Текст книги "Все-все-все и Мураками"

Автор книги: Катя Рубина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

В этот вечер я так размечталась, что даже Анжелке не позвонила. Все как-то само собой отошло на второй план.

Глава 10 Любовь – чувство неземное, и оно волнует кровь

Утром я проснулась в приподнятом настроении, с предчувствием чего-то очень хорошего. Шел дождь. Капли на окне показались мне живописными. Выпила чашку кофе, Митьке – кашу. По вчерашнему плану надо было отключить телефон и немедленно начинать работать. Но телефон отключать не хотелось и для работы… вроде еще темновато. Еще чашечку кофе, и тут как раз зазвонил телефон. Я прямо рванула к трубке.

Он:

– Доброе утро, я звоню интересоваца.

– Очень приятно, сегодня я свободна и можем договориться о встрече.

– Когда удобно будет?

– Мне удобно в первой половине дня. И работы при дневном свете смотреть лучше.

– Я могу в пэрвой половинэ, а когда?

– Как вам удобно, я дома.

– Если через часа половину.

– Через полчаса?

– Нет, через час и половину?

– Хорошо.

Я объяснила, как проехать.

– ОК. Я буду.

– Жду.

У меня сразу просто дрожь какая-то по телу. Предчувствия не обманули. Вот, звонит, прямо с утра! Никогда не верила в любовь с первого взгляда. А вдруг? Чем черт не шутит, все прямо как по маслу идет, прямо одно за другое цепляется, прямо, может, и на моей улице, наконец, видно, я ему тоже, надо голову помыть, а чем его угостить-то? Сыр есть, кофе сварю, хлеб кончился, стремглав в булочную, куплю заодно кекс, что ли…

Сначала в булочную, потом голову. Время есть. А пыль? Надо хоть пыль чуть смахнуть. Совсем я дом запустила… вот и работы, смотрю, все пыльные… Надо сейчас… или после булочной? После. Пыль, потом голова. Или помыть, а пока будет сохнуть, пыль протру, сыр натру и гренки сделаю. По-европейски так получится, культурненько. Кофе со сливками. Сливок тоже нет. Значит – хлеб, сливки, кекс.

Как-то прямо все аллегорически у меня. ХЛЕБ-СЛИВКИ-КЕКС. Опять зазвонил телефон. Наверно, он не может. Жалко, если так. Очень жалко. Может, перенесет?

Анжелка:

– Привет. Ты что вчера не отзвонила?

– А ты сама?

– Да у меня тут Содом и Гоморра – Полюшко, Мураками и Витька.

– Что? Мураками у тебя дома?

– Вечером позвонил и пришел, нам кое-что обсудить надо было, а тут эти.

– И что?

– Да так… Но не совсем ужасно. Полюшко только напрягся страшно. Я ему: «Нам обсудить одно дело надо», а он прямо чуть не в драку. Но как-то рассосалось… Может, зайдешь? Мураками к вечеру опять подойдет, эти спят, приходи сейчас. А вечером – само собой, когда Мураками будет.

– Я не могу, у меня встреча. Я тебе потом все расскажу, сейчас подготовиться надо.

– Что это ты так таинственно?

– Нет, просто все так неожиданно…

– Что это там такое у тебя неожиданное?

– Ты думаешь, только у тебя чудеса случаются?

– Ну хватит, колись, кто такой?

– Тоже иностранец. Мне очень… Вчера у Вальки с Инесской познакомились… Анжел, мне бежать надо, прикупить кое-что, я потом тебе перезвоню.

– Ладно, пока…

Видно, она обиделась, потом все объясню, саму ее вон как все искали и волновались, пока она по клубам тусовалась.

Он пришел часа через два. Я как раз все успела. В домашней обстановке он мне показался еще лучше.

Я расставила работы вдоль стенок. Он очень внимательно все осмотрел.

– Мнэ, – говорит, – очень нравица. А этот мотив?

– Этот в Коломенском осенью писала.

– Очень свэжий, и тонко в цвете.

– Как мне это все приятно слышать.

– Работы у тебя очень хорошие, чувствуется душа.

Далее пили кофе и гренки ели. Так с ним хорошо… Странно, вот, казалось бы, незнакомый человек, а какая вдруг близость возникла. Он мне про детство свое в Германии рассказывал.

