Текст книги "Гортензия в маленьком черном платье"

Автор книги: Катрин Панколь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Чтобы слюнки текли.

Она ездила на ярмарки в Бруклин, на Бродвей. Привозила оттуда всякую рвань, которую потом превращала в изысканные шмотки, фотографировала и выставляла в блоге.

Спускалась в Даунтаун, подхватывала новую идею в магазине Opening Ceremony на Говард-стрит, бродила по китайскому кварталу, покупала куски ткани, которые потом скрепляла, закалывала, резала. Со всех ног, с полным ртом иголок неслась к Елене Карховой. Показывала ей результат. Теребя прядь волос, ожидала вердикта. Нервно постукивала ногой. Спускалась вниз, все переделывала, поднимала складку, смягчала линию бедра, вновь бежала вверх по лестнице, выискивала возглас одобрения в глазах своей наставницы, возвращалась, стуча ногами по плинтусам. Бросала карандаши, выплевывала булавки, отбрасывала рукой ножницы, вопила: «У меня ничего не получается и никогда ничего не получится, время идет, а я просто стул…»

Доставала синюю пудреницу, пудрила нос, смотрела в зеркальце. Пыталась изобразить улыбку.

Тут же в ярости писала в блог: «Единственный мой друг – синяя пудреница Шисейдо”. Она одна утешает меня в горе. Делает меня красивой. Я не могу жить без нее. Вы тоже, полагаю».

И продажи маленькой синей пудреницы взлетают в магазинах «Сакс», «Блумингдейл» и «Барни».

Иногда она заставляет своих читателей страдать. Дуется.

Она ничего не пишет, не фотографирует, не рисует.

Не высмеивает ничей силуэт. Безвкусно одетые девушки напрасно ждут на перекрестках, надеясь, что зоркий глаз Гортензии выловит их и исправит их недостатки. Самые верные фанаты протестуют, умоляют, заклинают: «Вернитесь, пожалуйста, вернитесь».

Она по-прежнему дуется.

У себя в твиттерах они угрожают покончить с собой, если она не вернется. А она все дуется.

Это ее непобедимое оружие.

Вчера…

Было первое апреля. Казалось, весна уже родилась. Гэри играл этюд Шопена. Он был настолько сосредоточен, что не замечал ничего кроме нот. Не чувствовал ни пальцев, ни рук. Словно бы играл кто-то другой. Это был тот, кого он называл Соседом снизу.

Он услышал внезапно какой-то жуткий шум, поднял голову. Рядом раздался какой-то длинный раздраженный монолог. Гэри вновь принялся за Шопена. Только ему вроде удалось взять безупречный аккорд, как вдруг его стукнул по голове кочешок брокколи. Плюх! Снаряд разорвался, настроение упало.

– С какой стати? – спросил он, сдерживая поток гневных, грубых слов, который рвался наружу.

– Мне понравился его цвет… И поскольку ты не обращал на меня внимания, я использовала его в качестве послания.

Он пожал плечами, попытался снова сконцентрироваться.

– Ты о чем думаешь?

– Не о тебе, – ответил он, заскрежетав зубами.

– Я адски страдаю, а тебе хоть бы хны!

– Гортензия, пожалуйста… Мне нужно поработать.

– Скажи мне что-нибудь.

– Мы сейчас опять поссоримся. Тебе не надоело?

Она посмотрела на него, выбирая между провокацией и капитуляцией. Некоторое время помедлила, колеблясь, но потом выкинула белый флаг:

– Может, пойдем побродим?

«Побродить» в трактовке Гортензии означало болтаться по городу в поисках идеи, нужного цвета, необычного силуэта, чего угодно, что могло вызвать у нее порыв к творчеству, то самое желанное слюноотделение.

– Я сохну, я чахну, я ненавижу себя. Достало! Пойдем побродим, Гэри, заклинаю тебя.

Он прочел в ее глазах такую мольбу, что уступил. Но в душе сомневался при этом: истинным ли было ее отчаяние или она притворялась?

Они пошли в направлении 57-й улицы. Прошли вдоль парка, увидели команду киношников, которые снимали гейшу с набеленным лицом под красным бумажным зонтиком, пересекли Коламбус-серкл, купили кофе-фраппе в супермаркете «Хол Фудс». Гортензия выбросила его в ближайшую урну, заявив, что он пахнет лошадиным навозом, какая гадость.

