Текст книги "Радуга (Птицы в пыльных облаках)"
Автор книги: Катерина Ракитина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Дверь оказалась заперта.
Первым порывом было горестно взмяукнуть: пустите меня-у, пустите. Пустят, чтобы немедленно выкинуть за порог, и тут же пересмотрят все щелочки... рыжим шариком-теньком потянулся охотник под дверь, ощупывая дом. Справа, сразу за порогом – странная Тень-на-полотне. Словно сразу много теней наложили одна на другую. Странная, но не страшная. Тянет пылью старых занавесей. Яблоками. Тростником. Золотится под месяцем выдернутая из воды рыба... В некоторых отголосках Рыжий не прочь когда-нибудь побывать. Когда случится время. Дальше. Чердак. Рыцарь-котенок. Слепяще белое сияние. Внизу... серый жемчуг. Пахнет лесом, степью, огнем. Черта! Так вот что! Ах... Рыжий взрыдал внутри себя, стараясь, чтобы ворчание не выдралось наружу. Сущность многих лучей в доме и приходящих издали, сомкнутых где-то около Берегини, сразу стала ему понятна. Пограничники возвращаются. Но Черта. Каждая шерстинка дыбом. Кот потряс головой. С мужчинами лучше не иметь дела. Тем более, рядом с пограничником, совсем близко, старый, но еще очень волк. Это не аптекарская Маруся. От волков одни неприятности. А что по деревьям не лазят – так это вранье. Рыжий заспешил, перебирая лучи, стараясь не дергать их слишком резко, чтобы спящие не проснулись. При кухне в тепле рядом с пахнущим молоком детенышем жемчужный коготь! – красное золото прирожденной ведьмы. Это она ставила сторожки. Такой, как и кошке, лучше не глядеть в глаза. Поищем. Запах. Рыжий крутнул головой так, словно хотел вывернуть шею из позвоночника. Пылевую ведьму! Они сделали такую пылевую ведьму! После Черты! Свет перевернулся.
Две минуты, забыв про все, Рыжий нервно вылизывал когти и подушечки лап.
Запах остался; плохо. Как сунутая в дырявый ящик свернутая рубашка золотаря. Испускает. Найдут. И... да... оболочка под лестницей. Выела ведьма девчонку. Если не заполнить – будет беда. Убрать пока. Жемчужинка-Мур ждет... Рыжий опять торопливо начал обшаривать дом. Вот. Прирожденная ведьма, молодая. Синие и оранжевые блики на воде. Спит и плачет во сне. Тихонечко. Досталось бедной. Иди сюда, маленькая, иди... мур-р-р-р...
Любой котенок... едва дверь открылась, любой котенок кинулся бы наружу, прямо в холстинные складки ночной рубахи, попался, напугался... ужас что творилось бы. Великое искусство охотника в ночи есть умение вовремя ухватить себя за хвост. Умение терпеливо выждать, выводить мышь, а потом одним ударом лапы... Рыжий путался в ногах молоденькой Сёрен, терся, бормотал сны, вместе с ней двигаясь вниз по ступенькам, поджидая мгновения, когда девушка вернется в теплую постель. Даже стерпел, позволил ей робко себя погладить – он-то, уличный кот, гроза подвалов! Что-то опалило хребет. Аюшки. Девочка, да ты представляешь, что носишь на шее? Ключик не тебе, снимай его, снимай... пальцы Сёрен разжались, кот носом подтолкнул руку под одеяло. Прихватил бронзовую цепь зубами. Трудненько. Ну, нам не привыкать. Жемчужинка-Мур ждала. Сторожок на окошке колыхался, как раздерганная на лоскутики занавеска от мух. Рыжий пропел сообщение (и оно пошло дальше, делаясь звучнее, так что где-то в перспективе улицы проснувшийся мещанин со злости опрокинул ночную вазу на воющего упоенно кота). Рыжий на мгновение раздвинул полоски сплетения, и туманные теньки любимой кошки проскользнули в дом. Шевелением кончика хвоста разослал их Рыжий навевать сны. Прежде всего хозяину Юрию. Красно-золотой ведьме: она приняла на себя обязанности хозяйки в доме. А третьему...
