Текст книги "Супрематизм. Мир как беспредметность"

Автор книги: Казимир Малевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

В будущем наступит еще больший центр, окрашивающийся в белое. Отсюда и предвижу, что будущее будет состоять исключительно <из> белого.

Последнее выявилось в Искусстве Супрематизма, основой чего служат три периода цветного квадрата или цветного Супрематизма как момента распыления живописного цветного узла в отдельные цветные состояния (аналогия распыления в кубизме предметного сознания в живописце).

Дальше, проводя Супрематическое движение в высший центр, достигаем черного и белого; дальше – <Супрематизм> как чистое единство остается в белом.

Возможно и другое основание видеть в белом Супрематизме гигиену человечества, и <гигиена человечества> как таковая принесет с собой ту подлинность, чего не может достигнуть никакой Государственный закон. Дальнейшие положения Супрематизма будут изложены в особой книжке «Супрематизм – деталь» ⁴⁹ .

Развитие цвета одно, а движение сознания другое. Мы можем производить сколько угодно раскопок в трупе, доказуя, что он не доразвил идею какого-либо предмета, но когда идея этого предмета вышла из употребления, тогда самые умные его недоразвитости не нужны ⁵⁰ .

Человеческое движение, поднимаемое целым рядом учителей к предметному благу практического реализма, возможно, достигло своего предела в Социализме или Анархизме. Возможно, что Социализм во всех своих стадиях дает вывод окончательный, в котором должно наступить завершение вершины предметного блага. Все харчевое общежитие глубже всего озабочено предметной стороною, и, пожалуй, Социализм в этом должен найти главный аргумент для своего утверждения.

Но перед ним стоит другой аргумент – Религиозная духовная предметность, которую хочет победить как предрассудок. Но, мне кажется, побеждать Религиозную духовную предметность лишнее, она стоит в плане предметного блага как одна из вариаций практического реализма. Не все ли равно, чем человек будет сыт – духовной Религиозной беспредметностью или же Социалистическою материалистической? Важно, чтобы он ел ту пищу, которую хочет, – все равно не достигнет ни того, ни другого блага. Но так или иначе все хотения завершаются насыщением хлебом и духом – вот два харчевых блюда, в них исчерпывается весь план предметной практической жизни.

В них вершины и завершения предметного общежития, и все предметники харчевые в хлебе и духовности должны образовать целостность. Инженер и священник должны подать друг другу руки – в них предметное существо насыщения, в них изобретение систем достижения харчевого блага.

Волна предметных благ все <то> поднималась, то опускалась, и наконец кажется, что Социализм достигнет предела. За ним пойти должна другая эпоха, беспредметная, зародыш которой выявила живописная философия как белый беспредметный Супрематизм, – уже не вершина и не низ, не цель, не разум, не смысл, не практичность и не пища, не время, не измерение, не творчество ~ в нем освобождение и растворение всего, в нем освобожденное «ничто».

Философия в живописных доказательствах о природе обнаружила первой отсутствие принципа относительности. Все отношения к натуре становились высотою, оставляя восприятие как ложное, – не существовало того, на чем познавалась реальность природы и строился мир знаков. Никто на это не обращал внимания, даже сам живописец, сознавая живопись как плоскость, не мог, однако, построить ее в холсте иначе, как через принцип отношений построив живописную поверхность и установив линию, объем, разные другие различия; <однако> они все исчезали, оставляя плоскость поверхности <плоской>. Этим самым <живописец> доказал растворение всех ощущений различий в безразличной плоскости. Однако, когда Супрематический квадрат мною был построен, <он> вызвал негодование и обвинение меня «вне живописи стоящим».

Но суть не в этом – стоит что-либо в одном или другом плане или выходит из него, важнее суть доказательства. А потому Супрематизм не вышел ни из Кубизма, ни Футуризма, ни Запада, ни Востока, ибо я рассматриваю мир вне Востока и Запада, как его рассматривают и каждое течение.

