Текст книги "Море спокойствия"

Автор книги: Катя Миллэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Глава 11

Джош

В воскресенье в четыре часа дня раздается звонок в дверь. Я открываю и обнаруживаю на своем крыльце маму Дрю с пластиковым контейнером в руках.

– Сегодня воскресенье. И я приготовила соус. Дрю сказал, ты не придешь к нам на ужин, поэтому я решила занести его сама. – Она знает, что у меня никогда не получается соус для спагетти, отчего я злюсь, и всегда делится им со мной.

– Спасибо. – Я отхожу в сторону, открывая дверь шире, чтобы она могла войти. – Но вы могли бы прислать Дрю. Вам не стоило утруждаться и приходить самой.

– Дрю еще днем куда-то исчез. Наверное, упорхнул на свидание с очередной девушкой. – Она вопросительно вскидывает брови, глядя на меня. Я сохраняю невозмутимое лицо, а сам гадаю, знаю ли эту девушку. Забираю у миссис Лейтон контейнер и поворачиваюсь, чтобы убрать его в холодильник. Женщина устраивается на высоком табурете за кухонной стойкой, где стоит тарелка с печеньем, появившаяся на моем пороге некоторое время назад. – К тому же ты знаешь, что я люблю время от времени навещать тебя, узнавать, как у тебя дела. Даже если ты и не рассказываешь. – Она с улыбкой берет печенье с тарелки.

– Спасибо, – говорю я второй раз за несколько минут, сам не понимая, за что ее благодарю: за то, что она навещает меня, справляется о делах или не ждет от меня ответов. А может, за все сразу. Наверное, миссис Лейтон можно благодарить целый день, но ей не нужна моя признательность.

– Ты мог бы облегчить мне жизнь и просто переехать к нам. – Она даже не пытается скрыть ухмылку на лице. Миссис Лейтон предлагает мне переехать к ним каждую неделю, с тех пор как я узнал, что дедушка скоро покинет меня. Ответ она всегда получает один и тот же, но свои попытки не прекращает. Даже не знаю, что я чувствовал бы, если б это все-таки произошло.

– Спасибо, – в очередной, уже третий раз повторяю я. Озвучивать отказ мне больше не требуется.

– Знаешь, я преследую довольно корыстные цели. Ты нужен мне, поскольку хорошо влияешь на Дрю. А кто-то ведь должен спасти этого парня от самого себя. Я еще не настолько стара, чтобы становиться бабушкой. – Она многозначительно смотрит на меня.

– Мне кажется, вы переоцениваете мои возможности.

– Джош, я люблю своего сына, но иногда прихожу к выводу, что единственное его достоинство – это общение с тобой. Возможно, только ты и удерживаешь меня от того, чтобы бросить его. – Она качает головой, но я знаю, что это не всерьез. Дрю – маменькин сынок до мозга костей. Просто чаще всего бывает той еще занозой в заднице. – Хм, а ты у нас скрытный. Когда это ты научился печь? – Она крутит надкусанное печенье в руке, рассматривая его.

– Это не я. – Молча смотрю на тарелку. Уже показалось дно, а по краям виден синий узор «огурцы». Наверное, тарелка из сервиза, надо будет ее вернуть. – Меня ими угостили.

– Угостили? – с подозрением переспрашивает миссис Лейтон. В ней просыпается интерес. Она уже устала расспрашивать Дрю о его девушках, потому что тот меняет их как перчатки. Но не перестает допытываться у меня и ждет тот день, когда я наконец ей расскажу. – Знаешь… – Она снова кусает печенье. – Тот, кто тебя угостил, умеет печь. Это очень вкусно.

– Вы не подумайте, я ничего не скрываю, – с улыбкой отвечаю я на невысказанный вслух вопрос. – Я правда не знаю, кто это. Обнаружил тарелку с печеньем на своем крыльце сегодня утром.

– О, – произносит миссис Лейтон, вытаскивая печенье изо рта. Улыбка сходит с ее лица.

