Текст книги "Когда явились ангелы (сборник)"

Автор книги: Кен Элтон Кизи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

II
Рамадан: «Они кишат ночью!»

13 октября.Девятнадцатое воскресенье после Пятидесятницы. Наш «747-й» вывалился из облаков в амстердамский аэропорт, как летающая свинья к своему корыту.

Три больших грузовика едут обслужить ее, позаботиться о ее комфорте. Избалованная хрюшка, в свою очередь, не останавливается ни перед какими расходами, ублажая клиентуру. Нас обхаживают всячески. Еду и напитки разносят непрерывно с улыбкой цветущие девы. Для развлечения – стереомузыка, фильмы и бесплатный журнал.Пассажирам предлагают забрать этот печатный помет домой, бесплатно. И конечно, последнее слово гигиены – все, с чем соприкоснулся человек, потом сжигается.

Какой контраст, когда мы высаживаемся в Анкаре и грузимся в неряшливый старый DC-8, который доставит нас в Каир. В самолете воняет, как в метро, он битком набит смуглыми нехристями.

– Не удивительно, что досмотр такой долгий, – шепчет Джеки. – Тут каждый похож на террориста.

Он говорит, что слышит речь турецкую, сербскую, курдскую, арабскую, берберскую и, кажется, лондонскую. Слова их, летящих к кульминации своего месячного поста, потеющих, поющих и обстреливающих друг друга разнообразными диалектами и языками, звучат, по выражению языкового гурмана Джека, как треск попкорна на сковородке.

В Стамбуле мы высаживаем целую толпу – больше половины. Странно, но в самолете становится еще шумнее, еще смуглее. Оставшиеся пассажиры смотрят на Джека и на меня с уважением.

– Вы? Вы летите в Каир?

Мы говорим: да, мы летим в Каир. Они закатывают глаза:

–  Йа латиф! Йа латиф!

Снова в воздухе; спрашиваю Джека, что это значит.

– «Йа латиф» на арабском соответствует нашему «Круто!». Для благочестивого это значит: «Милый Аллах, спасибо за новые сюрпризы».

Над Суэцем мы пробиваем облака и углубляемся в ночь. За окном грозовые тучи стоят, как скучающие часовые, плечи их мятых мундиров обсыпаны ржавыми звездочками. Чтобы не уснуть, они катают друг к дружке мячики зарниц. Они пропускают нас дальше…

Воскресенье, полночь.Каир. Сутолока в аэропорту несусветная, суматоха, кишение – иначе не скажешь, – паломники приходят, уходят, родственники ждут паломников, приходят, уходят. Носильщики разбирают пассажиров, оборванные посыльные прислуживают носильщикам. Таможенники суетятся, солдаты в старых, земляного цвета, мундирах расхаживают и зевают. Приставалы и шустрилы всех сортов и возрастов атакуют со всех направлений, доступных человеку. Джеки вежливо шагает мимо.

– За год на Ближнем Востоке, – говорит он мне, – я узнал все их штучки.

Мы пробираемся сквозь толпу, заполняем бумаги, нам ставят печати, пускают наши чемоданы по рукам: один передает чемодан другому, другой откатывает третьему, тот подносит его к столу четвертого, – все ожидают чаевых, – и наконец мы выходим наружу, навстречу приветливому пустынному ветру.

