Текст книги "Грустная девушка у жуткого озера"

Автор книги: Катерина Дементьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Катерина Дементьева
Грустная девушка у жуткого озера

[Инга]

0. сцена

Раз-раз, тук-тук, меня слышно?

Я сижу на плохо освещенной сцене, где все кажется зерненым, будто на фотографии в плохом качестве. Разглядываю размытый зал, размытые края сцены, размытый микрофон, размытые пальцы на руке, которыми я цепляюсь за него. Пятна света дрожат и двигаются, некоторые совсем бледные, некоторые меня слепят.

Я балансирую на высоком табурете, но в то же время я бегу по лесу после стычки с Ксенией. Она выглядела утомленной, а не напуганной сегодня, и это меня рассердило. Я бегу по лесу и представляю, как здорово мне будет с ее отцом – если бы она знала о том, что мы с ним проделываем, наверняка бы скривилась. Мне нравится эта мысль, мне нравится бежать. Я люблю бегать.

Я бегу, я сижу, я постукиваю по микрофону, звук получается гулкий, хриплый. Я бездыханно выкрикиваю имя, когда распахиваю дверь – ни сцены больше, ни микрофона, ни леса, ни счастливой тишины ума от бега.

Все – в крови.

То есть вовсе ничего не в крови, просто тело лежит посреди комнаты – я потом осознаю это, как и многое другое, и все-таки в моих воспоминаниях все – в крови. Все ей пропахло. У всего ее текстура, температура, тягучесть.

Возможно, тело было вовсе и не тело, и я могла спасти его, но я не думаю ни о чем таком. Я боюсь крови, так боюсь. Я сползаю на пол, обхватываю колени рукой и закрываю глаза. Кто-то кричит. Возможно, я.

Я сижу на плохо освещенной сцене, где все кажется зерненым, как будто во мне такая доза ___, что острота зрения упала. Я в общей комнате, где шумит телевизор, шумят разговоры, шумит ветер на улице, но я на сцене. Некоторые замечают, некоторые знают.

У меня есть полное право начать эту историю. Но я не хочу говорить. Другие зато – очень. Я толкаю микрофон к [Повелительнице Топоров], пускай она начинает. Слезаю со стула, встаю с дивана, направляюсь будто бы в свою комнату. Санитары мне верят, глупые. Я не иду к себе. Я иду бегать в лес.

Я сбегаю.

1. похороны

Первая официальная часть похорон подходила к концу. Священник с притворным ужасом на лице убежал, забавно подбирая края рясы, стараясь не запачкать их, не выронить библию, и захлопнул за собой дверь церкви. Ряженые монстры завопили, забегали вокруг, стали торжественно демонстрировать лом, которым вскроют гроб, сеть, в которую завернут тело, чтобы утащить к озеру, – в этот момент пошел снег. Это было плохо.

Вы не поймите меня неправильно, я люблю белое великолепие, которое прячет за собой грязь и серость, ровно так же, как и любая моя соседка – сильно люблю, но Ксения и так была слишком безучастной все похороны, а теперь, когда ей нужно было, и никто ведь даже не требовал искренности или артистичности, когда нужно было просто попытаться отбить у монстров тело, сделать вид, что бросаешься на его защиту, дурная девица повернула руку ладонью вверх и задумчиво разглядывала, как на нее падают крупные снежинки. Не дело. Совершенно не дело. Я стояла достаточно близко, чтобы толкнуть, но это привлекло бы ненужное внимание, поэтому пришлось подойти к вопросу более традиционным способом.

Я набрала побольше воздуха, расхохоталась так, что заглушила даже ряженых монстров, и, когда все глаза были на мне – кроме нужных, естественно, – проорала:

– А священника-то видели? Священника? Вот умора!

