Текст книги "Первый заработок. И другие рассказы"
Автор книги: Казимир Баранцевич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Казимир Баранцевич
Первый заработок. И другие рассказы
По благословению
Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского
ВЛАДИМИРА
© «Сатисъ», оригинал-макет, оформление, 2008
Первый заработок
I
Стоял, а может быть, и теперь еще стоит, на одной из окраин города в ряду деревянных домишек, окруженных палисадниками с тощими деревцами, ветхий, покривившийся домик, окрашенный в коричневую краску. В этом домике проживал со своей семьей чиновник Петр Степанович Перехватов. Два маленьких оконца его квартиры выходили на задний двор и едва возвышались над уровнем мостовой; за железной решеткой, ограждавшей пыльные стекла, по зимам накоплялся снег, и тогда уже совсем прекращался доступ света. В крошечной квартирке, состоявшей всего из одной комнаты и кухни, наступал такой мрак, что среди дня приходилось зажигать лампу. Впрочем, и весною, и летом в квартире было ненамного светлее, так как солнце почти не заглядывало туда: чуть-чуть косым лучом позолотит край оконного пролета и скроется, а там жди, когда-то смилостивится, – снова заглянет.
«По одежке протягивай ножки», говорит пословица, и как ни мрачна была квартира Петра Степановича, а приходилось в ней жить, потому что попросторнее и посветлее квартиру нанять было не на что. Петр Степанович, впрочем, мало бывал дома; утром рано отправится на службу, придет домой, пообедает, часок отдохнет, и опять на занятия, до вечера, когда уже пора чай пить да спать ложиться. Зато жена его, Аграфена Кузьминишна, и дети: Дуня 8 лет, Вася 3-х и Петя 1? года, безвыходно сидели в квартире, особенно по зимам: на дворе – мороз, не выйдешь, а в доме все-таки тепло.
Примостится Аграфена Кузьминишна к тусклому окошку и, пользуясь скудным светом, склонив голову, торопливо шьет, только мелькает игла, зажатая в бедных худощавых пальцах. Ребятишки возятся у ног матери, на полу, и иной раз поднимут такой писк и гам, что даже терпеливая мать рассердится и прикрикнет. Затихнут на время дети, чем-нибудь займутся, а там, глядишь, опять история: или Вася ни с того ни с сего хватит в лоб Петю деревянной ложкой, да так, что у того моментально вскочит шишка, или сам Петя потянется за чем-нибудь, потеряет равновесие и стукнется затылком об пол. В обоих случаях поднимались крики и плач и не смолкали до тех пор, пока Аграфена Кузьминишна не бросит работу, не возьмет на руки пострадавшего и не утешит чем-нибудь.
Иногда мать в сердцах крикнет старшей девочке:
– Дунька! Возьми ребенка! Чего смотришь? Успокой его!
Легко сказать, а каково сделать? Чем утешить, когда ребенок закинул назад голову, и, весь багровый от напряжения, заливается-плачет.
– У ту-ту! Вари кашицу круту! Петя! Петюша! А вон окошечко!.. А вон мужик прошел!.. Мужик, мужик, поди сюда! Вот тебя мужику отдам! Трубочисту отдам! – решает вдруг Дуня, – смотри, смотри, трубочист идет! Черный-пречерный!
Какое уж тут утешение, если грозится трубочисту отдать? Петя хотя и не понимает еще, что значит слово «трубочист», но раз затянул свою музыку, бросить ее не хочет, и дело кончается тем, что Аграфена Кузьминишна, потеряв всякое терпение, отнимет ребенка, да заодно, с огорчения, не удержится, чтобы легонько не ткнуть неразумную няньку.
– У, дрянь! – скажет, – ребенка занять не умеешь. – Дуня тихонько отойдет в уголок, присядет на сундук и, пригорюнившись, задумается: неужели она уж такая никуда негодная девчонка, что даже Петю нянчить не умеет?