Кот подпрыгнул. Будь он Жемчужинкой, да ни за что, да никогда не связался бы с этим похожим на хищную птицу человеком, оставившим свою душу в Тенях-на-полотне. Да ни за что, даже теньком, даже во сне. Но Мур... если вмешается этот... Ястреб... завтра же оболочку-Тильду отправят жить и лечиться к аптекарю. Рыжий устало зевнул. Слишком много забот для одного вечера. Он стал подниматься по лестнице – бесшумно и плавно, старой лестнице из красного дерева были даже приятны его вкрадчивые шаги. Лестницу заливало молочное сияние из квадратных шиб выходящего на площадку окна. Пылинки и звезды. Очень хотелось сбежать. Вылижешь сметану на дне чашки и долго-долго вспоминаешь об этом, и любишь сметану. В кувшине сметаны больше. Но если позвать родственников и опрокинуть кувшин... и любишь в кувшине сметану. Но целая лужа сметаны... нет, лужа – еще ничего. Собирающий под стяг позовет, и охотники в ночи... понятно. Но озеро сметаны, море сметаны... как можно любить столько сметаны? Разве ж столько съесть? Рыжий выплюнул цепочку возле свесившейся с кровати руки Ястреба. Тот спал чутко, но кота все равно не услышал. Чтобы услышать кота, надо очень его бояться. А Ястреб спал. Он был похож на хищную птицу, которая сторожит гнездо, прежде чем камнем упасть с неба на добычу. Он был похож на Рыжего. Жесткий и нежный. А по другую сторону постели спала Та, что Держит Мир в Ладонях. Берегиня. Государыня. Рыжий "прислушался". На языке остались ранки от зубов. Больно. Сплетение сходилось на ней. Шесть лучей. Белое сияние котенка Сашки, красное золото Сольвеги, оранжевые и синие искры на воде от маленькой ведьмы Сёрен, огромное небо Ястреба, серый жемчуг проводника, зеленое – улыбчивого пограничника. Очень хорошее сплетение – для женщины, поплоше – для прирожденной ведьмы. Торопилась Сольвега... Рыжий стал накручивать круги мимо табурета, через небрежную лунную полосу, по тучкиной тени... щелястая половица... мышка, брысь, не до тебя... убрал несколько огрехов, поменял местами некоторые лучи. А потом вскочил и улегся Берегине на живот, умащиваясь осторожно-осторожно. Там, в глубине вод, расцветали солнце и луна: мальчик и девочка. Они были сейчас не больше новорожденных мышат; люди нет, но Рыжий слышал их движения. Целое море сметаны. Пожалуй, придется научиться его любить. Охотник укрылся хвостом, и из нутра его вырвалась самая красивая на свете колыбельная.
13.
Дверь отворила хмурая женщина в энене, но с синяком под глазом, нанесенным нешироким тупым предметом. Неохотно отступила. Гость оказался в маленькой, ухоженной – только что не вылизанной – кухне. Собственно, весь дом и состоял из этой кухни, спальни над ней, подвала и чердака, соединенных любовно слаженной лестницей. Пол в кухне был сделан из тщательно пригнанного красного кирпича, такой же очаг выступал из серебристых ясеневых панелей, на полке над ним звонко тикали часы в деревянном корпусе – шалашик из березовых ветвей, прячущий костяной циферблат. У очага аккуратно сложены небольшие мехи, кочерга, щипцы для разбивания углей. Горит, потрескивая, огонь. Сквозь стрельчатое с цветными стеклышками окно сеется солнце. Блестит медная посуда. Все на месте.
Хозяин, опираясь на костыль, попытался вскочить с единственного кресла и, уступив его гостю, пересесть на табурет. Гость махнул зонтиком на длинной костяной ручке.
– О-отец-благо-го-детель... Без работы... уповая...
Вторым порывом хозяина было бухнуться в ноги, так и продолжая сжимать в руке грамотку об увольнении со службы. Грамотка и без того была изрядно помята, как и сам хозяин, чернила от пота потекли.
– По-потому как был избит... и жалобу... жалобу в магистрат... – проблеял несчастный.
– Жену бьешь, – губы гостя растянулись. – И правильно бьешь. Баба – дура.
– Да, она... – желтое мелькнуло в глазах и увяло. Развалина.
– С поручение ты не справился, – острие зонтика выбило из кирпича искры. Магистрату остался должен.
– Я... я...
– За лечение.
– Я, благодетель...
– Заткнись.
Гость стал ходить по покою, каждым ударом зонта словно вбивая в дом свои слова. Хозяин водил за ним совершенно суматошными, насмерть запуганными глазами.
– ... последнее средство – довести дело до конца.