Про то, как мама его по утрам корнфлексом кормила, а он есть не любил и все в окошко выбрасывал. Как дедушка его писал романы о Венеции, в эдаком романтическом духе: бабушке его доказывал, что он все может. А романы стали потом хитами. Как он любит осенью вдоль Рейна на машине ездить, и чтобы музыка Вагнера в машине звучала…

Я прямо даже прослезилась от чувств. Мне просто до жути хотелось его расцеловать и крикнуть: господи, откуда же ты такой взялся, где был?

И так прост во всем. И даже в деталях мельчайших. У меня на кухне на полочке рядом с фарфоровыми лошадками ЛФЗ стоят две деревянные пирамидки. Никто никогда на них внимания не обращал. Митька только в младенчестве ими интересовался. Снимал деревянные колесики со штырька и раскидывал повсюду. Никогда обратно на палку не нанизывал. Вот я их на полку и поставила, чтоб колесики не пропали. Сколько лет уже стоят. Митька уже давно вырос.

И представляете, Гюнтер спрашивает: «Что это за прелесть?»

Я говорю:

– Это два моих детских друга – Кика и Пахома. Я их очень люблю, привязана к ним. Па– хома – вот этот большой. У него широкие колесики и круглая пимпочка. Он такой солидный, колесики все по цвету выдержаны: бежевый, терракота, темно-зеленый, песочный. Кика – маленький. Колесики у него тоненькие, яркие – голубой, красный, желтый, салатовый, пимпочка остренькая. В общем, Пахома примерный, а Кика – шалун. Я их помню примерно столько же, сколько себя.

Гюнтер говорит:

– У меня тоже сохранилась детская железная дорога, и к ней – деревья, мостики, коровы.

И как-то внезапно, хотя мне кажется, ничего случайного не бывает, после всех рассказов, картин и кофе мы сильно оба расчувствовались, и как-то нас потянуло так друг к дружке, и стали целоваться, и потом дальше, и больше, и, в общем…

У меня никогда такого не бывало с малознакомыми людьми, но тут я не ощущала его как незнакомого, а как будто мы с ним уже сто лет друг дружку знали. Все это было просто прекрасно, совершенно не физиологически. Наверное, когда чувства появляются сильные, только тогда бывает так хорошо и на физическом уровне. И вся эта ситуация, в смысле секс, совсем не кажется идиотски-смешной, я имею в виду сам процесс. Потому что мне иногда приходит мысль, когда Бог все это придумывал, он был в настроении иронии и легкого юмора. Нехорошо, конечно, богохульствовать, но со стороны вся эта ситуация очень комична. И детали, и в целом.

Нет, наверное, Бог все-таки все правильно придумал. Просто когда история со змеем произошла, тут змей взял и прикололся: дай-ка я комизму немного подпущу. Так, наверное, подумал змей… Так вот тут, с нами, – никаких таких мыслей.

Все правильно, для этого и существуют такие отношения. Они гармоничны, как в природе: как трава, и цветы, и птицы, и восходящее солнце, и туман у реки, и лес с хвойными тропинками и корнями, и дух захватывает, как при спуске с крутой горы, и такая нежность какая-то… Уже вроде даже где-то вдалеке и птицы запели…

…Надо одеваться, а то Митька из школы скоро вернется.

После всего этого мне Гюнтер совсем родным показался. И по нему чувствовалось. Глаза такие добрые-добрые, руку мне поцеловал, все в духе старых мастеров – и нежность, и галантность, и страстность. Прямо как у Ватто. Только без париков, а вместо сельских просторов – мои пейзажи.

Попили еще кофе, и тут он говорит:

– Я сегодня в Германию лечу. Все так неожиданно у нас вышло, но это отлично. Я хочу срочно делать твою выставку в Кельне. Ты как на это смотришь?

Я говорю:

– Прекрасно смотрю. А как мы это будем технически делать?

– Снимем сейчас холсты с подрамников и оформим на вывоз.

Сказано – сделано. Еще час мы колупались, снимали работы с подрамников. У Гюнтера просто настоящее чутье на искусство: ему нравились все мои самые лучшие работы. Я Митьке записку написала, чтобы он обедал без меня, и мы поехали на Арбат, в Министерство культуры – разрешение на вывоз оформлять.