Схватилась за юбку, задрала – ух, ледяной ветер по ногам, приятного мало, но что же делать? – я побежала в сторону церкви, высоко запрокидывала колени, подпрыгивала – толпа повеселела, послышались смешки, привычное – вот Повелительница топоров дает, давно вроде уже ничего не выбрасывала, а вот снова. Повелительница топоров – это я. Одновременно долго и коротко рассказывать, но главное – не хочется. Периферическим зрением я заметила, что санитары переглядываются: Антона мое поведение, кажется, больше позабавило, вот и ладно, вот и здорово, опасаться стоило именно его; но главное, что я заметила: Ксения недоуменно оглянулась, быстро сообразила, что происходит, и бросилась к гробу с почти даже убедительным криком:

– Не позволю гадким монстрам трогать моего отца!

Умница.

После все пошло как надо: Ксению оттеснили от гроба, и она даже устроила небольшое шоу, попыталась вырваться, но гроб все-таки вскрыли, тело вытащили, завернули в сеть и уволокли. Ксения отдышалась, позвала всех отобрать тело у монстра, жители бодро согласились и, пока она делала вид, что изучает следы, ищет правильный путь, постепенно отбивались от группы, чтобы неизбежно прибиться к пабу, где скоро должны были начаться поминки. Санитары сегодня были в хорошем настроении, так что даже пациенты могли рассчитывать на горячий грог или хотя бы чай. В лечебнице всю осень было холодно: было отопление или нет, растоплены ли были камины, обжигали ли печи – мы мерзли, санитары мерзли, врачи мерзли. Потом, ближе к зиме, здание неохотно начинало прогреваться, мы – вместе с ним, и к середине сезона все изнывали от жары и сухости, как обычно – вместе, без разницы, доктор ты с десятком дипломов или Повелительница топоров с банальной, жуткой, длинной, но короткой историей. Я ненавидела жару, но сейчас, в этот невыносимый холод я мечтала о ней, ждала, когда тепло наконец пробьется, и лечебница согреется, и мы тоже.

Я дошла с Ксенией до конца, до границы парка. Мы остановились у нее. Дальше начиналось приозерье, лес, даже днем ходить туда не рекомендовалось, и особенно – если на берегу лежало тело. Настоящего монстра никто не видел, но я была согласна с общим убеждением: если ему нравятся мертвые людские тела, возможно, живое понравится даже больше. Мы стояли у ворот, я привычно перекатывалась с пятки на носок, корчила рожи, выгибала пальцы – всегда нужно себя держать в форме, всегда. Минутку не потренируешься, а потом забудешь, что нужно быть сумасшедшей, и в самый неудачный момент. С одной моей подругой так и произошло.

– Спасибо, – сказала Ксения и потрепала меня по плечу. Забавно: я настолько скрюченная уже, а она настолько высокая, что ей даже руку почти не пришлось поднимать. Я хихикнула. Она поняла, что меня позабавило. Она вообще многое понимала и подмечала, поэтому я пыталась ее защитить. Ничего хорошего эта наблюдательность не принесет, если не быть очень осторожной, а Ксения даже просто осторожной не была. – Я на прошлой неделе ходила к отцу и мечтала о снеге. Так странно: теперь он идет, а я не рада.

– Ничего странного, милая, – ответила я обычным голосом, для нормальных слов не подходил мой привычный визг. – Ты пытаешься осознать произошедшее, и на это нужно время. И чтобы начать горевать – тоже нужно.

Она дернула плечом, уголком губ, бровью. Неопределенный жест, который и благодарил, и соглашался, и спорил, и кричал, что она непременно пойдет к озеру ночью – чтобы своими глазами увидеть, что происходит.