– Он меня убьет!
– Милый мой, – отец-благодетель посмотрел страдальцу прямо в глаза. – Вот и видно, что ты неделю не выходил из дому. Пил?
Отмахнулся от вялых возражений.
– Пил беспробудно. А там сейчас новый хозяин. Тебе известно имя Ястреб Крадок?
Гостю показалось, хозяина сейчас придется вынимать из-под стола, в весьма непотребном виде. Он дернул носом.
– Дед знаменщика Юрия, визит к которому был для вас столь неудачен, едва-едва растянулась пергаментная кожа на губах. – Ну-ну, – слегка потрепать по плечу: ободрить, но не испугать. – Пограничник. Предположительно, погиб в ночь Разбитой Луны.
Оглянулся: жена бедняги и рядом не стояла. Хоть с этим справился. Нет, ну с кем приходится работать!.. (полувздох).
– Так вот, оказалось, он осел в Исанге. И даже сделался преуспевающим врачом. Мы это проверим. Но пройдет месяц или два. А он уже сейчас на нашей шее.
Легкое касание: моя шея может так же страдать, как и ваша – Крома прежде всего. О, мы приободрились? Нам показалось, что простят грехи? Голубчик, мы не прощаем. Мы можем забыть... на время. Отец-дознаватель улыбнулся еще тоньше, совсем уж тонко; зонтик описал плавный круг, мазнув по стене крылатой тенью.
– Забудьте про прачку, она нас пока не интересует. Падите в ноги деду Крадоку, он недавно женился, от этого глу... добреют. Бейте на жалость. Бедственное положение, долги, закладная на дом, смертельная болезнь жены. Придумайте сами!
Невольно пропустил раздражение. Этот дурень уронил костыль. Поднять, вот так. Побольше жалости в голос. Это не я виноват перед тобой, это мой жестокий долг.
– Вы справитесь. Досадные недоразумения случаются с любым. Отцы-благодетели на вас надеются.
Еще бы. Такой дурак, что никто не примет всерьез. А примет – терять не жалко. Ах, какой дом. После кончины мужа можно будет облагодетельствовать несчастную, взять в служанки. Отец-дознаватель зажмурился, губы сошлись в ниточку, чуть поддернувшись кверху на уголках. Ой, вот только не надо убеждать меня в твоей вечной преданности, и в бесконечной благодарности, было это, было, сколько раз уже было, фальшиво насквозь, и не смешно.
– Не провожайте, не надо. Вам трудно двигаться. Я пришлю к вам магистратского лекаря, и уже вечером вы сможете пойти.
Гость улыбнулся напоследок, склонил седеющую голову, и с небрежно откинутого рукава незаметно упала на пол горстка пыли.
14.
Ястреб сполз по косяку и, перегнувшись пополам, непристойно заржал. Оставлял в покое внутренности иррациональный страх, слезы наворачивались на глаза. Да знает он, что боль любого, с кем связан обрядом, почувствует тут же, но когда проснулся в пустой постели... Государыня виновато надулась с непроглоченным куском во рту, без бинтов, в великоватой утренней накидке покойной Крадоковой невестки, с сальными волосами, пятнами масла и желтка на лице и пальцах. А кухня просто источается солнечным сиянием.
Стараясь унять судорожный смех, Ястреб приподнял лицо жены за подбородок, почти зажмурился – вот-вот в руке останется обугленная плоть с чернеющими внутри костями... наваждение. Бережка облизнулась и все так же виновато объяснила:
– И ничего смешного. Есть хочу – умираю.
– Нельзя сразу... много.
– Разве это много? – она обиженно кивнула на стол, на котором наспех были собраны корзинка с яичной скорлупой, желтоватая сахарная голова, разбитые в горшочке желтки, горлачик со сметаной и разломанная коврига пшеничного хлеба. Ястреб втянул духовитый запах.
– Они же, эти двое, все съели, – продолжала жаловаться жена, – и рыбу, и укроп, и огурчики. Ябедничать плохо, но ты им скажи.
– Я им скажу, – ухмыльнулся Ястреб. – Уж скажу. А кому?
– Этим, – Берегиня облизнулась. Мелькнул нежно-розовый язык. – Знаменщику этому патлатому и второму... с ним...
– А Сольвега где?
– Не знаю. На рынок их прогнала.
Она отломила и со вкусом захрустела корочкой. Из-под табурета ответило утробное урчание. Ястреб стремительно нагнулся: рыжий драный котяра приканчивал в миске сметану.