И тяжело и скучно ей станет. Видит она, что мать работает, рук не покладая, некогда ей с Петей возиться, видит, что и отец трудится с утра до ночи, бедно-то у них и тесно, и едят-то они плохо, а как помочь, как сделать, чтобы все было хорошо – не знает!
«Вот вырасту большая, – думает Дуня, – тогда уж я как-нибудь сделаю, чтобы лучше было. Работать буду, помогать буду папеньке и маменьке. А только что же я буду работать? – задает себе вопрос Дуня и задумывается. – Шить буду, – решает она, – вот как маменька, на рынок шить буду!»
И решив, что она будет шить, Дуня незаметно подкрадывается к окну, чтобы посмотреть на работу матери. Видит она разные сшитые вещи, на них рубцы, стежки, все так ловко, хорошо прилажено, а вот как нужно шить, – не знает. Опять Дуня пробирается в угол, садится на свое любимое местечко и горько у ней на душе, оттого, что она еще ничего не знает, не умеет.
А сумерки ползут да ползут… Вот уже потемнели дальние углы комнаты, все предметы слились вместе, вот уж и у окна совсем стало темно. Мать зажигает лампочку, а в это время в двери стучится отец. Сели за стол, похлебали щей, поели картошки, отец лег отдохнуть, мать посуду перемывает, а Дуня опять – в свой уголок, Петю на руках держит, забавляет его, а сама все думает свою прежнюю думу.
II
На одном коридоре с Перехватовыми жили старички – муж и жена, Анкудин Селивестрович и Пелагея Макаровна. Муж был столяр, жена занималась шитьем. Шила она, как и Аграфена Кузьминишна, тоже на рынок; обе часто встречались и познакомились. Бывало, нужно идти Аграфене Кузьминишне на рынок, или куда по делу, детей не с кем оставить, а одних боится, вот она и попросит Макаровну посидеть часок, другой. Старушка соберет свою работу и все припасы, т. е. нитки, наперсток, огромные старинные очки, придет к Перехватовым и сядет к окошку. Сидит и шьет. Дети ее любили и при ней редко шумели, даже Петя и тот стихал, стоило только старушке взять его на руки. Ласковая, добрая была старушка и знала как нужно водиться с детьми.
Вот однажды вздумала Дуня попросить Макаровну поучить ее шить.
– Умница, умница! – похвалила Макаровна и даже по голове погладила, – садись вот тут, подле, с правой руки, и смотри, как я буду шить. Вот тебе и все ученье! Наука не мудреная! Часок, другой посидишь, на сегодня и будет с тебя. А там я тебе наперсточек маленький принесу, иголку да лоскуточек какой ни на есть дам, – шей себе. Покажешь, я тебе расскажу, что хорошо, что худо, так и научишься. Все мы так учились, девушка! Наука не мудреная!
Забралась Дуня на окошко, к сторонке, сидит и смотрит, как шьет Макаровна. Старушка видит плохо, – большие, круглые очки на шнурочке помогают мало, да зато навык есть, не сбивается, стежки кладет не спеша, ровные, красивые и рубчик тонкий-претонкий подрубает.
А у Дуни лицо разгорелось, глаза блестят. Кажется ей, что она все поняла, иглу бы только в руки, не хуже Макаровны сшила бы.
– Макаровна, – говорит Дуня, – я могу.
– Что можешь? – спрашивает старуха.
– Шить могу.
– Ой-ли?
– Могу.
– Ну-ка, попробуй!
Дала ей Макаровна лоскут и иглу с ниткой, Дуня схватилась живо, даже руки дрожат. Сунула иглу, продернула нитку, раз, другой, – вышло криво, и стежки один другого больше; попробовала ещё, – палец наколола.
Рассмеялась Макаровна.
– Ишь, – говорит, – какая ты торопливая! Поспешишь, людей насмешишь. Не пригляделась путем, а уже шить хочешь. Так нельзя! Смотри хорошенько… Видишь, как я иголку держу, а нитку нужно вот так. Смотри попристальнее, а уже шить начнешь, когда я тебе скажу!
«Ладно, – думает Дуня, – стану смотреть. Макаровна правду говорит. Палец-то наколола – как больно!»