– Но у меня есть догадка. Так что вам ничего не грозит. – Лицо женщины смягчается, на нем мелькает облегчение. У меня есть догадка, кто это, но я не знаю наверняка. К печенью не было приложено записки, хотя мне почему-то кажется, что это был своего рода способ сказать «спасибо». Да и кто еще это мог быть? – Тем более я сам съел уже штук шесть. Если бы кто-то хотел меня отравить, мы бы уже об этом знали.

Мы говорим еще несколько минут, после чего мама Дрю встает, собираясь уходить, но напоследок переспрашивает, точно ли я не приду на ужин. Я подтверждаю свое решение, хотя она и так уже знает ответ. Я до сих пор злюсь на Дрю за пятницу, и пока у меня нет никакого желания разбираться с его проблемами.

* * *

– Сегодня утром я ждал ее на парковке, – говорит Дрю, когда в понедельник мы сталкиваемся с ним в школе до того, как звучит предупреждающий звонок. Он звонил мне вчера вечером, но я не стал брать трубку и стер его голосовое сообщение, даже не прослушав. Мы не говорили с ним с тех пор, как в субботу днем он заявился ко мне. Хотел узнать, что стало с Настей после того, как он бросил ее у меня. Я мог бы сказать «оставил», но мы оба знаем, что все было не так. И ладно бы Дрю искренне переживал, добралась ли она домой и как себя чувствует, но его в первую очередь волновало, злится ли она. Я не стал его переубеждать. Надеюсь, она действительно зла на него. Потому что есть за что.

– Она не разговаривает со мной, – смеется Дрю, пока мы вместе идем на первый урок. – Точнее, не отвечает мне своей характерной мимикой. Только палец показала, но это мог быть просто тик или спазм мышц.

– Разумеется, – поддакиваю я.

– Ты тоже все еще злишься на меня?

– Уже забыл.

– Оно и правильно. Я ведь привез к тебе домой пьяную красотку, которая к тому же не говорит. Настоящий подарок.

Я резко останавливаюсь и смотрю на Дрю, в очередной раз недоумевая, как мы можем дружить. Я хорошо его знаю и понимаю, что сейчас он говорит несерьезно. Дрю, может, осел и бабник, но точно не конченый придурок. Однако недовольства своего не скрываю. Сейчас он это заслужил.

– Ну уж прости, – говорю я совершенно неизвиняющимся тоном и продолжаю идти. – Я-то думал, ты просто попросил исправить твою ошибку. И не предполагал, что ты, как настоящий друг, привезешь мне пьяную девицу в отключке, чтобы я с ней развлекся. В следующий раз выражайся яснее, дабы я не упустил такую блестящую возможность. – Я даже не пытаюсь скрыть сарказм в своем голосе.

– Да ладно тебе, я же пошутил. – Дрю хотя бы хватает приличия сделать вид, будто он чувствует себя виноватым. – Я оставил ее с тобой, потому что знал, что ты ей ничего не сделаешь. – А теперь он выставляет меня каким-то монахом – это мне нравится не больше.

– Она этого не знает. Наверняка думает, что ты сделал именно то, о чем сейчас сказал. Бросил ее у какого-то незнакомого парня, даже не задумываясь о том, что с ней может случиться.

– А что случилось? В субботу ты был на меня так зол, что ни черта мне не рассказал.

– Видимо, потому, что полночи я убирал за ней рвоту, а другую половину следил, чтобы она ею не захлебнулась. – Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему – теперь Дрю понимает, что я не шучу. В этом нет ничего забавного. Я никогда не видел столько рвоты, как в ту ночь. Моя жизнь больше не будет прежней. – Хочешь знать, что было? Ее тошнило. Очень много. После этого она вырубилась. Утром проснулась. Я отвез ее домой. На этом все.

– Друг, я в таком перед тобой долгу, – говорит Дрю, все еще морщась от обсуждения рвоты.

– Ты даже себе не представляешь.

