир одинокого старого человека, глубоко упрятавшего желание рассуждать о судьбах мира и лишь сильно обеспокоенного здоровьем своих далеких родных. Бунтю Иёсиро – так звали деда, автора «Крестьянских волнений в деревне Окубо». Брат прадеда горячо любил своего единственного племянника, но вряд ли им представился случай увидеться лично. В своих письмах он настаивал на необходимости сделать все, чтобы племянник избежал военной службы, а когда тому все же пришлось принять участие в войне, он очень беспокоился о нем. Это характеризует безжалостного предводителя восстания 1860 года еще и с другой стороны – он заботлив и добр.

Видимо, брат прадеда так и умер, не зная о судьбе племянника, участвовавшего в боях в далеком Вэк-хайвэе. Во всяком случае, после этого письма нить его жизни теряется.

Около полудня снова зазвучала музыка танцев во славу Будды. Сегодня она слышалась только со стороны универмага. Эта музыка, вчера еще вскипавшая одновременно в нескольких местах, сегодня раздавалась только у универмага – значит, она уже не свидетельствует об общности чувств жителей деревни. Музыка танцев во славу Будды слышна лишь оттуда, где Такаси и его футбольная команда. Хватит ли у них духа бесконечно повторять однообразный мотив, не вызывая никакого отклика у жителей деревни? И когда музыка кончится, не явится ли это моментом, указывающим на то, что в самом бунте наступил спад, что он пошел вспять?

У Хосио, который принес мне обед, было воспаленное лицо, точно у него высокая температура, глаза какие-то липкие, ищущие. Казалось, что в голове юноши разрослось и начало сочиться из глаз чувство непреодолимого стыда оттого, что он отступился от бунта Такаси и его приятелей. Но я сомневался, должен ли он испытывать такой уж стыд перед Такаси. Поведение Такаси, бросившего на произвол судьбы Хосио, когда того били в конторе универмага как «нарушителя уговора», уже тогда было равносильно отказу от всякого порицания Хосио за отступничество. Ведь один только Хосио, никак не связанный с деревней, по своей воле участвовал в бунте и очень помог молодежи как техник, но привязать его к бунту могло лишь добросердечие Такаси. С этой мыслью я в нехитрых слова выразил свое сочувствие:

– Бунт Такаси сегодня как будто идет на спад, а, Хоси?

Однако Хосио, продолжая молчать, лишь осуждающе посмотрел на меня. Он хочет показать, что, даже отступившись от бунта, не желает вместе со мной, сторонним наблюдателем, порицать Такаси и его футбольную команду.

– Электротоваров не хватает, чтобы раздать каждому, и, когда нужно будет решить, кому давать, ни у одного не найдется смелости взять на себя такую ответственность, – ограничился Хосио объективным анализом обстановки.

– Во всяком случае, начал все Така, пусть он и выходит из положения, – сказал я, тоже подчеркивая свою объективность, но это, наоборот, вызвало его протест. В нем точно взорвалась совесть, которую он все время старался упрятать подальше, – от гнева лицо его пошло багровыми пятнами. Глаза Хосио, впервые посмотревшего мне прямо в лицо, сверкали – он точно решился выволочь на свет все, что таилось у него внутри. По-детски сглотнув слюну, он сказал:

– С сегодняшнего дня я хочу ночевать в амбаре, Мицу. Холода я не боюсь, буду спать внизу.

– Почему? Что ты хочешь этим сказать? – неожиданно испугался я.

Хосио покраснел, как обычно краснеют крестьянские дети, сжав губы, с силой выдохнул воздух, а потом, когда заговорил, сразу побледнел.

– Така спит с Нацу-тян, и мне там быть противно.

Я обратил внимание, что кожа на лице Хосио точно присыпана белым порошком. Вначале я подумал, что Хосио стыдно за свое отступничество, оказалось, он стыдится моего собственного позора. Видеть позор человека, которому изменила жена, для юноши невыносимо – ему представляется, что это имеет самое непосредственное отношение и к нему. Значит, пинг-понговый шарик позора ударил меня. Глаза заволокло жарким огнем стыда.

– Ну что ж, Хоси, неси сюда свою постель. Внизу слишком холодно, так что будешь спать вместе со мной на втором этаже.

Из глаз посмотревшего на меня Хосио исчезли и горячий блеск, и немой вопрос, остались лишь подозрительность и настороженность. Юноша испытующе смотрел на меня, колеблясь между сомнением, понял ли я смысл его слов, и страхом, не наброшусь ли я, разозлившись, на него. Следя за моими движениями, он сказал мрачно, в резком голосе его звучали отвращение и бессилие:

– Я кричал Така: «Прекрати, прекрати, прекрати ты это, не делай этого!» А он и слушать не хотел. – По побелевшим щекам Хосио потекли обильные слезы.