– А этот откуда?
– М-м... – государыня проглотила еще ложку смешанных с сахаром желтков. За руку муж ее поймать не успел. Но ложку после отобрал.
– Пойдем, посмотрю тебя, – сказал строго. – А потом погуляешь в садике за домом. Только оденешься теплее, август, с утра холодно.
Она огорченно глянула через плечо на стол. Потянулась.
– Помыться бы.
Ястреб засмеялся:
– Ладно, была тут мыльня. Если Юрий не порушил, велю сготовить.
Провел ладонью, стирая остатки желтка с ее щеки.
... – По-моему, мы пытаемся спрятать горящую головню под разбитый горшок.
– Это что же, опять под кустиком ночевать? – заныл из угла Савва. – Я вам не зайчик.
Ястреб впился пальцами в отросшие волосы, потянулся с хрустом. На усмешливом лице его отразилось какое-то подобие смущения.
– Доселе человек, возвращенный обрядом, до смерти не открывал уже лицо, перевела Сольвега. Аптекарь, оказавшийся в центре самума, мечтал провалиться сквозь землю. Угораздило его столкнуться с женщиной, нарисованной Юрием, и узнать ее. Бедняга ерзал на стуле с резной дубовой спинкой и все ждал, когда его к этому стулу станут приматывать с неальтруистическими поползновеньями. Аптека неоткрытая, он же всего за Тильдой зашел... Милосердие наказуемо. Он попытался заглянуть всем в глаза, ища там своей участи, опрокинул вино на ковровую скатерть... снова испытал желание провалиться от стыда.
– А Тумаш где? – спросил Ястреб.
– Тумаш с Микиткой играет. Он сказал, как мы решим.
На стол вспрыгнул драный котяра, заставив аптекаря шарахнуться, брезгливо понюхал винное пятно.
– Разбойник! Как ты – мне беда.
– Не понимаю я вас, мужчины, – Сольвега выпятила алые губы. – Не проникнут ее. Кромцам так пылью очи застило: решат, что сами больны, чем поверят в сказку. Сколько она лет тут жила? Десять? А кто разглядел? Вот этот только, она кивнула на бледного Сашку. Тот молчал, лишь судорожно растирал на предплечье похожее на крапивный ожог пятно. – Юрий, ты ее узнал?
Он пожал широкими, как у деда, плечами:
– В лицо знал, – отозвался медленно, – а кто – нет.
– В лицо ее пол Кромы знает. Ладно, первый Мартин увидел.
– Не обижайтесь, – засопел аптекарь. Нос его всегда отвечал на житейские бури самым неподходящим образом.
– На обиженных воду возят.
– На сердитых, – зубами выдирая из ладони занозу, поправил Андрей. Он сегодня колол дрова для мыльни – вот вам удовольствие.
– Держать взаперти и лицо закрыть.
– Головня под горшком.
– Кумушки изойдутся. Какая в печной трубе застрянет от любопытства.
Ястреб ухмыльнулся. А Сольвега – та вовсе рассмеялась в голос.
– Мужчины! Разума – как в телках! Ты где жену брал? – напустилась она на Ястреба. – В Исанге?
– Или Согдае.
– И с собой оттуда привез. Так и надо из нее шемаханку сделать. Волосы, лицо... – Сольвега закусила краешек рта.
Савва радостно всплеснул ручищами:
– И поярче. Чтобы все видели.
– Радость моя, – ведьма прижала к животу его голову. – Вот и пойдешь с Лэти на торг, у него ума поболе вашего. Дай им денег, – обратилась она к Ястребу. – Сразу можно не платить, только задаток, зато полновесным золотом. Шелков цветных, алтабасу, тасьмы всякой. Надо ж приодеть молодую жену. А то в Кроме они все, как мыши, серые. Дальше...
– У меня снадобья есть, – вставил шельгу аптекарь. – Я когда-то духи готовил и притирания. Пока магистрат указ не издал, за них теперь женщин секут и с мужей и отцов "вину" взымают. Но если не делаю, это не значит, что все забыл.
– Тогда забирай Тильду, как договорились. Пришли с ней, – Сольвега медленно загибала пальцы, – сок тайского ореха, дубовые "яблочки", сурьму... Запомнишь?
Мартин хмыкнул и украдкой вытер свой длинный нос.
