Текст книги "Меркурий - до востребования"

Автор книги: Катя Рубина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Катя Рубина
Меркурий – до востребования

Глава 1

Астрологически Меркурий выражает готовность и стремление к контактам и пониманию

Пупель сидела на диване и грустила. Бывает такое – вроде и ничего, а грустно как-то. Иногда бывает. Вроде бы все в порядке, и можно сидеть и радоваться, или идти и радоваться, а не радуешься. Мысли были какие-то пространные, вроде «а неплохо было бы, – или, – а если бы?».

Но лень было эти мысли развивать и углублять, и скучно в общем как-то.

На диване ей сидеть было неудобно, и если посмотреть на нее, к примеру, из космоса, хотя из космоса, пожалуй, не увидишь, а с расстояния ну, скажем, пятидесяти сантиметров, то точно видно было бы, что сидеть неудобно. Диван слишком мягкий, продавливался под ее небольшой, но все-таки тяжестью, спина ее горбилась, шея уходила в плечи, коленки подтягивались к животу, поза напряженная. В напряженной позе думается хорошо, но ей не думалось.

Незаконченные эскизы валялись по всей комнате: там кусок стены с аркой, тут фрагмент барной стойки, уголок для отдыха с диваном и журнальным столиком.

Тысячи людей за счастье, может быть, посчитали бы получить работу дизайнера по интерьерам. Для многих это вообще, так сказать, предел мечтаний. Пупель свою работу не любила. Она была, мягко выражаясь, странной дамой с прихвостью и присвестью в голове. Пупель была из той породы людей, которые обитают в своем мире. Прокладывая сложные тропы, залезая на скалистые пики, падая в пропасти и из них выкарабкиваясь, они устремляются к чуть виднеющемуся брезжущему свету, находя в этих экзерсисах особую прелесть и даже считая их той самой настоящей жизнью. Как правило, в жизненной реалии такие люди витают в облаках, не вникая в детали. Их нисколько не волнует то, что обычно волнует простых смертных. Конечно, им требуется пища, крыша над головой, бытовые удобства, но это все – постольку-поскольку.

Внезапно в голову Пупель пришла свежая мысль:

– Чего сидеть, когда и полежать можно...

Пупель включила телевизор и, свернувшись калачиком, уставилась на экран.

– Контрасты бывают разные, – ровным, убаюкивающим голосом говорил дядечка в телевизоре, – и это как раз является одной из характерных особенностей Меркурия. Днем тепло, так примерно плюс триста шестьдесят четыре градуса по Цельсию, а ночью прохладно – около минус ста.

«И все равно люди живут, терпят. А у нас чуть похолодает, все дома сидят, нос на улицу не кажут», – думала Пупель.

Убаюкивающий дядечка начал объяснять что-то про ядро Меркурия, показывая схему в разрезе. Пупель закрыла глаза. Сначала просто стало никак и даже не темно, а так серенько и внутри что-то затюкало – пунс-трунс.

– Возникает вопрос, откуда берется лед? – доносился далекий голос из телевизора.

«Да, откуда лед?» – подумала Пупель уже во сне.

Много деревьев, освещенных вечерним солнцем, какая-то особенная перламутровость. Пупель шла по ковру, приговаривая:

– Я иду по ковру, ты идешь пока врешь, мы идем пока врем, они идут пока врут.

Сидя на террасе, за столом, покрытым синей клетчатой клеенкой, она ложечкой переложила варенье из хрустальной вазочки себе в розетку. «Как эта вазочка похожа на сосуд из Рублевской Троицы. Если бы не эти зазубринки – просто один в один.

Вообще-то на современном уровне нельзя воспринимать эту актуальность в виде непререкаемой банальной удовлетворительной тенденциозности».

– Мы не можем интегрировать мир парадоксальных иллюзий, – возразила Пупель невидимому оппоненту. И вспомнила фразу, которую она очень любила в детстве: «С точки зрения материальных тенденций это все амбивалентно».

Пупель бежала по коридору. Нет, не туда, не туда, Господи, боже, куда?

«Опять страшно, – подумала Пупель. – Ужас-то какой, куда спрятаться?» Она дернула первую, ближнюю к ней дверь. Дверь оказалась заперта. Пупель побежала дальше. Ноги ее утопали в мокрой бурой траве, с неба капал мелкий гадостный дождик. Она увидела вдалеке силуэт дерева с тонкими ветками и пустыми птичьими гнездами.