Там в очереди близко так стояли. А я все думала: как же мне вдруг сразу все привалило, счастья-то?! На Гюнтера смотрю: какой он у меня красивый, деловой – все раз, раз, и готово. Получили эту бумажку важную, довольные такие вышли.

Он говорит:

– Сегодня в Кельне ночью буду. Завтра только отдам натягивать холсты, у меня там галерея прямо около собора. Завтра же к вечеру повешу работы.

Я говорю:

– У меня ничего подобного ни в каком плане никогда не было. Все так хорошо, что прямо даже не верится.

Он:

– Все просто ОК.

Договорились, что завтра он мне звонит, открывает выставку, потом сюда, делаем мне визу, и опять (уже вместе) туда, чтобы я пообщалась с посетителями и предстала перед немецкой публикой во всей своей славе.

Я спрашиваю:

– А Митьку можно с собой? Хочется, чтобы он тоже мой успех за границей увидел. Чисто для укрепления авторитета перед сыном.

– Конечно, – говорит, – даже нужно.

Расставание было немного грустным. Вот мы стоим на Арбате, все у нас славно так сложилось: Гюнтер с рулоном моих работ, любовь, выставка, все в одном флаконе, в один день, и расставаться, даже ненадолго, обоим не хочется. Поцеловались.

Он говорит:

– Позвоню. Завтра. С утра. – И пошел в сторону «Смоленской», а я – к «Арбатской».

Прихожу домой вся просто какая-то чумовая.

Митька на кухне сидит, обедает. Суп вермишелевый из пакетика сварил. Какой он у меня самостоятельный. Умница.

Кусти тоже шариков насыпал. Тот нахрустывает. Довольный.

– Что это вся комната пустыми подрамниками завалена? Где твои работы, мам?

– Митенька, мои работы уже на полдороге к славе.

– Это в каком смысле?

– Приходил один чудесной души – арт-дилер и взял их на выставку в Кельн.

– Как это – взял?

– Митя, все просто сказочно. Это удивительный человек, ему понравились мои работы, будет выставку делать, уже на вывоз оформили.

– Как-то вы все это быстро… как реактивные.

– Сегодня Гюнтер к вечеру прилетит в Кельн, завтра в своей галерее повесит.

– Угу, а послезавтра все продаст и деньги привезет.

В Митькиных словах была недетская какая-то жесткость, сарказм непонятный какой-то.

С другой стороны, что-то действительно есть во всем этом неправдоподобное – эта мысль впервые пришла мне сейчас в голову. Надо Гюнтеру отзвонить и подробности обговорить.

И тут я вдруг осознаю, что телефона-то у меня его нет. Упс.

…

Комната с пустыми подрамниками производила тяжелое впечатление. Как пустое гнездо. Но можно же себе, в конце концов, представлять, что птенчики уже научились летать и весело щебечут на ветках. Что еще остается…

Я собрала подрамники и поставила их к стене. Просто голый лес – листья облетели, бедный зайчик зябко прыгает меж мокрых сосен. Ладно, глупости, лирика, завтра. Все завтра.

Турбас сидел на пороге своего дома и ни о чем не думал.

Он смотрел на дальний лес. В светлой серости плыли облака над деревьями. Все было как всегда. Внезапно он ощутил что-то странное, такое, к чему он не привык.

Как будто что-то влажное коснулось его лица. Что-то происходило над ним. Турбас поднял голову. Он скорее почувствовал, нежели увидел очень блеклый силуэт, который парил прямо над ним. Силуэт был почти такого же тона как небо, совсем чуть темнее. Турбас разглядел волосы, овал лица, глаза, длинные руки и далее неразборчиво.

«Что это?» – подумал Турбас и вдруг сам испугался. Это была первая мысль, которая при– шла ему за все время. Он еще раз прокрутил ее в голове. Что это? Ощущение было очень необычное. Турбас напрягся, ему захотелось убежать и спрятаться. Это тоже было необыкновенно. И тут он явственно услышал голос: «Что делаешь здесь ты?» Турбас понял вопрос, но ему очень трудно было скоординироваться и связать голос со странным существом, задавшим этот вопрос. Он стал напряженно вглядываться в силуэт. «Прозрачная», – подумал Турбас и опять удивился себе.