В пабе было людно, жарко, влажно. Запахи забивали нос, горячительные напитки туманили голову, пряный суп согревал нутро. Разговоры о мертвеце скоро сменились разговорами об обычном: запасах на зиму, графике того, как будут чистить дороги: если снег начался в октябре, то нужно готовиться к серьезной зиме, это было ясно. Не сказать, что всем так уж хотелось болтать про технику, снег, дороги, но говорить об убийстве опасались. День постепенно окончательно пожрали тучи, стало темно. Санитары, разморенные теплом, лениво говорили, что еще полчаса, нет, минут сорок, и надо будет собирать своих и возвращаться. Это был уже третий, четвертый круг таких фраз, так что можно было не торопиться. Я сидела в углу, чудом – неподалеку от главы деревни, которая меня недолюбливала. Глава деревни была красивой, выглядела сильной, спокойной, будто все держит под контролем – несмотря на очевидное, о котором я говорить не буду, несмотря на другое очевидное – ее дочь пропала, и большинство, конечно, было уверено, что она прячется у друзей, но какая мать не будет волноваться? Я волновалась. Глава деревни обсуждала с хозяйкой паба какую-то скучную ерунду, я подслушивала, но не слушала, разглядывала Ксению, которая сидела в противоположном углу, вежливо и печально улыбалась на соболезнования, пусть и слышала их уже несколько десятков раз – от одних и тех же людей. Иногда она поглядывала в окно, где быстро рос сугроб на подоконнике, иногда – на дверь, будто ждала кого-то. Ждать было некого, почти все были здесь, даже ряженые монстры уже вернулись, отмыли краску с лиц, выразили свои глубочайшие соболезнования Ксении и присоединились к горестному веселью. Может, она и не ждала, может, просто размышляла о том, как неприятно будет добираться до лечебницы по такой погоде. А если думать о хорошем – может, она решала, что нет смысла идти к озеру ночью.

Часы пробили восемь. Санитары переглянулись, почти начали было вставать, но тут дверь в паб распахнулась, и в нее ввалился Он.

Он – симпатичный, но немного потрепанный мужчина в заснеженном рыжем, глупом из-за того, насколько он не соответствовал погоде, тренче. В очках с роговой оправой, с неуместно хорошей стрижкой. Я присмотрелась, он был не симпатичный, он был красивый, пусть и выглядел так, будто вывалился нам на порог из какого-то старого детективного фильма.

– Здравствуйте, – громко проговорил он, – позвольте представиться. Я – Следователь из города. Займусь вашим убийством.

Ксения не изменилась в лице – почти. Что-то появилось: довольство собой, ситуацией? Мне не нравилось, что она рискует, не нравилось, что она из-за этого может попасть в беду, поэтому – ну и чтобы насолить главе деревни, в конце концов, она должна была быть благодарна, что я ее мерзавца-мужа на куски изрубила, мне так кажется – я драматическим визгом-шепотом вопросила в общей тишине:

– Что же будет, если он эксгумацию делать надумает? Это ведь так называется? Когда гроб выкапывают и тело достают, чтобы рассмотреть?

После этого все зашевелились, санитары так особенно, и вот мы уже были и пересчитаны, и отчитаны за поведение – я вроде как и больше всех, но и меньше, потому что санитары были уверены, что я из тех немногих, кто в лечебнице по делу. Вот мы оказались в автобусе, каждая и каждый на своем месте, я подсуетилась, и мое стало рядом с Ксенией. Она рассматривала машину Следователя, желтые окна паба, грела дыханием стекло, протирала ладонью, чтобы можно было разглядеть.

Мне хотелось предупредить ее, поговорить, объяснить, что ее способом ничего не добиться, но не в автобусе же.

В лечебнице было холодно. Мороз полз из окон, сочился со стен, леденил с пола. Я была уверена, потолки тоже промерзли, надо запомнить – можно будет взобраться на стремянку, чтобы выяснить, когда нужно будет привлечь или отвлечь внимание. В лечебнице было так холодно, что приходилось одеваться не перед выходом наружу, а наоборот, когда мы возвращались.

– В общую или по спальням? – спросил Алексей.

– Вы санитары, вы и решайте, – величаво ответил Наполеон.