Жизнь начиналась веселая. Продавая старушкам светоянник продырявленный и жестер от костоломки и желудочных хворей, вылавливая из пузатой бутыли пиявок для почтенных отцов семейства супротив полнокровия и иных каких томлений, всегда знал сутулый некрасивый Мартин, что время его еще не настало. Заплутало где-то время среди паутины и вереска, среди пыли в пустых зазорах городских башен. Свистит время крыльями ласточек, смеется кукушкой за тинистым Закромным прудом. Толок в ступке зелья, кивал болтливым соседкам, купал недовольную Маруську в настоях полыни – и ждал, ждал... Не минуло, не обошло, как боялся. Не упустить бы теперь, ухватить павлиний хвост, чтобы не убежало водой сквозь пальцы. Не утекло зыбкой радугой, помнящейся только по снам.
... – Мы уже встречались... – под обезумевшими пальцами неуклонно превращалась в мятый пирожок шляпа, угловатая пряжка грызла ладони. Сутулая фигура, длинный нос, лоскутное платье, более приличное жонглеру, чем аптекарю – и мятущийся удивительный голос: хорал подвешенных над морем колоколов. Губы женщины дрогнули улыбкой.
– Нет. Я никогда в этом доме не жила.
– Да нет же! – он в сердцах отбросил шляпу. Глупости какие. Должна петь, зовя к подвигам, серебряная труба. Выходить из стен... нет, прямо из солнца герои. И он – говорит совсем не то. – Юрий – он знаменщик.
Ну услышь же меня! Прикажи упасть на колени. Коснись клинком плеча. И я пойду, куда ты захочешь. На бой, на дыбу, даже в печальный тлен Терема Хрустального.
– Так вам нужен Юрий?
Похоже, она счастлива была, что недоумение разрешилось так скоро.
– Да, Юрий мне нужен, – с сопением признался он, вспомнив сон. Чуть портилась погода – и нос... "Врачу, исцелися сам..." Отвернувшись, он незаметно вытерся рукавом.
– Юрий рубит дрова. Я позову.
"На дворе трава, на траве..."
– Я насчет девочки, – буркнул аптекарь, чтобы спрятать смущение. Господин Крадок вернулся с челядинами. А она хворая. Прибиралась бы и готовила мне с Маруськой, а я бы ее лечил.
– Маруська?
– К двери привязал. У нее лапы грязные. А дверь отперта была, вы не удивляйтесь.
Солнце... странный запах... гнилой... ушло.
– Маруська левретка.
Женщина глядела так, словно ждала от аптекаря еще каких-то слов. И он готов был их произнести.
– А ты... вы... кто?
Ну вот, спросил и спросил. И пол не провалился. А-а. И Мартин швырнул под ноги совершенно испорченную шляпу.
Торговые ряды Кромы считались когда-то лучшими по Берегу – сделанные из белого кирпича с резьбой из цветов и трав, с высокими двускатными крышами, с коньками из лошадок и петушков, гривы и гребешки вились, как морские волны. Но пользоваться рядами осмеливались сейчас лишь немногие заезжие гости, а местные толпились больше на тесной площади между заброшенными рядами и каменными же магистратскими амбарами, обведенными деревянной галереей, и обрывистым берегом Радужны. Возы задирали оглобли, словно сдаваясь. Торг казался игрушечным и унылым.
Минуя каменный прилавок, Савва загляделся на прорезной жестяной фонарик, свешивающийся на цепи. Савва даже забрался к нему повыше, чтобы разглядеть усатых тайских змеев. Когда фонарь зажигали, змеи, должно быть, рдели и переливались жаром. Но сейчас жесть погнулась, прорези затянуло паутиной. Ветер гонял по камню прилавка пожелтевшие листья, с прясел сыпался помет. Заприметив неуемное Саввино любопытство, к нему было двинулся укормленный торжковый страж, но углядел Лэти с Андреем (куда ж без Андрея?) и раздумал. Солнце пряталось за бесцветным облаком, и краски казались съеденными: на вялой соломе аловатые бэры и слабо тронутый зеленью белый налив; тусклое золото линей в дежках с водой, глазурь поливаных кувшинов, блеклые кочанные головы, бледные лисички в лукошках, связки раннего лука; истомленные, со связанными ногами, щедро припудренные пылью курицы, гусята и утята, сонно орущие в решетах... приливы и отливы толпы.