– Я здесь сижу.

Турбас сразу даже не понял, что это он сам отвечает на вопрос непонятного существа. Звук собственного голоса поразил его. Он опять почувствовал прикосновение к своему лицу, легкое такое касание.

– Давно сидишь?

Этот вопрос смутил Турбаса. Ему все еще трудно было включиться и осознать, что он беседует. Он выпучил глаза, вытянул шею, потом прищурился, вглядываясь в нечеткий силуэт.

И опять, как в первый раз, голос сам выплеснулся из него и отстраненно прозвучал:

– Давно.

В воздухе произошло некоторое движение, силуэт спустился ниже, он как будто бы пододвинулся к собеседнику. Турбас разглядел его более четко. Светлые глаза, нос длинный, улыбка, тонкое тело, длинные ноги и руки. «Это девушка», – подумал Турбас. Мысль его начала работать достаточно быстро, удивление потихоньку проходило.

Он произнес следующие слова почти без усилий:

– Я здесь сижу всегда, с тех пор, как умер.

– Зачем? – спросила воздушная девушка.

– Мне тут надо, – ответил Турбас и уже не удивился своему голосу.

– Нет, нет, ты просто устал. И отчаялся. Здесь пусто, тебе тут не нужно быть, как устал ты, как же ты устал, – произнесла воздушная девушка, и опять что-то капнуло на лицо Турбаса.

Он увидел слезы, капающие из ее глаз.

– Не плачь, ты тревожишь меня, – произнес он уже совершенно осознанно и довольно строго.

– Иди в лес, там, у озера, за елками… тебе туда. – Призрачная девушка произнесла эти слова и растворилась в воздухе.

Турбас сидел на пороге своего дома в смятении.

Глава 11 Век живи – толку чуть

Анжелка позвонила уже вечером.

– Приходи, все тут, тебя ждем.

Я отправилась. Но как-то без особой радости, какая-то во мне пасмурность присутствовала. С другой стороны, время до завтра быстрее пролетит, посижу у них, на Мураками посмотрю, потом сразу спать можно лечь, и вот оно – завтра.

На кухне у Анжелки просто Версаль какой-то. Прибралась, по-моему, даже полочки над плитой помыла. Стол скатертью накрыт. Боже ты мой, вот что любовь и уважение к гениям делает с женщинами! На столе курица жареная, но это точно не она сама жарила, курица-гриль, куплена в магазине, сто пудов. А салат с крабовыми палочками? Сегодня же не Новый год, господа?! А патиссоны в вазочке хрустальной? А пирожки печеные? В том же магазине, что и курица? Но все равно, сегодня же не Анжелкин же день рождения!

Или я уже с ума схожу и память отшибло? Нет, с памятью вроде все нормально. За столом Витька, Полюшко и Мураками. Картинка просто чудо, Ионеско просто отдыхает, просто пир абсурда.

Витька, по-моему, даже побрился и рубашку посвежее нацепил. Полюшко в своем прикиде, как приехал, ему и в голову, наверное, не приходит, что с собой можно сменную одежду прихватить, когда в другой город едешь – в гости там или на долгое время. Анжелка – мама, мамочка моя! – укладку сделала, кофточка новая какая-то прикольная… Джинсы тоже новые, что ли? Туфли на шпильках, сто лет их не надевала, по-моему, со школьных времен. Идут ей каблуки, стройная она прямо какая, так всегда надо ходить.

Разговор идет на английском языке. Вот у нас как. Прямо салон Анны Шерер, даже круче. Потому что у Шерер все о политике больше и светскость всякая, а тут разговор идет чисто научный: Витька докладывает Мураками и так объясняет, что я всего и не понимаю, потому что он терминами швыряет сходу и быстро лопочет.

Вот поди ж ты, вроде безумный, а как свободно излагает мысли, как бойко – как будто в Оксфорде лекции всю жизнь читает. Я и не знала, что он так владеет языком. Полюшко сидит и, мне кажется, не понимает, вот и реплик не подает: типа внимательно слушает. Мураками открыл рот и явно тащится, по лицу видно. Я понимаю, что тут опять о пуговичной теории речь идет, только мне-то Витька все по-детски объяснял, а тут – по-научному.