Настя

В понедельник, перед началом урока труда, я обнаруживаю синюю тарелку Марго на рабочем столе у дальней стены класса, где обычно сижу. Должно быть, ее оставил Джош, которого нет на своем месте. Его я замечаю в другом конце мастерской, у станков. Чтобы долго не смотреть на него, пытаясь выяснить, чем он занимается, я прячу тарелку в рюкзак, пока Джош не вернулся. Звенит звонок. Парень, даже не взглянув в мою сторону, садится за свою парту, и все опять становится нормальным. Но эта «нормальность» длится недолго, что меня не должно удивлять. Мне кажется, все, что касается Джоша, не может быть нормальным. Хотя не мне его судить, учитывая то, что сама я прячусь в укрытии своего хрупкого стеклянного домика.

– Эй, Беннетт! А это правда, что ты получил освобождение от опеки?

Освобождение от опеки? Я ищу глазами, кто к нему обратился. Какой-то придурковатый скейтбордист, которого вроде зовут Кевин, но точно не скажу – не слишком им интересовалась. Заметила только, что волосы у него спереди длинные, а штаны все время мешковатые. Мнит себя неотразимым. На самом деле меня не волнует, кто задал вопрос, а вот услышать на него ответ очень хочется.

Джош кивает, но ничего не говорит. Продолжает работать над чертежом, который нам задали нарисовать еще в пятницу. Он не поднимает головы и вообще не обращает внимания на Кевина и остальных в классе, хотя все ученики сейчас смотрят на него.

– Значит, теперь ты можешь делать все, что хочешь?

– Видимо, да. – Джош поворачивает линейку и проводит линию карандашом. – Разумеется, никого убить я не могу, так что тут есть определенные ограничения, – сухо добавляет он, по-прежнему не поднимая головы. Я едва сдерживаю улыбку, особенно когда Кевин, не уловив намека, продолжает к нему приставать.

– Блин, вот это круто! Я бы каждый вечер устраивал вечеринки. – Кевин все никак не возьмет в толк, что Джошу больше нечего ему сказать, и поэтому не стремится прекращать свои расспросы. Мне даже хочется, чтобы Джош врезал ему – уж больно он нарывается, – но так скорее могу повести себя я, а не Джош Беннетт.

Я уже слышу, как кто-то приглушенным голосом просит Кевина заткнуться. Все по-разному реагируют на устроенный им допрос: одни с любопытством, другие с неловкостью, третьи с откровенным изумлением. Сама я отношусь к числу любопытствующих, но стараюсь этого не показывать. Мистер Тернер, похоже, тоже заинтересовался, потому что то и дело посматривает в сторону парней. Вмешиваться он не намерен, но явно не хочет пропустить ни единого слова. Его лицо выражает недовольство. Я знаю, что важная часть этой истории мне неизвестна, а спросить не у кого. Почему его освободили от опеки? Его родители проявляли жестокость? Мертвы? Сидят в тюрьме? Или находятся в другой стране? Может, тут вообще замешана секретная шпионская миссия.

Пока идет разговор, я продолжаю гадать. Пытаюсь разобраться, почему Джош лишился опеки и как это связано с тем, что все ученики стараются держаться от него подальше. Мы и минуты не провели в классе, а уже такое ощущение, будто атмосфера заметно накалилась.

Джош

Я вижу выражения их лиц, даже не глядя на них. Обычно все стараются меня избегать, но хуже, когда этого не происходит. Вот как сейчас. В этом случае ты либо сталкиваешься с недалекими высказываниями таких болванов, как Кевин Леонард, либо с сочувствующими взглядами всех остальных. Особенно девчонок. От них – хуже всего. Дрю говорит, я должен использовать эту ситуацию в своих интересах: раз уж мне попались дерьмовые карты, надо разыграть их с пользой и извлечь хоть какую-то выгоду из своего положения трагической личности. Но меня не устраивает перспектива вызывать жалость у людей. Кому нужна девушка, если она смотрит на тебя как на потерявшегося щенка, которого хочется забрать домой и накормить, или как на расстроенного ребенка, которого хочется посадить к себе на колени и приласкать. Нет ничего привлекательного в том, что девушка тебя жалеет. Мне такая понравится, только если я совсем буду в отчаянии, да и то вряд ли.

С взрослыми дела обстоят куда хуже. Они просто обожают отпускать тупые комментарии по поводу того, какой я молодец, каким уравновешенным стал, как хорошо со всем справляюсь. А сами и понятия не имеют. Единственное, что я научился делать хорошо, так это избегать чужого внимания, но остальным легче верить, что у меня все в порядке. Тогда они могут спокойно уползти обратно в свою безопасную раковину, где жили до того. Туда, где смерть, как они полагают, их не найдет.