Унылые клячи, запряженные в повозки для туристов, меланхолично жевали овес. Она показала им язык.

Потом они оказались возле Карнеги-холла. Гэри обнял Гортензию за плечи, поцеловал в шею: «Нет, ты не ничтожество, ты просто запуталась, это со всеми бывает, даже с великими людьми!» Она вздернула плечи и выпятила нижнюю губу. Чтобы удержать поток яростных, злых слез.

– Нет ничего плачевней в жизни, чем никчемная девица! Я никчемушница!

Он сжал ее еще крепче, поцеловал в макушку, чувствуя губами копну непослушных волос, вдохнул аромат сандала и апельсина. Так, обнявшись, они ожидали зеленого сигнала светофора. Мотоциклист в клетчатой курточке промчался мимо, едва не задев их, прокричал на ходу: «fuck off», Гортензия выставила ему вслед средний палец. На пальце была клякса от черных чернил, Гэри захотелось ее поцеловать. Из такси вывалилась женщина в бледно-зеленом платье, она хлопнула дверцей и прогнусавила шоферу: «Сдачи не надо!» Платье ее напоминало трубу с приделанным сбоку крылом. «Кошмар какой, – сморщилась Гортензия, – и к тому же наверняка она вывалила за эту жуть бешеные деньги! Вот дикарка, право слово!» Женщина устремилась было к входу в Карнеги-холл, но внезапно остановилась: крыло платья защемила дверца такси. Взвизгнули шины, машина рванула вперед. Женщина в ужасе завопила. Она стояла на тротуаре, голая по пояс снизу, одной рукой прикрывая ляжки, а другую с отчаянием протянув по направлению к такси, которое уносилось вдаль, а юбка зеленого цвета реяла вслед за ним, защемленная желтой дверцей.

Гэри едва сдерживал смех. Вот и хорошо! Он терпеть не мог таких теток, которые уводят такси у вас из-под носа и, обернувшись, бросают на ходу: «Пардон! Но я его раньше заметила!» Эти женщины, которые улыбаются губами, но не глазами, любят головой, а не сердцем, едят, не глотая пищу, всё ветер, всё пустота, ноль калорий гарантировано.

Он, внутренне весьма довольный, наблюдал за сценой, и тут Гортензия схватила его за руку и возбужденно вскричала: «Ты видел? Ты видел то, что видела я? Я придумала одну штуку, она вообще супер! Ничего не говори! Молчи! У меня появилась идея, она здесь, вот, вот…»

Она закусила испачканный чернилами палец, и Гэри опять захотелось ее поцеловать.

– Ой, нет! Она уходит!

– Ты о чем?

– У меня появилась идея… и фррр! Улетела.

– У тебя было видение? – насмешливо спросил он.

Гортензия с мрачным видом стояла на бордюре тротуара, кусая губы. Гэри взял ее за руку: «Пойдем, посмотрим афишу с программой Карнеги-холла».

– Нет, мне неохота. Я домой. Пока!

И она умчалась – плечи подняты, руки в карманах пальтишка от «Барберри», купленного на распродаже.

Он рвал и метал. Рычал от ярости. «Я отрываюсь от фортепиано, чтобы сопровождать ее на прогулке, а она убегает без лишних слов. Я ее лакей, дуэнья, челядь, холуй! Все, кончено, fi-ni-to!»

Он вошел в фойе концертного зала, полюбовался огромными настенными часами «Брегет» с системой турбийон, бордовым мрамором, круглыми светильниками, и гнев его мало-помалу рассеялся. Он попросил в кассе место в партере на концерт Раду Лупу. Шуберт, Сезар Франк, Клод Дебюсси. «Только одно место?» – спросила его, пробегая пальцами по клавиатуре компьютера кассирша, толстая негритянка в пластмассовых желтых серьгах. «Да, только одно». Она с душераздирающим звуком выдохнула в микрофон:

– Повезло вам, как раз одно и осталось, зато будет отлично видно!

Она подняла на него глаза и широко улыбнулась, аж серьги закачались. Он заплатил, сунул билет в карман. Вздохнул, предвкушая удовольствие. Раду Лупу великолепен, душа отдыхает, когда его слушаешь. Он выиграл для себя вечерок без скандала и кидания брокколи.

