Текст книги "Супрематизм. Мир как беспредметность"

Автор книги: Казимир Малевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

К беспредметному равенству ближе находится инженер машины. В его произведении нет ни малых, ни больших ни во внешнем, ни во внутреннем. В этом возможны признаки беспредметного равенства, выражающегося в Супрематизме как белой беспредметности.

Государство и Религия гибнут в катастрофах неравенства, но хотят достигнуть <равенства> – первая в жизни, вторая собирается достигнуть в небе (и то неизвестно, может быть, и там начальники религиозных служений будут иметь преимущество и носить венчики и звезды на голове, как на земле). <Как> на священниках лежат отличия от простого смертного, так чинами, лентами и другими знаками отличаются единицы Государственного практического реализма.

Следовательно, оба представляют собой строй неравенства, и видимая стройность равновесия есть действительно видимость, которая может нарушиться при каждом удобном условии.

Государство и Религия это системы весов, на которых ничего нельзя взвесить, вечное катастрофическое колебание практических реальностей, тогда когда существо всех, из чего состоят эти двое, есть равенство. И потому весь смысл Революционных бурь всегда поднимается из-за беспредметного равенства. Может быть, в этом лежит весь смысл Вселенной. И различие человека с ней <в том>, что ее вселенные сцепленности находятся в беспредметном равенстве. И не потому ли в ней не существуют катастрофы и не потому ли в ней нет ни веса как различий, ни силы как преимущества?

Г Совершенство или культура человека наступит тогда, когда из его системы сознания будет исключен вес и сила. В совершенстве не существует ни веса, ни силы, как только беспредметное равенство. Когда мысль о совершенстве достигнет этого предела, тогда исчезнет и совершенство и культура, дальше нечего будет культивировать. В природе нет ни совершенства, ни культуры, ни силы, ни веса, она беспредметна.

Наше действие, однако, узнаёт ее силу и вес, выводит из беспредметного или весомого равенства мнимую условную единицу, и оно <действие> становится весом и силой.

Следовательно, чтобы узнать вес или силу, необходимо разрушить равенство, и только в разрушенном познаются последние. В конечном же счете, <человек> не может познать Вселенную, не может познать вещества, потому что не может ее разрушить, и потому все его познания остаются суждениями. Эти суждения конструирует в свою жизнь, но так как он сам есть природа, то стоит в беспредметном равенстве, и все его конструирования стремятся к этому равенству.

Гибель Государств и Религии, их практической конструкции, лежит в весе-силе как несовершенном скоплении. В этом же будет гибель и всего человечества, составляющее их собой. Вес и сила их может обрушиться и задавить человечество. И если оно до сих пор существует, то благодаря тому, что падение весового и силового различия происходит не повсеместно. Поэтому нужны такие системы, чтобы распылили или распределили безвредно вес.

Государство и Религия исчезают – как только наступает беспредметное равенство. Они построены на различиях и главках, и это говорит за отсутствие совершенного в них.

Перед наукой мир стоит как беспредметное равенство, которое хочет она познать. В ее выводах не существует преимуществ в познаваемых объектах, не существует и различий ценностей. Ценности получаются в человеческом практическом и эстетическом строе – возникающими только оттого, что не совершенен строй общежития. Достигая беспредметного равенства, ценности исчезают, как исчезают ценности перед наукой, для нее всё равно. Вывод из этого равенства переходит в практический строй экономических и эстетических ценностей.

Перед Искусством живописи стоит мир как беспредметное равенство – мир вне всяких различий живописного беспредметного равенства. Но суть свою Искусство живописное разделило. Одна часть его пошла по пути практического реализма Религиозных и Государственных различий, другая устремилась к беспредметному. Первое стало в предметных различиях ценностей практического реализма, второе вышло к беспредметному белому Супрематизму как беспредметному равенству. Таким образом, Искусство пришло к своему существу, и думаю, что через него общество должно познать белое беспредметное равенство как свое существо.

Супрематизм как беспредметное белое равенство есть то, к чему, по моему предположению, все усилия практического реализма должны прийти. В беспредметном равенстве лежит сущность, которую ищет человек.