То же самое с учителями. Я могу отделаться от какого угодно задания, если разыграю карту смерти. В этом случае всем вдруг становится неловко, они готовы сделать для тебя все, что захочешь, лишь бы ты им не мешал и они могли делать вид, что ничего не случилось. Они убеждают себя, будто проявляют сочувствие и таким образом делают доброе дело. Если мне везет, они просто игнорируют меня, потому что так проще всем. Проще, чем признавать существование смерти.

Одной карты смерти может быть более чем достаточно, чтобы избавиться от задания или захомутать какую-то девчонку, но на сегодняшний день у меня набралась их уже целая колода, так что мне почти все сходит с рук. Люди уже давно стали закрывать глаза на мое поведение. Может быть, я тоже.

Когда мне было восемь лет, я отправился с отцом на одну из весенних предсезонных игр по бейсболу. Раз в месяц мои родители разделялись: один брал мою сестру Аманду, а другой – меня – и проводили с нами целый день. В один месяц я ездил куда-нибудь с папой, а Аманда – с мамой. В следующем мы менялись. Был март, и в этот день я должен был проводить время с мамой, но из-за игры уговорил ее поменяться местами с отцом. Пообещал, что в апреле и мае буду только с ней. Ведь я такой чертовски незаменимый. Мама сказала, что это отличная идея, и согласилась.

Домой мы с папой вернулись в шесть. На обратном пути я задремал в машине. Припарковавшись, он разбудил меня, но в итоге понес в дом на руках, потому что у меня не было сил выбраться из машины. В тот день мы наелись, насмеялись и накричались. У меня болел живот. Лицо обгорело. Я сорвал голос и никак не мог разлепить глаза. Это был последний счастливый день в моей жизни.

Когда я проснулся, у меня больше не было ни мамы, ни сестры, но со временем все должно было по идее наладиться, потому что теперь мы получили уйму денег – больше, чем нужно. По словам адвокатов из компании грузовых перевозок, это щедрая выплата. По словам адвокатов моего отца, сумма справедливая. Справедливая компенсация за жизнь моей матери. Справедливая компенсация за гибель сестры. Только они не учли того, что в тот день я потерял и отца. В нем что-то надломилось, разбилось, расплавилось, сгорело и рассыпалось, как та машина, за рулем которой сидела мама, когда в нее врезалась фура, перевозившая газировку. Но даже если бы они это учли, то все равно, я уверен, назвали бы компенсацию более чем справедливой. Даже щедрой. У меня нет сестры, с кем можно пререкаться, нет матери, с кем можно поговорить по душам, нет отца, с кем можно вместе мастерить. Зато у меня есть миллионы долларов, практически нетронутых, на банковских и брокерских счетах. Да, жизнь невероятно справедлива.

– Ага, чертовски круто, – отвечаю я в надежде, что теперь Кевин переключится с меня на кого-нибудь другого, кого можно будет поражать своей глупой болтовней и разговорами про классные вечеринки. – Никого не волнует, чем я занимаюсь. – И это абсолютная правда. Я поднимаю голову и пристально смотрю на него, надеясь, что намек ему ясен.

Затем возвращаюсь к работе над чертежом, когда все остальные ученики, к счастью, принимаются обсуждать более насущные темы вроде контрольных по математике и привлекательных девчонок. Мистер Тернер ходит по классу и заглядывает каждому через плечо, проверяя, как продвигается работа. Проходя мимо моего стола, он оглядывается.

– Настя, вам там неудобно чертить. Почему бы вам не пересесть на свободное место рядом с Кевином? – Он практически извиняется за то, что просит ее пересесть. Странно, что мистер Тернер вообще ждет, будто она станет выполнять задание. До сих пор он даже не замечал ее присутствия в классе, хотя мы оба знаем, что ее здесь быть не должно. Но ему, видимо, навязали девчонку, раз она все еще тут. Мне кажется, в присутствии Насти – как, впрочем, и в моем – людям становится неуютно. Мистер Тернер никогда не испытывал неловкости рядом со мной, чего не скажешь о ней. Возможно, все дело в одежде или ее отсутствии, потому что он словно боится смотреть на нее. Я забыл, что все это время Настя сидела у меня за спиной и, должно быть, слышала весь разговор. Она принимается собирать свои вещи, и мистер Тернер поворачивается ко мне.