Дождь пошел стеной. Он нырнул в метро. «Осторожно, двери закрываются», – строго предупредил его глухой мужской голос в громкоговорителе.

«Вот с Гортензией точно нужно быть осторожным», – подумал он, открывая дверь ключом.

Гортензия, свернувшись клубком на диване, говорила по телефону с Младшеньким. Подергивала себя за волосы, накручивала пряди на палец. Гэри пошел на кухню, налил себе стакан кока-колы, взял пакетик с баварскими крендельками и присел на другом краю дивана.

– Помнишь историю про яблоко и стебелек? – говорила Гортензия в телефон. – Ну да, вспомни, стебелек выдерживает легкий цветок, а потом тяжелое яблоко, вес которого в тысячу раз больше. Ты же сам мне это рассказывал. И вот сегодня вечером я чуть не нашла то, что искала. Я была в шаге от открытия. Да, да. Стебель, цветок, яблоко, зеленое платье, желтое такси, мои платья. Но стоило мне протянуть руку, чтобы схватить идею, как она улетучилась. Меня это достало, Младшенький. Я топчусь на месте, ничего не могу придумать, не зарабатываю ни копейки, отложенные деньги все растаяли, как дым… Я болтаюсь и плесневею….

Она некоторое время слушала, что говорит ей Младшенький, потом воскликнула в ответ:

– Нет! Я не хочу зависеть от Гэри! Этого еще только не хватало! Быть содержанкой! Какой стыд! Может, еще пожениться и наплодить детей? Кошмар какой!

Гэри грыз крендельки и думал, что, в общем, не такой уж позор пожениться и наплодить детей. Может, не прямо сейчас. Но через четыре года? Ему будет двадцать восемь, Гортензии – двадцать семь. Они родят ребеночка, маленькую девочку, которая будет кидаться вещами, как мама. Он увезет ее в свой замок в Шотландии, будет гулять с ней по окрестностям, рассказывать безумнейшие истории о своих предках, чуть что хватавшихся за оружие. Гортензия подарит девочке маленький килт, а он – волынку, и… Он опомнился. Гортензия будет гулять с ребенком в парке вокруг шотландского замка? Невозможно. Она скорее удавится.

Когда она закончила разговор, Гэри спросил:

– А что это за история про яблоко, цветок и стебель?

– Это идея Младшенького, – ответила она, накручивая прядь волос на палец.

– А поподробнее?

– Тебя это правда интересует или ты просто так спрашиваешь? Потому что мне неохота рассказывать в пустоту.

– Расскажи, пожалуйста.

– Хорошо, я тебе объясню. Тут недавно Младшенький мне сказал, что у меня появится гениальная идея. Я натолкнусь на нее случайно и на ее основе создам свою первую коллекцию, которая будет иметь громадный успех. Там шла речь о стебле, цветке, яблоке и о сопротивлении материалов, у него было словно видение: хлопнет дверь, вспышка, фотографы, но ничего больше он мне сказать не мог. Его предсказания становятся всё туманней, я опасаюсь, что он теряет свой дар.

– Вот почему ты шатаешься по улицам?

– Ага. И вот как раз сегодня, когда я увидела эту женщину и полу ее платья, которая улетала вместе с такси, меня на мгновение озарило. Я чуть было не нашла то, что искала. Но это ушло…

– Жалко, – сказал Гэри, прожевывая кренделек.

Пакет был плохо закрыт, и они утратили хрусткость. Отсырели, расклякли. Гэри не любил отсыревшие крендельки. Трудно, что ли, нормально закрывать пакеты? На упаковке есть застежка.

Гортензия, устремив взор в пространство, между тем продолжала:

– Как яблоки держатся на дереве? Как тоненький стебелек после легкого цветка оказывается способен выдержать тяжелое яблоко? Как растению удается создать настолько прочный материал?

– Ты хочешь сделать платье из резины?

Гортензия внезапно распрямилась, глаза ее загорелись, она велела: «Продолжай, продолжай, я ловлю твою мысль, давай!» Она щелкала пальцами в нетерпении, и этот звук, в его сознании преображавшийся в гостиничный звоночек, которым вызывают горничную, раздражал его.

– Ну, не знаю, – промямлил он. – Если хрупкий стебелек яблока способен выдержать вес плода, то, значит, материал, из которого он сделан, обладает высокой стойкостью…

– И… И что дальше, Гэри, говори, не прерывайся!