И начала Дуня приглядываться повнимательнее, как шьет Макаровна, а через несколько дней старушка сама ей дала иголку, лоскут и показала как шить.
Конечно, первые уроки нелегко давались Дуне. И стежки-то у ней были неровные и палец опять часто накалывала до крови, да ведь не даром говорится: без труда не вытащить рыбку из пруда, на все нужны труд, терпение, а кто способен, или приучен к тому и другому, тот уж свое возьмет.
Недели через две Дуня научилась шить порядочно, и не раз вызывалась пособить матери подрубить, или стачать что, но Аграфена Кузьминишна не верила искусству дочери и не решалась поручить ей заказную работу.
Таким же почти способом научилась Дуня читать и писать. Заниматься с нею было некому. Как-то, в свободную минуту, Петр Степаныч разыскал истрепанную азбуку и показал Дуне буквы. На другой же день Дуня знала их наизусть. Отцу некогда было показать ей склады и все ученье, быть может, на этом бы и кончилось, если бы опять не Макаровна. С трудом разбирая буквы через свои старые, тусклые очки, но все-таки зная грамоту, Макаровна принялась учить Дуню, и та вскоре начала читать довольно свободно. Писать она научилась сама, стала сперва выводить буквы по печатному, а потом воспользовалась теми курсивными буквами, которые нашла в той же азбуке.
Этим и закончилось образование Дуни. О том, чтобы поместить ее в школу, нечего было и думать: во-первых, она была нужна дома, как помощница матери и нянька маленьких братишек, во-вторых, Петр Степанович находил, что для девочки достаточно читать и писать, не то что мальчику, который со временем должен будет поступить на службу.
III
Холода в ту зиму стояли очень сильные. По улицам, в вечернее время, то и дело можно было видеть пылающие костры, около которых грелись извозчики… Кому не нужно было выходить на улицу в такие морозы, тот сидел дома, – но Аграфена Кузьминишна не принадлежала к числу таких счастливцев.
Она часто должна была относить на рынок работу и забирать новую, а так как осеннее пальто, в котором выходила Аграфена Кузьминишна, плохо защищало от холода, то немудрено, что в один из особенно холодных дней она простудилась: у ней опухли руки и ноги. Аграфена Кузьминишна напилась липового цвету, легла в постель и укрылась, но это средство не помогло, и на следующее утро она, совсем больная, с трудом могла выйти с кровати. Нужда не позволяет хворать, и как ни скверно чувствовала себя Аграфена Кузьминишна, но принуждена была заняться домашними заботами, делая усилия «размяться». Действительно, опухоль несколько опала, но не прошла совсем, и с тех пор Аграфена Кузьминишна стала частенько прихварывать: то приключится кашель, то сделается ломота во всем теле. Она не обращала внимания на недуг, да и недосуг ей было заниматься им, а болезнь развивалась своим чередом и довела Аграфену Кузьминишну до того, что она сходила, наконец, в лечебницу. Доктор прописал микстуру и посоветовал немедленно уехать в деревню отдохнуть. Микстуру Аграфена Кузьминишна, скрепя сердце, купила, но о поездке в деревню даже и не подумала, так как этот совет был невыполним.
Между тем кашель и слабость увеличивались с каждым днем и довели Аграфену Кузьминишну до того, что она слегла окончательно.
Потянулись тяжелые, тоскливые дни… Лежа в кровати, слабым, прерывающимся от кашля, голосом Аграфена Кузьминишна отдавала разные приказания Дуне, которая находилась безотлучно при ней, – и больная сердилась, когда что-нибудь делалось не так.
А что могла сделать девочка? Она и то стряпала, прибирала посуду, чинила белье и платье, нянчилась с Петей и в то время, когда при виде больной матери рыдания сжимали ее горло и слезы выступали на глаза, она должна была напевать братишке веселую песенку.
В один тусклый день, когда на улице стояла оттепель и от сырых испарений, смешанных с дымом, на улицах и здоровым тяжело было дышать, а Аграфене Кузьминишне совсем сделалось худо, Петр Степанович привел доктора.