Нельзя сказать, что беспредметное равенство суть равновесие. В равновесии мыслится предметное состояние, которое никогда не может быть совершенно или культурно, но чего хочет достигнуть общежитие. В нем возможна [какая-то] неожиданность, [какое-то] ожидание смещения, и следовательно, ожидается катастрофа. В беспредметном же равенстве ничего не ожидается, в нем нет того, что можно раз-весить равно по закону весов.

Сознание человека ожидает катастрофы, своего конца, ожидает смерти. И то же сознание сосредоточило в одном месте бессмертие, или вечность, назвав его Богом. Эта одна единица не смертна, свободна от катастрофы. Таким образом, в ней была признана беспредметная сущность, не подлежащая катастрофе. Так, катастрофичным было то, что умерло, – а умер ум-разум, предмет и весь практический мир, умерло пространство, время. Умерло то, что называлось материей, умерли все имена определения, всё это оказалось не существующим в Боге. И поэтому он свободен от смерти.

Реализм не достиг совершенства. Беспредметность нельзя назвать бесконечностью, она <бесконечность> тоже определяла в ней <беспредметности> какую-то единицу как бесконечную или конечную, беспредметность <же> вне протяженности.

Заполучив все различия, расположив их во времени, пространстве, общежитие вынужденно ждет катастрофы, базируясь на своем сознании, которое всегда катастрофично. Оно что-то осознает, а сознание его целиком предметно, поэтому и все в мире предметно и практично, и этого уже достаточно, чтобы жить в вечной тревоге, в ожидании катастрофы.

Наука же не должна ожидать катастрофы. Она узнала, что неизвестное для нее вещество или, вернее, беспредметность никогда не исчезает, в каких бы обстоятельствах не находилось. Что и доказует то, что в природе нет никаких обстоятельств и что они существуют в нас, в видоизменениях для нашего глаза, но в действительности <вещество> неизменно в своей подлинности, не смертно.

Таким образом, все, что для нас составляет различия, – простые видимости или обстоятельства неизменного беспредметного, и потому сам человек как простое обстоятельство в своем веществе остается вне катастрофы и смерти. Все его различие по отношению к другому в сущности своей никакого различия не имеет, поскольку он то же вещество, как и все, пар или вода, <в нем> только различия вида или пара. Для нас существует исчезновение видимости, но не вещества. Таким образом, само вещество беспредметно, оно неизменное изменяемом, в беспредметном равенстве.

Вся нами ощущаемая природа находится в беспредметном, хотя и, может быть, состоит из нашего представления, которое само разделяется в практической жизни материальными различиями. В порядке практического предметного реализма разделяется на три главные отдела, Религию, Науку и Искусство. Таким образом, «ничто» стало «что». [Эти] три ощущения в себе познаваемые [истины жизни].

Устанавливая беспредметность, думаю проследить все три движения и найти в их сути [беспредметное].

Искусство за последние годы – перейдя к беспредметному плану действия в одном случае, в другом к практическому реализму, – освободилось от различий художества, эстетики, этики. Таковых различий больше не существует в нем. Супрематизм как беспредметность возможно сравнить с машинами творчества инженера, не основывающегося на художестве, эстетике и этике, как только на измерении практического экономического реализма.

В самой природе тоже не существует последних различий, а также и экономических практических измерений. На протяжении истории Искусства вижу, что живописное Искусство двигалось через предметный практический реализм, литературное выражение себя под знаком или мерой художества. Эстетики и этики были не живописцы, а художники живописи эстеты. Они не развивали живопись, а занимались удушением, развивали эстетику нравственности, художественную сторону жизни, но не жизнь живописную, несмотря на то, что живописная сущность ничего не имеет общего ни с предметной практической жизнью, ни эстетической, ни этической. Сущность ее – беспредметность действия. [Это] действие, поскольку оно находится в беспредметном, постольку оно не знает и не имеет последних условий.

Знать же человек не может, художественно ли все в самой природе, эстетично и этично ли. Этих условий нет в природе, они являются чисто человеческими условиями – считать одно проявление художественным, другое этическим. И все условия в конце концов не закон для всех.