Она наклонилась над ним, лицо ее было искажено алчностью, она щелкала пальцами, голос стал резким, пронзительным. Он хлестал, как бичом, музыкальные уши Гэри.

– Сама давай-ка об этом подумай. Я в этом ничего не понимаю.

– Ох! Ненавижу тебя! Завлекаешь меня, а потом бросаешь, как гнилое яблоко. Подлый извращенец!

Она кинула в него какой-то толстый справочник, попала в плечо. Он встал. Ушел в спальню, закрыл дверь на ключ. Она спала на диване. И утром ходила мимо него напряженная и холодная, окруженная ореолом своего высокомерного презрения, как статуя Свободы.

Он пошел позавтракать в «Старбакс» на Коламбус-авеню. Купил шоколадный маффин. Заказал капучино. Ждал, наблюдая за старикашкой, который читал «Нью-Йорк Таймс», ковыряясь в ухе, а потом с наслаждением облизывая палец. Не стал есть маффин. На плазменном экране крутили ролик на песню «Kiss Мe on the Bus»[5]5
  Песня группы The Replacements с альбома Tim 1985 г.


[Закрыть]. Раньше они тоже целовались в автобусе, но некоторое время назад перестали. Гортензия говорила, что ей не до этого, нет настроения.

Он положил ложечку на пену своего капучино и мрачно смотрел, как она погружается все ниже.

Человек не может ни на кого и ни на что рассчитывать в этой жизни.

Человек одинок. Всегда.

– Она меня терзает, выматывает до основания. – пожаловался Гэри Марку. – Я уже ничего не понимаю. Сдаюсь, лапки кверху.

– Да, с Калипсо будет попроще.

– Но ведь я не собираюсь крутить роман с Калипсо! Что ты несешь! Я с ней буду сонату репетировать!

Пинкертон метнул на болтунов сердитый взгляд, и они замолчали.

– Все плохо, Елена, просто никуда не годится.

– Что именно плохо, Гортензия?

Елена Кархова переживает, Гортензия явно показывает, насколько ей грустно. Она понуро опускает голову, весь ее вид выражает отчаяние.

– Сегодня уже 21 апреля.

– И что?

– Уже 21 апреля, время летит стрелой, а я ничего не делаю, абсолютно! Уже 21 апреля, и меня это бесит. Я ненавижу солнце, я ненавижу луну, ненавижу небоскребы, светофоры, запах лошадиного навоза в парке, уток на пруду, запах сладкой ваты. Я ненавижу Гэри.

– Это нехорошо, это совсем нехорошо, – сказала Елена, тряхнув головой. – А из-за чего вся эта паника?

– У меня на языке вертятся очень важные слова, которые я не могу сформулировать. И от этого я схожу с ума, и мне ничто не мило. Мой мозг не работает, никаких идей, хочется прыгнуть с крыши.

– А вот это хорошо. Страх, который тебе предстоит преодолеть, будет мостиком к твоему успеху.

– Вы не могли бы объяснить поподробнее?

– Чтобы стать взрослее, нужно отказаться от ощущения безопасности. Так говорила моя бабушка.

– Это как?

– Ты повзрослеешь и найдешь то, что надо именно тебе. Но в ожидании этого ты умираешь от страха. Это очень хороший знак.

– Плохой это знак! Я болтаюсь и плесневею….

Елена удивленно всплеснула руками: «В каком смысле?»

– Неважно, – сказала Гортензия. – Это у меня сейчас мантра такая.

Утром она работала с восьми утра до полудня. Дождалась, пока за Гэри захлопнется дверь, и уселась рисовать. Набрасывала яблоки и цветы на стебельках. Желтые такси, зеленые платья. Даже не позавтракала. Она ненавидела завтракать. От утренней еды ее тошнило. Ее желудок спал до полудня. Потом просыпался, требовал кофе с плиткой горького шоколада. И опять засыпал.

Елена подперла левой рукой щеку и достала четки, которые стала перебирать с полузакрытыми глазами.

– Все это уже как-то слишком эмоционально. Хватит уже думать. Надо развеяться.

– Мне не хочется. Хочется найти решение.

– Ты найдешь. Но для этого нужно время. Оно все рассудит. Иди, проветрись. «Художник – исключение из правил. Его безделье – это работа. Зато его работа – это отдых». Так сказал Бальзак. Иди, прогуляйся, сходи куда-нибудь.