Анжелка тоже не все понимает. На столе водка, шампанское. Шампанское дорогое, наверно, Мураками принес. Все едят, мне полную тарелку навалили салата, курицы белого мяса кусок. Анжелка – настоящий друг. Шампанского налили вкусного. Я поела, выпила, слушаю их, хотела уже сигаретку закурить, чтобы совсем расслабиться.

Анжелка говорит:

– Давайте на лестнице курить, а то сильно накурено будет.

Опять новшества какие-то…

Я говорю:

– Пойду на лестницу, кто со мной?

И представляете, кто вызвался? Никогда бы не подумала. Полюшко. Он говорит: я, мол, тоже до кучи схожу. До какой кучи он сходит, интересно? Или он думает, что это мы с ним – куча? Никто не возражал. Мне показалось, Анжелка даже обрадовалась. Говорит:

– Идите, а потом другая серия пойдет, там банка на подоконнике стоит.

Мы вышли. И тут из Полюшка фонтаном прямо полились потоки слов. Мы с ним довольно давно знакомы, но чтобы разговаривать так – никогда. Бывало иногда, пара-тройка слов, но не больше. А тут его буквально понесло.

– Что, что это такое? С чего это они все перед ним такой бисер мечут? Где они его выкопали?

– Что значит – выкопали? Это – великий Мураками. Они познакомились случайно.

– Кто великий? Этот японец?

– Ну да, он очень популярный, модный.

– Что за глупости?!

– Тебе, может, и глупости, а весь мир читает.

– Я приехал, хотел сам Виктору почитать кое-что. А тут Мураками, блин, Мурасрами этот. Черте что. Я тоже великий, я круче его в сто раз.

– Может, и круче, а он – мощней.

– Он вообще хиляк, я ему рожу его японскую еще намордасю, этому пидору.

– Лучше не надо, тебе боком выйдет.

– Ему раком выскочит. И давно это все продолжается?

– Что – это?

– Мутатень эта – давно у них?

– Я даже не знаю, что ты имеешь в виду?

– Он что, Анжелке голову дурит?

– Почему дурит? Там, может, что-либо и серьезное выйдет. Вот уж никогда бы не подумала, что тебя это может так взволновать.

– Да, собственно говоря, не больно хотелось, чтобы Анжелка влипла в какое-нибудь дерьмо.

– Это у тебя зависть к успешному писателю или как?

– Ты что, не видишь, что нет ничего совсем в нем? Там пустота и пошлость… этот лоск европейский… да еще внешность… бурятская.

– Да, серьезная лютая зависть у тебя прослеживается.

Я это все говорю и смотрю на Полюшко. И у меня возникает состояние негодования и просто гадкой какой-то безысходности. Я так начинаю думать: все-таки мужики – невыносимые люди. Вот, казалось бы, ну что Полюшко до Анжелки и до Мураками? Он, ви– дите ли, не хочет, чтобы она вляпалась, ну надо же?!

До сегодняшнего дня ему на нее плевать было с высокой горы: что она корячится, работает, Витьку тянет. Но как только дело касается творческих амбиций, тут – упаси боже, вдруг на горизонте появится соперник? Вот оно, обостренное чувство собственного «я». Плевать на всех, хоть трава не расти.

Встретила Анжелка-невезуха принца наконец настоящего. Что у него, нет своего творческого «я», что ли? Так он вон как себя достойно ведет – притащился в этот зверюшник, Витькины теории слушает, смотрит на все это, шампанского принес, все по-людски. Нет уж, нет, у нас с Анжелкой все теперь по-другому будет. Она – с Мураками, я – с Гюнтером. Будем себя женщинами ощущать, без всяких этих творческих «я», без глупостей, без нищеты. Вот у нас все как синхронно с ней сложилось. Это не случайно. Потом, у меня Митька есть, а у Анжелки – никого. Витьку и психов творческих я в расчет не беру. Это все очень быстро как-то прокрутилось у меня в голове, и я выдала:

– Видишь ли, Даниил, обстоятельства складываются так, что у Анжелки наконец-то, как мне кажется, появился человек, который сможет о ней позаботиться.