Усвоенные условия жизни породили художников, условия стали и их содержанием, художник сделался живописателем предметных практических состояний жизни. Жизнь же нашла в художнике мага или портного, скрывшего в своем Искусстве ее недостатки. Общество же усвоило себе понятие, что все нравственное или не нравственное поведение жизни может быть художественно прекрасно [и] стать даже произведением у художника. Художник стал ткачом чудотворных живописных риз, в которых содержание жизни, какое бы ни было, будет прекрасным.

Таков предметный художник, таково общество. Заключив беспредметную сущность действия живописи в Царство эстетическое красоты художеств, все Искусство нашло себе рамки или академический гардероб изящных Искусств, <оно> заключено в то, что не имеет никакой в себе действительности, кроме пустых условий.

Через эстетику, нравственность, художество общество, Государство собираются очистить себя [свою грязь]. Но будет ли [грязь] очищена в самом произведении? Ведь в произведении она представляется во всей своей наготе, и мне кажется, что если существует то, что нужно очистить, то она [грязь] существует и в деревянных рамах и золотых, ее нельзя преобразить ни через какие бы то ни было художества.

Наш учитель, природа ¹⁶ , если возможно так сказать (вернее, <она> повод к разного рода толкованиям), в своем учении не знает о существовании всего того, что сотворил себе его ученик. В его <учителя> учении нет ни произведений, ни непроизведений, в его учении одна беспредметность.

Возможно, что в его учении о беспредметном и существует та жизнь, к которой стремится весь предметный смысл смыслов практического реализма. Но так как из беспредметного он практический реализм> сделал предмет, то он <предмет> стал бытием и бытием практическим, [то] ясно, что он <предмет> мое сознание будет направлять к предметному же практическому реализму ¹⁷ . И таким образом, учение учителя остается в стороне, в стороне потому, что бытие его нельзя определить, оно беспредметно; в то же время действие существует или не существует, – то, что называем бытием в природе.

У природы было три ученика, понявшие учение по-разному. Один понял, что природа как учитель учит о Боге, и создал Религию.

Другой понял, что учение в том, что все явления жизни происходят оттого, что существует причина, и одной из причин <является> голод, и что через удовлетворение [его и] размножаются всевозможные орудия, в этом весь смысл всей Истины проявление. Истина всех причин – все растет на жизни другого и берет потому жизнь другого, чтобы самому жить. Жизнь потому бесконечна, что она не уничтожима даже в том случае, когда один убил другого. Ничто не может убить друг друга, жизнь убитого переходит в того, кто убил. Жизнь только меняет свою видимость, но никогда себя она не изменила.

Учитель показал ему мир, и мир показался ученику таким. Он увидел все наглядные причины явлений, происходящих от причины «я есть хочу», и принял их за предметные факты практического реализма, и построил сознание свое как Государство в предметном практическом действии целесообразного движения, поставив условием цель практической предметной жизни уничтожение первопричины «Я есть хочу», уничтожение голода как истины всех проявлений.

Таким образом построилось предметное Царство второго ученика, поставившего целью убить Истину как причину всех причин. С тех пор стала развиваться [его] сила в опытах и исканиях совершенств – обогатилась множеством орудий, что и составило Культуру и Царство вечной войны, вечной борьбы за существование. Борется <он> в царстве практического реализма за свое существование, а существование лежит в той же причине «я есть хочу», убийстве, с которым борется.

Отсюда предметное практическое царство, царство безумия, действие его в Культуре, явившейся от причины «я есть хочу», которую хочет убить. Убив же причину, убьет и всю свою Культуру, и все свое совершенство, и всю свою жизнь как цепь орудий убийства. Но жизни в его практическом Царстве нет, в нем вечная борьба за существование, за жизнь, и в этой борьбе он собирается только достигнуть жизни тогда, когда будет побеждена причина, когда будет убита истина, вызвавшая его на борьбу с собой.

