Текст книги "Де ля нуи №2"

Автор книги: Катика Чур

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Схватив за запястье безучастного Славочку, мать рванулась к двери. Зинаида раздела их и провела в большую, красиво обставленную комнату с пушистым ковром, югославской стенкой, начищенным хрусталем на полках и удобными креслами за большим столом. В одном из них сидела очень крупная, обычная на вид женщина с короткой высветленной «химией» на голове. Дарья Петровна растерялась. Она представляла себе бабку в платочке, со свечами и иконами на стенах, пучками засушенных трав и лягушками в банках. Анна улыбнулась, жестом показала Дарье Петровне сесть поодаль, на стул около стены. Славочку пригласила в кресло перед собой, взяла его руки в свои ладони. Долго прощупывала пальцами каждый его сустав, гладила локти, колени, лодыжки, тяжело опустившись перед Славочкой на четвереньки. Встала, обернулась к Дарье Петровне: «Пойдите, погуляйте, мама. Пять дней будете ходить ко мне на лечение. Оплата и все вопросы – к Зинаиде». Дарья Петровна вышла в арку без двери и оказалась в соседней комнате, которую, следуя за Зинаидой, вначале и не заметила. Сделав два шага в сторону, она замерла, чтобы слышать и краем глазом видеть, что будут делать с сыном.

Анна пристально смотрела на Славочку. У нее были мясистые щеки, цепкие серые глаза, немного смещенный набок нос, пухлые губы. В целом, если бы не умный взгляд – лицо продавщицы в молочном отделе. Она взяла со стола ножны, достала кинжал, и стала водить вдоль Славочкиного тела, будто счищала с него кожуру, что-то приговаривая и периодически ужасно рыгая. Чем дальше, тем больше тело ее содрогалось отрыжкой, и, в конце концов, она кинулась в скрытое помещение за шторкой, где, судя по звукам, ее жестоко вырвало. Через пять минут Анна вышла опустошенной. «Мама, заходите!», – крикнула она, будто не сомневалась, что Дарья Петровна никуда дальше соседней комнаты и не уходила.

– Завтра и впредь парень пусть приходит один. Вас, мама, даже на порог не пущу, – строго сказала целительница.

Дарья Петровна, измученная, рассчиталась с Зинаидой («по-божески», подумала, доставая купюры из затертого кошелька), привела Славочку домой и строго сказала Степану, что спать ляжет в сенях с детьми, а в комнату будет заходить только для уборки и готовки.

– Да ладно, Дашунь, по рюмочке-то выпьем, – подмигнул Степан.

Дарья Петровна опять разревелась. Они снова сидели за маленьким столом в еще неостывших сенях. Дашуней ее в детстве называл старший брат Пашка, с которым они мотались по помойкам в надежде загасить постоянное пожирающее изнутри чувство голода. Помойки были поделены между ребятней со всего поволжского городка. За еду на чужой мусорной куче можно было схлопотать. Пашка всегда брал огонь на себя, его избивали человек пять, пока Дашуня со всех ног бежала прочь. Однажды без его прикрытия она залезла в огород к богатой соседке. Несла матери на завод чайник с кипятком и горбушкой хлеба, решила сорвать пару огурцов. Поставив чайник у низенького забора, перепрыгнула махом на грядки и стала собирать в подол толстые пупырчатые огурчики. Раздался лай, Дашуня вздрогнула, выронила огурцы и рванула к забору. По плиточной дорожке на нее летел огромный пес, через секунду сбил с ног и стал рвать одежду. На визг и лай вылетела соседка, полотенцем и ногами отогнала собаку и за шиворот начала поднимать Дашуню с земли. Подол платья и трусы были в крови, Дашуня ревела от боли, хозяйка онемела. Сбегала в дом, вернулась с пятирублевой купюрой. Увидев деньги, Дашуня резко перестала рыдать.