– Наконец-то! Появился! – он прямо заорал на меня. – Наконе-е-ец-то! Что ты понимаешь?! Что ты можешь понимать?.. А еще художница… да ты просто обывательская штучка… Что, коль у него есть деньги, надо срочно запродаться и плюнуть на все?!

– Что значит – плюнуть на все, на что ей надо плевать?

– На чувство собственного достоинства.

– Почему ты думаешь, что чувство собственного достоинства бывает только в нищете, в беспомощности, в говне, одним словом?

– Она не должна так прогибаться перед этим ничтожеством!

– Во-первых, Мураками не ничтожество, во-вторых, никто и не прогибается, в-третьих, ей зато хорошо.

– Не будет ей хорошо с этим япошкой.

– Да: и ей, и мне должно быть хорошо лишь оттого, что мы имеем возможность общаться с вами, и только на ваши темы, и даже не общаться, а – спасибо, позволили! – хотя бы присутствовать при вашем с Витей общении. Наше мнение никого никогда почему-то не интересовало.

– Язык у тебя ядовитый. Ты лучше свои проблемки решай и не лезь туда, куда тебя не зовут.

– Анжелка – моя подруга, и она как раз сама меня звала, а вас, господин Полюшко, по-моему, сюда вот как раз никто и не звал. Может, вам поскитаться где-нибудь в другом месте?

У нас все так накалилось. Мне даже показалось, что он меня сейчас ударит. Но тут дверь распахнулась, и на площадку вышли Анжелка с Мураками.

Мураками – чисто за компанию, он не курил. Это было кстати и вовремя, а то у нас с Полюшко могла и драка случиться. Полюшко заткнулся. Мураками с ходу начал нахваливать Витькину теорию: типа так интересно, очень свежо и в данной ситуации очень даже актуально. Сам, мол, этой проблемой увлекаюсь, конечно, мол, не в физическом плане, а чисто, мол, в философском. А с физической точки зрения – это да, это сейчас необходимо, и на Анжелку смотрит многозначительно. Та кивает – да, да.

Полюшко говорит:

– Я по-английски не понимаю, рылом не вышел.

Анжелка начала ему все пересказывать, тот ухмыляется:

– Как вы спелись быстро, – говорит, – ну просто парочка – гусь с гагарочкой.

Мураками не понимает, я ему этого не перевожу, думаю: надо, скорей надо сменить тему. А он – умный, чувствительный, молодец, – у Полюшка спрашивает:

– Чем вы, Даниил, занимаетесь? (Анжелка взялась переводить. Я молчу, наблюдаю.)

– Я поэзией занимаюсь, прозой, пишу тексты.

– А какая тематика?

– Жизнь после смерти.

– Вот так-так! И вы тоже? Я уже написал два романа на эту тему.

– Наш пострел везде поспел. (Это Анжелка не перевела.)

– А концепция?

– Дуракам работы не показывают и не рассказывают. (Тоже без перевода.)

– Я не понял… Анжела, видимо, это трудно перевести?

– Понимать тут нечего, на той стороне – жизнь в тишине.

– И я о том же писал, и знаете, самое интересное, это удивительным образом соприкасается с теорией Виктора. У меня в романе был мистический камень, где переход в другой мир, а у Виктора – пуговица. Я думаю, что это намного реальнее, чем может показаться на первый взгляд.

– Я приехал из Питера, вхожу. Витька мне про пуговицу… я очумел… потому что сам всю дорогу об этом думал… но я не так думал… А он мне просто глаза раскрыл, все точно рассчитал, блин… гений!

Полюшко очень злобно смотрел на меня, на Анжелку и на Мураками. Я думала, а он, оказывается, действительно размышлял над тем, что Витька говорил… а мне казалось, просто прикалывается… вот ведь иногда как бывает. Ничего, выходит, я в людях не понимаю… и как связно говорил-то о жизни после смерти… Как там у него – в тишине на стороне? Прямо сон-то мой в руку, та же темочка, интересно…

Потом пили чай. Витька пока мы на лестнице все курили и общались, преспокойненько курил себе на кухне и ни в чем себе не отказывал: подливал в рюмку водочки, заедая их патиссоном. На лице его читалось выражение удовлетворенности и достоинства.