Для него бытие в причине голода, и сама причина не меньше безумна, как и он, познавший ее. Та же причина всех причин направляет сознание к тем орудиям, которыми он должен победить ее. Это равносильно человеку, делающему себе нож, чтобы отрезать себе голову. Таким образом, между ними жизнь, из-за которой происходит вечная борьба с бесконечно сильным противником, направляющим сознание своего врага к большим изощрениям средств против себя. И в этой странной комбинации таковых взаимных отношений построена жизнь обоих как борьба за существование. Так понял второй ученик беспредметного учителя и так увидел указанное бытие.

Третий ученик ничего <не> понял, у учителя ничего не было того, что можно было понять, он был беспредметен, в нем ничего не было того, что в предметной жизни. В нем не было никаких причин, никакого Искусства, ни Совершенства, ни Культуры, ни силы, ни предмета: В нем не было ни света, ни тьмы, ни холода, ни огня, ни жизни, ни смерти, ни легкого, ни тяжелого, ни большого, ни малого. Не было никаких условий тех, которые нашли первые два ученика. Учитель ничего ему не дал – дать можно только предмет. У учителя не было ни рук, ни ног, ни головы, ни языка, не было ничего того, что бы смогло ощутить или чувствовать, познать. И не было того, что могло сделаться предметом рассуждения – учитель был освобожденное ничто.

Ученик никуда не пошел. Идти некуда, незачем, нет ни расстояний, ни времени, ни пространства. Ученик ничего не знал, не было того, что можно было бы познать или знать. Он остался в беспредметном, т. е. ни в чем. Он стал как учитель. Никто его не мог понять, как и учителя. А если поняли, то так же, как поняли первые два, стали обращаться с ним так же, как со всем в природе. В нем находили красоту, художество, нашли в нем Искусство, нашли множество вещей приемлемых и необходимых. Для себя решили, что его Искусство как природа необходимо для их культуры совершенств. Таким образом выстроили понятие и представление об Искусстве.

Но так как у него не было ничего того, чтобы воспринять все представления, усвоенные первыми <двумя учениками>, то он продолжал действовать <так,> как действует природа, – беспредметно. Что бы ни заставляли его делать, он остался беспредметным и своими работами доказывал это – что все то, что принимают за природу как реальный факт, не существует в его доказательстве. Заказанный портрет – не портрет, переданный эпизод – не факт натуры, хотя бы казался таковым.

<В> человеке, занимающемся растиранием красок на холсте, обнаружим два действия, предметное и беспредметное. Под беспредметным состоянием я вижу беспричинность действия чистого возбуждение В <первом> – причина предметных практических проявлений как содержание его Искусства, без чего оно не может проявиться. <Второе> находится в беспредметной стихии возбуждения, <первое> во власти предметной стихии вещей практического реализма. Первому необходимо двигаться за последним, второе стоит вне ее. Первое зависит от идеи движения предметного реализма, второе находится в своем беспредметном, именно в том, чего не подозревали ни сам живописец, ни предметное общество.

Предметна ли природа? Имеет ли она идею в своем целом стихийном? Идейно ли каждое в ней проявление? Полагаю, что в ней как в целом, так и во всех проявлениях нет идеи, есть одни без-идейные действия. И если возникают идеи, то они возникают в самом человеке, собирающемся вечно идеа-лизировать не идеа-льную, вне идей стоящую природу. Но и возникшие в человеке идеи только простые условия и предположения, разбивающиеся о беспредметность как подлинное ничто ¹⁸ .

Разбивается каждая идея, так как она никогда не может быть законченной, остается вечно идеей. Отсюда идея разбивается о беспредметную подлинность. Идеальная сторона даже в себе деформируется, а раз она деформируется, {то не} заканчивается абсолютно, абсолютна природа, она беспредметна.

Религия, Наука как практическая жизнь предметны и идейны (Наука как Наука вне идей). С ними разошлось Искусство в той част, где идеи не составляют его содержание. Оно находится в порядке беспредметного действия, как и чистая Наука, как и все проявления природы.