– Я только этим и занимаюсь! Надоело уже. Я никогда ничего не придумаю.

– Вот беда-то! Никогда так не говори! – воскликнула Елена, воздевая к небу пальцы, унизанные тяжелыми перстнями с драгоценными камнями. – Если ты думаешь, что пойдет дождь, он пойдет! Если думаешь, что проиграешь, обязательно проиграешь!

– А вы предпочли бы, чтобы я сказала вам, что все хорошо? Хотите, чтобы я врала вам?

Елена обожгла ее взглядом черных глаз. Гнев вернул краски на ее лицо, словно часть живого света молодости, и Гортензия с удивлением увидела в этой вспышке лица всех женщин, которыми была в своей жизни Елена.

– Врать мне запрещается! – прорычала она. – Если ты хоть раз мне солжешь, Гортензия, ноги твоей больше не будет в моем доме.

– Тогда я говорю вам: дела плохи. Очень плохи. Мне хочется крушить все вокруг!

– Но ты не имеешь право при этом становиться занудой! Сейчас с тобой тяжело общаться, ты стала обременительна, непонятно, что с тобой делать. Давай, вали уже! Скоро придет мой массажист, мне нужно приготовиться. Иди сходи к Мими, я дарю тебе маникюр. Может, мозги встанут на место.

– У меня нет ни копейки.

– Я же сказала – дарю.

– Нет, и речи быть не может!

– Гортензия! Нашей дружбе придет конец, я боюсь. Немного послушания, благодарности. И вежливости. Подарок так не отвергают, если он не исходит от врага. Я что, твой враг?

Гортензия помотала головой и вздохнула.

– Ну, тогда беги! И скажи Мими, что у меня кончились ее волшебные травки! Пусть даст мне еще горсточку. Только с помощью этих сухих душистых веточек мне удается уснуть…

– Посмотри на меня, я хочу видеть твои глаза! – приказала Мими своим надтреснутым голоском, подкладывая розовую губчатую подушку под руки Гортензии. – У меня следующая клиентка только в час, так что мы можем не спешить. Тебя Елена ко мне отправила?

Гортензия подняла на нее глаза, окруженные фиолетовыми кругами, на которые нависали спутанные вьющиеся пряди.

– О! Глаза у тебя усталые, и, кроме того, ты злишься, – сказала Мими.

– Что ты об этом знаешь? Что ты знаешь обо мне, если тебе знакомы лишь мои руки и мои ноги?

– И к тому же ты кусаешься! Значит, ты несчастна.

– С какой стати ты решила…

– Я же вижу. Твои глаза, когда ты счастлива, похожи на зеленые орешки. А когда ты в гневе, они похожи на мазут на поверхности моря.

Гортензия скривилась и щелчком отбросила два ватных шарика на край туалетного столика.

– Чаю хочешь?

– Не хочется разговаривать, Мими. И пить тоже не хочется.

На кармане розовой блузы маникюрщицы было написано «Меме», но произносилось «Мими». Мими была родом из Северной Кореи. Она пересекла границу пешком, но никогда потом не рассказывала, как же ей это удалось. Отказывалась отвечать на вопросы, замыкалась в улиточку каждый раз, когда Гортензия подначивала ее:

– Давай, мы же тут не в Северной Корее, ты можешь свободно говорить об этом!

– А если другим захочется повторить мой путь? А тут как раз, right at this moment[6]6
  В этот самый момент (англ.).


[Закрыть], в салоне окажется шпион правительства? Ты за кого меня принимаешь? За дурочку-янки?

Мими везде видела северокорейских шпионов и ненавидела тех американок, которые находили очень «оригинальным» тот факт, что она родом из Северной Кореи. Они взмахивали в воздухе наманикюренными пальцами, кривили накачанные гелем губы и говорили: «So wild!»[7]7
  С ума сойти! (англ.).


[Закрыть] Мими смотрела на них, вздыхала и думала про себя, что ей достанется лишь двадцать процентов от платы за маникюр, а остальное перекочует в карман хозяйки салона, которая сидит за кассой.

– Не хочешь разговаривать? Тем хуже для тебя! Я могла бы сегодня понарассказывать тебе интересных историй…

– Ну например? – отозвалась Гортензия, которая не могла устоять перед историями Мими.