Поздняя осень, грачи улетели. Мир замерзает в холодной постели, тучи нависли над полем и садом, солнце куда-то ушло, между прочим.

Вот и полоска несжатая рядом. Пусто, тоскливо и труд не закончен. Где же крестьянин, неужто он умер? Надо набрать ему – выключен нумер. Он недоступен, включается зуммер. Слышится голос холодной машины, а вдалеке мерзкий крик петушиный:

– Ваш абонент тут не числится боле.

Тучи нависли над садом и полем.

– Господи, опять, за что мне это? – застонала Пупель.

«Да брось ты, глупости это все», – произнес невидимый собеседник.

– Вам, может, и глупости, а у меня это постоянно, – начала ныть Пупель.

«Расслабься и пройдет».

– Вам легко говорить, а я только закрою глаза – все по кругу, по кругу и нет выхода.

«Выход всегда есть».

– Я знаю, только трудно его найти, ищу который год, днем уже потихоньку, а во сне...

«Во сне тоже потихоньку, отойди и все».

– Не получается, я же не сама сюда прихожу, меня волочет что-то, а потом страх, и я уже себе не принадлежу.

«Ты сама себе хозяйка, сама все можешь».

– В этом-то вся беда. На самом деле я ничего не могу.

«На самом деле ничего этого нет, и ты просто спишь».

– Я умом понимаю, а на сердце тяжесть и страх и плакать хочется.

«Заплачь, может, легче будет».

– Не получается, что-то внутри держит и не дает слезам вылиться. Как вы думаете, что-то можно с этим сделать?

«Можно».

– ?

«Все вам, девушкам чувствительным, надо разжевать и в рот положить.

Настройся на хорошую волну, убери это дерево, полоску эту отшвырни, думай об этом, как о куске стихотворения, и все, не надо примерять на себя, ты же не сельский житель даже. Что ты прилепилась к этому крестьянину?»

– Сама не знаю, сама думаю, а вот прилепился и все, держит крепко.

«Когда он к тебе приходит?»

– Я... – замялась Пупель. – Одну минуточку, дайте подумать.

«Нет, говори сразу, не думая».

– Этот крестьянин всегда возникает, когда мне плохо, это началось еще тогда, давным-давно, той ужасной осенью. Скажите вот, гололед на Меркурии? Там ядро?

«Да подожди ты с гололедом, почему если Меркурий, то сразу гололед, ядро – что, других тем, что ли, нет, обязательно надо об этом, мы только о чувствах заговорили, а ты мне сразу – лед, ядро, очень физиологично, даже не ожидал от тебя».

– Я вовсе не к тому, мне интересно, началось ведь все с ядра?

«Началось все со слова, а потом уже ядро, это каждый младенец знает».

– Слово – это хорошо, доброе слово и кошке приятно.

«Опять привязываешься к словам».

– Давайте о вас поговорим, – предложила Пупель, – а то, действительно, все обо мне да обо мне. – Она немного замялась, а потом произнесла очень заинтересованно: – Как вы себя чувствуете?

Ответа не последовало.

– Простите, пожалуйста, вы еще тут?

Тишина.

Пупель поняла, что собеседник пропал, ушел, так сказать, по-английски. Почему-то Пупель это очень обидело. Она огляделась вокруг. Никого.

Внезапно Пупель осветил яркий луч. Она почувствовала тепло на лице и зажмурилась. Открыв глаза, Пупель увидела свою комнату. Солнце покрыло «жаркой охрою ее постель и край стены», «книжная полка» была в тени.

«Однако, – подумала Пупель, – да-а-а-а, который же теперь может быть час, к примеру?» В телевизоре крутили рекламу шампуня. Пупель выключила телевизор и начала глазами искать будильник.

Он тикал где-то в районе буфета. Циферблата видно не было. Несчастный будильник был завален бумагами и журналами. «Тяжело, наверное, быть будильником в доме неряхи, – подумала Пупель. – Жизнь ему кажется беспросветной, тикаешь, тикаешь, а толку чуть. Хотя это не только у будильников бывает. Тикает, значит, время существует, просто нет конкретики. А логика? Ну-ка, ну-ка».

Пупель очень любила рассуждать и все себе как бы разжевывать.

– Солнце – значит не ночь, но и не утро, утром оно на другой стороне, следовательно – вечер и не поздний вечер, а такой тихий солнечный вечерок, часиков пять– шесть, не больше восьми. Как я провалилась, надо же. Надо набрать Магде.