Резкий, как скрип песка по стеклу, молодой голос заставил их обернуться. Парень-фряг старался всучить шемаханцу зеркальце. Толстый шемаханец вертелся в стеганом своем полукафтанье в красные и синие ромбы, то и дело отирал лысину и толстую шею, и просто вонял опаской и желанием. А парень с каменного порожка сверкал из-под раздвоенной губы заячьими же слегка выпирающими зубами.
– Каких-то десять гиру за паршивое старое зеркало, в котором вас не видно!!
Рядом с этими двоими останавливались. Интересно было узнать, чем кончится. Пограничники остановились тоже.
– Вре-ошь, – толстяк вгляделся в тусклое стекло, отразившее часть сизой, в прожилках щеки. – Вон я!
– А в безлунную ночь? – отрезал парень.
В толпе засмеялись.
– Свой человек, – сказал Андрей.
– Далеко пойдешь, фряг, – пробурчал купец. – Да высоко взлетишь. И сильно закачаешься.
Продавец пожал узкими плечами:
– А я не спешу, дядя.
– Дай посмотреть, – протянул руку Лэти.
Шемаханец засопел, полез в мошну за деньгами:
– Э, я первый.
– Смотри, – парень ухмыльнулся. – Авось сторгуемся.
– Я первый!
Толпа загудела:
– Пусть смотрит!
Подошли, стали, опираясь на сулицы, стражники. Такое веселье на торгу ныне случалось редко. Да и шемаханец – чужак-человек. Фряг протянул проводнику зеркало. Было оно действительно очень старое. Узкое, в полпальца шириной, чуть изогнутое стекло пожелтело с краев и подернулось паутиной трещинок; серебро оклада – вишенные цветы и молодой месяц в наголовии – почернело, хотя видно было, что его чистили: несколько светлых царапин осталось на металле. Ручка узкая, скругленная к каплевидному концу – под девичью руку. Зеркало смутно, но исправно отражало все, попадающее в его глубины.
– Десять гиру? Три шельга... – Лэти со вздохом вернул диковину владельцу.
Кто тянул Андрея за язык? Шагнул в круг:
– Братья кромцы... кромяне! Не позволим перекупать... надругаться над этими... православными святынями басурманину!
И стал закатывать рукава, после чего должно было воспоследовать мордобитие. У свежеиспеченных братьев глаза от таких слов остекленели и в членах явилась какая-то неуверенность. Лицо шемаханца налилось нехорошей кровью. Но вместо чтобы вдарить в озызлый нос, Андрей содрал шапчонку с какого-то отрока и пустил по кругу. В нее медленно, а потом все шибче стали падать гроши, полушельги и шельги, скудельное серебро. Одичалый иноземный гость содрал с шеи дивноузорчатый шелковый плат с бахромцами и, шваркнув обземь, стал остервенело топтать сапогами: видать, переял что-то от славянской души.
– Мое, – кричал, – мое!
И еще что-то о праве первородства.
Спектакля Андрей не досмотрел, гневной силой его выдернуло из толпы и повлекло, а потом стукнуло о кирпичную стену. И клещи рук, сжавшие запястья, не казались уже поэтическим преувеличением.
Андрей со всхлипом втянул воздух. Он бедственно болтался в руках Лэти в какой-то нише, прижатый в паху коленом, из носа капала кровь, а в камне стены осталась вмятина от затылка. И, вынуждая чихнуть, сыпалась желтавая цемянка. Саввы не было, похоже, остался следить за развитием скандала. Последнее, что чудом углядел Андрей: знаменщик угольком намечает в неизменной книжице то ли общую расстановку сил, то ли чью парсуну. Ох, ошибся Ястреб, и за месяц не выветрилась дурь...
– Дядя!
Не выпуская Андрея, Лэти оглянулся. Его лицо под сединой было мало черно, страшно, как у выходца из-под земли.
Зайцеватый фряг протягивал зеркальце:
– Нате, дядя. Вы проводник? Всех моих сожгла Черта. Нате – и проведите меня к мертвым.
Увидя с Лэти и побитым Андреем входящего чужого парня, Сольвега только тяжело вздохнула и кинула в котел лишнюю горсть крупы.
15.
Сидя на лавке у раскрытого окна, Сёрен расчесывала волосы. Утром она вымыла их шемаханским мылом, и они хрустели от чистоты и слабо пахли недозрелым яблоком. Еще никогда волосы Сёрен не были таким блестящими и чистыми, и под гребнем рассыпали искры, как, она слыхала, от поглаженной против шерсти кошки. Никогда прежде не была Сёрен в таком большом городе, не жила в таком доме. Высокий, в три этажа. Как удивился бы Бокрин.