– Отдай маме, пусть купит тебе платье. И чтобы больше я никогда, слышишь, малявка, никогда тебя не видела!

–Спасибо, тетя, никогда, простите, спасибо, тетя! – Дашуня выхватила деньги, галопом перепрыгнула через забор обратно на улицу, схватила чайник, сверток с хлебом и понеслась к маме. Мать работала на стройке, ее фигура, кладущая кирпич маячила в зияющем проеме окна недостроенной школы.

– Маааам!

Маленькая иссушенная женщина с черными кругами под глазами спустилась вниз. Дашуня повернулась к ней спиной, подняла разорванное бурое платьице, приспустила окровавленные трусики. На попе зияла рваная кровавая рана.

– Мамичка, только не ругайся, на меня собака Ульяшиных напала. Прямо на улице, вот! – Дашуня резко обернулась, держа в вытянутой руке пятерку.

– Боже, какое счастье! – мать всхлипнула, выхватила деньги, поспешно затолкала их за лифчик. Всхлипнула еще раз, обняла Дашуню, спустила трусики, загребла пятерней землю под ногами и замазала ей рану. – Все пройдет, доченька, все заживет. Я побегу, прораб сегодня злой. – Мать взяла прохладный уже чайник, отломила от хлеба небольшой кусочек, остальное протянула Дашуне. – Ешь, доченька, ешь, моя хорошая.

За все шесть лет Дашуня не помнила, чтобы мама называла ее «доченькой». Она забыла про боль, побежала обратно к дому Ульяшиных, увидела через забор сидящую в огромной конуре псину и начала ее дразнить.

– РРРРав! Мяяяуууу! Иди сюда, ссука, поймай меня.

– Я тя щас поймаю, тварь мелкая, ты специально моего пса дразнишь! – заорала из окна хозяйка. Дашуня пулей пустилась бежать. Второй раз фокус не удался.

К вечеру попа горела, Дашуня подвывала, Пашка обмыл ей рану, нарвал подорожников, сдирая верхний слой кожицы с листочка, мякотью прикладывал один за другим. А еще дул и приговаривал: « У Ульяшки заболит, у Дашуни заживет».

– И правда все зажило, Стёп, веришь, нет? И заражения не было, и шрама не осталось, – захмелевшая Дарья Петровна ковыряла пельмешек вилкой. Сегодня она наготовила их полный жбан.

– Остаалось, – нежно посмотрел на нее Степан, – я ж видел, шрам остался.

Брат ее очень любил. Когда Дашуня выросла, статная, темноволосая, с тонкой талией и еще хорошенькими ножками, Пашка контролировал каждый ее шаг, на танцах в районном клубе отшивал от нее каждого приглашавшего парня.

– Паш, можно я с тем, рыжим потанцую, – заискивала Дашуня.

– Эй, рыжий, иди сюда, да ты, ты, – Пашка с перевязанным глазом (такой образ раненого главаря брат придумал себе сам, как и кличку «Шаман»), – ты вот эту девчонку видишь? – Рыжий косился на сестру. – Так вот чтоб ты никогда больше к ней не подходил, понял? – и смачно сплевывал сквозь сигарету.

– А что ж мужа-то твово будущего он от тебя не отшил? – Степан хитро прищурился.

– Да это ж мамка его выбрала. Он все подарки носил и мне, и ей, то кулон на цепочке подарит – шофером на грузовике калымил – то корзину винограда принесет. Мать и сказала мне: иди за него, голодной не останешься, точка.

– Вообще штоль не любила мужа-то?– спросил Степан.

– Вообще не любила. Да я, Стёп, к мужикам равнодушна. Все эти ваши поцелуйчики мокрым ртом, все эти ваши кряхтенья, не интересно мне все это, Стёп! Вот за детей ему спасибо. За Славочку. Да и за Катюшу. Души в нем не чаю. В них, то есть.

