Текст книги "Все-все-все и Мураками"

Автор книги: Катя Рубина

Глава 7 Является продолжением шестой… «Как много нам открытий чудных…»

У меня на кухне уже можно топор вешать, пепельница битком окурками набита, кофе мы с Анжелкой по три чашки выпили.

Звонит телефон. Подхожу. Дези.

Все-таки свиньи мы с Анжелкой – надо было сразу ей отзвонить, как только Анжелка пришла. Старушка волнуется. Я говорю: «Тетя Дези, отбой, все в порядке, Анжелка у меня, только пришла». (Вру.) Анжелке трубку сую:

– Поговори, я сегодня уже у нее была.

Анжелка:

– Все в порядке, теть, по делам ходила, да, нет, я знаю, хорошо, ну ладно, перезвонимся, конечно, я все это понимаю, хорошо, не надо, да пусть их, я думаю да, не надо, мне не надо, ну что ты, как получится, почему, зачем ты это говоришь, сама знаешь, это не так, я не хочу, со временем, куда мне, опять что ли, не в курсе, почти, не совсем так, больше, напрасно, уже, перезвонимся, зачем, немного, так себе, не видела, не знаю, ума не приложу, конечно, ясный конь, ни при чем, так просто, говорят так, образ художественный, ладно, перезвонимся. Целую.

Трубка положена, можно продолжать.

Я Анжелке говорю:

– Ну, ты даешь!

Она:

– А что?

Я:

– Ты что, повела Мураками к Коле, в «Исход»?

Она:

– Ну да. Он же сам просил показать что-то эдакое, а что может быть эдакей? Но я себе даже представить не могла, что это такое. Вам и не снилось, как говорится.

Я:

– Мне кажется, есть в Москве места и получше.

«Исход»… Коля открыл свой клуб еще в перестроечные времена, когда пошла мода на ан– деграунд, на всяческие, так сказать, мерзоты. Это невеселое заведение находится прямо в старой недействующей церкви. В этом, наверное, существует какой-то смысл (конечно, не божественный).

Все в этом месте говорит тебе: «Да, жизнь – это смрад, грех и чернота».

Грязь, вонь, отсутствие отопления (зимой особенно чувствуется), чудовищные напитки и разнейший-преразнейший народ за столиками. Про таких обычно говорят – любят погорячее.

Сам Коля и живет в этом чудесном месте, и находится круглосуточно в эпицентре особенной ауры – мира духа и, так сказать, творчества. Периодически в атмосфере творчества и особенной ауры происходят драки творцов, раздается визг экзальтированных девиц при творцах и другое всякое разное, о чем и писать как-то даже неинтересно.

Там принято держаться или с пафосом, или крайне вычурно, так же надо и выглядеть. Там надо смотреться очень богемно, чтобы не выделяться резко из толпы. Лучше совсем гадко выглядеть, тогда вообще все ОК.

Лучше приходить туда в очень пьяном виде – тогда сразу не ощущаешь всей мерзости, просто тебе там плохо, и все. На трезвую тудаи ходить не стоит – может случиться депрессивный коллапс. В общем, место неплохое, но, как говорится, на любителя.

Туда хорошо ходить, если у тебя все хорошо: дома чистенькое белье постелено, посуда помыта, в холодильнике кое-что есть и в кошельке. Тогда, придя туда, смотришь и думаешь: вот ведь как все гадко бывает, а у меня вот все очень даже хорошо. Вот люди какие все – в грязи, больные, алкоголики, мразь разная… Вот как все веселятся, какие все типа музыканты, какой вкус у всех нерафинированный, какие все негалантные, невоспитанные… А мои бедки – детский сад по сравнению с их проблемами…

Если настроение плохое или какие-нибудь жизненные или творческие неудачи, в «Исход» категорически ходить не рекомендуется. Я не советую.

Анжелка-то, конечно, без царя в голове. Взяла и японца сходу туда потащила. А если он после этого захочет культовое самоубийство совершить? Японская ведь душа – потемки. Хотя туда много иностранцев ходят. Из тех, что любят пикантность…

Я:

– И как там?

Анжелка:

– Дверь была заперта, стучимся. Парень какой-то замурзявый открывает, нагло так спрашивает: «Чего тебе?»

– Коля где?

Он:

– Коля в п…де.

Я:

– Это в буквальном или шутка?

Он:

– Ты кто?

– Анжела. Пойди доложи, если есть кому.

Он:

– Проходите, раз пришли.