– Выглядит неплохо, – говорит он, рассматривая лежащий передо мной чертеж. – Что собираешься использовать?

– Скорее всего, ясень. И прозрачную отделку, – отвечаю я.

Мистер Тернер кивает, но от меня не отходит.

– Все в порядке? – интересуется он, очевидно, имея в виду ситуацию с Кевином. Это довольно глупо, потому что на такую ерунду я больше не реагирую.

– Все хорошо, – заверяю я его, поворачивая линейку на листе бумаги. Тогда учитель возвращается на свое место. Я слышу позади себя стук каблуков: Настя спрыгивает со столешницы. Она проходит у меня за спиной, огибает мой стол и направляется к парте, где самодовольно сыплет шутками Кевин Леонард. Теперь каждый работает над своим заданием, и шум заметно усиливается. Я уже думаю, что мне это кажется или просто схожу с ума, когда слышу…

Ты врешь. Это даже не шепот. Слова мягко вплывают в мое сознание, словно они бесплотные, сотканы из воздуха и тоски, но я все равно их слышу, клянусь. Когда я поднимаю голову, то вижу, что единственный человек, который мог их сказать, усаживается на стул рядом с Кевином Леонардом. Я одергиваю себя за такую глупость, потому что эти слова никак не могут быть настоящими, а тоска, из которой они родились, принадлежит мне.

* * *

В кабинет рисования я вбегаю в самую последнюю минуту и занимаю свободную парту в самом конце, позади Клэя Уитакера. Я не большой любитель рисования, но дополнительных факультативов по труду, куда еще можно записаться, не осталось. Я уже везде побывал, и теперь мне приходится заполнять расписание другими предметами. Желательно теми, где не задают на дом или не требуется много думать. Я прокладываю себе путь наименьшего сопротивления. Миссис Карсон позволяет мне сдавать ей наброски понравившейся мебели или тех предметов, которые я проектирую и в свое время планирую собрать. Иногда я рисую вещи, увиденные в антикварных магазинах. Те вещи, что мне хотелось бы однажды изготовить, будь у меня больше таланта. Что касается способностей к рисованию, то художник из меня довольно посредственный. Я бы сказал, нормальный: не ужасный, но и не великолепный. Я бросаю взгляд на впереди стоящий стол. А вот Клэй Уитакер рисует потрясающе. В своем альбоме он работает углем так, как мне хотелось бы с помощью инструментов работать с древесиной. Я открываю рюкзак и пытаюсь найти фотографию, распечатанную вчера вечером. Едва приступаю к рисунку, как Клэй поворачивается ко мне.

– Что рисуешь? – Он выгибает шею, чтобы лучше рассмотреть лежащую передо мной фотографию.

На ней запечатлен пристенный столик с мраморной столешницей середины восемнадцатого века, в стиле эпохи Георга II. По заданию мы должны были принести на урок фотографию и воссоздать ее изображение на бумаге. Я выбрал эту.

– Стол, – отвечаю я.

– Попробуй хотя бы раз нарисовать что-нибудь на двух ногах, а не на четырех.

Мне неинтересно рисовать людей, к тому же у меня это плохо получается.

– А ты что рисуешь? – спрашиваю я.

– Не что, а кого, – поправляет Клэй. Он редко рисует что-то иное, кроме людей. Парень буквально одержим человеческими лицами. Если я вечно рисую мебель, то он – людей. И делает это великолепно. Его рисунки кажутся пугающе живыми. Они обладают одним загадочным свойством: заставляют тебя смотреть глубже, видеть то, что скрывается за чертами лица. Я сам видел, как ничем не примечательные, самые обыденные лица он делал настолько привлекательными, что не описать словами. Я завидую его таланту. И не будь у меня своего столь же любимого дела, завидовал бы еще больше, до безумия. А так я отдаю должное его способностям, не испытывая к нему ненависти, в отличие от нескольких человек в нашем классе. Порой мне даже кажется, что миссис Карсон сама из их числа. Наверное, неприятно обучать того, кто превосходит тебя в умениях по всем фронтам.