– В нем-то не чаешь, а на дочурку наплевать тебе, – Степан откинулся на спинку стула. – Мне б такую дочурку. Моя –то выросла, в город уехала. Букой была, вся в жену, Царство ей небесное. А твоя – цветочек аленький. Пока ты там сына лечишь, мы весь день вместе. Звенит, как колокольчик, сердце прям радуется. Я уж ее и на лошади катал, и закат встречал с ней, и стол жильцам накрывал. И леденцов купил. И в щечку целовал, и в ручку. Моя прям она как-будто.

Все дни Дарья Петровна хлопотала по дому Степана, а когда Славочке нужно было идти к Анне, вопреки ее наказу, доводила сына до дома целительницы, юркала в калитку, обходила дом сзади и заглядывала в окно, как тогда в музыкальной школе. Кроме кремовых занавесок с разводами и помпезной хрустальной люстры ничего увидеть она не могла, но напряженно вслушивалась в надежде понять, как идет лечение.

На последний, пятый сеанс Анна пригласила Славочку к половине пятого вечера, концу приема и концу рабочей недели. Так же водила кинжалом, шептала, срыгивала. Славочка сидел на стуле и все пять дней не чувствовал вообще ничего. Просто отстраненно наблюдал, как эта тяжелая женщина вертится вокруг него, иногда опускаясь на колени, тяжело вставая, мучительно рыгая и периодически убегая в уборную за занавеской, чтобы сплюнуть отрыжку. Но в какой– то момент, когда Анна над его головой совершала кинжалом круговые движения, он отключился, впал в транс и очнулся только от того, что окно резко открылось, холодный ветер полоснул ему по лицу, а Анна закричала: «КТОООО?»

– МАМА, – выдохнул Славочка.

Анна вдохнула кубометр воздуха, что-то забормотала и снова завопила «КТОООО?»

– АСЬКА, – слово вылетело изо рта Славочки чужим голосом, он не вполне осознавал, что именно его речевой аппарат вытолкнул это имя.

Анна отрезала это еще теплое слово от Славочкиных губ, шире раскрыла окно, выпустила теплый комнатный воздух в ледяное предзимнее небо, и резко закрыла ставни. Потом задергалась в конвульсиях, побежала к унитазу за занавеской и долго сотрясала воздух мучительной рвотой.

– Ну, хватит, – в комнату вбежала взволнованная, заплаканная Зинаида, – хватит, Аня, я больше не могу это слышать. Приняла на руки выпавшую из-за занавески целительницу и подвинула к ней кресло.

– Ну, все, Зин, иди, иди, накрывай ужинать. И позови эту, мать его, она под окном вон торчит, – сказала она и обернулась к Славочке:

– Пройдут твои суставы, сынок, все пройдет. А если без любви не сможешь женской, так приезжай сюда, все верну. Только один приезжай, без матери.

Окоченевшая Дарья Петровна зашла в теплую комнату.

– Зинаида назначит вам травы, пусть пьет три месяца, – Анна переменилась в интонации, говорила отрывисто, строго, потом кивнула Славочке, – выйди!

– Оставьте его, мама, – в голосе Анны звенело железо.

– Как оставьте? – Дарья Петровна оторопела, – вы в своем уме, он же сын мой! Кому, куда, где я его оставлю? Да он кровиночка моя, жизнь моя, – она залилась слезами.

– У вас муж есть, дочь есть, вот ими и займитесь, – женщины встретилась глазами. Анна смотрела внутрь зрачков Дарьи Петровны. Но та выдержала взгляд, и как боксер на ринге пошла в атаку. Сжала зубы, налилась кровью:

– Никогда не оставлю. И никому не отдам.

– Да и черт с вами, езжайте домой. Лечение окончено.

Анна ела оливье, Зинаида суетилась, подкладывала ей на тарелку то огурчики, то маленькие бутерброды с сыром, то поджаренные тефтельки. Налила обеим по рюмочке, села рядом. Обе выдохнули, выпили залпом.