Допустим, что река представляет живописную массу, а плоскость, по которой она течет, будет холстом. Увидим, что при своем передвижении она образует рисунок, окрашенный в разнообразный тон, смешиваясь со всеми окружающими лучами цвета тона других перемещений массы. Увидим целое множество различий вечного колебания, вечного разнообразного возбуждения. Все возбуждения, встречаясь друг с другом, творят различия, и этот вечный котел ни на минуту не перестает менять свою форму различий и рисовать-писать живописное явления. Будет ли это написана картина, художество?

Если мы проследим все действия, то не обнаружим никакого смысла, никакой пользы, ни цели, ни практических соображений, – то поднялась вода в тумане, то пала опять росой, то образовались тучи, то разошлись. И в этом бессмысленном действии нет идеи практического действия, нет ни тучи, ни воды, ни облаков, полное беспредметное различие действий взаимных возбуждений, если может что-либо возбуждаться. И мы не можем сказать, что жизнь только в идейных практических предметах или в духовном религиозном, – в природном бессмысленном движении мы находим большую жизнь, чем от человеческих идейных смыслов. Бессмысленное природное действие преломляется в человеческом смысле идей и творит практическую жизнь как отражения, никогда реально не осязаемые.

Живописец подобен природе, он восторжен больше ее без-смыслию, ее безыдейному действованию, нежели смыслу всех практических научных и духовно-религиозных достижений. Всегда для живописца мир, какой бы он ни был, будет безыдейным действием, и всякая человеческая идея предмета превращается в его живописном возбуждении в безыдейное действие. Поскольку он чист в своем возбуждении, оставляя в одном случае эстетическую истину, в другом ничто, постольку он не знает художества, красоты, эстетики, нравственности. Ничего этого не существует ни в источнике, ни в нем. И сколько бы он ни стремился доказать, что действия его основаны на красоте, ничего не докажет, это все будут определения как условия различий человеческого общежития.

Если бы природа в своих проявлениях была живописцем, то она бы кричала: «О, как красиво река оттолкнулась от горы!», «О, как художественно падает вода с вершины гор!», «Как музыкально журчит ручеек!», «Как прекрасен цветок!». Ничего этого нет в ней, и нет в чистом живописце. Его действие так же беспредметно, как и <действие> природы. Ни солнце не греет, ни вода не шумит – ничто в его картине не движется, не перемещается, не изменяется, как не изменяется ничего в природе, как только в нашем представлении отношений.

Искусство – суть беспредметная, как и все то, что называем природой. Но с ним поступили так же, как и с природой. Вся природа для общежития должна быть целесообразна, каждую пядь необходимо приспособить к своему требованию, беспредметность превратить в предметную пользу.

Таким образом, через приспособление себя или ее к себе создалась предметная культура практического реализма. Природа для человека непрактична, <она ставит> перед ним свои беспредметные препятствия, что ему нужно преодолеть.

Для преодоления моря пришлось положить большой труд на изобретение лодки, кораблей. Последние он считает победой <над> стихией – в действительности ничего не победил, как только приспособил себя к воде и мыслит ее только в таких моментах организованной природой.

Такое отношение было к Искусству. Оно могло быть тогда организовано, когда будет выразителем предметного практического реализма идейного общежития. Но природа себя дешево не отдает, она тоже борется за свое бессмыслие, за свою непрактичность, без-цельность, за свою окончательную беспредметность. Искусство же подчинилось, было введено в заблуждение и стало живописной литературой, пропагандой-агитацией идейной предметной практической жизни. Искусство было принято за силу, и <его,> как всякую силу, «идейная предметность» использовала для своих нужд борьбы за существование, искусство привыкло к своей «идейной» предметной клетке и даже решило, что другой возможности существования не может быть. Вся ее <«предметной клетки»> жизнь только в отражении «идейной борьбы за существование».

Но как нельзя <ни> приспособить, ни победить природу никакими «идейными» соображениями, так нельзя и приспособить и Искусство. И действительно, как человек может приспособить беспредметность, ведь все «идейные» предметные практические построения суть только измышления, ничуть не ограждающие и не заключающие формы ни в какие границы.