Магда была лучшей подругой, звонки ей и от нее сложились в своеобразный ритуал. Раньше Магда работала, и звонить ей можно было только вечером. С тех пор как Магда уволилась, звонить ей можно было когда угодно, просто, когда вздумается.

Никто не брал трубку. В последний момент, когда Пупель уже собиралась нажать на кнопку отбоя, Магда подошла.

– Алё, – прохрипела она.

– Ты что, спишь?

– Задремала что-то, – высвистнула Магда. – Валялась на диване, потом кувырк, кошмар какой-то. Пока стояла, все тело ломило, ноги, руки отваливались, голова – чума какая-то, в горле что-то стрекотало, вроде насморк начинался, столько планов и все псу под хвост. Который сейчас час?

– Понятия не имею, сама только проснулась.

– Ты с ночи проснулась или как?

– Да нет, вроде не с ночи, вроде я сегодня уже вставала и, кажется, кофе пила, – произнесла Пупель неуверенно.

– Погоди минуточку, морду сполосну, – голос Магды был уже менее хриплый.

Пупель слышала, как на другом конце города Магда спустила воду в унитазе, потом включила кран в ванной, потом брякнула ложкой о кружку.

– Нуг, каг тыг? – закуривая сигарету, проурчала Магда.

– Куришь?

– Ага, закурила, ну дурдом.

– Подожди, я тоже.

Прижав трубку к плечу, Пупель начала поиски сигарет. Под кроватью – нет, на буфете – пустая пачка, в туалете – тоже пустая, вроде новая была, где же она?

«Где ты, Лека, увезли тебя далеко?»

– Что ты говоришь? – послышался голос Магды из трубки.

– Ничего, сейчас, сигареты ищу.

– В сортире посмотри.

– Там пустая.

– В сумке.

– Она в кармане плаща, вот сволочь, так, а зажигалка?

Проверка пошла по тем же адресам и явкам. Зажигалка предательски спряталась под чайным блюдечком на кухонном столе.

Пупель закурила.

– А сейчас как ты себя ощущаешь? – спросила она.

Магда тоже сделала затяжку.

– Пока не пойму, вроде тело не болит, в ухе что-то стрельнуло, у, блин, и под ребром колет. Как ты думаешь, это сердце или невралгия?

– Надо валидолом проверить.

– Сейчас будем проверять, только чайку хлебну, тьфу, холодный какой, аж зубы заломило, ну я тебе скажу, этот новый, который Буккера не получил, это что-то.

– Это ты о ком?

– Налим Сусбарсов.

– Ты и его купила?

– Вчера купила всех номинантов и получивших, и тех, кто бы мог получить при стечении различных обстоятельств, и тех, кто никогда не получит.

– Ну, ты даешь, сколько же ты купила?

– Килограмм двадцать, нет, двадцать я бы сама дотащила до такси, а мне грузчик магазинный помогал, все в коробки напихали.

– Всю ночь читала?

– Надо держать ситуацию под контролем.

– И что Сусбарсов?

– Шестьсот восемьдесят страниц, на обложке написано – настоящий интеллектуальный роман, кабы не богатство и свобода русского языка.

– И как?

– Действительно так, вот богатство и свобода его напрочь подвели. Если бы не они, тогда просто чудо было бы. Там еще на обложке, ой я не могу, кабы не четко выраженное стремление автора вырваться из трех сосен.

– Вырвался?

– Я тебя умоляю, как же это можно узнать?

– Ты же всю ночь читала.

– «Всю ночь, – сказал Финдлей, – всю ночь».

– Ну и?

– Чувствую себя неважно, в плохой форме, прочту страницы три-четыре, напрочь забываю, о чем речь раньше шла. Я тебе точно говорю – кабы так прикольно было бы, три сосны, блин, и все, и если сюда добавить вполне тогда ощутимые признаки гуманистической традиции как таковой, то амбивалентность может расположиться в кофигуративной внешней тенденции.

– Богатство и свобода, говоришь. А как он выглядит?

– Понятия не имею, там нет его фото, но он точно нам не конкурент, это нечитабельно. А почему тебя интересует его внешность?

– Мне сон приснился.

– И ты молчишь? Надо было сразу все рассказать, опять начинается.

– Ну, что ты на меня рычишь, я как раз собиралась.