– Ну что? Девчонку отрезала? – спросила Зинаида.

– Девчонку.

– А надо было мать.

– Да я б не выжила, если б мать отрезала. Видала, сколько силищи в этой стерве?

– Задавит она парня.

– Задавит, – Анна кивнула с набитым ртом, – судьба у него красивая, его еще нам с тобой по телевизору покажут.

Сестры засмеялись, прожевывая тефтельки.

– Зато девочку спасла. Налей-ка мне еще водочки. Мамаша эта ее б со свету сжила, по любому, – Анна наколола на вилку огурчик, уставилась на него и загрустила, – детей только у него не будет. Род заканчивается. А жаль. Красивый пацан. Породистый.

Дарья Петровна возвращалась с сыном к Степану по дороге вдоль поля. Марсианский закат отражался в лужах и стеклах домов с другой стороны.

– Мам, красиво здесь, да? – первый раз за несколько месяцев очнулся Славочка, и по-детски шлепнул ногой по луже, разбрызгивая закат по сторонам, – так есть хочется. Мам, а ты утром вареники делала, да? В сенях пахло. С вишней, мам?

Дарья Петровна остановилась, взглянула сыну в исхудавшее лицо. В глазах ее стояли слезы. За долгие мучительные полгода он ни разу не попросил есть. В кожаном ремне каждую неделю нужно было делать новую дырку, ближе к центру, чтобы брюки хоть как-то держались на тощих бедрах. Куртка висела на нем, как на пугале, сделанном из старой швабры.

Она взяла его лицо в свои руки и, всхлипывая, стала покрывать поцелуями.

– Родной мой, кровиночка моя, тебе правда легче? И супчик дома есть, и вареники, и пирог я испеку, все для тебя, мое золотце, сердечко мое, сладость моя…

– Мам, ну не плачь, пошли домой, быка бы сейчас съел.

Из дома навстречу Славочке выскочила всегда веселая Катюша. Он раскрыл руки ей навстречу, она запрыгнула ему на шею, обвивая руками и ногами.

– А дядя Степа меня снова на лошадке катал!

Он кружил ее, как пушинку, теплый, любимый, нежный комочек, вечный кусочек радости. Он не представлял жизни без нее, перегрыз бы горло любому, кто решился обидеть сестру.

– Братан, да тебе полегчало! Все-таки Анка наша – мощь! Не зря к ней люди со всего мира прутся, – Степан был красный, оживленный, широкий душой: сегодня они сидели не в сенях, а за большим столом в комнате. С самоваром, с бутылью самогона, с блестящими, перемытыми Дарьей Петровной рюмками. Славочка ел, как тигр, срывая зубами мясо с куриной кости, запихивая в рот одновременно все, что лежало на столе. Дарья Петровна лоснилась от пота и рюмочки самогонки, улыбалась, открывая зубы, и даже хохотала над сальными Степновыми шутками. Катюша сидела на коленях Степана, а он, обняв ее одной рукой, другой широко описывал круги, оживляя сцены из своей героической жизни и попутно сшибая со стола то тарелку с закуской, то рюмку, то уже полупустую бутыль.

Когда дети легли спать, они вдвоем остались за столом, и Степан вдруг сник:

– Дашунь, дык вы завтра уезжаете штоли?

– Уезжаем, Стёп, уж и Катька первый свой класс пропускает, и Славочке, даст бог, придется в училище восстанавливаться. И болонка у нас там, надеюсь, не померла. Да и муж… , – она осеклась.

– Оставайся, Даш. Разве ж плохо тебе со мной было? Ты – вот прям моя баба, Дашунь, тебе налей рюмочку– и ты на все готова, а хозяйка какая… Катюшу б здесь в школу отдали, а Славку б твоего в Ставрополь отправили…ну там на скрипке… или на чем он там лабает?