Гребень порой замирал в руке, невидящий взгляд скользил по верхушкам тополей и бурым крышам... На широком выступе под окном бормотали голуби. Голубь нежно ворковал, поворачивался, распуская хвост; на груди голубки светились белые крапинки. В небе над Кромой хлопали крылья, птицы серебряными пятнами мерцали в синеве. Коса Сёрен теплой волной, пушистой зверюшкой спускалась на колени, в ней сверкали голубые и оранжевые огоньки, и девушке-ведьме хотелось, чтобы Лэти увидел это распущенное сокровище. А еще думала, как заплетет косы – туго натуго – и по городской моде закрутит их барашками над ушами, выпуская мягкие кисточки. И как славно было бы сыскать денежку и купить на торге такую сетку, как ей показывал Юрий – сохранившиеся от бабки украшения. Сетку с мелкими жемчужинками – сразу облачка и цветущий луг – светлая зелень и розовое. Жемчужинки блестели бы в черных волосах Сёрен... и еще в уши бронзовые древние серьги с голубыми яхонтами – как ее глаза, а на шею такое же ожерелье: круглые, будто слезинки, камни, а самый крупный в мыске похож на прозрачную каплю из родника... Украшение, найденное в источнике, было потерялось... Сёрен его везде разыскивала, чуть не плакала. А потом Ястреб нашел в опочивальне. Вот странно... неужто после пережитого страха она бродит по ночам? Или водит ведьмовской дар? Смутно, как сквозь воду, вспоминается, будто забрела Сёрен на чердак, и отирающийся об икры котище... А когда аптекарь уводил малышку Тильду, рядом, прячась в тени домов, скользила неприметная, как дымок, кошечка...
Жаль звезды. Ястреб строгий. Нашел и запер в укладку. Лэти...
Гребень скользил, сыпал искры, голубь гулькал и пыжился перед подругой, а потом они вдруг сорвались, оставив на карнизе белые пятнышки помета. Солнце вливалось в распахнутое окно, во дворе пахли бархатцы и жужжал, тычась в выемку стены, пухлый шмель.
Сольвега приблизилась неслышно. Долго любовалась, подперев щеку. Приподняла волосы Сёрен на руке, взвесила:
– Хороши!.. Сейчас состригу. Как раз краска подоспела.
Охнула, когда Сёрен брызнула слезами.
– Да полюбит он, полюбит, не всю красу порушу, – припав на колени, участливо заглядывала в глаза. – И своих не пожалею. Не бойся. Никто не заметит даже. Просто надо, пока свои у ней не отрастут. Да тише ты! – платком ловко отерла девушке нос и глаза.
– Не реви – намочишь.
Сёрен закусила ладонь. Отвернулась, и пока Сольвега большими ножницами выстригала пряди, упорно смотрела в окно.
– Ну вот. На, смотрись.
Перед глазами оказалось зеркальце. Волосы были туго заплетены и приподняты над ушами. Красиво, по-городскому. Действительно, ничего не заметно. Сёрен в последний раз громко всхлипнула и вытерла глаза.
– Покраснеют, дурочка, – поворчала ведьма. – Вставай живей, краска стынет.
Сольвега в доме ключница, надо слушаться и вставать.
Раздев государыню и поставив в деревянный таз, девушки в четыре руки принялись натирать ее соком тайских орехов – что проделывали с завидным постоянством уже четвертый день. Государыня ежилась и вздрагивала от стекающих липких капель. Кожа ее уже успела приобрести почти несмываемый изжелта-зеленый оттенок – говорят, такой цвет у недозрелых оливок. Сольвега с сомнением оглядела дело рук своих, проверила каждый изгиб и складочку:
– Неплохо, кажется.
Закутав государыню в капор, усадила в кресло, а Сольвегу послала на кухню за горшком, в котором в печи томилась вапа, и на чердак за волосами, похожими на сохнущую в теньке овечью шерсть. На солнце сушить нельзя было – порыжеют. Сольвега надела рукавичку и стала медленно и вдумчиво красить государыне волосы. Заняло это уйму времени, но ведьма осталась довольна. Только фыркала на бродившего по столу кота, когда тот уж слишком сильно лез башкой в притирания.