Мое внимание переключается на Клэя, когда тот берет со стола фотографию и передает мне с гаденькой улыбочкой на лице, как будто ему известно то, чего не знаю я. Забираю у него снимок и гляжу на него. Не знаю, кого я ожидал на нем увидеть, но точно не ту девушку, на чье лицо смотрю сейчас. Хотя нельзя сказать, что я сильно удивлен. Если в нашей школе и есть интересные лица, то одно из них принадлежит Насте Кашниковой. Возможно, потому, что она никогда не открывает рот, чем создает вокруг себя ореол загадочности. Я смотрю на фотографию немного дольше, чем следует. Взгляд Насти устремлен в сторону камеры, но не в сам объектив. Должно быть, ее снимали крупным планом, потому что изображение вышло нечетким. И она явно не знала, что ее фотографируют.

– Почему ее? – спрашиваю я, с неохотой возвращая ему снимок.

– У нее нереальное лицо, даже несмотря на всю ту дрянь, которой оно измазано. Если у меня получится его изобразить, остальных девчонок можно будет больше не рисовать. – Клэй смотрит на фотографию так, словно представляет себе, как она выглядит без макияжа. Мне хочется сказать ему, что он прав. То, какой она кажется на этой фотографии, не идет ни в какое сравнение с тем, как она выглядит без косметики, с убранными назад волосами. Я бы сам предпочел иметь фото, а не полагаться на воспоминания того, какой увидел ее в час ночи в своем гараже – растерянной и обливающейся потом.

– Не думал, что она в твоем вкусе. – Я прогоняю из головы неуместные мысли и пытаюсь сосредоточиться на Клэе, чтобы он ничего не заметил, но парень всегда все замечает. Он такой же здесь изгой, как и многие, а потому очень наблюдателен. Я видел его рисунки, многие изображенные на них люди даже не подозревали, что за ними следят. Но больше всего приводит в замешательство то, что если уж Клэй наблюдает, то точно видит.

– Моему члену необязательно ее хотеть. Достаточно карандаша. – Он снова улыбается мне, как если был бы в курсе одного из моих секретов. Возможно, так оно и есть. Парень всегда смотрит на меня так, будто не догоняет, что меня следует оставить в покое. Но отчего-то я не против. Границы он не переходит и, за исключением тех случаев, когда может иногда сморозить какую-то чушь, старается не путаться под ногами. Я уже возвращаюсь к своему паршивому рисунку, когда с моих губ невольно срывается:

– А как ты сделал снимок?

– Это все Мишель. – Имя этой девчонки говорит само за себя. Мишель – Ходячий Фотоальбом. Клэй единственный, кто употребляет ее имя без прозвища. Каждый день во время обеденного перерыва она сидит рядом с ним, фотоаппарат только что не хирургически пришит к ее рукам. – Я попросил ее сфотографировать Настю на школьном дворе, пока та не видит. – Клэй чуть виновато, но без тени сожаления пожимает плечами. Называет ее по имени, как будто они знакомы – интересно, насколько хорошо?

– Она тебе зад надерет, если узнает. – Как-то тупо такое говорить. Я знаю ее не настолько хорошо, чтобы делать вывод о том, как бы она поступила, а говорю так, будто знаю. Да, силы у нее хватит надрать зад и ему, и мне заодно. Она ведь действительно могла это сделать, когда во время похмелья я подсунул ей стопку водки, но вместо этого рассмеялась мне в лицо. Так что ни черта я не знаю.

– Слишком многие желают надрать мне зад, – небрежно бросает Клэй, как будто такова правда жизни. Верно, в этой школе полно кретинов, мечтающих накостылять ему, но хотеть и делать – две разные вещи. О нем по-прежнему говорят гадости, однако никто с восьмого класса его и пальцем не тронул, и мы оба знаем почему.