– Она как раз собиралась, я уже вся на нервах, а она только собиралась!

– Да ладно, погодь жужжать, я почему тебя про этого Сусбарсова спрашиваю? Началось-то все как раз с такого же бреда – амбивалентность с конгруэнтностью и все в этом роде, дальше опять кошмары, а потом...

– Это сейчас тебе приснилось? – настороженно спросила Магда.

– Ну, да, только вот.

– А как ты себя чувствуешь? Кошмары конкретные были?

– Вот в этом-то все и дело, – залепетала Пупель, – никакой конкретики, но самое интересное, он мне понравился, несмотря ни на что.

– Кто тебе понравился? – строго спросила Магда. В голосе ее появились настороженность и недовольство.

– Если бы я могла это четко сформулировать!

– А ты попробуй, может, я и пойму.

– Я совершенно не к тому, ты-то как раз все очень четко понимаешь, кто-кто, а ты...

Магда с удовольствием хмыкнула.

– Видишь ли, во сне я встретила очень интересн... – Пупель замялась. – Я бы это назвала сущность.

– Господи, боже мой, что же это такое, и теперь тебе кажется, что это Сусбарсов?

– Совсем мне не кажется, просто ты заговорила о нем, и возникли некоторые ассоциации. Понимаешь, он говорил, что надо к этому как к поэзии относиться, и все.

– Успокойся, это точно не он, у Сусбарсова в книге поэзия и не ночевала.

– Да я понимаю, тот вообще был, как бы это лучше сказать, не нашей цивилизации.

– Вот это уже интересная тема. Да, кстати, про вампиров уже не надо.

– Почему?

– Авгиев написал.

– Ты и Авгиева прочла?

– Его-то я прочитала вчера от корки до корки, тем более мы эту тему с тобой имели в виду, помнишь?

– Ну да, хотя, по правде говоря, меня она настораживала, совсем не хочется ворошить старое. Мне вообще это тяжело было бы.

– Эта тема теперь зарыта, Авгиев все из нее высосал.

– Вот ты сама просишь скорее про сон рассказать и все время сбиваешь меня, я сосредоточиться не могу, прыгаю, как блоха на болоте, – залепетала Пупель.

Магда хмыкнула.

– Ну, знаешь что, милочка! Не надо так, я же о тебе беспокоюсь, за наше общее дело болею, можно подумать, для себя стараюсь, читаю весь этот бред. Поверь мне, есть много более увлекательных дел, чем читать современную литературу, я, может, Бунина бы почитала с удовольствием или еще кого, да мало ли кого можно почитать. Да хоть Толстого, хоть Лермонтова без этих современных загибасов.

– Ладно, ладно, – заоправдывалась Пупель. – Я понимаю, я ничего, просто этот сон может тоже сыграть свою роль, ну ты понимаешь?

– Давай без всех этих, соберись. Ой, Господи, кто-то на мобилу звонит, подожди, перезвоню.

Магда отключилась.

Пупель осталась одна.

История Пупель

Когда Пупель была малепусенькой, только что родившейся девочкой, ее еще не звали Пупель. Папа и мама назвали ее как-то по-другому, она пробыла «как-то по-другому» примерно дня два после своего рождения, пока не пришел папин брат, дядя Боря, и не посмотрел на нее. «Вылитая Пупель, – сказал дядя Боря, – губки бантиком, глазки навыкате, волосики рыженькие, вся как фарфоровая». И вот, с дяди Бориной, так сказать, легкой руки или легкого языка все это и поехало, и полетело. Все стали ее называть только Пупель, и даже в школе, и даже в институте. Хотя Пупель сопротивлялась и говорила, что это чисто домашнее, что ее зовут как-то по-другому, и какая она, к шуту, Пупель, с таким носом и глазками и всем, но никто по-другому ее не называл. Вообще-то Пупель сама не помнила, как точно ее зовут, она только два дня была как-то по-другому – трудно настаивать, если четко не знаешь, на чем именно.