Вытащив из шкатулы, надела госпоже на голову ту самую жемчужную сетку мечту Сёрен, волосы валиком взбила надо лбом и ушами, смазывая жиром каждую прядь, чтобы лучше держались, а с затылка спустила перевитый канителью тяжелый жгут, упавший едва не до колен. Сёрен негромко ахнула. А неутомимая Сольвега уже натирала высокие скулы подопечной надвое разрезанным бурячком; мазала жирным кармином губы, стирала и мазала опять, добиваясь пухлости и кирпичного колера. Стряхнула лишнее в чашку.
– Хороша-а!
Надела ожерелье, серьги с яхонтами: те закачались у щек, меча густо-синие огни.
– Налюбовалась? Голову теперь закинь. А ты придержи за щеки, – велела Сёрен.
Достала скляницу с притертой пробкой.
– Что это? – спросила Берегиня.
– Красавка.
– Так я видеть не смогу.
– А мы у тебя на что? Водить станем. Зато глаза какие будут! Краса-авицы здешние иззавидуются. Не смаргивай. Терпи.
По капельке брызнула государыне в глаза. Зрачки сделались огромными, засияли влажным блеском.
– Ну, Сёрен, – улыбнулась Сольвега, – все вроде. Неси юбки и сорочку.
Нежный шелк прильнул к коже клейкостью весенних почек. Солнце высветило изгибы. Крахмальные юбки коробом, шурша, легли вокруг ног. Сёрен, став на колени, натянула на государыню чулки и надела замшевые мягкие туфельки с язычками. Брякнули в каблуках бубенчики.
– Савва, гряди!
И Савва вошел.
На распяленных руках он нес платье. Какое это было платье! Сёрен сдавленно ойкнула и схватилась за щеки, и даже привычная Сольвега всплеснула руками.
Насмешничая над потугами знаменщика управлять мечом, девчонки и ждать не могли, что в тот вечер, когда Лэти привел домой побитого им же Андрея, Савва вернется не один. За ним, выступающим важно и до смерти напомнившим Сёрен отощалого Бокринова индюка, воробьем скакал, сражаясь с вертлявой тачкой, тощий приказчик обруганного шемаханца, а на тачке гордо ехал преизрядный чемоданец тисненой кожи, распираемый по бокам. Конечно, что это приказчик, все узнали позднее. А тогда, свалив чемоданец у порога и получив с Ястреба грош, счастливый парень убежал, а Савва велел заносить покупку в комнаты. Чем он уломал обиженного, Савва не сознался, попросил только отнести задаток, раз ему поверили в долг. Сам же стал извлекать и разматывать заказанное Сольвегой и сверх того: штуки тонких шемаханских шелков, браговские оловиры, рытый бархат из Полебы, алтабасы и паволоки, швейные принадлежности, пряжки, булавицы, запоны... Если б не сердитая Сольвега, Сёрен из комнаты бы не уходила.
Когда речь зашла о портном, Савва руками замахал почище мельницы, сказал, что не даст добро портить, и призвал Юрия Крадока на совет. А еще (ох, как хотелось его щелкнуть по носу) приказал принести деревянного болвана, чтобы живых болванов не имать. И никуда не делись – принесли.
Выпытав у Юрия тонкости и отличия шемаханской и кромской моды – на пробы они перевели чуть не целую шкуру бычка и углем замалевали стену – Савва заперся. А еду ему оставляли под дверью.
Похоже, не зря запирался.
Платье было двойным: внизу дразняще мерцает сквозь разрезы молочный, окаймленный золотой тасьмой шелк. Узкие рукава мыском приподняты у кистей, открывая тяжелые запястья1 с ограненными "розой" яхонтами – такими, что и в серьгах и ожерелье: от них руки кажутся особенно тонкими. Сверху – синий с алыми языками, слегка тусклый бархат: распашная юбка, пояс под грудь, приподнятые на плечах, набитые конским волосом и перевитые алыми лентами рукава, разрезные, у локтя раскрывающиеся, как плод, тяжело упадая к ногам; опушенный мехом квадратный вырез, почти прозрачная косынка закрывает грудь, складками уходя под мех. К платью еще полагалась крытая ржавым бархатом накидка из седой, зимней, белки и флер-туманец, размывающий черты лица. Закрепив его шпильками, Сольвега отошла и залюбовалась; а рот Сёрен вообще как открылся, так и забылся. Ровно пять минут Савва был счастлив. А после, потирая красные от недосыпа глаза, стал вязаться к Сольвеге с обедом – и куда в него лезет столько?