Клуб закрыт, темно, лампочка у стойки только горит и пивом воняет страшно. За столиком Коля сидит в шинели и желтых рокерских пластиковых очках. Рядом Паша из галереи «Пупс» – пижон такой а-ля шестидесятые, в костюме бежевом, с волосами набриолиненными. Оба пьяные в дым. Коля улыбку такую кривую давит: «Привет, какие люди!»

Я:

– Коля, привела иностранца. Ему хотелось на твой «Исход» посмотреть.

Вру, конечно.

Коля говорит:

– У меня исход был позавчера, а сейчас все отлично. Вот, сидим, я не открывался со вчера.

Я Мураками этого перевести не могу. Я ему просто говорю:

– Всем приятно, что мы зашли.

Сама в это не верю.

Паша из «Пупса» по-английски может, блин! Все-таки образование у наших людей, как там… воспитанием, слава богу, у нас не мудрено…

Я, например, с трудом могу себе представить пьяного японского чувака в маргинальном клубе Токио, который сходу, под сильным градусом, мог бы тирады на русском языке выдавать.

Пашка-орел говорит:

– Всем еще больше будет приятно, если вы пойдете и бутылку в магазине купите, а лучше – две.

Мураками спрашивает:

– А что, в клубе нет?

Коля (блин, тоже по-английски!):

– В клубе кончилось. Я закрыт вообще, сидим тут просто.

Я по-русски им говорю:

– Это неудобно, иностранца посылать.

Коля:

– Никто его и не посылает. Мишка сгоняет.

А Мураками-то наш умный, лапочка, – вынул деньги и, гляжу, Мишке сует. Все понял. Мишка отвалил. А мы стали за столиком ждать сидеть и, так сказать, общаться. Я решила моего Мураками не представлять. Сказала просто: «Это Харуки». Они не просекли: Харуки так Харуки. Паша ему начал про «Клязьму» что-то, типа про выставку современного искусства – сколько там кто выжрал, какую кто яму концептуальную вырыл, кто и что себе покрасил… Вижу, прикалывается. Тут Мишка с бутылками подвалил, с «Гжелкой», и нарезку из бекона еще притащил. Разлили, выпили. Коля начал (все-таки хуже он говорит по-английски, чем Пашка) Мураками про клуб рассказывать.

Говорит:

– Мой клуб – культовый, место особенное в энергетическом плане. Такое место поискать – нигде не найдешь. Это совсем особенное место.

В общем, все так более-менее спокойно, никакой агрессии. Эти все сильно пьяные и оттого достаточно миролюбивые. Разговор идет по-русски. Я Мураками кое-что перевожу, но не все, конечно: я же не синхронный переводчик.

Мигом весь бекон сгрызли, потом водку уже так, без закуски пили. Я расслабилась, бдительность совсем потеряла. Мураками сидит и вроде тоже ничего. Время уже полчетвертого было. Ну, думаю, пора отваливать, все равно тачку придется брать. И тут, как в сказке, в дверь забарабанили.

Коля Мишке говорит:

– Пойди посмотри, кого черт принес.

Мишка пошел. Слышу, с кем-то препирается там, в дверях. Голоса мужские. Он им – типа закрыто, и все же в зал вваливаются два мужика. Ну реально – упыри! Прямо все зелено-синие какие-то, в каких-то обносках нереальных…

Один босой, у другого ботинки без шнурков на голых ногах, волосы свалявшиеся… У одного кепка в каких-то пятнах – то ли кровь, то ли грязь… Оба прямо как два брата: носы бугристые, а глаза… просто чудовищные! Под чем-то, не знаю… Глаза у обоих просто звериные. И запах от них идет – рвани, гнили, еще чего-то, ужас!

Коля привстал этак с табуретки:

– Не работаем, – говорит, – закрыто.

А они:

– Брось, – говорят, – трепаться.

Мишка им тоже попытался что-то вякнуть.

Паша, Мураками и я – молчим.

Коля (хитрый он, знает уже, видно, такие ситуации) мягко так им говорит:

– Ребята, мы уже заканчиваем, завтра приходите.

Тот, который повыше, кидает на стол пятьсот рублей и орет:

– Никакого завтра, мне сейчас надо!

А другой глаза бычит. Я напряглась, просто жуть. Тот, который деньги кинул, полез за стойку и дернул кран у пивного бочонка. Пиво прямо на него и на пол полилось. Коля и Мишка встали. И тут второй на Мишку навалился и прямо душит уже его… Руки у него черные, ногти длинные, грязные, из-под ногтей куски земли прямо сыплются.