Ничто не может выйти из чего бы то ни было, во всем стоит единый вопрос познания или отрицания. Возможно, что всё стоит перед доказательством единства как равенства, как нуля, что во всем существуют отрицания различий, что всё видимое находится вне различий.

Построенные объемы или линии не существуют в действительности живописной поверхности, а живописец убежден, что время, пространство, объем существуют у него в холсте. Живописец не умел построить сущность свою иначе, как через сопоставления; так же и вся жизнь человека не умеет иначе построить себя.

Интересно, что будет, когда исчезнут сопоставления, исчезнет закон отношений, когда наступит беспредметность. Но интересно и то, что существует и в предметном строении жизни та же беспредметность реальн<ая>. На самом деле строится ли что-либо в жизни? Выстраивается ли жизнь или ее нет, не было и не будет?

Возможно ли считать что-либо построенным, когда нет положительного непоколебимого, когда наикрепчайшие основы становятся более опасными, чем внушающие сразу сомнение. Строя на крепком неделимом, развиваем этаж за этажом, все уверены в крепком научном камне, – и вдруг крепкое разделилось, похоронило в скважине раздела всю жизнь; та же наука, уверявшая общежитие в прочности научного камня, впоследствии сама разрушит его.

Так что и в этом предметном доказательстве нет ничего прочного неделимого, и все общежитие находится в вечной опасности разрушения своей жизни. Отсюда жизнь построить на покое неделимого нельзя, а жизнь, очевидно, может строиться только не иначе, как на прочном основании «научно обоснованном идейном», неделимом, реальном.

Следовательно, в жизнеустройстве нет ничего прочного подлинного, кроме, может быть, единой беспредметной плоскости, представляющей собой беспредметную пустыню (полная аналогия живописной поверхности). Ни живописец, ни общежитие не поняли своего проявления и продолжают строить основу жизни на разделении, недомысле. На разделяемости нельзя создать жизни. Как поверхность живописная, так и поверхность жизни возможны только вне разделения.

В строительстве разделяемость может <только тогда> найти оправдание, когда вся разделяемость собирается в единство. Всякий плотник или другой человек никогда не живет и ничего не строит на разделяемости – если, разделив единицу, он собирает ее опять в единицу, достигая в собирании разделений полного единства (и поскольку трудно разделить ему единое целое, постольку трудно <ему> его достигнуть в сложении). Так всякий предмет, возникший из разделимости, воплощает в себе все разделенности в единстве и уничтожает различия.

Следовательно, сущностью всего есть «единство», действие же наше – «сборность», или соборность, – существует и в живописной поверхности. Но в ней же и наступает доказательство того, что соборность растворилась в беспредметной плоскости, не оставив никаких признаков соборного различия. То, что собор живописный хотел собрать, осталось не существующим, всякая таковая попытка растворяется при прикосновении «собрать» ⁵¹ . Последнее считаю подлинностью всего. Однако эту подлинность ни один вождь не выставляет на знамени своего движения, всегда выставляет предмет, практическое благо и обещает его всегда в будущем. Рисует себе будущее совершенством, [там] где-то в будущем сохранены блага человеков, <обещает,> что оно должно все преодолеть и достигнуть.

В неопределенном, вне времени и числа стоит будущее перед предметным благом, как Бог перед религиозными общежитиями. Живописец же наглядно доказывает то, что будущ<им> для предмета является картинная поверхность, в которой предмет достигает художественного блага. В действительности предмет растворяется в беспредметном, в будущем своем подлинном, однако и сам живописный вождь ничего не говорит о последнем, т. е. о том, что художественного блага в предмете нет, как и в явлениях вообще. Наоборот, доказует и утверждает на живописной поверхности, что элементы художественного начала существуют и познанное количество их слагается в форму нового порядка взаимоотношений, но этот новый порядок отношений уже говорит, что человека не сложить в форму художественную.

Возможно, что и сложенный им порядок также не является художественной причиной, подобно явлению совершающихся вне сознания и расчета отношений. Поэтому делаю попытку показать, что подлинность живописной сущности лежит вне предметов художественной культуры практического реализма и различий вообще.