Врач, – молодой, белокурый человек в очках, – постучал в сухую грудь и спину больной, послушал и только головой качнул.
Петр Степанович, сам исхудавший и сморщенный, с робкой надеждой в глазах смотрел на доктора, в ожидании, когда тот станет писать рецепт.
Но доктор не присаживался к столу и стоял, в задумчивости, понурив голову.
– Ну что, доктор? – решился спросить Петр Степанович.
Тот отвел его в сторону и сказал что-то.
Дуня видела, как дрогнуло лицо отца, как оно потом приняло умоляющее выражение, и отец быстро, шепотом стал о чем-то просить доктора.
Тот пожал плечами, прописал что-то для успокоения больной и взялся за шапку.
Петр Степанович с непокрытой головой вышел провожать доктора в сени и там сунул ему в руку кредитную бумажку. Доктор не взял бумажки, крепко обеими руками пожал руку Петра Степановича и скрылся за воротами.
Надежды уже не было…
Больная таяла как свечка, и в один ясный, солнечный день тихо скончалась на руках убитого скорбью мужа и горько рыдавших детей.
IV
Наступила весна. Река освободилась от льда и на хребте своих синих волн унесла его в далекое море; резвые пароходики забегали по ней, весело посвистывая. С каждым днем в воздухе становилось теплее. Перепадали дожди, но горячее солнце обсушивало землю и вызывало к жизни растительность. За городом, на островах, поля уже пестрели майскими цветами, – почки развернулись на деревьях и в небесной лазури жаворонок запел свою весеннюю песню.
В одно ясное утро Петр Степанович с Дуней и Васей шли по дороге к кладбищу. Петр Степанович нес саквояж, наполненный съестным, так как он рассчитывал провести с детьми на кладбище целый день, Дуня в корзинке несла кустики маргариток и анютиных глазок, которые предполагалось посадить на могиле матери.
На улице, прилегавшей к кладбищу, к путникам то и дело подбегали мальчишки и девчонки с предложениями купить венки, но Петр Степанович не купил ни одного, так как тот венок из живых цветов, который должен был украсить могилу жены, был хоть и прост, но дороже и лучше продажного.
Петр Степанович и дети прошли через все кладбище мимо богатых мраморных памятников и чугунных крестов и приблизились к последнему разряду, примыкавшему к забору, за которым открывался широкий простор пестревшего цветами поля. Здесь из веток, посаженных родными умерших, выросла целая рощица самых разнообразных пород: были тут и кудрявая береза, и рябина, и разлапый, темно-зеленый дуб вперемешку с пахучей черемухой.
Дуня с Васей опередили отца и прибежали на могилку, около которой врыта была скамейка. Дети, запыхавшись, сели на траву и стали слушать пение птички в ветвях большого, росшего неподалеку, дерева. Птичка была маленькая, серая, с красным горлышком, но распевала словно соловей. Петр Степанович помолился на могиле и, положив саквояж на траву, присел на скамейку отдохнуть.
Так прошло несколько минут. Васе надоело слушать птичку и он пошел бродить, срывая тонкие ветви кустарников и делая из них хлыстики.
Дуня все сидела на траве и молча наблюдала, что происходило вокруг. По светло-голубому небу плыли, не застилая солнца, легкие, белые облачка. Теплый ветер чуть колыхал молодые листья на деревьях. Вот лучи солнца пригрели в траве одинокую красную бабочку, и она, растопырив слабые крылья, поднялась и начла кружиться, взлетая все выше и выше. Издали чуть слышно доносился благовест, и мелодический звон колоколов, не нарушая тишины кладбища, как бы придавал еще более святости этому месту.
Отдохнув, Петр Степанович вынул из бокового кармана пальто самодельную лопаточку и, засучив рукава, принялся за работу. Когда земля была достаточно разрыхлена, Петр Степанович бережно брал один за другим кустики маргариток и, посадив в ямки, приминал землю.
У Дуни, которая глядела на работу отца, вдруг явилось желание помочь ему.