Шипит:

– Зажабились, мрази…

Коля очки снял и сразу получил от первого в нос, второй Мишку душит… Ужас! И выскочить оттуда невозможно – узко. Стол, рядом стойка, пиво по полу течет…

Тут мой Харуки (ну прямо все Такеши Китаны отдыхают!) хватает швабру, которая за стойкой стояла, и – пых, пых по мужикам, и даже делает какую-то полустойку. Прямо боевик! Он их как-то, видимо, по болевым точкам припузыривает. И что-то по-японски там приговаривает. Они тех побросали и – на него! И один прямо как собака зубами лязгает!.. Тут наши уже типа в себя пришли и – сзади на них навалились.

Коля орет:

– Уебывайте отсюда, и чтобы больше – ни ногой! Вы меня не знаете еще, видимо, я вам кузькину мать такую покажу!

Прямо как Хрущев на трибуне.

Этим, видимо, в лом тоже стало уже туситься. В общем, отползли и отвалили. Только хохот их такой мерзостный слышался из-за двери.

Но мой-то каков?! Мне больше всего понравилось, что он даже не комментировал все это никак. После того как Мишка за ними дверь захлопнул, больше всего мне хотелось сказать: «Спасибо за приятный вечер». Но сразу мы не ушли. Водку еще допили… Пятисот рублей, правда, на столе не было. Интересно, кто их взял?

Анжелка делает паузу, смотрит на меня.

Я:

– А дальше?

– Вот в том-то и дело. Это все фигня, а дальше – просто черт-те что. Наверное, не случайно мы на Патриаршие ходили. Дальше такая мистика пошла! Нет, с водки этого быть не может… да этого ни с чего быть не может… потому что этого вообще быть не может…

В это время на кухне появляется мой Митька. Из школы пришел. (Время как быстро проскочило!)

– Привет, мам. Здрас-сте, теть Анжел.

Я понимаю, что придется типа сделать паузу и скушать «Твикс». Хорошо, что наггетсы остались. Сейчас разжарю и делов-то…

– Сейчас, – говорю, – Митенька, будем обедать.

Анжелка Митьку очень любит. На ее глазах практически вырос.

– Как дела? – спрашивает. – Как настроение?

Он:

– Все нормально. (Бу, бу, бу.)

У Анжелки при Митьке совершенно другая структура речи. Интонационный ряд, и все другое. Она типа сейчас взрослая серьезная тетенька, заботливая мамина подруга. Причем это все автоматически происходит, естественно. Только что она была этакой прикольной девчонкой, по клубам шатающейся и водку пьющей, а теперь – тетечка культур-мультур.

Говорит:

– Митя, мне тут одна моя пациентка диск очень хороший принесла. Музыка барокко, певец мировой известности – Бювалда. Я тебе дам, если хочешь…

Митька ей с ходу:

– Я барокко терпеть не могу. Не музыка это, скукотка. Я романтизм люблю, мне Бювалды не надо ни в каком виде, разве только вот Кустикоff любит орать вместе с контр-тенорами и мама иногда…

Все-таки плохой я воспитатель, все-таки есть у меня педагогические недоработки. Вот сын родной просто хамит людям, подруг моих просто ни в грош не ставит, барокко не любит… Как я до такого довела? Мало внимания, наверное… Хотя барокко вроде каждый день… Может, переел? Романтизм, конечно, романтизмом, но барокко не любить – это ж ужас какой-то. А что тогда любить? Нет, романтизма, понятно, никто не отменял, но без барокко-то куда? Как жить?

Я вот что скажу, вот, например, животные. Они же к природе, к чистоте, ко всему такому страх как чувствительны. Митька правильно сказал про Кусти. Вон он на стуле лежит и романтизм слушает типа – Шумана или кого еще… Лежит на стуле спокойно так, даже не разберешь – спит или слушает. Но если Альфред Дэллер или Рене Якобс поют, а особенно если Перголези или Вивальди – «Глории», то Кусти сразу на спинку ляжет, лапки подожмет, попискивать начнет… Порой даже на пол швырнется, покатается… Настоящий экстаз! А вы говорите – романтизм. Животные все понимают, тут уж и спорить нечего. У Митьки это юношеское, максималистическое. Я думаю, пройдет.