Я бы предпочла общую гостиную, вместе и теплее, и проще за Ксенией следить, Алексей явно тоже, но Антон решил, что пора закругляться, поэтому нас развели по спальням, сначала всех развели, потом всех заперли – отчего-то это считалось более безопасным. Я засекла пятнадцать минут, обычно этого хватало, чтобы санитары добрались до своих комнат. Чтобы не скучать, достала из тайника телефон – 92 процента заряда, не обманули, этот и правда лучше держит. Я открыла приложение дневника, кратко записала события дня, полистала ленту в инстаграме, прочитала пару статей – ничего интересного, поэтому я спрятала телефон, открыла дверь секретным ключом и пошла к комнате Ксении.

У нее не было заперто, потому что ее положение в лечебнице было неопределенным. Ее не закрывали снаружи, но комната все равно находилась в крыле пациентов. Я была уверена, что смогу отговорить ее от глупой затеи, пусть на это и уйдет вся ночь. Уверенность никуда не исчезла, но реализовать идею было несколько непросто – [Ксении] уже не было в комнате.

Дурная безмозглая девица! Посмотрим, что она скажет.

2. озеро

Это был скверный день. Каждую третью пятницу Наполеон получал в свое распоряжение проигрыватель – какая-то давняя договоренность с санитарами, ума не приложу, почему они ее соблюдали. И весь день, с восьми утра до того счастливого момента, когда кто-то из санитаров не терял терпение, обычно это происходило в районе девяти, десяти вечера, и не отбирал проигрыватель – все эти часы Наполеон крутил по кругу одну и ту же пластинку – сборник лучших хитов Квин. В детстве я наизусть знала, какая песня будет сейчас, сколько продлится, в какой момент отчаяние в голосе Меркьюри причинит мне физическую боль. Когда я подросла, несколько средне-неприятных минут в компании Анатолия принесли мою собственную договоренность, и я получила возможность покидать лечебницу – в каждую третью пятницу.

Интересное дело с этими договоренностями. Любитель коллекционировать чужие первые секс-опыты Анатолий давно уже здесь не работал, а я все не потеряла своей свободы. Иногда мне казалось, что мы живем в волшебном мире, где любые фразы становятся заклинаниями, а любые подарки только кажутся добрыми. У меня была возможность покидать лечебницу, и она позволяла мне сохранять видимость того, что работаю здесь, а не содержусь, она позволяла мне вырваться на несколько часов – но жестокое, злое в этом было то, что мне всегда приходилось возвращаться. Я боялась разного:

– что кто-нибудь из санитаров с позором поволочет меня обратно,

– что я потеряю эти несколько часов наедине с собой или хотя бы с формально нормальными людьми,

– что, если и выйдет сбежать, со мной случится что-нибудь ужасное. Я видела достаточно новостей, читала достаточно книг, чтобы усвоить – человеческая фантазия не знала границ в вопросах пыток.

Кстати, о пытках.

Это был скверный день. Я проспала, поэтому не успела ускользнуть до того, как Наполеон начал слушать Квин, и ох, воспоминания – о пластинке, о первых годах в лечебнице, о детстве – они обрушились на меня, обрушили мое давление, голову повело, стало даже холоднее, чем обычно, я испугалась, что сейчас меня не выпустят, поэтому поторопилась. Забыла взять шапку и перчатки, поэтому сразу же окончательно замерзла, но возвращаться не стала, закуталась в капюшон, как какая-то хренова Красная Шапочка, и пошла в лес.

Мне нужно было наслаждаться, шагать размеренно, чтобы оказаться в моменте, насладиться им, но было очень холодно и наслаждаться не получалось. Я думала о девушках в порно, которые обнаженные мастурбируют на снегу и выглядят совершенно довольными, думала о деревьях, которые трогали черными лапами сизое небо, но совсем не держали его, скорее ковыряли, пытались разорвать, чтобы оно скорее рухнуло, думала о том, как хотелось бы, чтобы интернет работал быстрее и без перебоев, и как хотелось бы сбежать из лечебницы, а лучше – вообще отсюда, но это ведь правда – если тебе некомфортно в одном месте, будет некомфортно во всех – сложность была в том, что я никак не могла принять это. Я была согласна, я понимала, но смириться не могла. Еще я думала, что, раз уж я Красная Шапочка, то мне, должно быть, полагается Волк – было бы здорово, чтобы это был Волк как в балете, который я видела однажды и который был совершенно о другом. Там Волк был не хищником, а партнером Шапочки, и они вместе пришли на бал, и у них был прекрасный танец, чувственный, стильный. Я люблю балет. Хотела бы посмотреть его по-настоящему.