Мало-помалу Пупель смирилась, а что еще ей было делать? Разные бывают странности. Ко всяким странностям человек может привыкнуть. Привыкает, и ему уже кажется, что так должно быть. И если даже не должно, но существуют такие вещи, которые совершенно невозможно изменить никаким усилием человеческой воли, никакой работой, ничем, они существуют абсолютно независимо от человека и его сознания и подсознания. Даже в некотором смысле подсознание больше может влиять на них, хотя это очень сомнительно. Пупель это хорошо понимала. С возрастом, с тех пор как она выросла, окончила школу, институт, она больше стала понимать и мириться с тем, что она не понимает и никогда не поймет. Она практически примирилась с тем, что в мире нет логики. Раньше, когда Пупель была маленькая, она все время думала: ну как же так? А теперь она понимала, что это так и никаких «как же» не предусматривалось. В детстве Пупель произрастала в мягкой пушистой вате с блестками и мишурой. Всякие приятственные вещицы с самых малых лет окружали ее. Игрушки, сумочки, красивенькие перчаточки с бантиками, книжки, пряники, мармелад с шоколадом, бусики, пестренькие платьица, трусики с рюшечками, проигрыватель со сказками и всякими музыками, пирожки с капустой, солнечные зимние деньки с саночками на горке во дворе, теплые розовые вечера на даче с большими деревьями березами и елками, с большой – по пояс – травой с незабудками и ландышами, с фиолетовой сиренью у кухонного окна, с велосипедом «Дружок», с купаньями в маленьком прудике, с походами на земляничные поляны в ближайший лесочек, с доброй нянюшкой, готовившей вкуснющую кашу-размазню, с огромными бутербродами с докторской колбасой.

Однажды папа подарил Пупель картонную коробочку. В этой коробочке в маленьких баночках, которые открывались с очень большим трудом, лежали гуашевые краски. Раньше Пупель никогда не видела краски в баночках. У нее были цветные карандаши. Такая большая плоская коробка, а в ней они от белого до черного: были там и голубые и оранжевые и ярко-розовые и ярко-ярко-зеленые. Пупель рисовала ими. У карандашей был один недостаток. Они быстро ломались или затупливались. Точить их Пупель не умела. Поэтому в рабочем состоянии всегда были черный, коричневый и всякие неинтересные цвета, а хорошие вечно были сломаны. А тут коробочка и кисточка. Сколько потом у нее было этих гуашевых коробочек! Но эта, самая первая, запомнилась. Красок в ней было мало, но зато ощущение – передать трудно! Накрутишь на кисточку краску, плюхнешь ее на лист, и она еще мокрая блестит, маслянится и вся звенит. Когда краска высыхала, она уже не казалась такой заманчивой. Она как-то тускнела, светлела. Поэтому надо было рисовать очень ярко, чтобы при высыхании краски не умирали. Для Пупель рисование красками было счастьем и совершенно другим, особенным занятием. Так она провела много лет – прекрасных и безоблачных.

Внезапно прозвенел последний звонок в школе. Было утро с соловьями под хвостом памятника Юрию Долгорукому и...

– Для того чтобы поступить в художественный институт, необходим определенный набор знаний. Как ты будешь выглядеть перед приемной комиссией? Представляю себе, приходит девчонка с кипой чудовищных по яркости, беспомощных рисунков, – так говорил Пупель великий педагог-репетитор Платон Платоныч Севашко. – И вообще, пора проститься с детством, как тебя зовут по-настоящему?

– По-моему, честно говоря, я не помню, – отвечала Пупель неуверенно. – Меня никто никогда по-другому не называл, я точно сказать не могу, надо у мамы спросить.

– Добре, – кивнул Севашко. – Пупель так Пупель, это в принципе значения не играет. Рисовать надо научиться, и научиться очень быстро. Иначе о поступлении речи не может быть. Все это очень мило и трогательно, все эти твои испанки на спичечных ногах, эти лошадки или собачки, разобрать трудно, – всю эту чушь поросячью дома положи, наплюй и забудь. Будем рисовать мотоциклетный мотор. Мотор от моего мотоцикла, трофейного, из Потсдама привезенного, эх, чудесные были времена.

И понеслось, поехало. После мотоцикла пошли черепа, потом икорше Гудона, далее натурщицы и натурщики, сидящие, стоящие на двух ногах и с упором на одну ногу, лежащие в ракурсах на матрасе. К Севашко Пупель ходила три раза в неделю. Мастерская была большая, учеников еще больше. Народец разный-преразный: девочки после школы, как сама Пупель, мальчики после училища, мужики после училища по прошествии двадцати лет, мужики, никогда не посещавшие училище, но умеющие прекрасно рисовать, дядьки, не умеющие рисовать, но уже занимающиеся художественной деятельностью. Платон Платоныч относился к своим ученикам одинаково, несмотря на возраст.