– Например, о тех двух девушках у тебя за спиной….

Гортензия обернулась и увидела два удивительных, роскошных создания с глазами, вытянутыми чуть ли не к вискам. Девушки оживленно щебетали друг с другом, сидя в креслах и опустив ноги по щиколотки в теплую, душистую мыльную воду.

– Блондинку, – продолжала Мими, – зовут Светлана, брюнетку – Ивана. Они обе болгарки, сестры. У них очень, очень много денег. Их отец сделал состояние на недвижимости. Он скупил едва ли не все здания в Софии за символическую цену в долларах, когда там произошел крах коммунизма. И потом продал их за большие деньги. Такой тип, похожий на пивную бочку с огромными усами.

– Правда, что ли?

– Девчушки путают банкноты достоинством 10 и 100 долларов. Все дерутся за право заполучить их в клиентки.

– А что они делают в жизни?

Мими прыснула со смеху, чуть пилку для ногтей не выронила. У нее были настолько яркие белые зубы, что Гортензия заподозрила, что она их отбеливает, но та поклялась своими предкамих, погибшими при Ким Ир Сене, что это корень чайного дерева обладает такими удивительными свойствами. Она покупала его в виде экстракта в магазинах биологически чистых продуктов и каждый раз утром и вечером добавляла несколько капель в свою зубную пасту. Гортензия попробовала и вынуждена была признать, что это работает.

– Им не нужно ничего «делать», им можно только тратить. И тратят они будь здоров! Папаша их в этом поощряет. Они полностью зависят от него.

– А потом они выйдут замуж и будут зависеть от своего мужа. Ну и жизнь!

– Мне так жалко этих женщин.

– Тебе жалко? – воскликнула Гортензия. – Да ты с ума сошла!

– Он не дает им вырасти, повзрослеть. Они совершенно не подготовлены к жизни.

– А вот я была бы не против, чтобы он меня удочерил! И тогда я бы подготовилась к жизни!

– Старшая, брюнетка, как-то раз собралась замуж. И однажды…

Мими склонилась к уху Гортензии и зашептала:

– Отец вызвал ее к себе, привел в кабинет и сказал: «То, что ты сейчас увидишь, тебе не понравится. Но ты должна это видеть. Будь сильной, доченька». Он показал ей видео, на котором ее жених кувыркается в пенной ванне с малолеткой.

– Он шпионил за ним?

– Конечно.

– Ну а дальше что? – нетерпеливо спросила Гортензия.

– Иванка позвала жениха, который начал врать и выворачиваться, объяснять, что это было задолго до нее… К сожалению, на видео был хорошо заметен браслет «Картье», который она ему недавно подарила. Он признался во всем и был изгнан. Потерял красивый дом ценой пятьдесят шесть миллионов долларов, в который они должны были переехать. Все «Порше», «Ламборгини» и «Феррари», которые ждали его в гараже, и все остальное. Оказался без копейки на улице – там, откуда пришел!

Мими рассмеялась, прикрывшись ладошкой.

– Ей пришлось удалить татуировку, которую она сделала на лобке, – имя жениха. А наколола она ее на следующий день после их первой ночи!

– Глупость какая-то, – сказала Гортензия. – Как человек, который так высоко залетел, мог повести себя подобным образом?

– Потому что забыл, откуда пришел. Решил, что ему все можно. В конце концов стал думать, что все эти деньги уже принадлежат ему и что он всемогущ.

– А Иванка? Она очень страдала?

– Больше всего страдала ее кредитная карточка. Она уехала с сестрой в Лос-Анджелес, где они огнем и мечом прошли по бутикам на Родео-драйв, а сопровождал их водитель в «Роллс-Ройсе» цвета барби.

– Остановись, Мими! Мне сейчас дурно станет!

– А когда они вернулись из Лос-Анджелеса, отец подарил своей униженной дочери дуплекс за десять миллионов долларов – на Пятой авеню, конечно – с ванной за миллион долларов! Она обожает принимать ванну.

– А скажи, пожалуйста… если у них столько денег, может быть, они смогут вложить их в мою первую коллекцию?

– Ты хочешь, чтобы я тебя им представила?

Мими постучала по флакону с бесцветным лаком.

– Тебе сделать французский маникюр?

Гортензия кивнула и продолжила рассуждать о своей задумке:

– Да ведь надо, чтобы все выглядело естественно. Эти девушки, наверное, привыкли, что к ним липнут всякие паразиты и прихлебатели, и они настороже.