Где-то на этой мысли у меня за спиной захрустели ветки, зачавкала грязь – вот они, мои волки. Не хищники, привлекательные или хотя бы опасные, просто местные мерзавцы. Мои ровесницы, ровесники, с некоторыми я, помню, играла в детстве, до лечебницы, некоторых помню только подростками, возможно, их родители переехали сюда или сослали только их – в любом случае было от чего озлобиться, а я была хорошей целью. Они окружили меня, начали толкать, шутить про Шапочку и Волка – эта метафора была дурацкой еще когда я подумала о ней в первый раз, а теперь она окончательно мне наскучила. Я отключилась, ушла в себя, в пустоту, тишину, темноту, а когда вернулась, обнаружила, что они еще не закончили. Как утомительно. Я стряхнула их руки – пришлось потолкаться, укусить одну, пнуть в промежность другого – и побежала. Они должны бы ориентироваться в лесу намного лучше меня, все-таки у них был каждый день, чтобы изучать его, а не три дня в два месяца, но нет, у меня легко получилось убежать, пусть я и была прекрасной мишенью – пунцовый плащ среди черных деревьев. Они меня упустили.

Я спряталась на краю кладбища, в заброшенной его части, где раньше любила гулять. Теперь – нет. Однажды я заметила, что у склепа приоткрыта дверь, заглянула туда, увидела, что он почти весь от пола до потолка забит книгами, и ушла. Мне нравилось воображать, что там живет какая-нибудь полупомешанная студентка, которая лихорадочно изучает эти книги, чтобы совершить какую-нибудь ужасную глупость – забавно, как большинство подобных глупостей в книгах сводится к созданию кого-то: монстра, голема, оживлению трупа. Я на минуту задумалась о том, что создают этих существ непременно мужчины, это было занятно. Должно быть, это была мужская зависть к рождению, но при этом и понимание, что создать они могут только нечто несуразное, никогда не настоящую жизнь.

Мне нравилось воображать, что я избегаю симпатичную часть кладбища, чтобы не мешать обреченному на провал научному прогрессу, но еще я знала, что книги наверняка наворовали в старой библиотеке и лежат они там, чтобы местные бездомные люди могли греться осенними и зимними вечерами. Но раз уж я оказалась здесь, то почему бы не проведать тот склеп и другие, которые мне нравились лепниной, мрачными надписями, тем, что двери и окна некоторых были похожи на лица, замершие от испуга или удивления – очень уместно для склепов. Книжный был закрыт на висячий замок, я обошла его по кругу, попыталась разглядеть что-то через доски, которыми были забиты окна, думала посветить фонариком телефона, но не решилась – пусть шансы получить скример были невелики, я была не в настроении проверять свою удачливость. Я прогулялась к другим, была отчего-то уверена, что они изменились, но нет, все такие же. Дошла до действующей части кладбища, по дуге, чтобы случайно не встретиться со священником, обошла церковь, прошла по мосту и оказалась в городе.

Было сравнительно рано, поэтому вариантов было немного: прогуляться к отцу или прогуляться по магазинам в торговом центре. Денег у меня осталось совсем немного, поэтому отец победил, и я почувствовала, как от одной мысли кривится лицо. И все-таки это было лучше, чем оставаться в лечебнице и слушать, слушать, слушать Квин, и из развлечений иметь только возможность наблюдать, как клуб самоубийц демонстративно, но все равно отчаянно пытается украсть из бытовки крысиный яд, или ножи с кухни, или веревку, или еще что-то, что потенциально могло бы помочь избавиться от жизни – не самое интересное занятие. Я шла к дому отца уверенно, быстро – чтобы у желающих пристать ко мне энтузиазма стало немного меньше, чтобы наблюдающие, если таковые найдутся, не теряли возможность верить, что не содержусь в лечебнице, а работаю там – отец вот смог.