Прикрепившийся к нам носильщик ловит такси и засовывает нас внутрь. Он говорит нам: «Не беспокойтесь, прекрасный водитель», и мы, жутко кренясь, несемся по неосвещенному четырехполосному бульвару, от тротуара до тротуара забитому велосипедами, мотоциклами, трициклами, мотоциклами с коляской, мотороллерами, мопедами, автобусами, роняющими пассажиров из каждой дырки, одноколками, двуколками, дрожками, дрогами, инвалидными колясками, тачками, тележками, телегами, подводами, армейскими грузовиками, где коротко стриженные солдатики хохочут и тычут друг друга автоматами… рикшами, повозками на конной, верблюжьей и человечьей тяге, людьми на ослах и ведущими ослов, тележками с фруктами и безногими нищими на тележках, прачками с корзинами на головах, то вдруг темнокожим деревенским пареньком в залатанной ночной рубашке, погоняющим голштинского быка с большими яйцами (в город, в полночь, для чего? к мяснику? чтобы продать за пять бобов – а вдруг волшебный стебель вырастет?), и множеством других такси, тоже кренящихся, с погашенными фарами и задними фонарями, но то и дело сигналящих и мигающих, давая знать темной массе впереди, что, клянусь Восемью Цилиндрами Аллаха, еду сквозь вас я, Офигительный Водитель!

Мы чудом прорываемся сквозь запруженный центр и через Нил подкатываем к ступеням нашего отеля «Омар Хайям». Великолепие «Омара Хайяма» несколько поблекло по сравнению с годами его расцвета, когда у его статуй еще были носы и соски́, а лорды, полковники и губернаторы провинций поднимали стаканы с лайм-сквошами [94]94
  Лайм-сквош – прохладительный напиток из сока лайма, лимона, сахара и воды.


[Закрыть]в честь Империи, чтобы над ней, черт возьми, никогда не заходило солнце!

Поднимаемся в номер и разбираем чемоданы. Третий час ночи, но невероятный гам за рекой вытаскивает нас обратно в город. Пока мы идем сквозь старомодный колониальный вестибюль, Джек начинает рассказывать мне, каких еще чудесных дел наделали в Египте британцы.

– Они познакомили правителей Египта с идеей покупки в кредит. В результате Египет немедленно влез в колоссальные долги, поэтому честь обязывала британцев прийти и привести в порядок их финансы. Это заняло семьдесят лет. План британцев состоял в том, чтобы посадить экономику Египта на экспорт одного товара – хлопка. Для этого они стали строить на Ниле плотины. Британцев беспокоило, что каждый год в стране происходит, черт возьми, наводнение. Без ежегодных наводнений, выносивших на почву плодородный ил, египтяне впали в зависимость от чудесных удобрений. И, раз теперь не надо было беспокоиться из-за наводнений, британцы не видели, почему бы здесь не получать два урожая в год вместо одного. Или даже три! Правители – ни один из них не был уроженцем Египта и даже не говорил по-арабски – решили, что все чудесно. Албанцы, кажется. И они швырялись деньгами как сумасшедшие, строили мечети в викторианском стиле, импортировали вещи и платили немыслимые проценты европейским кредиторам. А когда стали собирать по три урожая, произошло вот что: теперь фермерам пришлось гораздо больше стоять в ирригационных канавах. И страшно распространилась шистостома, мелкая глиста, живущая в воде, – и она входит, так сказать, с подножья лестницы и поднимается по кровотоку до глаз. В Египте самый высокий процент слепых. От шистостомы, в то или иное время, страдает больше семидесяти процентов населения. Забавно, что при всей модернизации, которую британцы устраивали в Египте, они не удосужились построить больницы. Смертность до пятилетнего возраста достигала пятидесяти процентов. У них есть пословица: «Самое лучшее – выносливость». Британцы всячески это подтвердили.

Мы перешли на другой берег Нила, и рассказ Джека о недавнем прошлом Египта заглушается громогласным настоящим. Нигде больше вы не слышали и не могли вообразить ничего подобного! В этом гаме – свой, ни на что не похожий, букет. Смешайте мысленно волнообразный рев бензинового прибоя с пронзительными воплями молодых фанов на баскетбольном финале, добавьте гудение кондиционеров, приправьте колокольчиками торговцев с тележками, полицейскими свистками, влейте это в узкие улочки, обильно смазанные чавканьем кунжутных лепешек, сваренных в оливковом масле, бульканьем громадных кальянов, хлюпаньем турецкого кофе, стуком нард на базарчиках, где шашками лупят по доске со всей силы, с какой только можно, чтобы их не расколоть, – и к этому тысячи людей, кашляющих, плюющихся, бормочущих среди мусора под стенами домов, поющих, стоящих, стремительно идущих в грязных атласных джелабиях [95]95
  Джелабия – одежда, похожая на длинную ночную рубашку с рукавами.