– Попробую подготовить почву, между делом расскажу о тебе – так, вроде как к слову пришлось.

– Ты правда это сделаешь?

– Все же какой-то интерес! Хоть отвлечет меня от этих идиоток, с которыми весь день приходится возиться. Елена мне много хорошего о тебе говорила.

– О, кстати, она ведь просила те травки, которые помогают от бессонницы…

– Опять! Нужно ей сказать, чтобы она ими не злоупотребляла. Я предостерегала ее, но она не обратила на мои слова внимания.

– Ты думаешь, ее одолевают всякие черные мысли?

– Уж больно часто она просит успокаивающее. Однажды я работала с клиенткой, которая в Париже была знакома с Еленой. Она уверяла меня, что та была невероятно красива, пользовалась большим влиянием, но произошел какой-то ужасный скандал, и она бежала сюда. Но эта клиентка так и не пожелала сказать мне, в чем там было дело.

– Вот и я об этом часто думаю…. А деньги у Елены откуда?

– Ничего не знаю. От прекрасного принца. Или от ужасного богатого старика.

– Похоже, она много путешествовала. Говорит как минимум на шести языках.

– А может быть, выучила их со своими многочисленными любовниками… Говорят, это лучший способ выучить язык.

Мими снова прыснула.

– Мими! – прошипела хозяйка из-за кассы.

В этом «Мими!» был и запрет на разговоры с клиентами, и намек на необходимость держать дистанцию, и упрек за нерационально расходуемое рабочее время. Мими наклонила голову, положила еще один слой фиксатора и встала, пробормотав Гортензии:

– Пойду схожу за травами в свою раздевалку. И принесу тебе к тому же флакончик теней. Елена от них в восторге. Ты положишь флакончик в шкафчик, который висит в ванной. Она всегда его там хранит.

Гортензия посмотрела на свои ногти, которые превратились в десять маленьких зеркалец. «Зеркала, зеркала, хоть бы мысль ко мне пришла… Есть же и наброски, и модели, всё есть у меня в голове. Не хватает лишь одного… Чего же мне не хватает? А вот не знаю…

И это сводит меня с ума».

Уже раз сто она гасила порыв обратиться за помощью к Елене. Попросить, чтобы та упомянула ее имя в присутствии Карла или Анны, чтобы двери распахнулись перед ней под барабанную дробь. «Шанель», «Вог», первая ступенька к славе.

И сто раз она сдерживалась. «Я скорее язык себе отрежу, чем попрошу ее о каком-то одолжении! Я хочу, чтобы она сама мне предложила помощь, протянула свою записную книжку и объявила: «Скажи, с кем ты хочешь встретиться, и я тебя представлю этому человеку».

Женщины, которым предназначена великая судьба, ничего не просят у других. Все требуют от себя. А она именно такая женщина.

Гортензия нашла кучу вырезок из газет и журналов в обувных коробках в глубине Елениного шкафа, просмотрела их. Старые статьи из «Элль», «Жур де Франс», «Пари Матч», «Франс Суар», пожелтевшие фотографии, заголовки прославляют юную, сияющую Елену Кархову в компании Мориса Шевалье, Дюка Эллингтона, Коула Портера, Грегори Пека, Кирка Дугласа, Жана Габена. Или под ручку с Марлен Дитрих, Эдит Пиаф, Коко Шанель, принцессой Маргарет и принцессой Елизаветой, скоро ставшей королевой Великобритании.

«Елена Кархова, героиня прекрасной сказки». «Ей не было и двадцати лет, когда она познакомилась с графом Карховым, который сделал из нее королеву Парижа». Или еще: «Все мужчины были влюблены в нее. Тонкая, породистая, гибкая, как лиана, с лебединой шеей, она обладает совершенной красотой, необыкновенным очарованием, истинно парижским шиком. Для таких женщин создают платья, им дарят цветы, духи, усадьбы, замки, породистых лошадей. Ничто не кажется достаточно прекрасным, чтобы прославить ее красоту». Фотографии выцвели, но слова сияли по-прежнему.

Елена никогда не рассказывала о графе.

Елена пережила счастливые, яркие дни парижской жизни. Праздники, костюмированные балы, безрассудные пари, безудержные гуляния, безумные путешествия.