Анжелке говорю:

– Ты Бювалду обязательно принеси. Мы с Кусти обожаем, а Митька мал еще, пусть Бетховена слушает. Потом, с возрастом придет… Нас еще будет вспоминать, говорить: дурак был…

Анжелка засобиралась домой. Вечером, говорит, созвонимся. Я занялась наггетсами для Митьки. Кустикоff увлекся поеданием шариков для кастрированных котов.

Мысли мои все время крутились на тему рассказа Анжелки. Конечно, меня жутко интересовало продолжение истории. Что еще ее так поразило? И вообще мысли мои были не веселые, не хорошие, не добрые такие мысли. С одной стороны, я была рада за Анжелку: чудо есть чудо. Вот, пожалуйста, простая девушка с неблагополучной судьбой вдруг встречает наконец героя. Сказки «Дядюшки Примуса», скажете? А вдруг? Все-таки откуда-то ведь они берутся, эти сказки? Может, когда-то что-то подобное и впрямь случалось? Может, правда, что кто-нибудь потом жил долго и счастливо? И, конечно, мне было обидно, что ничего подобного не случилось со мной. По-женски так обидно. Конечно, хотелось и себе сказки, чисто по-женски. Но умом я понимала, что не с моим туда счастьем. Нехорошее это чувство – зависть. Тут я нового ничего не могу сказать, что тут скажешь? Но иногда приходит ведь.

С другой стороны. Хотя с другой стороны – то же самое: плохо, и все. Я помыла посуду.

Вспомнилась тетя Дези с Пером Гюнтом и Борей. Книжку она мне его как-то показывала – маленькая такая, синенькая. Как его фамилия? Тунин? Нет, Турин, по-моему. Да, Турин Борис, вроде так. Надо у тети Дези спросить при случае. Да, там совсем плохо, совсем, совсем. Вся жизнь прошла, так сказать, а что я? Глупости это. Внезапно навалилась усталость. Вопреки правилам решила немного поспать днем, после обеда. Митька у себя в комнате слушал третью Брамса: пам-парам-пам-папам, пам-парам-пам-папам, пам-папампам-парра-рампапам-пам-пампам-пам…

Под эту музыку я и провалилась в непонятку.

Глава 8 «И снился мне не рокот космодрома…»

 
Мне странный сон привиделся.
Чудной такой и странный.
Лесок холодный осенью,
Безлюдная поляна.
По небу серо-серому
Ползли из ваты тучи.
На елочках мохеровых
Ерошились колючки.
За лесом и поляною
Стояла деревенька,
Избушки криво-пьяные
С щербатыми ступеньками.
Окошки темно-грязные —
Ни ставень, ни занавесок,
И крыши несуразные
Из ветоши и веток.
Сидел у дома дяденька.
К нему я подлетела.
Сама воздушна, гладенька,
Как будто бы без тела.
Глаза у дяди сереньки,
В них плыли облачка.
– Что делаешь? – спросила я.
– Сижу я здесь пока.
– Зачем сидишь здесь, старенький? —
Спросила я его.
– Сижу, и все, и ладненько.
И больше – ничего.
– Давно сидишь здесь, бедненький?
А он мне отвечал:
– Всегда сижу тут, милая,
Здесь тусклый мой причал.
– Но здесь не видно солнышка,
Тут не цветут сады.
– Ошибка вышла, деточка,
Я вышел до звезды,
Во тьме дорогу спутал я.
Теперь сижу я здесь.
А ты-то кто, откуда ты?
– Я – радостная весть.
Над лесом пролетала я,
Смотрю, внизу блестит —
У елочек, у маленьких, —
Как будто лазурит.
Увидела и думаю: пора лететь сюда.
Там, в ельнике у озера
Лежит твоя звезда.
Сказала это дядечке,
Смотрю – его уж нет.
…И вдруг сама растаяла
И превратилась в свет.
 

На этих словах я проснулась.

Вскочила с дивана и быстро записала стишок.

– Странно и удивительно, – вслух бормотала я. – Никогда ничего подобного не слышала и не видела во сне. Что бы это могло значить? К чему бы это? Форма стишка какая-то, прямо скажем… а содержание – тоже, прямо скажем… что это? Наверное, вещие сны и приходят вот так к людям – в форме детских стишков или песенок: чтобы легче усвоить материал, чтобы не перегружать мозг и не сойти с ума. Или так сходят с ума? Наверное, на меня так подействовали сегодняшние события и рассказы. Какая я все-таки восприимчивая натура. Надо разложить все по полкам.