– Лабает? В Ставрополь? Да ты в своем уме, Степан? Где ты, а где мой Славочка! Его Москва ждет, весь мир его ждет! – она бросила стальной взгляд, от которого Степан мгновенно отрезвел и почувствовал себя нищим актером, сыгравшим за рубль свою ролюшку, и выброшенным на улицу пинком под зад.

Дарья Петровна вымыла посуду и ушла спать в сени к детям. Степан остался один, допил бутыль и уснул, уткнувшись в миску с остывшими варениками.

Глава 4

Спустя месяц Славочкины суставы вернулись в прежнее состояние, боль ушла, пальцы стали подвижными. По несколько минут в день он брал инструмент и пытался разыгрываться. Дарья Петровна, собрав старые и свежие рентгеновские снимки, приехала к медицинскому светиле, ворвалась без очереди, потрясла у него перед лицом и шмякнула на стол проекции славочкиных рук.

– Чашку держать не будет? – торжественно продекламировала она, – да его в музучилище назад приняли! Вы все его еще узнаете! Доктора херовы!

Славочка пропустил больше полугода, его восстановили, но с потерей одного курса. За время болезни, в училище пришел новый педагог – Филипп Андреевич Изугов, в прошлом преподаватель Гнесинки, непонятно почему сосланный из столицы в провинциальный город. Он долго присматривался к Славочке, и предложил перейти к нему в ученики от Анны Георгиевны Петросян, известной в Н-ске с крипачке. На общем собрании решение одобрили. Славочка стал заниматься под руководством Филизуга (так струнники за глаза прозвали москвича). Помимо уроков по расписанию, они встречались в свободных кабинетах вечерами, и спустя год Славочка не просто набрал былую силу, но и продвинулся в технике настолько, что его с первого сразу перевели на третий курс. Сам Филизуг был весьма виртуозен, истово верил в Славочкину гениальность, и на концертах, в том числе филармонических, они чаще выступали дуэтом, передавая и подхватывая соло от одного другому, артистично улыбаясь и подмигивая друг другу, на лету меняясь смычками и исполняя другие, необязательные, но очень волнующие зрителей трюки. Филизуг был немолодой, высокий, одного роста со Славочкой, подтянутый, худощавый, элегантный, с крупными, некрасивыми, но выразительными чертами лица. В обычной жизни он носил голубые джинсы и свободные пуловеры с V-образным вырезом, темно-синий в крапинку шейный платок и дорогие ботинки с узким носом. Его будто бы вырвали из какого-то европейского будущего и сплюнули в Н-ске в конце 90-х, настолько он был непровинциальным, незашоренным, непохожим на всех остальных. На выступлениях они стояли со Славочкой в смокингах и бабочках, стареющий, но еще сильный лев-отец и набирающий мощь молодой горящий лев-подросток – оба смотрелись восхитительно, купались во влюбленных глазах женщин, срывали неистовые аплодисменты, снисходительно принимали букеты цветов. Неудивительно, что Славочка во всем копировал своего учителя, обожал его талант, его свободу, проводил с ним большую часть жизни в репетициях, концертах, ресторанах, беседах.

Зимним вечером они занимались в большом зале училища (администратор оставила им ключи) с двумя роялями и помпезными шторами на стылых окнах, репетировали 1 концерт Чайковского для новогоднего выступления. Филизуг аккомпанировал Славочке (он легко и элегантно владел фортепиано, читая с листа), останавливался, возбужденно брал скрипку, показывал неудавшийся фрагмент, снова садился за рояль. Славочка был изможден концом недели, огромной нагрузкой. Пальцы заплетались, он хотел маминых фрикаделек и полноценного сна. Филизуг орал.

– Слава, проснись! Ты что, почувствовал себя невъеб№нным гением? (мат Филиппа Андреевича был одухотворенным и высокохудожественным). Ты четвертый раз долбишь эту вариацию, будто всаживаешь кол в вурдалака. Здесь любовь, Славааа, любовь в ее чистейшем, кристаллизованном виде. Ты любил кого-нибудь, кроме себя, гребаный эгоист?