После гибели мамы я озлобился. В этом нет ничего необычного, потому что для человека, испытавшего горе, злость – вполне приемлемое чувство, особенно когда это восьмилетний мальчик. Окружающие находят тебе сотни оправданий. И я, пытаясь справиться со своей приемлемой злостью, совершал множество недопустимых поступков – избивал других детей, которые меня раздражали. А вызвать у меня раздражение не составляло особого труда. В то время очень многое могло вывести меня из себя. После выяснилось, что даже те недопустимые вещи, которые я вытворял, размахивая кулаками, считались приемлемыми и на них закрывались глаза.

Майк Скэнлон дважды получил от меня по лицу за свои слова о том, что мою маму в земле пожирают черви. Вряд ли этим червям было что поесть, потому что после аварии от ее тела почти ничего не осталось, но спорить с ним я не стал. Просто врезал ему: поставил синяк под глазом и рассек губу. Он, конечно же, пожаловался своему отцу. Когда тот пришел к нам домой, я, спрятавшись за угол, стал подслушивать и думать о том, какое наказание теперь меня ждет. Но отец Майка даже не рассердился. Сказал моему папе, что все в порядке, он все понимает. Хотя он ни черта не понимал, однако неприятностей я все же избежал. И так происходило всегда.

Единственный раз, когда мне действительно пришлось отвечать за свое поведение, случился в школе. Тогда во время физкультуры я побил Джейка Келлера на футбольном поле и уже думал, что мне за это достанется. Директор вызвал меня к себе в кабинет, чего со мной никогда не бывало. Но, к моему счастью, он тоже вошел в мое положение, и я отделался лишь предупреждением и несколькими походами к школьному психологу. Все, кого я избивал, уяснили: что бы я ни сделал, мне все сойдет с рук. Я мог бы отметелить любого средь бела дня на глазах у десятка человек, и все равно их собственные отцы скажут им оставить меня в покое.

Мой период озлобленности закончился, когда я перешел в восьмой класс, именно тогда у моего отца случился сердечный приступ. К тому времени ко мне почти никто в школе не приставал. Никто не давал повода для злости. Однажды я возвращался из школы домой и наткнулся на трех отморозков, избивающих Клэя Уитакера. Мы не были с ним знакомы, но его пинали, а у меня как раз чесались кулаки. Во мне изрядно накопилось той самой здоровой, приемлемой злости, и они казались хорошим средством избавиться от нее. Драчунов было трое, а я среди сверстников считался не самым рослым ребенком. Они могли бы без всяких усилий размазать меня по асфальту. Но ими управляла лишь банальная жестокость. Во мне же кипела чистейшая ярость.

Клэй сидел на земле, когда его обидчики наконец сбежали. Мне самому немало от них досталось, я запыхался и поэтому тоже устроился рядом – не знал, куда пойти, да к тому же меня мало волновало, придет ли кто-нибудь мне мстить. Никто не пришел. Хотя я был готов надавать и им. Клэй не стал меня благодарить и вообще ничего не сказал. Оно и правильно, потому что я не заслуживал благодарности. Я сделал это не ради него. Не из благородных побуждений.

Мне было все равно, будут ли у меня неприятности. Было плевать на Клэя Уитакера, сидящего в слезах и крови в паре метров от меня. Плевать на все. Это была моя последняя драка. После того случая я решил, что без веской причины больше не стану никого бить. Вот только это уже не имело значения: всем давно было известно, что любой мой проступок сойдет мне с рук. Я не знал, какой должна быть эта веская причина, но пришел к выводу, что сам это пойму, когда время придет. А может, оно никогда не настанет.

Не сказав Клэю ни слова, я встал и отправился домой. Мы с ним никогда не обсуждали случившееся. Сам я уже привык, что меня не достают, но после того раза Клэя Уитакера тоже никто не трогает.

– Я уже начинаю их понимать, – ворчу я. Клэй прекрасно знает, что я говорю не всерьез, но вскидывает руки – намек понят.

– Ладно. Занимайся своим неотразимым столом. А я буду рисовать девушку, – с самодовольной улыбкой говорит он, затем отворачивается и открывает альбом.