[Закрыть], спорящих в транспорте – миллионы! – и все голосистые, взбодренные кофеином. Разогрейте эту смесь до двадцати пяти градусов в два часа ночи и узнаете вкус Каирской Какофонии.

Квартал за кварталом – и без признаков облегчения; мы поворачиваем назад. Устали. Пятнадцать тысяч километров. На мосту к Джеку подкатывается рябой с тамбурином и краснозадым бабуином на веревке.

– Дэнги! – кричит он, протягивая тамбурин и оттягивая бабуина за веревку, привязанную к кольцу в нижней губе. – Дэнги! Для обезянки, извините меня, сэр, для обезянки!

Джек мотает головой.

– Нет. Ана миш авез.Не хочу смотреть на обезьяний танец.

– Обезянка нэ танцует, извините меня, сэр. Нэтанцует! – Он вынужден перекрикивать шум транспорта. От крика обезьяна истерически вскидывается и скалит длинные золотые клыки. Хозяин трахает ее по уху краем тамбурина. – Обезянка болеет. Бэшенство. Дэнги! – Он ударяет ее еще раз и дергает поводок: – Лечить обезянка!

Бабуин ведет себя так, как будто мы виновники его мучений. Он пятится к нам, растягивая губу с кольцом, и пытается достать нас задней рукой. Когти у него алые. Зад похож на опухоль мозга в неправильном месте.

– Дэнги для обезянка! Скорее!

Обеднев на полсотни пиастров, Джек говорит, что с тех пор, как он жил здесь десять лет назад, Каир придумал новые штучки.

Спустившись с моста, мы застаем молодого часового, писающего на охраняемый устой. Не успев застегнуть ширинку, он смущенно запахивает просторную черную шинель.

– Добро пожаловать, – говорит он, вскидывая на плечо карабин. – Добро пожаловать в Каир… Хокэй?

14 октября, утро понедельника.Мы с Джеком выходим спозаранку на поиски доктора Рагара, с которым мне советовал повидаться Енох Огайский. Находим его в конце концов: вправлен, как дымчатый топаз, в плетеное кресло, сидит в своей ювелирной лавке – египетский бизнесмен со слезящимися глазами, в ответственном диагоналевом костюме с черным галстуком. Мы пытаемся рассказать о нашем предприятии, но поиски неоткрытого храма интересуют его так же мало, как демонстрация своих уже открытых древностей. Он захлопывает дверцу застекленного стенда.

– Барахло! Я, доктор Рагар, вам не лгу. Бо́льшая часть – барахло. Это барахло для туристов, которые ничего не знают, ничего не уважают. Но тем, кто, я вижу, уважает Египет, им я показываю Египет, который яуважаю. Так, из какой части Америки вы приехали, мой друг?

Говорю ему, что я из Орегона, около Калифорнии.

– Да, я знаю Орегон. Так, из какой части Орегона?

Говорю, что я живу в городе Маунт-Нево.

– Да. Маунт-Нево я знаю. Я посещал ваш штат этим летом. С «Ротари» [96]96
  «Ротари интернешнл» – общественная организация влиятельных деловых людей. Ставит своей целью укрепление сотрудничества и взаимопонимания между странами, пропаганду высоких нравственных норм в предпринимательстве. Местное отделение – «Ротари-клубы».


[Закрыть]. Видите флаг?

Верно: на стене, среди множества других, висит флаг с бахромой – Портлендского съезда 1974 года.