– Хоси, хватит пересказывать, что ты хотел, что тебе показалось, лучше прямо говори, что ты видел, или замолчи, – приказал я. Действительно, если он не расскажет мне обо всем прямо, я просто не смогу ни в чем увериться и как-то отреагировать. К голове прилила кровь, и стучит в висках, но мое сознание, охваченное чувством ревности, не может решить, как на все это реагировать, и лишь плавает в горячей крови.

Хосио слегка откашлялся и как-то вяло, но, чтобы произвести на меня впечатление, делая ударение на каждом слове, заговорил, все еще всхлипывая, хотя слезы уже высохли:

– Я кричал Така: «Прекрати, прекрати, иначе ударю!» – взял палку и ворвался в комнату, где они лежали. Ко мне обернулся Така, почти голый, в одной майке, и говорит: ты, мол, один из всей команды не соображаешь, когда нужно применять оружие. Я так и остался стоять – ударить уже не мог и только говорил: «Прекрати, прекрати ты это, не делай ты этого». А Така и слушать меня не хотел – продолжал свое!..

Рассказ Хосио, вместо того чтобы создать впечатление о физической близости между Такаси и Нацу-ко, заставил меня лишь извлечь из самого верхнего слоя памяти ощущение от слова «прелюбодеи», которое, вырвавшись тогда в амбаре у Такаси, эхом заплясало в мрачных, темных стропилах. Но как могла участвовать в прелюбодеянии моя жена – ведь она давно убила в себе всякую чувственность; если ее и посещало желание, то минутное – она была не в силах взрастить его, высадив в почву ростки чувственности. Когда, бывало, мы с женой касались друг друга плечами, пытаясь изменить положение колючек на декоративных растениях в нашей крохотной теплице, это прикосновение на мгновение воспламеняло кровь, и у нас возникало желание – ведь мы не были близки с тех пор, как жена забеременела. Но она всегда пугалась таких вспышек и быстро убегала в спальню. И ночью, уже лежа в постели и приняв аспирин, оправдывалась:

«В то мгновение, когда я коснулась тебя, мне показалось, я возвращаюсь к тем дням, когда носила в себе нашего ребенка. У меня даже дыхание перехватило от страха, что я прямо сейчас рожу что-то чудовищное. Тебе, наверное, этого не понять?»

– Така что, насиловал жену? И ты, Хоси, вошел в комнату, услышав ее крик о помощи? – спросил я, испытывая новый приступ ярости еще и оттого, что вспомнил все это.

Заплаканное лицо Хосио неожиданно смягчилось – он стал вдумываться в мои слова и вдруг со страхом замотал головой:

– Нет, нет! Така не насиловал! Когда я первый раз заглянул в щель, Нацу-тян была, видимо, еще усталой и ей просто лень было противиться прикосновениям Така. Но потом, когда я ворвался в комнату, она уже ждала Така – это по всему было видно! Она крепко прижалась к нему. «Если ты это сделаешь, расскажу Мицу!»– крикнул я ей. «Говори, пожалуйста», – только и ответила она.

Итак, прелюбодеи начали существовать.

– Мне стало противно смотреть на них, и я повернулся, чтобы уйти, а Такаси мне: «Завтра беги к Мицу, расскажи ему все, что видел». Голос его срывался на крик, и я по-настоящему испугался, что он разбудит Момо, а она с трудом заснула, приняв снотворное.

Хосио, проснувшись среди ночи, когда почувствовал, что из-под одеяла выбирается спавший рядом с ним Такаси, вскоре услышал его голос, доносившийся уже из соседней комнаты, где Нацуко спала вместе с Момоко. «Я почувствовал, что разрываюсь на части, так было, разумеется, и во время поездки в Америку…» – уловить смысл дальнейших слов Такаси полусонный Хосио не мог. Сначала он разбирал только отдельные слова, смысл которых с трудом доходил до него, проследить же нить разговора он был не в состоянии. И лишь позже, прислушавшись, он стал воспринимать все подряд. «…Пришли… Осмотрелся… Желания никакого не было, наоборот… Негритянский квартал… Водитель такси предупреждал, советовал отказаться от этой затеи… Но я почувствовал, что разрываюсь на части. И если бы я не определил, что представляют собой две силы, разрывающие меня на части… Если подумать, я всегда разрывался между потребностью оправдать себя, человека, в котором сидит насильник, и потребностью наказать себя за это. Но поскольку я, такой человек, существую, то разве не естественно желание и впредь оставаться таким? Но по мере того как желание это усиливалось, усиливалась и противоположная потребность – перечеркнуть себя, такого, и я начал страдать еще более оттого, что разрываюсь на части. И то, что во время борьбы против договора безопасности я встал на путь насилия, и то, что я, участник студенческого движения, избрал позицию несправедливого насилия, присоединившись к шайке бандитов и порвав с насилием слабаков, вынужденных идти в контратаку против несправедливого насилия, произошло потому, что я хотел оправдать себя, насильника, чтобы жить таким, каков я…»