– Папенка, – спросила она, – нужно полить цветы?
– Конечно, нужно, – отвечал Петр Степанович, – не знаю только, где тут воды достать?
– Я знаю, где вода, – вскричала Дуня, – вон там, за мостиком! Прошлый раз, когда мы проходили мимо, много было воды.
– Так-то так, – отвечал Петр Степанович, – а чем я ее буду черпать? Жаль, не захватили ничего.
Дуня с минуту подумала.
– Папенька, можно мне сходить к сторожу? – спросила она.
– Зачем к сторожу?
– Я у него попрошу что-нибудь, в чем воду носить.
– Ну, ступай, попроси! Да ведь не даст, пожалуй.
– Даст, даст!
Дуня побежала в сторожку и скоро возвратилась с маленькой заржавленной лейкой.
– Молодец, Дуня! – похвалил Петр Степанович, – ну, покажи теперь, где ты видела воду?
– Нет, нет, папенька, я сама! – крикнула Дуня и побежала к мостику.
Вскоре она вернулась и начала поливать цветы.
Раз десять пришлось сходить Дуне за водой; она раскраснелась, устала, и когда Петр Степанович намекнул, что пора закусить, и достал саквояж, из которого аппетитно выглянул кусок пирога, у Дуни и Васи глаза заблестели.
Целый день они провели на кладбище: гуляли, читали надписи на крестах, Дуня рвала цветы и составила очень хорошенький букетик, а Вася набрал десятка полтора хлыстиков. Косые лучи заходящего солнца багровым светом озаряли верхушки деревьев, когда Петр Степанович и дети возвращались с кладбища. Петр Степанович нес на руках Васю, который набегался вдоволь и устал до того, что глаза его смыкались, а голова клонилась на плечо отца. Дуня с пустым саквояжем шла позади, вся предавшись своим думам. Легко и отрадно было у ней на душе. Почему-то ей казалось, что мать знала о том, что они все были у ней в гостях, слышала их речи, и ей было приятно, что ее не забыли, любят так же сильно, как и при жизни. У ворот дома Дуня встретилась с Макаровной. Давши пройти Петру Степановичу и наклонившись к девочке, старуха шепнула:
– Приди ко мне на минутку. Я тебе что-то скажу…
V
– Макаровна, вы что-то хотели сказать? – спросила Дуня, вбегая в каморку старухи.
– Хорошее, хорошее, девушка! – отвечала та, – пойди-ка сюда!
Она подвела Дуню к окну, около которого стоял стол, и указала на лежавший на нем целый ворох полотна.
– Видишь ли! – сказала Макаровна, – это уж все скроено по мерке, как следует! А шить будешь ты!
– А что это будет? – спросила Дуня, с любопытством разглядывая полотно.
– Рубашки, девушка, рубашки! Господин заказал… целую дюжину!
– А как же, Макаровна, я буду шить? – недоумевала Дуня.
– Очень просто: возьмешь и сошьешь! – отвечала Макаровна, – заказано-то мне, да у меня другая есть работа – старушечья: носки вязать. А заказ-то к сроку, так я уж и надумала тебе отдать!
– Да как же, Макаровна! – начала Дуня, краснея от удовольствия, что ей поручают такую большую работу.
– Заладила одно: «как же, да какже»! – рассердилась Макаровна, – бери знай, да шей! Через две недели кончить нужно. Плата хорошая, по рублю за рубашку, девушка! Половину отдашь мне за кройку, остальное себе.
– Ах, спасибо, спасибо, Макаровна! – воскликнула Дуня.
– Шесть рублей получишь! Шутка-ль!
– Шесть рублей! Макаровна, милая, дорогая!
Дуня в восторге бросилась к Макаровне и так крепко сжала обеими руками ее шею, что старушка даже закашлялась.
– Ну тебя, сумасшедшая! – закричала она на нее, – чуть не задушила! Да отстань, право! Садись-ка за работу! Первую рубашку, как будешь шить, я посмотреть должна, – не напутала бы.