Мир беспредметен, а человек его хочет сделать предметным, привести его в реальное оформление. Восхождение человека идет к будущему, ожидая в нем получить благо.

Предметный материальный мир – идеальное будущее, и этого достаточно, чтобы воздвигнуть и проволочный кол, и пушку, и меч, и газ во имя будущего идеального материального. Идет не против мира природа, а против тех обстоятельств, которые построили жизнь, не создав Мира беспредметного, {а Мир предметный) разрушая. Так, ни один вождь не провел народ мимо орудий к благу, потому что его нет, его нужно сделать, хотя всегда указует место будущего как блага; его указующий палец вечно направлен на меч и горло пушки, там поза ним лежит то, чего хотите, там будущее, в нем и ваша идеальная жизнь, преодолейте пушки!!

И действительно, вождь, одержимый гипнозом, гипнотизирует народ беспредметный, и <тот> по его указанию идет преодолевать пушки как единственное зло, мешающее достижению.

Но возникает мысль, не доверяющая и могущая спросить вождя, – действительно ли больше нет преодолений по-за пушкой, как только <то> благо, что будущего больше не будет, ибо Идеал достигнут? И он вынужден будет сказать – нет, это только первая преграда, по-за ней есть еще одна газовая завеса, она в тысячу раз сильнее пушек. И идеальное будущее, носимое в каждом, опять не находит места для своего материализования.

Следовательно, вождь не может не предвидеть всего, благо мудрее, оно не дает себя легко. Сколько шагов к нему сделает человек, столько газовых стен построится; в особенности когда между благом и человеком существует недоразумение: неясно поставлен вопрос о достижении блага, и что оно <есть такое>, и в чем оно выражается; неясно, может ли благо быть единым для всех<, равно как> и средства достижения его тоже; неизвестно, напр<имер>, то, кому принадлежат пушки – благу или человеку, что они <такое> – орудия достижения или орудия защиты самого блага от человека.

И в действительности происходит уничтожение пушек и человеков в<о> взаимном споре о благе, а благо остается нетронутым, неизвестным. Нет к нему путей, спор идет за путь, не за само даже благо, а за путь к нему. И как будто предвидится место его нахождения, правда, туманно, находя его в будущем (равнозначащим понятию идеальному), что тоже неизвестно – где оно <благо> зачинается и в каком месте будущего находится, существует ли идеальная действительность. Так же думает и живописец о будущей художественной культуре предмета или содержания жизни. И когда оно <благо> попадает в это будущее, то растворяется, и не существует благо предмета в холсте Художественной культуры.

Не будет ли и для всей жизни <таким> благом культура, и не будет ли надежда <на будущее благо> растворенной в беспредметной поверхности, как растворился предмет у живописца, ожида<вшего> получить в нем свое культурное благо. Нельзя ли с<о> знамен вождей скинуть бублик блага, чтобы не раствориться; <нельзя ли> освободить плоскость знамени, а следовательно, и всю поверхность Земли от предмета как блага, пусть останется поле освобожденным, где бы ноги не залепились о преграды. где бы руки не могли ничего поднять, где <бы> ум ничего не мог постигать, где бы глаз ничего не мог различить.

Пусть все так будет, как на поверхности живописного холста, где человек, в нем изображенный, ничего не видит, где руки его ничего не поднимают, где ум его ничего не постигает, где всё, на нем существующее, превращено я плоскость безразличную, беспредметную, бесценную; в этом моем «пусть так будет» только подтверждение того, что в существе лежит каждого учения и каждого познания, – т. е. пусть будет между вами единство или равность, или нуль. Через предметную ценность никогда нельзя достигнуть единства, даже в религии, в храме равенства перед Богом или перед харчевым благом, как в Социалистическом учении.

Как перед Богом, так и перед Социализмом все равны и нет для них различия, но для этого нужно исполнять все приказания того и другого и заслужить усердием. <От> ухищрени<й> усердия, <от> молитв<ы> зависит скорейшее достижение благодатного Бога. И, конечно, в самом Боге невольно вносятся <возникают> различные отношения к менее и более усердным пионерам. Возможно, что и в этом случае необходимы таланты изобретателей, как и во всех остальных истинах предметной жизни.