– Я знаю весьваш штат. Я доктор, археолог! Я путешествовал по всему вашему прекрасному штату. Так. В какой части города вы живете? В Восточном Маунт-Нево или в Западном Маунт-Нево?

– Скорее посередине, – говорю я. Маунт-Нево – населенный пункт на двухполосной асфальтовой дороге, в стороне от федерального шоссе. – И немного к северу.

– Да. Северный Маунт-Нево. Так. Позвольте показать вам кое-что еще…

Он оглядывается по сторонам, потом вынимает из секретного кармана пиджака бумажник. Открывает карточку с древним и тайным символом.

– Видите? Кроме того, я – храмовник, тридцать второй степени [97]97
  Храмовник – член американского тайного братства «Древний арабский орден благородных адептов таинственного храма». К исламу орден не имеет отношения; его члены должны быть масонами.


[Закрыть]. Вы знаете о масонах?

Я предупрежден, что он масон, отвечаю я (Енох узнал о нем через масонскую газету) и добавляю, что мой отец тоже масон и той же степени, сейчас, правда, он отошел от дел.

– Брат! – Он прижимает ладонь к моей и заглядывает глубоко мне в душу. Взгляд его – как визуальный запах изо рта. – Сын брата – брат! Пойдемте. Вам я не показываю это барахло. Пойдемте по улице в соседний дом, выпьем горячего чаю. Это мой дом, там тише. Вы любите египетский чай, мои братья? Египетские эссенции? Не аптечные духи, а настоящие эссенции,понимаете? Цветок лотоса? Жасмина? Идемте. Из-за вашего отца я делаю вам подарок, я даю вам этого скарабея, к которому вы благоволите.

Он снова сжимает мне руку и втискивает в ладонь подарок. Я говорю, что в этом нет необходимости, но он качает головой.

– Ни слова, брат. Когда-нибудь вы что-то сделаете для меня. Как говорят масоны: «Сначала один камень, потом другой».

Он держит меня за руку и привлекает искренним взглядом. Я думаю: нет ли глазного полоскания для таких случаев? Пытаюсь вернуть его к археологии.

– Кстати, о камнях, доктор. Вы знаете легенду об исчезнувшем вершинном камне пирамиды в Гизе? Где якобы скрыт Храм Записей?

Он загадочно смеется.

– Кто может знать лучше? – спрашивает он и тащит меня за собой по тротуару. – Но сначала пойдемте, вы оба, подкрепимся.

Джек идет, но его не так просто отвлечь.

– Доктор, тогда вы слышали и о другом? О Тайном Храме Записей?

– Доктор Рагар?.. Археолог? Храмовник?Слышал ли о Тайном Храме Записей? – Он опять смеется. Как и во флаге из Портленда, в его смехе есть какой-то темный намек, заставляющий тебя строить догадки. – Всеслышали о Тайном Храме. Слышали одно, слышали другое, но Истину? Кто знает Истину?

Он умолкает и показывает масонское кольцо – мне, не Джеку.

– Мы, братья, знаем Истину и дали клятву не разглашать ее непосвященным. Но тебе, мой брат, сын брата, тебе я, наверное, могу показать немного света, недоступного другим. А?

Я киваю, он кивает в ответ и за руку подводит меня к узкой двери.

– Здесь, на моей фабрике, мы сначала выпьем горячего чая со специями… Белый сахар – не для меня, я должен извиниться – пост, а потом поговорим. Ибрагим! – кричит он, отперев тяжелую дверь. – Чаю моим американским друзьям.

Мы входим в лавку, поменьше и побогаче предыдущей. Лавка до потолка увешана коврами и гобеленами. Они приглушают каирский грохот до умеренного гула. Но господи, какая духота. Доктор включает потолочный вентилятор, но он не в силах растолкать свалявшийся воздух.

– Так. Пока мы ждем, когда мой кузен принесет чай, вы понюхаете подлиннуюэссенцию нильского лотоса, перед которой не может устоять ни одна женщина.