Я достала сонник Миллера (слава богу, есть в доме необходимая литература). Что бы я делала без сонника? Голову ломала? Ну-ка, ну-ка…

Елка. Сон о елке предвещает радостные события. (Это хорошо.)

Деревня – заброшенная… Деревня предвещает тревогу и отчаяние. (Плохо.)

Старик. Если во сне видите старика, то наяву произойдет событие, которое выведет вас из равновесия. (Это плохо.)

Небо. Если во сне вы летите по небу, ваши попытки использовать открывшиеся возможности будут напрасными. (Жаль.)

Звезда. Если вы видите валяющуюся звезду – будете грустить. (Плохо.)

Свет. Предвещает успех. (Вот это хорошо!)

Стихи. Тут у Миллера нет ничего…

Сон в стихах. Тоже нет. (Странно…)

Подведем итог: сначала – хорошо,

потом – плохо,

потом – это плохо,

потом – жаль,

потом – плохо,

потом – вот это хорошо! потом – ничего,

потом – странно…

Понятно, что ничего хорошего не будет, но зато в конце – успех. Так, значит, через тернии – к звездам? Интересно, если в конце успех – это до или после?

И вдруг меня осенило. А что, если этот сон совсем даже и не про меня? Мы ведь такие все эгоисты в быту. Может, этот сон про… про кого же этот сон может быть? Кто это у нас летает под облаками и все такое? Ну конечно же, тупая я все-таки… Это же про Анжелку! Имя даже. Как же я сразу-то не догадалась?

Это ангелы, как правило, летают. А я-то, дурочка, примеряла на себя. Потому и понять ничего не могу. Так, так. И что же это значит? Все у нее сперва плохо-плохо, а в конце – хорошо… А старичок? Мураками ведь не старый. Или они с ним до старости будут телепаться? Но не похоже на японца… Старик сидел где-то в забвении, типа звезду потерял или, как там, до звезды вышел. Нет, у Мураками все в порядке со звездами. Он их прямо мешками хватает. Прямо-таки на одной сидит, другая на голове, и все вокруг ими усыпано. А Анжелка-то? Но почему тогда сон мне приснился? И как это со мной связано? Что делать-то? Пойду к Митьке, прочту. Дети, они чуткие, может, он меня на разгадку натолкнет?

Митька сидел у компьютера в сетевой игре, и по его лицу, когда я вошла, было видно, что больше всего на свете ему не хочется отвечать ни на какие мои вопросы.

– Митя, мне сон в стихах приснился, очень странный.

– Мам, не сейчас…

– Митя, ты должен послушать и свое мнение высказать, мне это очень важно.

– Ты знаешь, мама, Менделеев специально феньку со сном придумал, для журналистов. Он сам говорил: «Я над таблицей двадцать лет сидел, а это все для прикола насочинял, про сон».

– Причем тут Менделеев, Митюша?

– Мам, подожди, тут злобные тролли меня сейчас замочат, пока ты со своими снами!

– А если меня кто-нибудь злобный замочит, пока ты тут со своими играми? Ты можешь побыстрее с троллями разобраться и меня выслушать?

Митька отогнал какое-то чудище в бежевом камзоле, а другого – маленького, коренастого и в зеленом трико, – мечом стукнул по башке. Тот упал.

– Все в порядке? – спросила я.

– Ну, что там еще за стихи?

Я прочитала записанный стишок.

– Что скажешь?

– Детский сад какой-то.

– Это я и сама понимаю. Про смысл – что?

– Ангелы, звезды, суффиксы уменьшительно-ласкательные.

– Ты мне про суть скажи. Что тебе кажется?

– Грустный наивный стишок.

– Я не прошу тебя литературный разбор делать. Про что стих?

– Про смерть.

– Как ты думаешь, он конкретный?

– Что значит конкретный?

Мне не хотелось спрашивать Митьку впрямую: типа это про меня или как?

– Ну, имеет этот сон отношение конкретно к какому-либо лицу?

– Я думаю, что Менделеев действительно двадцать лет над таблицей корпел, а все остальное – чушь поросячья.

– Спасибо.

Я вышла из Митькиной комнаты. Все-таки и у него ощущение, как у меня. Я просто не так это сначала рассматривала. Уста младенца… Ужас какой-то. Что делать-то?