Славочка опустил скрипку, закрыл глаза. Филизуг стоял в эффектной позе, махал руками, фонтанируя сочными образами и матерясь. Перед славочкиными глазами поплыли картины маленького зала музыкальной школы, тоже с двумя роялями Petroff, Аськины руки на клавишах, ее сумасшедшая энергетика, чувственность музыки из-под ее пальцев… о чем она думала в этот момент? Откуда была такая мощь любви в этой ушастой дурочке? Кого она любила? Своих драных кошек? Губастых рыбок? Славочка вновь физически ощутил запах подпушья на ее шее, прикосновенье ее горячего языка… Как бы он хотел в ответ попробовать на вкус ее кожу… Если бы только в дверь не ворвалась мама и аськины подруги… Славочку затрясло, закололо в суставах, он вскинулся, поднял скрипку и заиграл, через боль, через слезы, через дрожь, которая вплелась в мощное вибрато…

Филизуг заткнулся, задрожал, подошел почти вплотную к играющему ученику, отодвинул пюпитр, вонзился глазами в его зрачки. Сквозь слезы увидел Славочкины влажные щеки. Увидел красную вспотевшую шею, пульсирующую вену. Славочка оборвал пассаж и бросил смычок…

– Умеешь любить, да? Умеешь любить, засранец? Кого, признавайся, ты сейчас целовал этой музыкой? Кого, чертов ангел? – Филизуг колотился словно судорожный. Он метнулся к стене, выключил свет и вплотную прижался к Славочке. Резким движением дернул скрипку из его руки, положил на стул. Ладонями сжал его лицо. Притянул к себе. Губами прижался к губам.

– Филипп Андреич, вы чего? – ошалевший Славочка безуспешно попытался вырваться.

– Я – Фил для тебя, просто Фил, понял, говнюк. Я люблю тебя, понял, засранец, люблю с первого твоего появления в этой гребаной шараге. Я не удавился в этом вашем Мухосранске только потому, что встретил тебя. Я живу только тобой, придурок, ты – уникум, понял, дебил? Мы поедем в Москву, ты поступишь в Гнесинку, ты будешь блистать, я буду твоей тенью, я готов быть твоим смычком, мальчик…

Когда погас свет, Дарья Петровна, как всегда мерзнущая под окном, выдохнула: наконец, занятие закончилось. Но Славочка не выходил. Она подошла к двери училища, вернулась к окну, потом снова к двери. «Ладно, хоть не по девкам шляется», – подумала Дарья Петровна. Через полчаса дверь открылась сильным пинком, на улицу вышел Славочка.

– Мама, зачем ты тут?

– Сыночек, я как раз из магазина, – Дарья Петровна засуетилась.

– Какой магазин в десять вечера, МАМА!!!! Почему ты ходишь за мной по пятам, МАМА!!!– Славочка сорвался на фальцет, швырнул на снег футляр со скрипкой, упал в сугроб и зарыдал. Мать кинулась, неуклюже приседая на опухших ногах (венозный застой прогрессировал), подняла инструмент, потянула сына за пальто.

– Пойдем, родненький, ты устал, дома супчик с фрикадельками. Все хорошо, Филипп Андреич не зря с тобой так долго занимается, он чувствует твой дар, он хочет, чтоб ты был знаменитым…

Славочка выл, лежа в сугробе, его пальто стояло колом и сотрясалось от рыданий, он больше не хотел фрикаделек, он хотел вернуться в маленький кабинет с ушастой девочкой за пианино, в которую тыкал смычком, он хотел закрыть дверь на сто замков, на сто ключей, на сто оков. Хотел остаться в этом кабинете навсегда, навсегда. И чтобы не было ПОТОМ. Чтобы этого ПОТОМ ни секунды больше не было…