Когда он подкидывал мне денег, он притворно сердился на систему, которая платит так мало, что даже на чулки и оплату телефона не хватает. Когда он разглядывал мою выходную одежду, он лез с советами, как мне начать одеваться, чтобы привлечь ухажеров. Разные мелочи, всякие мелочи – я делала вид, что не помню, как умоляла его не отдавать меня в лечебницу, не прогонять из дома, он – кажется, даже не делал вид, а в самом деле забыл. Я не любила с ним встречаться, но приходилось.

Все прошло довольно быстро, не считая одного эксцесса, но я была измучена, вымотана, обессилена. Я думала, интересно, что случится, если он умрет. Я унаследую дом, ведь так? А если я унаследую дом и любой ценой достигну новой договоренности с санитарами – или с самой главврачом, если это вообще возможно – эта новая договоренность, плюс немного денег – в мечтах у меня выходило вырваться отсюда, и это было прекрасно. Страшно, очень страшно, но восхитительно. Я отгоняла эти мысли, думала о коротком разговоре, который состоялся с соседкой отца в прошлый или позапрошлый раз и состоял в том, что она похвалила меня за выбор пути и отца – что он меня сумел прямо с детства устроить в школу при лечебнице. Я думала, интересно, все ли, кто работает в лечебнице – на самом деле пациентки и пациенты? И еще интересно – среди дипломов и сертификатов в рамочках, которыми увешаны стены в кабинете главврача, сколько настоящих, а сколько – поддельных? Может ли быть так, что все они – неправда?

Это было бы забавно. И плохо, плохо тоже, но еще это было бы любопытно, и смешно, и я не хотела думать об этом больше. Уже темнело, и я, чтобы не пугаться в лесу, воображала себя охотницей, наемницей, опасной особой, и наслаждалась этим всю дорогу и часть ужина. Только часть, потому что во время перемены блюд Анатолий позвал меня к телефону, и из трубки на меня вылился поток рыданий и едва понятная новость: отца убили.

Возможно, во мне все плескались остатки ощущения собственной опасности, возможно, из-за разных других причин – я убежала в комнату и позвонила в полицию. Умеренно взволнованным голосом я в красках рассказала об убийстве, копируя, но не слишком, разные романы. Объяснила, что боюсь за собственную жизнь, поэтому не назову имя. Назвала зато несколько других – включая свое, кто сгодился бы на роль подозреваемых, и бросила трубку (конечно, на самом деле я просто нажала на кнопку и с усилием сунула телефон в узкий карман джинсов).

Время до похорон я провела в оцепенении, в ступоре, насчет которого мне даже не приходилось притворяться, медлительность и отупение наступили на следующий же день и сидели на мне как влитые – пока я не догадалась, что мне просто начали подсыпать седативные. Все, включая настоящих помешанных, в лечебнице знали, как можно их избежать, и я тоже, но сначала мне приятнее было с ними: все казалось спокойнее, тише, я верила, что неровно измельченные таблетки – это проявление заботы, беспокойства обо мне, и наслаждалась этим, но потом мне стали надоедать расспросы собеседников в интернете, все ли в порядке, не переутомляюсь ли я, не заболела ли. Я перестала принимать таблетки, помучилась из-за откатов, а дальше нужно было просто не проявлять ни к чему особого энтузиазма, чтобы не привлечь лишнего внимания санитаров.