Он принципиально был со всеми на ты, весьма дружелюбен, но с некоторой определенной ехидцей и подколами. Были у него и любимчики, причем это не зависело от того, умеет ли человек рисовать или нет, он выделял некоторых своих учеников и общался с ними по-особому. Пупель нежданно-негаданно попала в число любимчиков.

– Ну что, Пупка, нарисовала подарок к двадцать пятому съезду большевиков? – спрашивал он, указывая на неудавшиеся куски рисунка. Или: – Пупа дала наш ответ Чемберлену, или: – Пупа, а пупк? не видишь. Пупель никогда не обижалась на Платона. Обучение ей давалось с большим трудом. Рисунки получались замусоленные, черные, абсолютно неуклюжие, чувствовалось в них напряжение, неуверенность в себе.

– Ничего, Пупа, не бзди, – говорил Платон. – На утюги пойдешь, будешь дизайнером по утюгам, на утюги много народу берут, поступишь, ты – девка видная.

Пупель не хотела поступать на утюги. Она плохо себе представляла, как можно всю жизнь заниматься утюгами. Она и утюгов-то толком никогда не видала. Изредка в детстве наблюдала, как мама что-то гладит или нянюшка на даче. Сама в руки не брала и век бы этих утюгов не знала. Она старалась изо всех своих сил, корпела, пыхтела. Радости в этих занятиях было мало. Порой ее охватывало полное отчаяние и руки опускались, тогда Платон подходил к рисунку, садился на ее стул и говорил: «Смотри, мадемуазель Пупкина».

Как Платон умел показывать, как он божественно рисовал! Мутный, неказистый глаз на портрете сразу оживал, начинал смотреть, нога у фигуры, бессмысленно болтающаяся, упруго и плотно вставала, чуть не пальцы на ней начинали шевелиться. Платон был хороший педагог. Он, как старый умудренный капитан, вел через рифы и штормы своих матросов к тихой гавани – поступлению в высшее художественное заведение. Он пресекал на корню всякие попытки учеников проявить самовольство и упрямство. Он был очень искусен и настойчив. Упрям, как старый баран, в хорошем смысле этого слова. После каждой постановки он развешивал работы своих учеников на стене в определенной последовательности – от самого лучшего до самого поганого, который, поганый, висел последним в последнем ряду. Платон всегда объяснял, почему он повесил тот или иной рисунок в тот или иной ряд. Это у него называлось методой. Как же все боялись этих развесок, прямо как маленькие, прямо как в детском саду. С особым трепетом входили ученики в мастерскую, делая вид, что не смотрят на стену, где висели работы, но каждый пялился украдкой, каждый трепетал. Самое позорное и страшное было оказаться в подвале, так называл Платон самый нижний ряд. Ряд неудачников – называла его Пупель.

– Только бы не в подвал, только бы не это, – каждый раз как молитву твердила Пупель.

Путь Пупели из подвала наверх был тернист и долог.

– Это тебе не поросят красками красить, – обычно говорил Севашко. – Это тебе не рожи испанок мазать кистью, это тебе не ослам хвосты крутить. Тут у меня метода. Тут у меня порядок, линейный и тональный академический рисунок.

Рано или поздно все ученики великого Севашко начинали делать академический линейный и тональный рисунок, как этого требовали жесткие академические правила. Никогда у Севашко не бывало промахов: он мог научить академическому линейному и тональному рисунку любого, зайца мог, медведя бы запросто, даже таракана мог бы, если бы родители этих тварей желали, чтобы их чада поступили в высшее художественное заведение. Он мог научить академическому рисунку слепого. Просто времени чуть больше бы ушло, а так запросто. Вот поэтому он был великий, самый известный и самый лучший. Он сам работал в этом высшем художественном заведении и даже заведовал кафедрой академического линейного и тонального рисунка. Но там, в этом заведении, люди не дремали. Эти люди, другие преподаватели линейного и тонального академического рисунка, черной-пречерной завистью завидовали Севашко, его умению обучать в огромных количествах огромные количества. Они – другие преподаватели линейного и тонального рисунка – просто пережить не могли успехи великого Севашко и всюду ему гадили, плевали в душу и даже письма куда-то писали, что он-де немерено учеников держит и немерено гребет денег и что такой человек, как Севашко, не может достойно представлять кафедру известного и уважаемого высшего художественного заведения. После таких писем великий Севашко был вызван на ковровую дорожку в кабинет ректора высшего художественного заведения. И ректор художественного высшего заведения завел с великим Севашко такой неприятный-пренеприятный разговор. Он так сказал, во всяком случае, Платон это так рассказывал Пупели, он сказал:

«Платон Платонович, совесть имей, что ты творишь, ты что, с дуба рухнул, столько учеников?»