В результате Джеки покупает на пятьдесят долларов духов для женщин в «Роллинг стоун». А единственное, чего добиваюсь я от мудрого доктора, кроме бесплатного скарабея, – разрешения воспользоваться телефоном, чтобы позвонить в Американский университет Каира. Прошу передать мистеру Малдуну Греггору, чтобы он связался со мной в отеле «Омар Хайям». Проведя часть дня на фабрике эссенций, я прихожу к выводу, что здесь, в Каире, если хочешь получить какую-то четкую информацию, надо обратиться к американцу.

По дороге в гостиницу мы проходим мимо уличной экспозиции, посвященной войне 1973 года, когда египтяне переправились через Суэцкий канал, наподдали Израилю, и это сошло им с рук. В центре экспозиции – двухэтажная бетонная нога, готовая раздавить звезду Давида. Хочу сфотографировать ее, но на меня пялятся, и я стесняюсь своего дурацкого «Поляроида».

Темпераментный молодой ветеран водит нас по экспозиции, показывает на песочном макете, который он сам построил, зоны важнейших боев и укрепления. Он горячий патриот. Показывает на снаряд базуки, воткнутый в песчаный валик, изображающий линию Бар-Лева, аналог французской Мажино.

– Это ракета. Сделана в Америке. Это трофейное оружие. Тоже американское.

Он глядит на меня сурово, но без враждебности. Даже о евреях (показывая их лица на фотографиях, чтобы я мог отличить перепачканных пленников-израильтян от запыленных египетских солдат) он говорит без осуждения. Говорит так, как игрок одной команды – о команде соперников, с уважением. А соперники такие близкие, понимаю я, глядя на то, как Судьба и Объединенные Нации поместили Каир и Иерусалим в каких-нибудь пятнадцати минутах полета друг от друга. Неудивительно, что на каждой улице военные.

Возвращаясь по мосту, снова видим нашего обтрепанного солдатика возле своей палатки и кое-как сложенного ограждения из мешков с песком. Отдаем ему честь и идем к гостинице, по-новому воспринимая политическую ситуацию.

15 октября, вторник.Никак не могу начать статью. Много хожу по городу. Тяжелые зрелища ставят под вопрос мое презрительное отношение к нашему изнеженному стилю жизни: измотанные родами жены ведут свое заплатанное потомство мимо полок с фруктами к заплесневелым кучкам более дешевой еды. Разодранный до костей пес на терминальной стадии чесотки грызет женский тампон, загадочная черная кучка посреди тротуара, размером с семилетнего ребенка, целиком замотанная в черное одеяло, кроме открытой ладони на конце высохшей палочки; целые семьи, живущие в выпотрошенных кузовах «паккардов», «бьюиков» и «кадиллаков», догнивающих у тротуаров…

– Джек, знаешь, что нужно этому городу? Нью-йоркские эвакуаторы, чтобы выгнать рвань.

И всюду запах мочи и нездоровых испражнений, мало чем прикрытых. Так же как собственный звуковой букет, у Каира особый букет запахов.

В общем, вынести это трудно. Я таскаю с собой небольшой «Поляроид», специально купленный в Нью-Йорке, но до сих пор стесняюсь нацелить его на картину тяжелой нужды. Вспоминаю свой спор с Энн Лейбовиц [98]98
  Энн Лейбовиц с 1973 по 1983 г. была главным фотографом журнала «Роллинг стоун».


[Закрыть]: «Слушай, Энни, не хочу, чтобы меня снимали за бритьем, на стульчаке и бухого!» Так же не хотел бы я снимков моих гнилых зубов, глаз, залепленных желтым гноем, вывернутых изуродованных конечностей.