Так же и <в> науке от усердия ученого зависит познание другого Бога – раскрытие причинности. Если все будут усердны, все растворятся в равенстве Бога, если нет – то нет возможности его достигнуть.

Возможно поставить и другой вопрос – необходимо ли «достигать» совершенства духовно предметного Бога (<Бог> как нечто законченное, оформленное, абсолютное), раз вся цель растворяется в едином, т. е. в том, в чем уже не может больше ничего совершенствоваться, где исчезают цели, где исчезает абсолют всех смыслов и целей. Возможно, что достигать нужно, но это «нужно», необходимо ясно оговорить, отыскать смысл всего действия. В конце концов должен же быть где-то конец всем смыслам и совершенствам, иначе же все смыслы будут пустым бессмыслием.

Во всех учениях стоит одна суть, равенство, во что должны войти все различия. Это дело не ученика усердного или не-усердного, а самого учения, поставившего действие свое так, где никто не может быть иным.

Так, например, истинный живописец распределяет различия в холсте своем; так <в том>, в котором различия становятся в беспредметном равенстве, в нем никакие различия не пытаются обогнать друг друга. Правда, наука доказывает различия цветовых лучей <в> их скорости, силе – красный цвет движется медленно, а желтый скорее, белое самое сильное; но ведь эти различия суть простые отношения, ничего не говорящие о действительном движении. При сопоставлении их в бесконечности, возможно, красный луч совсем будет недвижим, а в иных местах он будет <с> наивысшей скоростью.

Неравенства возникают только тогда, когда они сопоставляются в отношениях как изолированные единицы. Если же нельзя изолировать, то и разницы нельзя установить, они находятся в целом едином неразделимом и безотносительном <к> сравнени<ям>.

Наше сознание воспринимает явления в различиях и через сопоставление отношений устанавливает физическую скорость, форму. Отсюда строит предположения и физический опыт и утверждает на основании последнего физический мир отношений.

Но возможно и другое предположение, а также и доказательства в опыте, что мир относительных форм не существует, что то же сознание может убедиться, что различие скоростей зависит от сопоставления. Поэтому можно отыскать такое сопоставление, где скорости исчезнут, где ничто не обгоняет друг друга и не передвигается механически, подвигая друг друга тяготением. Возможны таковые места, где нет частиц, которые через себя передвигали другие частицы или тяготением переходили пустые места; таким образом, и через это место возможно движение. Все это можно оправдать логично, обосновать существованием пустых мест и заполненных по образцам нашей Земли; эти различия опять же возникают от сравнения и понятия, что есть пустота и заполненность.

Мне кажется, что вся вселенная природа – пустота, т. е. в ней нет таковой частицы, увы, которая передвинула бы другую; всё так раздельно и распыленно, что ничто не может опереться друг на друга, и содержать друг друга, и тяготеть, несмотря на то, что существуют в нашем физическом осознавании бесконечно большие и бесконечно малые <величины>.

Как себе представить это бесконечно малое и бесконечно большое? Где помещается самое большое скопление и где живет самое малое нашей Вселенной? Иначе как только одним сплошным телом эту бесконечность тел и тел, в свою очередь, <и> всю Вселенную, можно рассудить, иссудить, собрать и разобрать своими умозаключениями и поддержать опытом, так что в одном случае одна и та же малая или большая <величины> то будут весить, то безвесными окажутся, то будут двигаться, то перестанут.

Можно построить разные аппараты, которые будут доказательством того, что мы способны сделать Вселенную таковой, как хотим. Она будет и конечною, и бесконечною, в одном случае она – из духа, в другом из материи, то вне движения, то в механическом движении, то она физична, то нет.

Существует ли физическая единица? Не существует, механическое физическое действие невозможно, все физические выводы вообще вытекают из суждения предметного представления, ища в нем физического объяснения проявлениям в природе, в которой все физические факты в свою очередь остаются представлениями.