Елена жила в Нью-Йорке одна. Без детей и мужа.

Гортензия видела картинки из ее жизни, не хватало только кое-каких подробностей.

А вот этот мужчина рядом с Шанель… Это любовник Коко или Елены? А вот этот, с мрачным взглядом, сокрушается или замышляет месть? Почему Елена Кархова бежала в Нью-Йорк?

В один прекрасный день она уехала из Парижа.

Последняя вырезка из газеты кратко сообщает о ее прибытии в Нью-Йорк на шикарном пароходе.

А вот уточнение: «Графиня Кархова, родившаяся в 1921 году…»

В 1921 году! Да ей сейчас девяносто два года!

Гортензия подумала о своей бабушке Анриетте: та гораздо моложе Елены, но в душе совершеннейшая старуха.

Одна любила, была любима и потому осталась подвижной, живой, любопытной, благородной. Другая, скупая на чувства и эмоции, на любые проявления человечности, стала сухой, желчной старухой. Зоэ время от времени сообщала новости о ней в своих письмах. Скупердяйка зажила по-новому: поскольку Марсель Гробз перестал платить за ее квартиру, она перебралась в комнату консьержки и установила на подведомственной территории жесточайший террор. Она как бы по рассеянности вскрывала чужие письма, выведывала чужие непристойные секреты, обнаруживала неожиданные неприятные счета и шантажировала несчастных. Подлавливала парнишку в подворотне за покупкой порции кайфа и угрожала рассказать родителям. И парнишка становился ее рабом. Он выносил мусор, пылесосил ковры, мыл лестницу, объясняя родителям, что ему приятно быть полезным милой пожилой даме. Те, конечно, радовались, хвалили его и отмечали положительное влияние Анриетты.

Таким образом, с помощью хитрости и обмана Анриетта стала сильной и могущественной преступницей, но душа ее оставалась мелкой и ничтожной. Елена оказалась в ссылке по какой-то таинственной, но, несомненно, более интересной и волнующей причине. Гортензии очень хотелось бы знать, по какой. Но напрасно она рылась в картонных коробках, ни одного намека так и не обнаружила.

Мими вернулась, села рядом, в руках у нее был бумажный пакетик, чашка чая и печенье с предсказанием, она положила его на стол и сказала: «Разломи и узнаешь свое будущее».

Гортензия поморщилась:

– Совершенно не интересуюсь.

– Страшно?

– Страх? Знать не знаю. А как пишется?

– Ну тогда прочти предсказание. Это ведь волшебное печенье…

Гортензия кулаком раздавила печенье, достала бумажную ленту, прочла: «Все великие события и великие идеи начинаются с забавного пустяка. Альбер Камю».

– Это кто, Альбер Кому?

– Французский писатель.

– А где он играет?

– Писатель, Мими!

Мими попросила Гортензию перечитать фразу.

– И что это, по-твоему, значит?

– Представления не имею, – сказала Гортензия.

– А только я думаю, в корень глядит этот ваш Альбер Кому. Ты расскажешь мне потом, расскажешь, а?

Мими оказалась права, поверив Альберу Кому.

Новое приключение Гортензии началось настолько забавным образом, что потом, уже гораздо позднее, она предпочитала не рассказывать эту историю. Потому что добиться успеха – это еще не все, нужно еще и выковать свою легенду, придумать себе жизнь, залезть на луну для того, чтобы поразить тех, кто остался внизу. Они и рады бы туда тоже взобраться, да лесенки не нашли.

Именно эти люди всегда предпочитают легенды истине.

Гортензия сунула ключ в замочную скважину. Елена дала ей дубликат, чтобы она могла приходить и уходить, когда ей заблагорассудится. Обычно она звонила, чтобы предупредить о своем приходе и не шокировать Генри, дворецкого-англичанина. Но в эту среду Генри был в отъезде. Он играл в боулз на газоне Центрального парка. Это вид спорта, который практикуют жители Альбиона и стран Британского содружества. В любую погоду игроки расхаживают в снежно-белых костюмах, раскланиваются после каждого выигранного очка, бормочут проклятия, не повышая голоса, и ровно в пять часов расходятся, чтобы попить чаю.

В квартире было тихо, лишь в уголочке радио журчало что-то из итальянской оперы. Видимо, массажист Грансир сосредоточенно мял Елену в ее комнате.