Ночь вторника или утро среды.Сегодня последний день постного месяца Рамадана. Для Каира – подобие Рождества. Как и Нью-Йорк, город подавляет своей энергией, его личность устрашает, но в отличие от Нью-Йорка энергию Каира рождает не только поток оборотных активов, вращающий турбины экономики. В Каире главный поток идет из прошлого богатства и устремлен к чему-то в будущем – мощь грядущеймощи. Этот город влиял на мир, когда Нью-Йорк был земляным массивом, он хранил записи, когда Ветхий Завет был еще в черновиках. Где-то между нервным, не магическим национализмом молодого патриота и подержанной мистикой храмовника в диагоналевом костюме окукливается личинка этой статьи.

Стреляет пушка – сигнал о последнем дне Рамадана. Кошачий концерт города вежливо стихает, и слышны усиленные динамиками голоса муэдзинов.

Становится тихо. Слышны отзывы правоверных в рассыпной мусульманской ночи, молитвы в мечетях и на тротуарах. Днем я видел на улице метельщика, простертого рядом с кучей собранной грязи, откликнувшегося на призыв из Мекки, – его с обеих сторон объезжали такси.

Послушайте, боги! Голоса еще громче. Выпустите меня из этой полуистлевшей комнаты! Я возьму камеру и ручку и окунусь туда, во влажный еще рассвет.

Спешу мимо третьесортного Тезея с его гипсовым войском, через высокий вестибюль, где люстры обсижены позолоченными купидонами, мимо молящегося привратника, по тротуарам к бетонному парапету над крутым берегом Нила.

Кладу записную книжку на парапет. Молитва продолжается, но город возобновил свои шумные дела. Рычат моторы, визжат тормоза, гудят сигналы, мелькают фары и тормозные огни. Вдоль улиц над замысловатыми неоновыми вывесками и жаровнями с шашлыком тянутся гирлянды цветных лампочек. На минаретах запевалы через усилители соревнуются с городом и друг с другом, а внизу тысячи и тысячи меньших голосов пытаются не отстать.

Ветрено; исторический ветер дует встречь течению, чтобы нильские матросы всех эпох могли подниматься вверх по Нилу, а потом сплывать обратно. Собака в кузове проезжающего грузовичка лает. Солдат выходит из своей палатки и видит, что я пишу в блокноте. Он поднимает воротник длинной шинели и с фонариком идет ко мне. Он держит фонарик, прикрыв стекло пальцами, и фонарик светит, как маленькая лампочка, между нами. Мы улыбаемся и киваем друг другу. Вблизи я вижу, что штык его карабина ржавый и погнутый.

В ответ рассветным распевам шум за рекой становится еще громче. Мы поворачиваемся к городу и видим, как сначала люминесцентные трубки над мостом, потом цепочки фонарей на том берегу, а потом все огни Каира гаснут – чик!Хвалите Аллаха! Мы снова поворачиваемся друг к другу, подняв брови. Он восхищенно присвистывает: «Йа латиф!»Я киваю.

Усилители замокли от перегрузки в сети, но пение на улицах не прекратилось. Наоборот, усилилось, возмещая технический сбой. Беспроводное богослужение. Голос, сплетенный из связок, крепких, как знаменитый египетский хлопок – самый длинноволокнистый в мире! – выходит из миллиона глоток, свивается в нити, шнуры, протянувшиеся на восток, к черному метеориту, который вбирает в себя все пряди этой веры, как игольное ушко или черная дыра. Солдат смотрит, как я пишу, любезно цедя свет на мои записи.

–  Тисма йа хавага, –говорит он. – Инглиш?

Говорю ему, что нет, не англичанин.

– Американец.

– Хорошо. – Он кивает. – Мерикан.

В горле у меня пересохло от ветра и от собеседования. Снимаю с плеча флягу, отпиваю и протягиваю солдату. Вежливо глотнув, он низким свистом выражает восхищение качеством фляги.

– Мериканская армия, да?