Природа, конечно, будет рассматриваема не иначе, как физическое действие, подтверждаемое осязаемостью как опытом реальным. Но возможно, что физические проявления опытом не доказуются. Раз мир явлений существует как представление, следовательно, то, что мы называем физическим, только будет представлением о неизвестном физическом действительном.

Опыт физический уже результат мысли, а мысль всегда образна и предметна. По крайней мере, она стремится оформить и опыт, и представление, и поэтому устанавливается порядок физических единиц – мысль постигает и невольно образует, сочиняет предмет как свое представляемое оформление. Возможно, что действительность природы вне мысли и представления, поэтому она не осознает физических единиц, находится в беспредметном ничто (но если все физическое как представление не может быть подлинно физическим, то все то, что находится вне представления, будет физическим подлинным). Перед челом природы нет того «что», чем она является перед человеком. Отсюда нет мыслительного процесса и нет ответа, а следовательно, нет действия – того, что существует в человеке.

Живописное доказательство в холсте говорит, что существующее «что» в природе растворено в ней и не существует в холсте живописных опытов, что видимый предмет как физическое проявление в природе не существует и нет <его> в живописном холсте. Но нельзя сказать, что живописная беспредметность бездейственна, – в ней подлинность природы, природное «ничто». Возможно, что живописная поверхность как доказательство того, что «ничто» воспринимается как действие, неверно. В ней ничего не действует, в ней вечное «ничто», – «что», таким образом, исходит из представления, старающегося объяснить «ничто», а представление не может быть без мысли.

В мысли рождается представление. Форма действия – слово как выраженная мысль – становится материальной или предметной. Раз существует действие, то представляется оно как физическое действие природы, как и все вообще действие непознаваемого «что» (не мо<жет> быть действием непознаваемое, только познанное действует, ибо через него действует всё). И, может быть, вместо «действия» вернее было бы сказать «возбужденность», т. е. такое состояние, в котором нет и не может быть ни мысли, ни представления, ни суждения, ни действия осмысленного. Нельзя сочинить ничего о нем, нельзя передать <его> ни в чем, оно «подлинность» вне времени, пространства и сопоставлений. Ничего в нем не может быть, ни причины, ни последствий, оно освобожденное «ничто», оно не может быть рассматриваемо ни с какой точки механического или органичного.

В этом двояком определении «неизвестного» общежитие имеет два мнения. Так, одно мнение будет доказывать, что ничего не существует, кроме механичного действия перемещения физических единиц. Другое будет доказывать, что существует «нечто» другое, и даже полагает, что оно большее над механичным. Большим считают органическое действие, хотя организация и есть механическая связь, вопрос только идет в сторону того, что организм творится <по> каким<-то> другим потребностям, высшими над механичностью.

Одна сторона пытается в механичном доказать не существование ничего «большего», высшего, доказует «ничто», полную беспредметность действия сознания. Вторая пытается доказать, что в механическом существует «что» как большее над механическим беспредметным, руководящее начало доказует в «большем» «человека» как сознания. Механическое же должно опровергать всякую мысль о человеке как сознании и вообще о проявлениях чего-то большого и малого, сознательного и бессознательного. Никаких проявлений в механическом не может быть, ибо проявление уже признак человека как «что»; проявляется момент осознавания, что в механичном не может быть, механичность – действие внеосознанное, и как только человек начинает находить в сознании своем осмысленность действия, то с этого момента механическое не существует.

Осмысливая проявления, <у человека> возникают бесконечные различия и отношения проявлений; получаем мир проявлений со всевозможными восхождениями различий и последствиями. Отсюда возможны подразделения моментов органического осмысленного действия и его градация животного <и> человеческого разума, цели, смысла и проч. Таким образом, борются два представления <за> «подлинность», не являясь сами подлинностями, так или иначе признают в себе «что», но <не> «ничто», беспредметность.