Кустикоff спал на диване. Уютно так свернулся колбаской. Миленький он у нас, в горошек, гладенький такой, тигристый, у-у-умный… Я разбудила его, взяла на руки, думаю: надо и ему прочитать. Конечно, он все не поймет, но хоть по энергетике-то. Буду читать и наблюдать за его реакцией. Прочитала. Мурлычет, потягивается. Стал лапы лизать. Еще раз прочитала, медленно, с выражением. Нет ника– кой ужасной реакции на энергетическом плане – шерсть не дыбится, устроился на мне, как на подушке. Ладно, не все, значит, так ужасно. Кот обязательно бы почувствовал. Они, кошки, такие – если бы что, он бы сразу.

Надо к девчонкам съездить, на И-ДЗИН раскинуть. Про сон я им пока не буду говорить, просто раскинем и посмотрим, что там получится. Не буду ничего про свой сон говорить, сто пудов. А то они подумают, что у меня точно типа крыша едет без мужика. Про Анжелку тоже не буду ничего пока.

Глава 9 Запад есть, восток есть

Подружки мои, Валька с Инесской, много лет держат восточную галерею.

Сначала потихоньку начинали, по-маленькому, а теперь уже по-большому развернулись.

Восток – дело жесткое, сразу много не укусишь. Теперь они открыли наконец большую галерею на Остоженке. И правильно сделали. Они вообще все правильно делают: восток – дело нужное. Они две сестренки, но – так прикольно! – совершенно не похожи друг на дружку. Разве что глазки общие и чуть-чуть – носики. Они в своей галерее «Взгляд на Восток» как раз сами и представляют восточную концепцию об Инь и Ян. Валька – Ян типичный, со всеми вытекающими отсюда послед– ствиями: и солнце, и румянец, и все как положено. Инесска – Инь, тоже представляете: лунность, утонченность и нежная эдакая бледность. Валька такая ХА-ХА-ХА, а Инесска такая ХИ-ХИ-ХИ, в общем, очень хорошие девчонки, душевные. Галерея «Взгляд на Восток» их – ну просто засмотреться можно, просто восточная сказка, просто кум королю. Чего там только!..

И свитки, и вазочки, и кимоношки, и стульчики, и шкафчики, и веерочки, и все не как попало валяется, а расставлено ими по принципам фэн-шуй, или по другим, но тоже очень разумным принципам. Все лежит, стоит, находится так, что глаз радуется. Поэтому к ним много народу ходит: всем хочется если и не купить красоту, то хоть чуток к ней приобщиться. У них не просто галерея, у них типа клуб. Вот нужно тебе немного восточной красоты и мудрости почерпнуть, это – к ним. О душевности я уж и не говорю. Там можно за раз столько душевности получить! Одного захода недели на две хватает. Но тут, мне кажется, это уже наше местное, наш, так сказать менталитет. Мне трудно судить о душевности на Востоке – слишком мало я этот предмет знаю (не душевность, а Восток). А девчонки опять все правильно делают. Вот приходит человек в восточную гале– рею, и у него создается впечатление, что на Востоке – очень душевные люди. Хотя это может быть совсем и не так, это просто девчонки душевные, потому и Восток у них получается такой добрый.

Если что у меня вдруг – я к ним сразу. Во-первых, как я уже говорила, душевность, а во-вторых, по делу все скажут, все объяснят, мудрость-то на Востоке, сами знаете, какая.

Вот я, значит, ноги в руки и покатила на Остоженку. Опять по тому же маршруту, что с утра к тете Дези ездила. (Неужели это все сегодня было?) Я уже в окно не смотрела, народу много было, я больше все о сне, да и вообще вся в своих мыслях.

«Дялинь-брылюнь», – прозвенели висящие палочки у двери.

– Это я к вам пришла, ничего не принесла, просто в гости забрела, вот такие вот дела, – пропела я девчонкам, чтобы они сразу сориентировались. И по винтовой лестничке полезла на антресоль.

Валька с Инесской сидели на деревянных креслах за инкрустированным столиком – Валька в белой декольтированной кофточке с черными квадратными агатовыми бусами, сама – как персик прямо; Инесска в фиолетовом чумовом костюме, с аметистовым кулоном, во– лосы как смоль переливаются (интересно, как можно добиться такого блеска?) – пили чай из маленьких фарфоровых чашечек.

– Выплывают, расписные… – пропела мне Валька. – Привет, сто лет.

Они заулыбались (все-таки, какие они!), налили чаю из глиняного чайника с семью ручками в маленькую чашку с золотыми дракончиками, открыли серебряную коробочку с крупным сладким изюмом и лаковую шкатулку с даосами, в которой лежали мои любимые сушеные мандаринчики.