Сущность беспредметности природных возбуждений, как и Искусства, остается всегда беспредметна. Построена мельница ветряная или водяная – использование ветра или воды лишь было использовано в мышлении человека, на самом деле ни ветер, ни вода не были использованы, они остались в такой же свободе и ничего не потеряли. Ни ветер, ни море, ни реки, ни что <другое> в природе не знает, что море для того, чтобы носить на себе корабли, атмосфера – аэропланы, все в порядке беспредметных возбуждений.

Так же и в Искусстве предметное общество бросает разные «идейные» смыслы на палитру Искусства, художественно пачкает в ней свою идею. И потому каждый живописец в сущности остается беспредметным, как и природа, все предметы потеряли в нем свой практический реализм.

Предметное идейное общежитие творило свою практическую жизнь, но оно не удовлетворилось реальностью, требуя от Искусства другого их состояния символа. Простое яйцо через палитру живописца превращалось в символ Пасхи, стало величайшим событием.

Продолжая свою предметную «идейную» работу, общежитие направило сознание живописцев и всего Искусства в осознание того, что жизнь последнего только в творении «идейных» символов общежития, что подлинность их не в яйце, а в воображаемом символе. Получилось, что река стала осознавать, что она река для того, чтобы носить лодки, символы человеческой идеи: «Иначе какая же я река, когда не будет на моей спине лодок?»; «Какая же я атмосфера, когда во мне нет аэропланов?».

Так же сказал и художник: «Какой же я буду художник, когда во мне не будет содержания „идейного“ предметного общежития?». «Поэтому я, природа, и я, художник, могу существовать только тогда, когда во мне существует содержание общежития, когда оно в величии своего гнева или милости метает блок смыслов в мое беспредметное без-смыслие».

Итак, истинному живописцу и всему Искусству всегда будут чужды все предметные «идейные» смыслы, как и морю корабли. Так же нет в нем художественной организованной природы, как нет организованной экономической практической. Если последнее различие существует, то оно простое ничего не говорящее условие общежитейского вкуса. И, может быть, все произведения живописцев, находящиеся в прошлом, также были безвкусными, нехудожественно организованными для общежития, как и для сегодняшнего вкуса Новые Искусства. Сегодня все прошлое стало безукоризненным вкусом художественной организации.

Природой же все общежитие восторгается, но восторг их идет по пути открытия в природе новых вкусов живописной наукой. Как же [тогда] понять природные различия, которые вовсе не организованы по художественному вкусу? Следовательно, и то, что открыто художником, вовсе не художественное, как только простое раскрытие известных явлений подобно Науке. Солнце или Луна вовсе не организованные лампы, долженствующие освещать наш предметный практический реализм на Земле и служить поэтическими эмблемами.

Также действие живописца вовсе не организуется для того, чтобы удовлетворять или совершенствовать вкус общежития, его действие, – это вихрь, вращающийся среди различий возбуждения, и если оно действует на общежитие, то действует как Солнце. Через великое свое возбуждение <действие живописца> бьется в лучах своего пламени, распыляясь во вселенной как беспредметное в одном случае, в другом – живописно-научные открытия новых связей, познание Мира.

Общежитие установило, что вся природа, и Солнце, и Луна созданы для их общежитейских интересов. И потому оно было названо Солнцем, как источник всех благ, как некое Божество, творящее для людей благо. В действительности же оно вовсе не озабочено этим намерением, как ничто в природе также.

И то действие, под которым общежитие разумеет Искусство, не имеет никакого намерения обслуживать интересы бытия общежития. Действие, названное Искусством, названо по причине [того], что оно в большой степени или почти целиком обслуживало интересы общежития [и потому] стало Искусством-мастерством, ремеслом, передавая жизнь в произведении.

В действительности нет никакого Искусства. Во всем существе жизни и природы или во всех представлениях есть искусство в умении представлять. И есть ли Искусство в Мире как представлении? Искусства не может быть, оно означает Мастерство воспроизведения действия, а этого нельзя найти в целом Мире. В природе нет ни мастерства, ни воспроизведения, – <есть лишь> действие, и то с нашей условной стороны сознания, <т. е.> относительных сопоставлений нашего осознавания.