«Что?» для человека стало жизнью, а все «целеполезные практические» проявления – подсобные средства познанного для новых познаний. Познанное «что» как органическое или механическое служит для его осмысленных целей дальнейшего <достижения>, но самое осознание органического или механического – простое сочинение представления, находящегося в плену «что?». Само же представление – «ничто», оно не подлинность. Живописец, находясь в том же плену предметного представления «что», перенося его в холст, освобождается в «ничто»; если его представление объемно-пространственно, то, реализуя его в холсте, – превращает в плоскость.

Живописец не осознает, что предметное представление лишилось своего физического смысла в холсте как новом реальном бытии, и <в> это<м> его неизбежность. Также полагаю, что и для всего остального проявления физическое будущее будет тем же; представление никогда не может быть физическим – оно не подлинность, буде в холсте или скульптуре.

Живописец полагал, что воспроизведенный предмет является той же утилитарною практическою вещью, в которой или через которую он сможет построить свое художественное познание в природе. Так что и в этом случае живописец, как и другой <человек>, видит природу и предмет как практическое средство художественного познания, и все познанное <им> служит орудием для дальнейшего <познания>. Но так как в практическом-техническом и практическом-художественном все основывается на познании представляемого неподлинного, то в обоих случаях не существует достижений подлинных явлений; то, что познаю, остается неизвестным <и> практично, и художественно.

Таким образом, не имеется физического начала нигде. Даже построенная машина не может быть явлением физичным, ибо она бессильна преодолевать представления, она лишь постольку физично условна, поскольку существует относительность, поскольку всё это будет <слв. нрзбр.>, постольку нельзя говорить о действительности физического начала.

Новое Искусство в беспредметной стихии отрицает предмет как физическую единицу, как средство действия живописца, скульптора, театра, поэзии, музыки, и признает беспредметный строй. Сущность человека и здесь не в предметной практической природе, а в беспредметности. Искусство указует в своей мысли освобождение человека от предметного познания – что такого познания не может быть, так как не существует единицы; <Искусство> ставит природу вне предмета, или перестает ее познавать, оно как подлинность вне представлений, свободно в ответах от «что?» мысли представлений и вытекающих последствий.

Одним из последствий является представление о весе или силе. 8 весе и силе представляема и познаваема природа, вес называют еще и материалом. В представлении возникает практичность, целеполезность весовых проявлений или материалов. Распределение, целеполезные практические проявления творят вещи (Искусство вне предмета практической вещи).

Практические вещи понимаются общежитием удобствами техническими, но в них нужно искать иного смысла – необходимость удобства.

Откуда появилось «удобство»? В природе нет удобного и неудобного, удобство и неудобство в весовом распределении; в живописной поверхности не существует веса, не существует <его> и в природе, в этом их подлинность. Отсюда в них не существует удобства или неудобства. Речь о технических удобствах <идет> там, <где> существует вес (мир как представление веса, мир как постройка). Представление не может быть беспредметным, оно всегда предметно, <оно> представляет природу как предмет исследования – частицу несуществующую уже тем самым выводит из системы безвесия в вес, беспредметное делает видным предметом.

Чтобы представить себе подлинность веса части машины, необходимо часть вывести из системы, лишить ее безвесия и обратить в вес. Каждая весомая часть в системе теряет свой вес, распределившись на многие центры, – таким образом вагон передвигается легко одним человеком, его тяжесть распределена в системе беспредметной сути. Когда же он разрушен, то каждая частица принимает вес, с которым человек не может справиться (как бы он <мог, если бы вес частицы> был в системе).

Что же нужно разуметь в удобстве? Я полагаю, что удобство возникает от потребности распределить вес представления, лежащий на человеке. Вечное представление как вес вечно размещается человеком так, чтобы его тяжесть в размещении не мешала его телу; отсюда и все практические соображения предметного. Смысл практичного – обезвесить, уничтожить вес. Подлинная суть техники – в этом искомо<м> удобстве.

Удобства в свою очередь творят другие неудобства – труд; удобство нельзя сделать без труда. Простые представления перевоплощаются в тяжеловесную ношу человека.

Удобство выражает другое слово – утилитарность, техническое удобное распределение веса.