На что ему Платон начал возражать, что, дескать, ну и что, дескать, я каждого научил и всякий у меня соответствует и всякий, хоть ночью разбуди, хоть с луны сорви и посади, нарисует линейный и тональный академический рисунок.

А ректор Платону как раз это в вину ставил и так ему возражал, что если всякого тот может научить, то пусть сам дипломы им и выдает, и нечего всякому поступать в высшее художественное заведение. И подвел вот к чему, очень так плотно подвел Севашко к вердикту, к тому, что Севашко виновен и очень сильно виновен. И что Севашко должен покаяться и отдаться во власть его, ректора, и тот уж сам продумает, как наказать и что с ним делать. И придумал, иезуит, все-таки он был тоже не промах, он был зубастый хищный крокодил, он был ректор, на минуточку, высшего художественного заведения. Он сделал великому Севашко предложение, от которого тот не мог отказаться. Там было два варианта, во всяком случае, Севашко так это рассказывал Пупели. Первый вариант – это если Севашко будет продолжать с таким количеством учеников, то он лишается завкафедрства и вообще может идти на все четыре стороны; а второй вариант другой. И Севашко вынужден был пойти на второй вариант. Потому что не бросать же дело своей жизни из-за какого-то зубастого хищного крокодила. Он решил, что учеников много и крокодилу тоже хватит. Он был старый, очень мудрый и хороший педагог и, кстати, крокодила тоже учил линейному и тональному академическому рисунку, когда тот еще был молоденьким крокодильчиком.

Так все и осталось по-старому. Севашко тренировал учеников. Больше к нему никто не приставал и писем проклятых не писал, не мешал проводить обучение линейному и тональному академическому рисунку.

Пупель тоже продвигалась по ступенькам наверх.

Сначала был второй ряд снизу.

Дальше – выше, выше, выше. И вот, наконец, долгожданный первый ряд, партер, лучшие места – третье, второе и...

Часто так бывает в жизни. Пупель тогда об этом еще ничего не знала.

Когда результат достигнут, но именно если он, этот результат, достигнут путем неимоверных усилий, перешагивания через свое я, если оно, конечно, имеется, так вот, если приходишь к результату весь изнеможденный и усталый, то, в результате этого результата, наступает не радость, а безразличие, апатия и опустошенность.

В один прекрасный день Пупель прибыла в мастерскую Севашко и увидела свой рисунок на первом месте. Он гордо висел, всем своим видом демонстрируя мастерство Пупель, ее прилежание в линейном и тональном академическом рисунке.

Севашко сиял, как майский день.

Он объяснил всем, почему именно рисунок Пупели находится на самом почетном месте.

– Пупа продемонстрировала нам, как надо в точности и методичности выполнить именно эту постановку.

Ученики смотрели, кивали. Пупель спокойно стояла среди них и никакой радости не ощущала.

– Теперь, Пупка, можешь рассчитывать не только на утюги, конечно, на академическую мунуминтальную бежево-гризальную живопись тебя не возьмут, но на все остальное можешь смело рассчитывать, можешь спать поспокойнее, – говорил Севашко умиротворенным, довольным голосом.

На бежево-гризальную Пупель никогда и не рассчитывала, честно говоря, ей абсолютно не нравился этот факультет.

Но самое страшное было не в этом.

Самое страшное заключалось в том, что это ей, как это не было грустно, да, ей абсолютно перестал нравиться линейный и тональный академический рисунок. Вот в чем был кошмар и ужас. Она уважала Севашко. Она его, можно сказать, по-своему любила, она понимала, что метода Севашко всесильна, вечна, безупречна, дает результаты, о которых даже нельзя мечтать, применяя какую-нибудь другую методу. Но был в этой чудодейственной методе один недостаток, при всем ее совершенстве, недостаток был.

Мы все учились понемногу в тревогах шумной суеты. Нам дней минувших анекдоты живили юности мечты. Пылай камин, и дум былое вдруг в темноте воскреснет вновь. И это время золотое, и жизнь, где слезы и любовь.