– Нет, я не попутаю, не бойтесь! – отвечала Дуня, – я уж знаю как! А папеньке нужно сказать.
– Как знаешь! Отчего же, скажи.
Дуня задумалась
– Нет, – решила она, – папеньке я не скажу. Он подумает, что я не сумею сшить, испорчу, и не велит брать! Нет, нет, я лучше так, как-нибудь потихоньку буду шить, чтобы никто не знал, а когда получу деньги, принесу, тогда во всем и признаюсь.
Макаровна согласилась с Дуней. А во избежание всяких случайностей решено было сделать так: рубашки остаются у Макаровны, и Дуня каждый день, как только отец уйдет на службу, Ваня школу, а Петя играть во двор, забирается к Макаровне и там шьет, пока Макаровна готовит отцу обед. После обеда, во время отдыха отца, Дуня урвется на часок, а там отец уйдет на занятия и возвратится к 10 часам; и этим временем можно воспользоваться, и выходит, что, за исключением маленьких перерывов, работать можно целый день.
Условившись с Макаровной, Дуня побежала домой ставить самовар. Никогда она так проворно не управлялась со своими обязанностями, как в этот вечер, – все у ней в руках горело. Самовар скипел несколькими минутами раньше, и пока настаивался чай, Дуня успела сбегать в лавочку за ситником. После чая посуда была живо перемыта, вытерта и уставлена в шкапчик, пол выметен, постели отцу и братьям готовы. И если бы Петр Степаныч не был занят взятой на дом работой и сколько-нибудь обратил внимания на дочь, он бы должен был подметить в ней нечто необыкновенное. Глаза ее блестели, и лицо, на котором как бы отражалось одной ей известное намерение, таинственно улыбалось.
На другой день Дуня принялась шить. Никто, кроме Селивестрыча, не знал, что затевается в каморке Макаровны. Но Селивестрыч, и без того от природы молчаливый и несообразительный, сидел на дворе, в сарайчике и был погружен в тонкости сооружения какого-то затейливого заказного буфета. Глядя на рисунок, он часто вздыхал и глубокомысленно тер переносицу коричневыми от лака пальцами, решительно ни на что, кроме своей работы, не обращая внимания. Макаровна тут же, на дворе, вязала носки и часто, оставляя носок со спицами на скамейке, заглядывала на кухню к Перехватовым, где бурлили щи и поспевала гречневая каша.
Дуня, оставшись одна в каморке Макаровны, уселась за стол и принялась стачивать различные части первой рубашки. Она шила хорошо, ровно, красиво и отчетливо, но мысль о том, что заказчик может почему-либо остаться недовольным, заставила ее сомневаться в своей работе. То ей казалось, что полотнища пригнаны неровно, и она манила из окна Макаровну, чтобы та посмотрела и сказала свое мнение; то будто строчка выходила неровной, и она в страхе останавливалась шить, и на глазах уже навертывались слезы.
«Господи, – думала Дуня, – неужели я совсем никуда не способна!»
К вечеру рубашка была почти готова. Макаровна осмотрела работу и осталась довольна.
– Молодец, молодец, девушка! – похвалила она, гладя Дуню по голове, – для первого случая очень хорошо! Устала, небось, голубушка? Поди, отдохни!
VI
Работа была окончена, и ее нужно было нести заказчику. Как на грех, Макаровна прихворнула, почему, не надеясь на свои слабые, старые ноги, попросила Дуню снести работу и получить деньги. Макаровна хотела ей дать в спутники Селиверстыча, но старик начал ворчать, что его отнимают от работы (он все еще возился с буфетом), да и сама Дуня не захотела.
– Я одна, одна схожу, Макаровна, – говорила она, – адрес есть, я найду, где живет этот господин. И узел никто не отнимет, и под лошадей не попаду, не бойтесь!
Дуня с нетерпением ждала ухода отца. Петр Степаныч, как всегда, неторопливо умылся, оделся, напился чаю, но Дуне казалось, что все это он делает дольше обыкновенного. Наконец, Петр Степаныч вышел со двора; Дуня тотчас побежала к Макаровне, у которой вчера еще рубашки лежали увязанными в чистую простыню.