– Да. Армейские излишки. – Флягу вместе с ботинками для пустыни и тропическим шлемом мне помог выбрать приятель Фрэнк Доббз, бывший морской пехотинец. – Излишки армии Соединенных Штатов.

Солдат возвращает мне флягу и отдает честь. Я отвечаю тем же. Он вопросительно показывает на мои блокноты. Я показываю на шум за рекой и приставляю ладонь к уху, поднимаю нос, принюхиваюсь к нильскому ветру и черкаю несколько слов. Наконец описываю рукой круг, обнимая реку, небо, святую ночь. Он возбужденно кивает и прижимает кулак к груди.

– Египет? – спрашивает он.

– Да, – подтверждаю я и повторяю его жест. – Египет.

И вспыхивают все огни Каира.

Мы снова переглядываемся, подняв брови, громкоговорители гремят с новой силой, и снова огни вступают в битву с шумом улиц. Когда мы с солдатом разжимаем кулаки, на глазах, может быть, даже слезы. Мне чудится, что я вижу лицо заново рождающегося Египта, озаренное новой гордостью и древним волшебством, невинное и мудрое, – силуэтом на фоне исторических минаретов и современных высоток – загадка Каира. Я должен это снять! Достаю из сумки «Поляроид», и тут на лицо мне падает свет.

– Нет. – Он водит фонарем из стороны в сторону. – Фото – нет.

Я думаю, что это какой-то религиозный запрет, как некоторые туземцы охраняют свою душу, или как я с Энн Лейбовиц.

– Понимаю. Сниму только зарю над городом за Нилом.

– Фото – нет!

– Я не буду на тебя наводить.

Отхожу вдоль парапета.

– Сниму с другого места, если ты так…

–  Фото – нет!

Я неохотно отнимаю глаз от видоискателя. Фонарик он положил на парапет, чтобы освободить обе руки для карабина. С запозданием до меня доходит, что он охраняет мост, а не свою душу.

Прячу фотоаппарат, извиняюсь. Он смотрит и смотрит на меня подозрительно, оскорбленно. Нам больше нечего сказать друг другу, даже если бы мы могли друг друга понять. Наконец, чтобы восстановить более нейтральные отношения, он прикладывает два пальца к губам и говорит:

– Сигарет?

Отвечаю, что не курю.

Он думает, что я вру, злюсь из-за фотографии. Сказать нечего. Я вздыхаю. Загадка Каира шаркает прочь и символически принимает караульную позу у берегового устоя: воротник поднят, в спине, повернутой ко мне, – непреклонность.

Свет быстро одолевает мглу, и на миг меня окутывает острая вонь; смотрю – наступил в лужу мочи.

16 октября.Окончание Рамадана – праздничный день. Звонит долгожданный египтолог Малдун Греггор, зовет к себе; сегодня вечером после занятий он поедет с нами к пирамиде.

– Сейчас же выезжайте из этого морга! – кричит он сквозь треск на линии. – Я забронировал номера в «Мена-хаусе»!

И вот – из этой обветшалой опиумной грезы Редьярда Киплинга, по бурлящим праздничным улицам, на седьмой этаж по адресу в гетто, который дал нам Малдун Греггор. Застенчивая девушка приводит нас в пентхаус. Остаток дня мы с Джеком пьем здесь холодное «Стелла Артуа» и наблюдаем сверху за толпами в праздничных нарядах. Когда врывается Малдун Греггор с охапкой книг, тени на улицах уже длинные. Успеваем только пожать руки, и он гонит нас вниз, ловить такси.

– «Мена-хаус», Пирамидная дорога! Мы хотим попасть туда до темноты.

И наконец, на пыльном закате, я впервые вижу ее – сперва из окна такси, потом ближе, с кольца вокруг отеля, потом между финиковых пальм, взбирающихся по склону; потом – Великий Боже, Каким Бы Именем Тебя Ни Называли, – передо мною он, самый могучий клин человечества, высеченный в звездно-синем небе, Большая пирамида Гизы.