Это было несложно – кроме того раза, когда мы слушали единственное шоу, которое удивительным образом нравилось всем в лечебнице, буквально всем: Толстушки против Худышек. Там была команда женщин, которая верила в то, что у них есть лишний вес, и команда женщин, которые отказывались поверить в то, что у них наоборот – нехватка. Одним нужно было худеть, другим – полнеть, и побеждали те, кто сумели справиться с заданием лучше прочих. Еще были дополнительные – от нюдовой фотосессии до прямого столкновения с кем-то близким, чьим любимым занятием было осуждать участницу за еду. Каждую неделю кого-то выкидывали из проекта – все как обычно. Это не был подкаст, это была телепередача, которую мы все равно слушали, отключали экран, потому что, пусть всем она и нравилась, не все могли вынести напряжения смотрения. Почти все болели за Бетти – одну из самых тяжелых (возможно, и крупных, но я не видела, а гуглить не хотела), и на этой неделе Бетти была в зоне вылета, потому что не придерживалась диеты, пожирала бургеры, смотрела ромкомы и ревела, а по ночам хлестала тайком пронесенное на проект вино. Я завидовала Бетти и была страшно на нее зла – за кого я буду болеть, если ее выгонят, ну правда? Когда она чудом осталась в проекте (путем коварных, пусть и не слишком ловко реализованных манипуляций), лечебница ликовала. Мне хотелось ликовать со всеми, я любила иногда участвовать в общем веселье, но я вовремя почувствовала заинтересованный взгляд главврача и сдержалась.

Она, конечно, заметила, она всегда все замечала – но в этот раз наказания не последовало. Наутро у меня в еде больше не было таблеток, и я серьезно вела себя настолько инертно, насколько это было возможно. Едва не перестаралась – чуть не пропустила момент на похоронах, потому что была излишне спокойной, а еще пошел снег – пушистый, красивый. Я должна была горевать об отце, знаю, но его больше не было, была только странная статуя в гробу, и я бы предпочла трогать снежинки и выдыхать пар, а не защищать, даже понарошку, эту статую. Но нужно было уважать традиции, и я сделала все как надо, а потом едва дождалась ночи, чтобы отправиться к озеру.

(следователь оказался очень красивым. Мрачным, помятым, искусственным. Мне он понравился).

Всех развели по комнатам и заперли. Я переоделась потеплее, поудобнее и не стала даже выжидать минимальное нужное время, сразу выскользнула наружу и поспешила к озеру.

Легенда говорила, что по ночам из озера выбирался монстр, который поедал тела. Монстр был довольно вежливый: он не приходил в город, если ему приносили тела, и всегда довольствовался тем количеством, которое было. А еще его, конечно, не существовало. Я выяснила это, когда мне было пятнадцать и эксперименты главврача пересекли отметку это невыносимо, но не остановились. Я верила в монстра, искренне верила – как и большинство остальных, и я решила, что похороны – это мой шанс. Мне всего-то нужно будет дождаться правильного времени, чтобы подбежать к озеру и предложить монстру вместе с мертвым кочегаром живую меня. Замечательный план, который не сработал – потому что вместо монстра к озеру пришли те же ряженые с похорон, осторожно подняли тело за руки и ноги, обвязали его веревками с камнями – и бросили в воду. Это шокировало меня так сильно, что даже помогло с главврачом – ей не нравилось, что я больше не уделяю ей все свое внимание, и эксперименты прекратились, но – вот где был уровень моего удивления – я даже не обрадовалась этому, просто приняла. После было еще пять похорон – я пряталась в лесу каждый раз, чтобы убедиться – монстр так и не появился.

В этот раз я не хотела убедиться, что его все еще нет, я хотела посмотреть, кто будет выбрасывать отца, чтобы, если это окажется полезным, помочь следователю в нужную минуту. Я устроилась позади широкой сосны, глотнула чая из термоса: ромашковый, сладкий, мой любимый, посмотрела на часы. Сегодня я была взволнована – не из-за отца, а потому что не знала, что именно произойдет. Что сделают те, кто придет? Поступят как обычно? Или вернут тело на кладбище? Снег шел весь день, сомневаюсь, что у них выйдет незаметно выкопать гроб, положить тело и закопать снова. Мне было любопытно. Я ждала, воображала, предполагала – и едва не выронила термос, когда за полчаса до нужного времени вода в озере начала шевелиться, совсем как в сказках, а затем показалась жуткая, деформированная голова, толстая шея, массивное тело – и из озера вышел монстр.