– Сливового винца будешь? – спросила Инесска.

Валя, не дожидаясь моего ответа, уже наливала вино в бокал. Я же говорила, душевность – это так приятно. Начали перетирать так-сяк за жизнь. Про дела, про искусство, про детей, вино хорошее, изюм – просто сахар, темы все самые животрепещущие…

Я им говорю:

– Девчонки, что-то сомнения меня гложут, что-то вроде надо на И-ДЗИН раскинуть, какие-то непонятки у меня.

Валя достала И-ДЗИН и монетки. Я всегда почему-то боюсь. Вдруг самая плохая комбинация? Хотя чему быть, того не миновать. Может, все сейчас прямо и прояснится.

@@@

Вей-цзи. Еще не конец!

Ситуация разворачивается так, что наконец наступает хаос.

(Ну слава тебе, боже, его только мне и не хватало.)

Еще не конец. (Хоть это хорошо.)

Свершение.

Молодой лис почти переправился.

Если вымочит свой хвост, то не будет ничего благоприятного.

(Постараюсь не мочить.)

1. Подмочишь свой хвост.

Сожаление.

(Не буду.)

2. Затормози колеса.

(Я и так не тороплюсь.)

Стойкость – к счастью.

3. Еще не конец.

Поход – к несчастью.

(Не понимаю.)

4. Стойкость – к счастью.

Благоприятен брод через великую реку.

(Ладно.)

Раскаяние исчезнет.

При потрясении надо напасть на страну бесов. (Вот это сильно.)

И через три года будет хвала от великого царства.

5. Стойкость – к счастью. Не будет раскаяния.

Если с блеском благородного человека будет правда, то будет и счастье.

(Это хорошо.)

6. Обладай правдой, когда льешь вино.

Хулы не будет. Если промочишь голову, то,

даже обладая правдой, потеряешь эту правду.

(С головой у меня проблемы.)

Я Вальке говорю:

– Валь, как ты думаешь, это плохо мне или хорошо выпало?

Валька:

– Конечно же, хорошо, чего ты тут не понимаешь?

– Мне что-то не очень тут все доходчиво.

– А что тут непонятного-то? Удача стоит на пороге, но действовать пока рано, если будешь продвигаться вперед осмотрительно, обстоятельства станут складываться лучше. На подхо– де приятный период, ждать которого остается совсем не долго.

– А хвост, голова и поход на страну бесов?

– Ну что ты, ей-богу, это же бытовуха.

– А-а-а… так значит, все не так уж плохо?

– Отлично все, с твоими хвостом и головой тебе никакая страна бесов не страшна.

– Ой, Валь, спасибо тебе, спасибочко.

Я немного успокоилась, все-таки не все так уж ужасно, а Инесса уже достает ЦЗАЦЗУАНЬ.

– Тебе из кого прочитать, из ЛИ ШАНЬИНЯ, ВАН ЦЗЮНЬ-ЮЯ или СУ ШИ?

– Давай из ЛИ ШАНЬ-ИНЯ, у него как-то пооптимистичней всегда.

– Какое слово?

– Слово – «СТРАННО ВИДЕТЬ».

Инесска долго ищет, наконец находит и читает:

Странно видеть: бедного перса; больного лекаря; гетеру, которая не пьет вина; двух слабосильных, которые дерутся; толстуху-невесту; не знающего грамоты учителя; мясника за чтением молитвы; старосту, разъезжающего в паланкине по деревне; почтенного старца в публичном доме.

Все это странно. Но это не то, этого я ничего не видела.

– Добры дэн, – раздался снизу мужской голос. – Вала, Инесс, вы тут?

Валька свесилась вниз с перильцев:

– Привет, Гюнтер, поднимайся! Гюнтер притащился, – прошептала нам.

– Кто такой? – поинтересовалась я.

– Иностранец, дилер по картинкам, наш приятель типа.

И Гюнтер последовал Валиному совету. Мне он показался довольно симпатичным. Такой не большой, не маленький. Довольно ладный, в джинсах, кроссовках, светлый, коротко стриженный, зубы – все, как доктор прописал. Девчонки усадили его на диван, еще чашечка, улыбки. Я тут же была представлена как подруга и художник. Он поклонился. (Тоже приятно – любезный.)

– Гюнтер, Пер.

– Подумать только, – проговорила я. – Только сегодня слушала истории про вашего, так сказать, антипода.

– Про какого антэпода?