– Тяжеленька ноша-то, девушка! Под силу ли? – заметила Макаровна, снаряжая Дуню.
– Это-то тяжело! – весело воскрикнула Дуня, одной рукой приподнимая узел, – совсем легкий узел!
– Ну ладно, девушка, ладно! Христос с тобой! Дай Господи благополучно! Ступай, Христос с тобой!
Макаровна благословила Дуню и сама перекрестилась.
Дуня вышла с узлом в руках и пошла по улице, гордясь тем, что она несет заказчику свою работу. Но по мере того, как она отдалялась от дома и, попадая в группы пешеходов, двигавшихся по тротуарам, замечала вокруг себя чужие, озабоченные и неприветливые лица, – чувство беспокойства начинало овладевать ею. Хорошо ли она сделала, что взяла работу, не сказавши отцу? Хорошо ли, что ушла из дому, не сказавшись? Положим, Петя остался на попечении Макаровны, а Вася в школе, но что если папенька вернется со службы и не застанет ее дома? И хотя Макаровна уверяла, что заказчик живет недалеко, и она успеет десть раз сходить и вернуться, прежде чем придет отец, Дуне казалось, что отец все-таки придет раньше, не застанет ее дома, и она уже не могла себе представить, что из этого произойдет. Но как было сказать отцу? Ведь она целые две недели думала о том, какую неожиданность приготовит ему, когда вдруг отдаст заработанные деньги! И Макаровна сказала, что так лучше, чтобы папенька не знал, а Макаровна добрая, хорошая, и худого она бы ни за что не позволила сделать.
При переходе через улицу Дуне показалось, что стоявший на углу городовой, пристально посмотревши на нее, пошел сзади. «А что как он меня сведет в участок, подумает, что я воровка?» – пришло в голову Дуне, и она, перебежавши улицу, оглянулась. Городовой стоял на прежнем месте. Около одного дома стояла толпа мальчишек, и Дуня перебежала на другую сторону, боясь, что мальчишки отнимут узел. Какой-то плохо одетый человек долго шел рядом с нею, и Дуне почему-то вообразилось, что он вор, и она пустилась бежать от него. Измученная опасениями и страхами, уставшая, вся в поту, с выбившимися из-под платка и прилипшими ко лбу прядями волос, Дуня разыскала по адресу дом и стала подниматься по лестнице.
Сердце ее шибко билось, когда она, приподнявшись на цыпочки, дернула за звонок у двери, на которой была дощечка с надписью: «Владимир Иванович Громашов».
Дверь открыла горничная.
– Дома г. Громашов? – дрожавшим голосом спросила Дуня.
Горничная с удивлением посмотрела на маленькую швею.
– Дома, а что нужно?
– Скажите, рубашки принесли.
– Хорошо. Погодите.
Горничная впустила Дуню в переднюю и пошла во внутренние комнаты. Дуня встала в уголок, у двери, держа узел в руках. Послышались шаги, и на пороге показался господин с черной бородой.
– Эге, какая маленькая, – сказал он, – поди-ка сюда к свету!
Господин открыл дверь в комнату и поманил Дуню. Та вошла.
– А что же старушка? Ведь я ей заказывал, – спросил Громашов, наблюдая, как Дуня развязывает узел и вынимает рубашки.
– Макаровна больна, – отвечала Дуня.
– Она не мать ваша?
– Нет. Моя маменька умерла.
– Ах, бедная! Ну, покажите!
Г. Громашов взял рубашку, отнес к окну и стал рассматривать.
– Хорошо, – сказал он, – я сейчас примерю!