Культура совершенств в весе утилитарного распределения – то, во что человек распределяет вес, делает его орудием, помощником в распределении большего веса. Отсюда и возникновение культуры и совершенств. Отсюда и распределение веса может быть единственным признаком и мерой культурной высоты.

Возможно, что признаков культуры не нужно искать в планетах (по признакам, что человек не может являться мерилом культурного уровня, культура может быть и там, где нет его). Но если признак человека именно в размещениях веса, то, очевидно, существо его будет во всем, что распределено.

Планета, на которой наш вес будет легче, – культурнее, будет ли там человек или нет. Если же вес <на> нашей планеты будет тяжелее, она тогда менее культурна. Конечно, разновесие в планетах и во всех иных частицах потому и разны, что они выведены в нашем представлении из общей системы в отдельные единицы, чем нарушено их равновесие или безвесие <при> сопоставл<ении> их с другими частицами разных величин (происходит последнее потому, что представление само частично).

Ясно тоже и то, что каждая система есть опять-таки выделенная часть бесконечно целого, частичное представление из того, что сопоставить и представить нельзя и потому узнать вес целого единого тоже. Выделяя представляемое, мы, конечно, получаем разный вес, <что происходит> подобно тому паровозу, в системе которого существуют разные единицы с разным весом, но в целом они не имеют разности, наоборот, должны быть в равновесии, каждая частица участвует в едином строе движения, и она в то же время и весит то, что целое.

Ни Земля, ни Луна, ни Солнце в целом не имеют различия в весе, принимая каждое на себя вес равный, как <при> равновесии (и потому вес Солнца как отдельной единицы не может быть (тяжелее, <для этого> его} нужно вывести из системы); <они> уподобляются весам, где маленькая гиря приводит в равенство с собой большую тяжесть и весит столько <же>, сколько тело, положенное на весы, – тогда когда в отдельности маленькая гирька имеет другой вес, В одном случае она весит фунт, в другом два пуда, ничуть не увеличивая свое тело по объему, – так что возможно, что маленькая планета равна в системе весу Солнца ⁵² .

Через трубы телескопа астроном ищет в планетах признаков человека, ищет его самого, ищет в образе и <по> подобию нашей планеты, ищет тех признаков, имеющихся у нас на Земле. Возможно, астрономы других планет ищут на нашей планете признаков своих. И только когда будут обнаружены сходные признаки, будем убеждены, что на данной планете существует Культура и человек; если же нет, то и нет в ней культуры.

Подход неверный. Для того, чтобы найти признак человека, необходимо отыскать прежде всего сущность его из моего соображения, что культура человека состоит из распределения веса в его перемещениях, достигая равенства, или безвесия. Возможно, что сущность его будет в этом, отсюда каждая таковая попытка творит форму. Возможно, что и во Вселенной существует также сущность перемещения весомых различий и сплачиваний, и от этого происходит бесконечное различие форм то распыляющихся, то собирающихся накоплений весомых единиц. Не будет ли последнее признаком и человека, проявляющихся им форм в виде домов, автомобилей, машин и т. д., и <ведь известно,> что последние проявления на Земле называются человеческими или всемирная сущность на Земле называется Человеком,

Отсюда следует, что если астроному удалось определить, что пуд нашего веса на Луне весит пятнадцать фунтов, то очевидно, что сущность человеческая <там> существует и достигла своей культуры, высшей, чем у нас на Земле. <И> этой сущности не обязательно иметь голову, ноги, – так, если бы на Земле человек забронировался навсегда в автомобиле, то, очевидно, астроном соседней планеты принял бы это чудовище за человека.

Всякая форма и изменяется от распределения веса, и с этой точки зрения возможно, что на нашей Земле существуют культуры, достигшие <в> распределении веса больше<го>, нежели «царствующий» в ней человек. Разбирая таким образом все существующие культуры распределения веса, возможно отыскать и происхождение человека, – от какой формы происходит или какой культуре принадлежал. <Отыскивая происхождение> по признакам сходства и скелетного строения, можно стать на ложный путь, поэтому я полагаю, что отыскание сущности весовой системы самого проявления той или иной культуры будет подлинным исканием человеческого бытия.