– Ну как же, про национального героя Норвегии Пера Гюнта.

– Почэму антэпода?

– Ну, как же? Он – Пер Гюнт, а вы – Гюнтер Пер. Вас, кстати, в школе этим не мучили?

– Чэм?

– Ну, знаете, такая инверсия, так сказать. Все равно что в России быть Онегом Евгениным.

– Меня в школе нэ мучали, я ходил в частную школу.

– Как дела? – прервала мою неудачную шутку Инесса.

– Все хорошо, ездил в Твер, смотрэл картины художникоф всаких у родствэнникоф умэрших художникоф.

– Соцреализм, конечно? – поинтересовалась я.

– Да, а вы откуда знаэте?

– Дело в том, что я еще не видела иностранных дилеров в России, которые бы интересовались чем-либо, окромя соцреализма.

– Я в России всэм интэрэсуюс.

– Гюнтер уже сто лет как живет в России, – сказала Валя. – Практически совсем обрусел.

– Да, это мой дом тоже тэпер.

Валя говорит:

– Вот ты, Гюнтер, взял бы и поинтересовался ее работами, между прочим, не хуже соцреализма. (Как это мило с ее стороны.)

Гюнтер говорит:

– Я обязателно буду интересоваца, мнэ очен интересоваца хочэтся, я телефон возму, позвоню и буду интересоваца.

Молодец Гюнтер.

Инесса говорит:

– Зачем, Гюнтер, по телефону интересоваться, когда можно их воочию увидеть. (Конструктивное предложение.)

Гюнтер говорит:

– Я позвоню и буду интересоваца, когда их можно увидеть, мнэ очень это хочэтся.

Девчонки говорят: «Вот это правильно». Я скромненько так киваю, самой приятно до жути. Бывают же и у меня счастливые минуты.

Гюнтер посидел еще и, надо сказать, зацепил меня как-то, в общем, понравился очень. Отвыкла совсем я от нормальных мужиков, просто не было никогда, не в заводе. А тут спокойный, рассудительный, красивый, не наглый, воспитанный, общительный. Вот он стал собираться, взял мой телефон, чтобы «интересоваца», и отчалил с улыбкой и прочим политесом.

Мы с девчонками остались одни.

Я спрашиваю:

– Вы его давно знаете?

Валька говорит:

– Да какое там? Два раза виделись у одного его друга.

– А про него есть какая-нибудь информация, биографическая справка?

– Инесска говорит, про него ничего не знаем, хоть и тусуется здесь. Вот приятель его, Клаус – настоящий мудак, скряга и придурок, а этот тер-инкогнито вроде ничего. Он что-то сегодня раздухарился, ты явно ему понравилась. Вон как петушился. «Буду интересоваца!»… Пусть, пусть поинтересуется.

Я говорю:

– Пусть интересуется, мне он понравился. А то у меня что-то давно уж не было интересовальщиков никаких. Так и крыша может съехать, вся в себе, да в Митьке, да в чужих проблемах, сны черт-те какие снятся…

Валька спрашивает:

– Какие сны?

– Да… глупости всякие, бред поросячий…

– Ну, бред – это нам всем в последнее время снится, – говорит Инесска. – Это в связи с переменой погоды.

Я говорю:

– Точно. С ней, с переменой, будь она неладна.

На этом и порешили. Тут как раз появилась покупательница. Инесска начала разворачивать свитки, Валька – вазочки передвигать. Я засобиралась, поцеловала девчонок: пока, пока. «Дялинь-брылюнь» – попрощались со мной железные палочки, висящие у выхода.

В троллейбусе народу не было. Ехать было приятно. Стемнело, на бульваре зажглись фонари. Это придавало ему таинственность и романтичность. Настроение поднялось, тревога ушла, хотелось прямо здесь запеть серенаду Шуберта «О, как на сердце легко и спокойно, нет в нем и тени минувших тревог…»

Нет, Митька прав: романтизм, романтизм и никакого барокко, ничего из барокко не приходило в голову, а Шуберт, он такой трогательный… Только не «Девочка и смерть», это очень грустно, слишком грустно… лучше «Форель и Почту» или «Мельника». И вдруг мне очень остро захотелось, чтобы Гюнтер побыстрей начал мной интересоваться. Почему-то я не сомневалась, что это так и будет. Стали мне рисоваться какие-то радужные картинки, какие-то лирические сюжетики, поцелуйчики, лучи солнышка через деревья, мы в обнимку и всякие другие всякости.