Он вышел в другую комнату. Дуня осталась в гостиной, у дверей, с любопытством осматривая предметы, большей частью неизвестные ей. Во-первых, ей бросился в глаза большой, в форме груши на трех ножках, предмет из черного дерева, похожий на комод. Дуня вспомнила, что однажды на улице она видела, как такую же вещь несли мужики. У подъезда дома мужики поставили ношу на тротуар, один из них открыл крышку, и ей представился длинный ряд черных и белых пластинок. «Сыграй, сыграй, Семен!», крикнули другие мужики. Семен огромным закорузлым пальцем стал тыкать в пластинки, и они издавали мелодические звуки. «Хо-хо-хо! – захохотали мужики, – вот так роль»! Тыкавший пальцем осклабился, очевидно, довольный своей игрой.
«Это тоже роль, музыка такая, – объяснила себе Дуня, – а это что?»
Она смотрела теперь на четырехугольный стеклянный ящик, стоявший у окна. В ящике была вода и плавали маленькие рыбки.
Не успела Дуня сообразить, для чего бы мог служить этот ящик, как дверь отворилась и вошел г. Громашов.
– Вот что, милая, – сказал он, – сшито недурно, я доволен (щеки Дуни залились румянцем), только мне кажется, что ворот немного широк.
Дуня побледнела. Ноги ее подкосились.
– Ши-широк? – прошептала она.
– Да. Мне кажется. Вы скажите, пожалуйста, старушке, которая шила, чтобы она как-нибудь зашла исправить.
– Макаровна не шила, – робко отозвалась Дуня, – я шила.
– Вы?
Г. Громашов подошел ближе и даже немного накренился, чтобы рассмотреть маленькую швею.
– Да сколько же вам лет? – спросил он.
– Девять, – отвечала Дуня, – я умею шить; если ворот широк, позвольте, я возьму назад, перешью.
– Такая маленькая и уже работает! Бедная девочка, – сказал про себя г. Громашов и, отойдя к столу, в задумчивости стал барабанить пальцами по стеклу.
– Вот что, милая, – сказал он, повернувшись к Дуне, – я пошутил. Рубашки сшиты прекрасно, так что просто не верится, чтобы вы это шили.
– Право, я… я вас уверяю!
– Верю, верю, голубушка! Не тревожьтесь! Зачем же вы плачете. Ворот как раз! Не широк нисколько! Вам следует 12 рублей? Сейчас! Получите!
Он поспешно вышел в другую комнату и вынес оттуда деньги.
– Куда же вы их положите? – спросил он, отдавая их.
– Я завяжу в узелок, так Макаровна сказала, – отвечала Дуня, вынимая носовой платок и бережно завертывая деньги.
– Хорошо! А только вам все-таки опасно идти одной. Горничная вас проводит.
– Нет, нет, – решительно отвечала Дуня, – я одна! Я не боюсь!
– Так вот вам на извозчика! Берите, берите! Я всегда даю на извозчика, это уж мое правило! Когда увидите Макаровну, скажите, чтобы она зашла, – я еще дам работы для вас.
– Благодарю вас, – отвечала Дуня, – скажу непременно! Прощайте!
– Прощайте!
Дуня вышла на улицу, но вместо того, чтобы нанять извозчика, зашла в фруктовую и на данные ей Громашовым 20 коп. купила Васе и Пете гостинцев. Затем, боясь действительно, чтобы от нее не отняли деньги, пустилась бегом домой. После обеда Дуня робко подошла к отцу и отдала ему свой первый заработок, шесть рублей.
– Что это? – удивился Петр Степаныч.
Дуня призналась во всем, а так как тут была и Макаровна, то старуха подтвердила ее рассказ.
Петр Степаныч взял деньги, погладил Дуню по голове и поцеловал. И в это время, когда он наклонился, Дуня заметила, что его лицо так же дрогнуло, как тогда, когда он разговаривал с молодым белокурым доктором. Петру Степановичу и приятно было, что дочь начала зарабатывать деньги, и гордился он ею в душе, и в то же время невеселые мысли возбуждал в нем этот случай. Слишком рано бедный ребенок выходил на тяжелый путь труда, слишком рано прошла Дуня суровую школу лишений, и не было у ней веселого, беззаботного детства, того детства, при воспоминании о котором улыбаются старики.
Петр Степаныч вздохнул, потом взглянул на Дуню, обнял ее и еще раз крепко поцеловал.