Утвердить, где Искусство, а где не Искусство, очень трудно. Само общежитие никогда не считает за Искусство то, что творится сегодня, оно для него делается Искусством только в прошлом.

Под Искусством вскрываются другие понятия, <здесь> нужно разуметь нечто 6ольше<е>, чем Искусство как мастерство, ремесло как творчество, или, вернее, удачное сложение сутолоки общежитейской жизни. Под ним стали разуметь действие, ничего общего не имеющее с этим житейским делом. В нем началась другая жизнь, резко отделяющая себя от «идейной» предметной ремесленной жизни общежития. Искусство перестало быть «идейным» предметным.

Общежитие может такое действие не называть Искусством и не относить к произведениям Искусства, но это его дело. Дело же действующего в этой области другое – он волен называть его как ему угодно. И в жизни получилось отделение от «идейного» предметного Искусства приставкой «Нового».

Под Новым Искусством и нужно разуметь чистое безыдейное без-предметное действие. А так как, в сущности, нет Искусства во Вселенной, она беспредметна, то возможно определить все действие всего «беспредметностью». Отсюда отказаться или отколоться от Искусства возможно тем, кто стоит вне «идейных» предметных содержаний общежития.

Содержание же общежития известно, оно в предметном практическом харчево-духовном состоянии, и потому все то, что делается в предметном практическом духе или обслуживает харчевую идеологию, будет всегда тем Искусством, чем было все старое, т. е. ремеслом, даже в том случае, когда оно конструирует вещи. Не все ли равно, <как> и чем служить общежитию, изображать его содержание в холсте или делать для его дома вещи? Если же общежитие использует беспредметный Супрематизм для своих предметных надобностей, как делает он с природой, срубая деревья и творя из них свои предметы, то это его дело. Формы Супрематические будут создаваться беспредметником вне всяких соображений цели их сообразности, не отступая от чистых беспредметных построений.

Под Новым Искусством я разумею безыдейное беспредметное действие. Но так как под Новым Искусством нельзя разуметь строгой формулировки, так как его фронт растяжимый, то я определяю под безыдейным беспредметным «Супрематизм как беспредметность», или освобожденное ничто. <Я вывожу это> из мысли: что всё было как ничто, впоследствии человек загромоздил себя всевозможными представлениями, попытками осознать мир, создал жизнь под вечным вопросом «что?», напрягает усилие всей своей жизни, чтобы тем или иным средством познать и ответить на вечное «что?»

В Супрематизме как освобожденном «ничто» нужно понимать освобождение человека от вопроса «что». Вопросов не существует, так как нет ответов в назывании природы, она свободна в своем ничто, она свободна и от синтеза и анализа, синтез-анализ чисто практическая спекуляция?

Действие Супрематизма не связано никакими границами «практических», «целеполезных», «сообразных» «задач», ни анализом, ни синтезом, никакими исканиями подлинного и не подлинного художественного эстетического, не служит ничему. Всё находится в беспредметном равенстве, или нуле веса, оно есть ничто как ответ на «что?» общежития. Тем более, что все человеческие усилия через все его целесообразности, все практические соображения идут к тому же беспредметному абсолютному сознанию, в котором оно потеряет всё из виду.

Супрематизм как беспредметность, как освобожденное ничто есть резкое противопоставление «организационной идейной предметности». Два противоположных учения ¹⁹ – предметного практического реализма и беспредметного. Оно <беспредметное учение> противопоставляет себя учению духовно Религиозному и предметному практическому реализму; последние два предметны. Вражда же учения предметного против духовно Религиозного – недоразумение в недомысле друг друга до конца.

Живописец движется в беспредметном, что доказывают живописные работы. В действии его лежит не передача видимого, как только действия возбуждения двух начал. Поэтому он не знает ни причины, ни цели, он свободен от всех ограничений творчества и изображения, чем занято общежитие.

Общежитие под творчеством разумеет свободу – что хочу, то творю. Но и этого уже достаточно, чтобы не быть свободным, нет в творчестве освобождения от «что» творю.