Я не понимала, что делать – самой верной реакцией казалось кричать, но кричать мне совсем не хотелось. Бежать? Замереть и подождать? Броситься спасать тело отца? Вот эта идея была не просто глупой, но еще и смешной, и я не удержалась, хихикнула. Монстр не обратил на меня внимания, хорошо, он подошел к телу, опустился на четвереньки, обнюхал его, сел рядом и начал методично отрывать – с гадким хрустящим, но влажным звуком – куски и пихать их в рот. Я с трудом могла осознать, что происходит – монстра ведь не существовало, и все-таки он был – метрах в пятидесяти от меня с аппетитом пожирал тело и даже, кажется, не смущался ни толстого слоя грима на коже, ни савана, в который был завернут отец.

Он был всегда, просто раньше мне не везло (или везло), и я не попадала на похороны, когда он выбирался из воды? Или раньше его не было? Или дело было в конкретном теле, и мой мертвый отец каким-то чудом создал монстра? Или в склепе на кладбище все-таки прячется полоумная гениальная ученая – и это ее создание?

Я не знала, что принято делать в такой ситуации – наблюдать за монстром или отвести глаза, поэтому делала то одно, то другое, и в один момент взглянула на часы. Дальнейшее обещало быть интересным, потому что было без пары минут нужное время. Придут за телом или нет? Кажется, да. Послышались шаги, тихие голоса. У монстра слух был похуже, или просто он был слишком увлечен внутренностями отца, он не отреагировал. Зато обернулся, когда с противоположной стороны, недалеко от меня хрустнули ветки, плеснулась вода из лужи. Монстр осторожно поднялся и шустро побрел в сторону звука – то есть почти в мою. Я успела отметить, что мне совсем не хотелось кричать, и тут рядом завопили. Я никогда не слышала ее крика, но почему-то сразу узнала голос – это была одна из заводил моих недо-волков, мерзавцев из города, Инга. Когда она командовала остальными, выкрикивала, что им нужно сделать со мной, она звучала уверенно, почти строго, а сейчас это был испуганный, писклявый визг, толком не крик даже (я читала и пробовала потом – кричать очень сложно, это требует практики, навыков. Ну, это если вы не ужасно талантливы в области). Монстр приближался, пора было бежать. Инга все верещала, и я, правда, не думаю, что слышала бы это в кошмарах до конца своих дней, но незачем было оставлять даже небольшой риск. Я бросилась к ней, схватила за руку (и угадала, было бы ужасно глупо, если бы я схватилась за место, где руки не было), потащила за собой. Инга вцепилась в меня, моментально замолчала, стала правильно дышать и побежала со всех ног. Похвально. Мы сделали несколько неровных кругов, виляли по лесу, чтобы точно убедиться, что монстр не преследует, не хотелось бы притащить его за собой в лечебницу.

Что делать с Ингой? Бросить здесь? Это не показалось мне разумным. Я привела ее с собой. По всей лечебнице горел свет, и я решила, что глупо пытаться пробраться внутрь через подвал или кухню. Мы зашли через главный вход. Инга крепко сжимала мою руку, наверняка синяки останутся, но это мелочи, потому что у входа нас встретила сама главврач. Она сжимала губы и крутила на пальце белоснежную прядь волос.

– Ксения, я страшно разочарована.

Ох, черт, она тянула гласные – вместе с остальными признаками это тянуло на семь баллов по шкале ярости. Плохо. Можно было попробовать разыграть драму, но сегодня не хотелось.

– Извините, – сказала я и подняла голову, чтобы посмотреть ей в глаза, – я вышла Ингу поискать. Вы на нее посмотрите, она же совсем плоха.

[Инга] всхлипнула, я кинула на нее взгляд. Посеревшая, заплаканная, дрожащая – она и правда выглядела нездоровой.